Текст книги "На неведомых тропинках. Сквозь чащу (СИ)"

Автор книги: Аня Сокол

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 21 страниц)

Я дернулась, обрывая хрустящую нить контакта, которую он снова протянул ко мне.

– Уговорил, – ответила я, – Проведу там медовый месяц.

– Седому больше понравиться блок смертников, – он выразительно посмотрел на кольцо на моем пальце.

Я коснулась золотого ободка, и как обычно оно отказалось слезать, только прокрутилось вокруг. Но ничего дайте только время…

– Мы не можем стоять тут вечно, – сказал он, – Но если тебе хочется…

Он не договорил, потому что я, уже готовая смириться, готовая махнуть рукой и поехать домой, вдруг замерла, глядя ему через плечо. На здание чуть более высокое чем остальные, выделявшееся маленьким куполом, с более чем скромным крестом на верхушке. Ни золота, ни серебра, никакой показухи, может, поэтому я не сразу его заметила, а может, не хотела замечать. Часовня или маленькая церковь, стоящая чуть в стороне от основных корпусов и построек, и частично скрытае деревьями, в это время года голыми и черными.

Сказочник резко развернулся и, прищурившись, пробормотал:

– Не было печали. Там больница и кладбище.

– Спорим к нему можно пройти.

– Конечно, путь к богу должен быть свободен, иначе паства не может платить.

– Эта паства не платит, ей нечем, – я оттолкнулась от машины и пошла вперед по тропинке вдоль глухой высокой стены.

– Распространенное заблуждение, у заключенных есть деньги, если не у них самих, то у их родственников. Да и плата бывает разной, – его голос нагнал меня спустя секунду, – Хочешь правду? Наведаться туда плохая идея. Твоего Валентина там точно нет.

– Знаю, но думаю, хоть раз он там появлялся.

– Хоть раз там все появлялись. Он ведь сел за изнасилование? С такой статьей ему прямая дорога в… в петлю. Изломанный не раз человечек. Уже слюнки текут. – он хихикнул, – Но идешь ты в любом случае зря. Нам нет хода на освещенную землю. Ты там ничего не найдешь, ни Валентина, ни себя. Наш мир теперь по другую сторону.

Я дернула плечом, но не остановилась.

Мне доводилось бывать в часовнях, в той части моей жизни, которую я называла "после". После того, как я узнала, что мир совсем не такой, каким кажется. до того, как я стала частью этого извращенного мира.

На берегу Которосли установили часовню Казанской Богоматери. Мне она всегда напомнила ракету, хотя более романтичные сравнивали эту постройку с убранством невесты. Наверное, именно поэтому каждая сочетавшаяся браком пара считала своим долгом бросить монеты под потолок и послушать как они ударяются о колокол.

Другую часовню, красную и приземистую, облюбовали бомжи и порошайки. Часовня Александра Невского была более монументальна, приземиста и основательна. Она была мужской, если бы с меня спросили о поле постройки. Красный кирпич, израсцы, цветные купола, она была красива как хохломская игрушка и рядом с ней любили фотографироваться туристы, даже несмотря на протягивающих руки нищих.

Часовня у второй колонии не походила ни на ту, ни на другую. Во-первых, она была деревянной, и напоминала хоз постройку нежели храм, а во-вторых, она была еще недостроена, недокрашена и вообще вся какая-то "недо".

В ноздри ударил запах опилок и смолы.

– Предлагаю сделку, – заговорил Лённик, – Ты не ходишь туда, а я называю тебе имена. Заметь не одно, а все. Всех кто избежал допроса.

Я шла впереди него, не оборачиваясь и не отвечая. Шла и улыбалась, потому что он уже проиграл. Он сразу предложил слишком невыгодную для себя сделку.

– Я и так знаю, – я уже видела внутренний двор, сухое дерево прямо посередине, которое давно пора спилить, светлые строительные доски, накрытые брезентом, несколько рабочих, крыльцо, с которого спускался человек в черной рясе. Его сердце стучало размеренно и ровно: тук-тук-тук. Взрыхленная ботинками жирная от талого снега земля и крест над головой. Забора не было, он начинался много дальше, да препятствий тут не чинили.

– Уверена? – мы остановились на границе участка, – Так легко кого-то упустить, – произнес он задушевно и мягко, словно уговаривал ребенка.

– Нет, – я повернулась к сказочнику, – Но какое имеет значение одно пропущенное имя?

– Никакого, – согласился он, напряженно вглядываясь во что-то у меня за спиной.

– Ты не допрашивал себя.

– Мы это уже выяснили.

– Ты не допрашивал Михара, только не истинного жителя этого мира, – я поймала взгляд черных глаз, страха попасть в их плен больше не было. Плен это не навсегда. – Ты не допрашивал ветра – охотника, у него иммунитет к любой магии кроме собственной. Продолжать?

– Все-таки умная, – он издевательски склонил голову.

– Кто еще? Старик? Не то чтобы он тебе не по зубам, но он силен и он главный на стежке, представитель воли седого. Кто позволит тебе допрашивать остальных без свидетелей? Нет, уверена, он стоял за твоим плечом, как тогда, когда ты работал со мной. Иначе какой толк от допроса? Всего лишь твое слово против чужого.

Он отсалютовал мне ладонью, словно я сказала нечто замечательное, стоя на холодном весеннем ветру рядом со сплошным, навевающем тоску, каменным забором.

– Нас допрашивал Седой лично. И поверь, никто из нас не держал губы сомкнутыми.

– Быстро ты согласился… Был кто-то еще? – спросила я вглядываясь в широкоскулое лицо, было что-то в голосе сказочника, что выдавало неприязнь, не ко мне, а к словам которые произносила.

За спиной раздался похабный свист, надо полагать нас заметили. Свист сменила витиеватая ругань.

– Кто-то, – повторила я, – Алексий? Тина? Арсений? Нет? – имена падали, как камешки в воду и по поверхности расходились круги, и по этим кругам я понимала что промахнулась, по лучикам морщинкам у глаз, по дрогнувшим губам, по прикрытым векам. Я читала баюна, как открытую книгу, а он и не думал скрываться. Не то имя, и снова не то. Имена, маски, лица.

– Пашка?

Он не отреагировал, совсем. И это отсутствие реакции хлестнуло меня подобно плети, – Пашка? – повторила я.

"Тебя ищет Пашка. Звонить, отказывается. Требует лично"

– Я допрашивал чешуйчатую девку.

– Да, – в этот раз он не врал, – Но что-то было не так, как с остальными. Поэтому она сейчас психует на стежке. Ты не мог облажаться, а что мог? – я словно не видела растекающихся чернильными кляксами зрачки напротив, – Допрос был, но до конца ли?

– Второй уровень. Всего лишь второй.

– Девушка, – позвали из-за спины, – Вы заблудились? – нормальный вопрос, если бы только не мат и эпитеты рабочих.

– Почему? Пожалел? – я продолжала смотреть на сказочника, – Твоя сила знает, что такое сострадание? Или ее чешуя блестела так ярко, что ты не смог отвести глаз?

– Сказок наслушалась что ли? – он был насмешлив и ироничен, как всегда, вот только запах неуверенности… – Я не успел. Просто не успел. На любой разговор нужно время. А нас вызвали пред светлейшие очи. И поверь, она тоже не молчала, когда Седой спрашивал. Хозяину отвечают все или умирают.

Не знаю почему, но эта фраза резанула меня, словно лезвием. Казалось, что еще чуть-чуть и я все станет ясно, факты легко встанут на свои места, и мне останется только удивляться, что эта простота не бросилась в глаза раньше.

– Именно так, – согласилась я, – Тебе не чем больше торговаться, – и я сделала шаг назад.

Несколько сантиметров под его напряженным взглядом. Судьбоносное движение, или я тогда так думала. Коричневый ботинок опустился на мягкую проминающуюся землю. Освященную землю. И…

Ничего. Бог, если он и существовал когда-то, не отреагировал на святотатство. Зрачки сказочника расширились, почти слившись с радужкой, словно вокруг была темнота, ноздри раздулись, вбирая чужой незнакомый запах.

– Я могу вам помочь? – спросил голос из-за спины, и я повернулась.

Черная сутана сидела на подошедшем мужчине чуть кривовато, правый края то и дело задевал землю и уже успел набрякнуть весенней влагой. Он священника пахло… ничем. Вернее…

– Девушка? Вам помочь?

– А вы хотите? – вопросом на вопрос ответила я, спиной чувствуя жадный взгляд Лённика, но не торопясь оседать на землю.

– Главное хотите ли этого вы.

– Я ищу одного человека.

– Обычно здесь ищут другое, – его взгляд скользнул поверх моего плеча.

Мне не нужно было оборачиваться, чтобы понять, Ленника уже не было на прежнем месте. Он ушел быстро и тихо, еще до того как священник поднял глаза. Скользнул правее, туда где стена вплотную подходила к сухим зарослям. Я все еще чувствовала его запах, слышала дыхание и сердце. И знала, что он слышит мои.

– Бога?

– Скорее утешение. Вы верите? – спросил священник.

– В бога? Наверное, – я пожала плечами, – Должен же был кто-то создать мир, Святых, людей и нелюдей. А может, он был не один?

– "Я Господь, Бог твой… да не будет у тебя других богов пред лицем Моим".

– Санек, канай сюда, нечо с лярвой там балакать…

– Первая заповедь, – священник дернул щекой и посторонился, пропуская меня вперед. Обычный жест обычного мужчины.

Я слышала, как Ленник потоптался на месте и переместился левее, заходя за часовню с другой стороны.

– Все любят абсолютную власть, – ответила я и спросила, – А вторая?

– "Не делай себе кумира и никакого изображения того, что на небе вверху, и что на земле внизу, и что в воде ниже земли"

– Не сотвори себе кумира, – повторила я фразу, которую неизвестно от кого и когда слышала вышла к часовне, трое мужчин в спецовках как раз примерялись к большому обтесанному брусу, пила в руках высокого издала задумчивое "данг", четвертый нахохлившись сидел на ступеньках крыльца, – И как? Соблюдают?

– Почти нет.

Ответ оказался неожиданностью, не щербатая улыбка мужика, толкавшего другого локтем, а именно сказанное священником. Сказанное без сожалений или недовольства. И еще я все никак не могла понять, чем от него пахнет. Словно в комнате, где проводили кварцевание, пахло стерильность и еще немного эфиром.

– И какой кумир самый распространенный? Золотой телец? Деньги? – мой взгляд скользнул на сухие выбеленные ветки дерева, которое давно было пора срубить, третий из крутившихся у распила рабочих смачно сплюнул. Сказочник снова отступил за деревья, и стал обходить открытый участок по кругу, от него тянуло каким-то ядовитым любопытством.

– Нет. Есть другой, более сильный и более распространенный. И имя ему – ребенок.

– Ребенок? – я повернулась к священнику, ему удалось привлечь мое внимание и, на миг, я даже забыла, зачем пришла к новой пахнущей деревом часовне. – Чей?

– Любой. Ваш, например. Родившая женщина возводит свое материнство на пьедестал и поклоняется ему, как богу, забывая о себе, о мире, о боге. А ведь дети имеют обыкновение умирать, и это бьет их наотмашь. Вечен только бог и, если любить его превыше всего остального, счастье неминуемо.

– Неминуемо, – повторила я, снова поворачиваясь к дереву, вспоминая первый смех Алисы, ее зубастую улыбку и перемазанный шоколадом рот, я помнила, что чувствовала в те моменты, помнила и надеялась, что могу ощутить вновь, – Вы это серьезно?

– Санек, – позвал его высокий рабочий, бросив пилу. – Причащаться сегодня бум или как?

– Иерей Александр, – поправил его священник, он не был стар, этот мужчина с каким-то серым, словно стершимся лицом и намечающимися залысинами в пегих волосах, – Будем, – и снова обратился ко мне, – Вы крещеная? Когда исповедовались и причащались в последний раз?

Не в силах отвести взгляд от сухого ствола я ответила правду:

– Никогда, – и услышала шаги.

Ленник уже успел вернуться к тропе и теперь приближался к нам, очень быстро, почти нереально для человека, и эта смешинка, что все еще ощущалась в нем.

– Знаете что это такое? – а священник не слышал, продолжая спрашивать странную пришедшую в этот весенний день к его часовне женщину с усталым лицом.

– Вино и хлеб?

– Нет,

– Плоть и кровь христова, вкушение их есть таинство…

Сидевший на брусе рабочий прикурил сигарету и закатил глаза. А тот, что облокотился на перила крыльца, поглубже зарылся в спецовку, словно ему было холодно.

Ленивый голос мягко перебил Александра:

– Прям, как вурдалаки.

(имя свещенника изменено на Андрей в финальном варианте все будет исправлено)

Я резко повернулась, священник непроизвольно сделал шаг назад, а рабочий выронил сигарету. Для них баюн появился словно из ниоткуда, соткался из холодного воздуха прямо перед священно служителем. Меня же беспокоило другое. Нечистый стоял прямо на освященной земле и премиленько щурился на распятие на груди иерея.

– Хрр, – издал невнятный хрип тот, что сидел на ступенях.

– А вы… – нахмурился он и перевел взгляд на меня.

– Мы ищем одного человека, и мне немного надоело стоять и ждать пока девочка наболтается.

– Так иди к мусорам, – скривился тот из рабочих, что все еще держал в руках пилу, – Они мастера находить и терять.

– Валентин Шереметьев, – не обращая на него внимания, продолжал говорить Лённик.

– Сидел? – спросил священник, кивая на стену, его голос чуть дрогнул на букве "е", едва заметно, но я сразу поняла, Валентина он знал. И тот, кто сидел на ступенях тоже, он втянул из спецовки тощую шею и поводил головой туда-сюда, его удивление было вялым, словно он уже слышал это имя, но не думал, что, кто-то произнесет его снова.

Рабочие переглянулись, один бросил пилу, другой встал с досок, третий снова прикурил, буравя взглядом исподлобья спину сказочника.

– Да, – ответила я и снова посмотрела на дерево, осознавая, что оно беспокоит меня куда сильнее подобравшихся рабочих, – Он здесь был?

– Здесь были почти все. Зачем он вам?

– Мать Валентина умирает. Та, что возвела его на пьедестал, положила всю жизнь, лишилась жилья и позволила отправить себя в дом престарелых.

– Куда она смотрит, Дюша? – рабочий перешагнул пилу и встал, загораживая от меня рассохшийся ствол.

– Вольноотпущенные? – спросил сказочник и сам же себе ответил, – Нет, тут же строгач, значит, откинулись. А почему не уезжают? В радость у баркаса грязь месить?

– Сворачивай базар, Дюш, раз бажбан ищет акробата, пусть сам корячится, – высказался тот, что с сигаретой.

Сказочник, улыбаясь, наклонился, сгреб в горсть мягкую землю, выпрямился, растер в ладонях и уронил обратно.

– А земля-то осквернена, – ухмыльнулся он.

– Но… – я нахмурилась.

– А ты полагала себя особенной? Зря. Ты всего лишь отчаявшаяся, от того и творишь всякую фигню. У них под деревцем два покойника прикопаны. Поэтому и не спилили, знают, что найдут под корнями, обратно за запретку никому не хочется. Так, батюшка? – сказано было с неприкрытым презрением.

– Ворона твоя, – рявкнул высокий тому, что все еще держал в пальцах сигарету, – А ты битый парень, – он шагнул к сказочнику.

И все пришло в движение. На этот раз я смотрела схватку совсем с другой стороны и видела все. Видела первый шаг высокого рабочего, видела, как сверкнуло на солнце шило, таким наверняка очень удобно прокалывать дыры… да в чем угодно, или в ком. Отбросил сигарету второй рабочий, поднялся, не зная к кому броситься третий, а священник отступил.

Сказочник рассмеялся, так искренне и так весело словно его пригласили поучаствовать в забаве. Рабочий еще только замахивался, сквозь недовольство пробивается азарт и предвкушение. Он рад чужакам, не звал их и обошелся бы без проблем, но раз они здесь… Он раз возможности размяться. Его мысли не были оформлены в слова, они скорее напоминали образы столь яркие, что невозможно удержать внутри своей головы. И последняя осознанная мысль – сожаление, что под деревом больше копать нельзя, что придется тащить трупы в другое место. На это медленное течение его мыслей оборвалось. Думать умеют только живые.

Ленник ударил его по руке, ломая пальцы и выхватывая шило. Короткий крик и острая сталь входит в грудь своего недавнего хозяина. Один вдох, один миг. Я слышала, как замолкло его сердце, стучавшее так неторопливо и так медленно.

А нечистый двигался дальше, двигался так быстро, что первое тело еще не успело упасть, как он ударил кулаком висок тому, кто должен был разобраться с "вороной". Со мной. Сильно ударил, так бьет боксер в зале по снаряду не жалея и не боясь причинить вред. Череп хрустнул, не тем сухим рассыпчатым звуком, с которым ломается ветка, а влажным глубоким звуком раскалывающегося льда или даже шоколадной плитки. Только в место начинки наружу выплеснулась кровь, много крови. И бывший заключенный все еще думающий, все еще представляющий, как будет разбираться с женщиной, предвкушающий слезы и мольбы, не закончил начатый шаг.

Алые капли окрасили снег, люди умерли до того, как упали. Я слышала их смерть, видела ее, пила последний вдох людей, которые еще не знали, что мертвы, слышала угасающее биение сердец. И никакого равнодушия. Мир вспыхнул яркими красками, миллионами огней эмоций, жестов, звуков, множеством жизней. Они умерли не на алтаре, но это не имело значения. Только коктейль под названием "смерть". Я пила эту мимолетную агонию и искренне жалела, что нельзя растянуть ее до бесконечности. Нельзя…

Все кончилось без моего вмешательства. Баюн схватил священника за шею и скомандовал:

– Стоять, мил человек, стоять!

Этот приказ был слишком мягок, слишком добр, чтобы ему не подчиниться. И третий рабочий, так и не решивший к какому противнику броситься, замер, глядя в черные глаза.

– Просто стой.

– Стою, – отозвался бывший заключенный, он был коротко стрижен, зато на тыльной стороне ладоней росли особенно густо.

Именно это имел в виду Лённик, говоря, что при всей своей силе и скорости может не справиться с охраной колонии. Двое были мертвы, двое еще жили. Даже нечистый не может быть быстр до бесконечности.

– Тихо, – на этот раз баюн отдал приказ священнику.

Не представляю, откуда я это знала, но знала совершенно точно, как вздрагивающий всем телом Андрей. Священник наблюдал, как мужчины падают один за другим, издавая при этом звуки больше похожие не на слова, а на клекот.

– Тихо, – повторил сказочник и прошептал на ухо Андрею, – Доставай его медленно…

Никогда еще приказы не отдавались так ласково. И так быстро исполнялись.

Священник дрожащими руками задрал рясу, под которой оказались обычные голубые джинсы с высокими армейскими ботинками. Рука легла на пояс, запах смазки и пороха я учуяла чуть раньше, чем увидела пистолет. Оружие, из которого давно не стреляли, спящее оружие, не несущее на своем дуле отпечатков чужой смерти. Андрей дрожащей рукой коснулся рукояти, пальцы замерли. И меня тут же коснулось краткая неуверенность, раздумье: "а не воспользоваться ли шансом, а не рискнуть ли…"

– Порадуй меня, – с непередаваемой интонацией попросил Андрея Лённик, его рука лежала на горле Андрея. В ней не было ножа. Но я понимала колебания человека, представляя, какими жесткими и сильными могут быть пальцы сказочника. Одно движение – и конец. Два трупа перед глазами служили наглядным подтверждением.

Четвертый нелюбопытный рабочий остановился в двух шага от часовни, не решаясь приблизиться, и, вытянув тощую шею, посмотрел на меня, а не на того, кто убивал его товарищей, а на женщину, что не пошевелила и пальцем. Другой на его месте давно бы убежал, закричал, вызывал милицию, благо сотовые почти у всех. Только не этот…

Священник сдался. Я поняла это за секунду до выдоха, и за две до того, как он достал пистолет, от которого разило железом и порохом.

– Брось, – последовала очередная команда, и черное оружие полетело в снежную грязь.

Стоящий напротив парализованный взглядом и голосом рабочий взмахнул своими волосатыми руками, словно тоже пытаясь что-то отбросить.

– Чем кокс бодяжите, батюшка? – ноздри Лённика снова раздулись, как тогда на границе участка.

– Мы не… – начал Андрей.

– Вы "да", – припечатал сказочник, – Чистый кокс пахнет не так, для человека совсем не имеет запаха, но это… – он рассмеялся, – Так что вы там говорили о кумирах? Вашим стала "божья трава"? Нет? Сами не употребляете как этот? – краткий взмах рукой, в сторону молчаливого.

Так вот что с ним "не так", вот почему он не тропиться бросаться на нас с кулаками. Судорожное дыхание, озноб и почти нет мыслей… Он не будет защищать их, еще не готов, еще не понял, что следующую дозу возможно брать уже будет не у кого.

– Значит, золотой телец. Как все просто, – Ленник посмотрел на застывшего напротив рабочего, – Возьми заточку, – баюн опустил взгляд на тело, и вместе с взглядом опустился и бывший заключенный.

Я чувствовала, как на него давит сила сказочника, он умел не только допрашивать, он умел заставлять.

Мужчина выпрямился, сжимая в широкой волосатой руке шило. Кровь точками выходила из груди его товарища, но никого из присутствующих это уже не смущало, может быть только Андрея.

Четвертый мужчина качнулся с носок на пятки, не сводя с меня карих глаз. Его взгляд напоминал легкий зуд от укуса насекомого, пока не трогаешь терпимо, но как коснешься, остановиться уже не сможешь.

– Кто вы такие? – прохрипел священник.

– К сожалению, – продолжал рассказывать свою сказку рабочему Лённик, – Мне не нравится твой правый глаз, воткни ее туда, сделай такое одолжение другу.

В его устах просьба звучала так незначительно, так мелочно. Таким тоном вас просят помочь вынести коляску из автобуса, придержать дверь или сказать который час, пустяк не стоящий никаких усилий. И рабочий не подвел "друга", с улыбкой поднял заточку к лицу и воткнул, хорошо так, основательно пробивая себе мозг. Глазное яблоко лопнуло с тихим звуком, очень похожим на тот, с которым расходиться кожура виноградины, если ее как следует сжать зубами. Вместе с умирающим я почувствовала нестерпимый жар в пустой глазнице и радость от того, что смог угодить.

Снова уловила волну чужой смерти, словно радиоприемник настроенный на нужную частоту. Она раскрашивала мир, словно картинку из детской книжки. В этот момент я поняла, что снова могу чувствовать, восхищаться и ужасаться о содеянном. Отнятая жизнь на миг вернула мне человечность, заставив осознать чудовищность происходящего. Но это был всего лишь миг, волна, которая схлынула вместе с последним выдохом. И внутренняя пустота вернулась, как возвращается старый долг или старое чувство, как что-то принадлежащее только мне.

Четвертый мужчина отвел взгляд от меня и посмотрел на шило, на того частью чьего тела она стала.

Руки рабочего все еще сжимали заточку, когда он упал, а на лице все еще оставалась улыбка, последняя улыбка. Как бы это не было больно, он умер счастливым. Эта мысль заставила меня вздрогнуть. Разве может быть счастье в смерти?

– Что вы такое? – прошептал священник.

Он давно уже должен читать молитвы и сотворять кресты, а сказочник давно должен выть от боли и кататься по земле. Но они все еще стояли на земле, которая не была святой и священник, который видимо им не был.

– Валентин Шереметьев, – напомнил ему баюн, чуть сильнее сжав руку на горле.

Вместо ответа прозвучал выстрел. Почти ставший неожиданностью. Почти… Лённик рассмеялся. Наркоман был быстр, куда быстрее остальных людей, хотя мне всегда казалось, что должно быть наоборот, но что я знаю о наркоманах? Ничего, этот был первым.

Видимо, у него тоже было оружие. Но он стоял далеко и не собирался вмешиваться, у него дрожали руки и внутренности. К тому же я была занята. В этот момент я пила чужую смерть, пила свой наркотик, от дозы котрого мир расцветал буйством красок и эмоций. Меня не интересовал стоящих в десятке метров человек, у которого сворачивались в узел кишки. Ни он сам, ни его эмоции, потому что я никак не могла поймать свои. Поэтому ничего и не ощутила, даже удивления, когда сердитая оса прошлась горячими крыльями по боку и, оставив дыру в одежде, зарылась в грязь за моей спиной.

Да он оказался быстрее других. Умнее, раз не собирался приближаться, или трусливее. Один выстрел, громкий почти оглушающий, эхом унесшийся в весеннее небо. Смех баюна. Ни крови, ни боли, мне даже не надо было задирать рубашку, чтобы понять, что кожа цела. Всего лишь сердитый свинец… Тоже самое, что погладить.

Но кое-что я все-таки почувствовала. Злость, яркой вспышкой полыхнула перед глазами. Выстрелом он выдернул меня из созерцания смерти, из сладкого сна, который развеялся без остатка напуганный слишком громким звуком.

Я огрызнулась инстинктивно, не медля и не задумываясь. Серебряный стилет как живой скользнул в ладонь, не обжигая и ластясь к коже. Скользнул и отправился в полет, сверкнув в воздухе серебристой молнией. Я не забыла чужие уроки, и попасть в неподвижную мишень оказалось совсем не сложно.

Стилет вошел мужчине в бедро. Его лицо вытянулось от удивления и тут же скривилось от боли. Он заорал, опять нажимая на спусковой крючок, пуля прошла правее. Нога подогнулась, и последний рабочий грохнулся в грязь. Оружие упало рядом, а он пытался зажать ладонями рану.

Все знают, насколько уязвима шея, яремная вена, артерии позвоночник… одно движение и вместо человека перед тобой труп. Но если перерезать другие вены результат будет ничуть ни хуже. Так же фонтаном хлынет кровь, так же обегут круг секундные стрелки, отсчитывая последние мгновения. И это будет так же больно, словно под кожу тебе засунули щипцы и развели ручки в стороны. Одна радость – это не долго.

Мир окрасился алым, и мне захотелось смеяться. Счастье и ужас содеянного смешались в безумный микс. Осознание было столь же болезненным, как восхитительным. Я могла чувствовать, только если вдыхала чужую смерть. С последним ударом сердца, я вновь становилась собой, вновь могла понимать, что происходит и знала, как к нему отношусь. Но стоило, последнему выдоху угаснуть на губах, и я снова погружалась в кокон равнодушия. Я все-таки нечисть, только в отличие от остальных, я оживаю только если рядом кто-то умирает. И да самой убивать для этого совсем не обязательно. Понимание схлынуло так же быстро, как и накатило, оставив после себя привычную горечь.

"Ты ведь ничего не можешь с этим поделать, не так ли?" – спросило вернувшееся равнодушие. – "Да и надо ли?"

В шорох ветра и сухих трав вклинились далекие крики. Выстрелы услышали в колонии, и скоро тут станет многолюдно.

– Они в курсе, что вы тут АО на базе духовенства открыли? – спросил у Андрея сказочник, и сам себе ответил, – Конечно, знают и, думаю, имеют долю в уставном капитале

Скулящий от боли рабочий рывком вытащил нож из бедра и попытался зажать рану, еще не понимая, что это бесполезно. Жизнь покидала его с каждой каплей.

– Вы искали Шереметьева Валентина? Прохрипел священник и в этом хрипе смешались беспомощная злость и удовлетворение, – Тогда прошу, – он поднял руку, – Вот ваш Валька-Валенок. Он же Шереметьев, нарк со стажем, откинулся год назад, но далеко не ушел, волшебный поводок не давал, – он подавился смехом, когда баюн сжал руку.

– Нет, – совсем по-детски прошептал Валентин, а кровь продолжала вытекать между слабеющими пальцами. Несколько секунд, и всхлип сменился выдохом, руки беспомощно повисли, глаза подернулись пыльной пеленой. Мертвым зрение ни к чему.

Мир тут же расцвел, даря мне снова возможность чувствовать. А ведь я даже не двинулась с места, не попыталась помочь, исправить то, что натворила в приступе злости. Убила сама и не помешала сказочнику, позволяя ему убивать раз за разом.

– И этот валенок не натянул на себя только ленивый, – продолжал говорить тот, кто назывался священником, сейчас в его словах не было ни спокойствия, ни располагающего сочувствия, ни даже любопытства, – Он так хотел это забыть, так легко подсел. Так и расскажите его матери, как он отсасывал у каждого, как жрал землю и дерьмо за дозу.

– Интересный ты служитель, – пробормотал Ленник, тирада Андрея не произвела на него ни малейшего впечатления, – Для ненастоящего интересный. – он чуть дернул ладонью заставляя мужчина встать на цыпочки.

– Не такой и ненастоящий… – прошептал мужчина, – Учился в семинарии, но не закончи…хл.

Шея мужчины сломалась очень легко, будто бы от одного неосторожного движения баюна и упала на плечо.

– Всегда говорил, что от незаконченного образования один вред, – Лённик отбросил тело Андрея.

Чистая смерть, яркая, подобная вспышке во тьме на миг осветившей мир и тут же погасшей. Раньше я бы возмутилась ее бессмысленностью, возмутилась самим фактом убийства, сжала бы кулаки, и пообещала себе при первой возможности подставить сказочнику подножку, отомстить и не сдержала бы слово.

Сейчас равнодушие сменило разочарование, но сказочник не дал мне опомниться.

Он знал что твориться в моей голове, видел, чувствовал и… наверное хотел помочь, протянуть руку, не давая скатиться за грань. Помощь продиктованная уродливым извращенным чувством сострадания, что еще доступно таким как он. Таким как я.

Андрей падал, а Лённик с улыбкой предложил:

– Предлагаю игру. Кто первым доберется до Юкова тот скажет бабке, что сынок уже ждет ее за гранью. И что билет ему выдала ты…

Его голос вдруг стал низким, гудящим. Он говорил что-то еще, наверное, столь же веселое и задорное, но я уже не слушала. Эмоции дарила не только чужая смерть. Злость, своя собственная ярость не нуждалась в катализаторах.

– Зуб даю, она обрадуется…

Я слышала рычание, и кажется, издавал его сама, бросаясь вперед. Мир смазался, слился в серую пелену. Словно я смотрела из окон поезда. Деревья, трава, монолитный забор, сухое дерево, корни которого хранили смерть, синее небо, солнце и даже воздух – все перемешалось. А баюн хохотал до последнего, до того момента, когда я почти схватила его, почти оборвала этот издевательский низкий звук.

Но я его недооценила. Лённик уклонился, только что стоял, прямо предо мной, а секунду спустя на метр правее. Больше всего на свете я желала затолкать ему его слова обратно и наблюдать, как он ими давиться.

Он бросился по тропе назад… Нет, бросился неправильное слово, он почти полетел, едва касаясь земли ногами. И хохотал уже где-то впереди. Его все это забавляло самого начала, с той минуты, как мы покинули переход. Я отставала всего на несколько шагов.

Ломкая трава сминалась под моими ботинками, я слышала ее хруст, слышала далеки крики, грязный снег сменился песком, бугристыми кочками, в которых ноги вязнут по щиколотку.

Мелькнула алым пятном машина, Ленник свернул правее на уходящую в заросли дорогу, туда, где шуршали травы. Туда где пел переход.

Что видели люди со стороны? Мужчину и женщину, которые вдруг исчезли, что бы больше никогда не появиться? Размытые тени?

– Не смей, – прошептала я в спину баюну и знала, что он услышал, смех затих, и через секунду я поняла почему.

Дорога изогнулась к северу, но сказочник сошел с нее, ведомый невидимой нитью перехода. Внутри дрожали знакомые и почти ставшие родными струны. Музыка стежки. Сказочник нырнул в переход, неизвестно кому принадлежавшей и куда ведущий. Ног коснулся плотный стелющийся туман. Я не позволяла себе задуматься. Он убегал, я догоняла, со звериным рычанием, с одной только мыслью: схватить, загнать добычу, которая оказалась настолько слаба, чтобы уклониться от боя.