Текст книги "Девушка в тюрбане"

Автор книги: Антонио Табукки

Соавторы: Джанни Челати,Марта Мораццони,Джузеппе Конте,Стефано Бенни
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 35 страниц)

– Мне лично оба кажутся достойными людьми, – ответствует Крыса (не знающий ни того, ни другого).

Голос, поданный Камбалой, как слишком тихий, не засчитывается. Таким образом, решающим становится мнение учителя.

– Ну, так за кого вы?

– А что бы вы предпочли: рак печени или злокачественные метастазы в печеночной области?

– Но ведь это од...

Поняв свой промах, Филин обиженно удаляется; халат у него сзади вздернулся, но он этого не замечает.

– Ну и озорник же вы, – замечает Чинция Аистиха, – подняли доктора на смех. И меня заодно.

– Нет, вас – нет, – отвечает Ящерица, – вы хорошая, добрая и стимулируете сердечную деятельность.

Аистиха краснеет. Возвращается Рак, но, увидев этот любовный дуэт, поворачивает обратно.

– Если мне сегодня ночью станет плохо, – говорит Лучо, – обещайте, что придете вы. Медведь, конечно, славный, но вы – это совсем другое...

– Сегодня дежурство Медведя. А завтра, честное слово, всю ночь буду носиться с вами как курица с яйцом. Только окажите мне маленькую любезность...

– Просите что угодно.

– Отдайте мне колбаску, которую вы спрятали под подушку...

– Только не обижайте ее.

Вновь появившийся на пороге Рак со скорбью наблюдает за конфискацией.

– Ну, Лучо, я пошел... завтра приду.

– Будет время – приходи, нет – ничего страшного. Приносите мне вести о Леоне.

– Говорю тебе, в газетах ни строчки. Но завтра Лючия обещала прийти.

Лючия. Стоит учителю услышать это имя, как ему делается лучше. Он ложится, дыхание несколько участилось, но оно есть – это главное. Закрывает глаза. Может быть, настало время сна-откровения, сна, который раскроет тайны. Музыка из телевизора все больше отдаляется. Разобрать трудно, возможно, это «Самсон и Далила». Мелодию ведут скрипки. Лучо принимается вполне к месту напевать:

 
Открылася душа...
 

Над ним нависает тень Медведя.

– Профессор, тут у нас кардиология. Психиатрия – в другом отделении.

– Вы не любите оперу, Оресте?

– Я ее почти не знаю. «Фигаро – я здесь, Фигаро – я там» – и все.

– А какая музыка вам нравится?

– Только не смейтесь. Рок-н-ролл.

– Я не смеюсь.

– Знаете, профессор... – Оресте вдруг садится на койку Крысы, отчего тот подскакивает кверху на полтора метра, – это я сейчас такой толстый, а десяток лет назад играл в футбол и недурно танцевал.

– Ну-ка, расскажите.

– А потом вы – про бактерии.

– Идет!

– И еще про того, кто так сгруппировал животных, будто сам видел их сотворение, человека отнес к четвероногим, а хорька назвал «смердючиус зловониус».

– Про Линнея?

– Точно. Понимаете, профессор, в молодости было не до учебы, а теперь вот хочу все наверстать.

– Часто оглядываясь, далеко не уйдешь, – вздыхает Лучо.

– Но, понимаете, стоит мне задуматься, в голове начинается сущий кавардак.

– Все верно. Вселенная возникла и развивается среди хаоса, но нет-нет да и появится в ней маленькая стройная и очень сложная организация. Я имею в виду нашу крохотную периферийную планету. Скажем, миллиарды лет тому назад некий скачок атома водорода предрешил наш с вами разговор.

Оресте глядит на него недоверчиво, но не без гордости.

– Значит, в момент сотворения мира я уже был?

– Да.

Оресте вопросительно кивает на дремлющего Крысу.

– И Крыса тоже, – говорит учитель. – Понимаете, Бог сотворил мир в одно мгновение, может быть, лишь в этот миг он и существовал. Огненное облако, бэмс – и все воздвигнуто на миллионы лет. И тут уж, конечно, ничего не поделаешь из-за одного Крысы, который, согласитесь, никому не мешает.

– Да ради бога, душа человек, – признает Оресте. – Но вы-то, профессор, как выучились всем этим премудростям?

– Следовал или, наоборот, не следовал советам. Не упускал возможности повеселиться до упаду. Ну, и хорошие примеры. Из тех, что годны и на год, и на два, и на десять.

– Книги, что ли?

– Да, это как раз пример хорошего примера.

– Скажите, а что мне изучать?

– Вы знаете гораздо больше, чем предполагаете. Я наблюдал, как вы шутите с больными, какие слова подбираете. В вас есть чуткость и даже артистизм.

– Ну уж это вы загнули, но слышать приятно. А знаете, я всегда мечтал написать книгу. И назвал бы ее так: «Если бы вовремя скорая помощь»...

– И о чем же?

– Понимаете, мне всегда казалось, что герои книг умирают на самом деле. И, право слово, смерть некоторых вызывает у меня ужасную досаду. Я стал думать, что средствами современной медицины кое-кого из героев можно было бы спасти и дописать их истории. Умирает, к примеру, госпожа Бовари, а тут «скорая» из токсикологического центра, так что через два дня она уже вне опасности. И можно писать продолжение...

– Скажите пожалуйста! И вы серьезно изучили этот вопрос?

– А как же! Случаи бывают разные. Вот у госпожи Бовари образцовое отравление мышьяком – впечатляет, конечно. Флобер в этом деле знал толк! Еще мне нравится, как умирает Гектор в «Илиаде», правда, с копьем в горле столько не поговоришь. А вот кончина Дон Кихота неубедительна. Слишком уж туманно: шесть дней был в лихорадке. А температура, а пульс? На мой взгляд, его можно было спасти.

– Вы так считаете?

– И Гамлета тоже – промыванием желудка. Я понимаю, это звучит парадоксально. А вот с Патроклом дело было дрянь. И с Ромео и Джульеттой просто скандал: наркоз надо давать с оглядкой. О самих писателях и говорить не стоит. Кто их лечил, спрашивается? Я даже список составил. Вот послушайте. Катулл загнулся в тридцать три года, Байрон – в тридцать шесть, Оскар Уайльд – в сорок шесть, Аполлинер – в тридцать восемь, от гриппа, боже ты мой! Маяковский – в тридцать семь лет...

– Покончил с собой.

– Тогда исключаю. Пойдем дальше... Кафке едва стукнуло сорок, недолеченный туберкулез, в наше время мог бы еще играть в футбол. Леопарди – тридцать девять, Ньево – тридцать, Лорке – тридцать восемь.

– Его расстреляли.

– Вычеркиваю... Рембо – тридцать семь, Вийону, кажется, тридцать четыре...

– Вашé – двадцать три, Лотреамону – двадцать четыре, Лафоргу – двадцать семь, Китсу – двадцать шесть, Траклю – двадцать семь, Марло – двадцать девять, Есенину – тридцать, Корбьеру – тридцать, Шелли – тридцать, Риго – тридцать, Жарри – тридцать три, Праге – тридцать шесть, Томасу – тридцать девять, Плату – тридцать один, Мэнсфилд – тридцать пять, Домалю – тридцать шесть, Сэнжу – тридцать восемь, Эрнандесу – тридцать два...

– Страсть сколько вы их знаете!

– Я включил сюда самоубийц, утопленников, алкоголиков...

– А Мандзони прожил восемьдесят восемь...

– Он не виноват, бедняга. Ну, теперь очередь за вами, Оресте.

– И что же мне вам рассказать?

– Как умереть на ногах.

– Помню одного такого, только он повесился.

– Это в мои планы не входит.

– Тогда, боюсь, вам придется самому придумывать.

– Пожалуй, ты прав, Оресте. А теперь иди.

– И впрямь. Болтаю тут с вами, а вы спать должны.

– Нет. Я должен закончить кое-какие изыскания.

– A-а! Ну, спокойной ночи, профессор.

– Спокойной ночи.

Оресте исчезает, но появляется вновь.

– Скажите, профессор, а Д’Аннунцио?

– Стыд и срам! «Приди, возлюбленная смерть» – и после этого протянул до семидесяти пяти!

Оресте качает головой и исчезает, теперь уже окончательно.

Учитель засыпает.

Первое, что видит во сне Леоне Ящерица, – стоящая у стенки Вела. Он вскакивает на нее.

– На помощь, держите вора! – голосит Вела.

– Дурочка! Ты что, меня не узнаешь?

– Учитель, помогите! Похищают!

– Ну-ка давай без сцен. Я и есть учитель, а происходит все во сне.

– Докажите!

– На той неделе у тебя соскочила цепь.

– Ну, это и случайно можно угадать.

– Я купил тебя в шестьдесят втором в магазине синьора Павлини. Вручая мне тебя, он сказал: теперь и перевал Стельвио покажется вам канавой.

– Учитель, милый! Как же вы помолодели!

Они отправляются на прогулку. Сумка с футбольными принадлежностями болтается на руле. Вскоре они попадают в незнакомый район. Рядом пролегает Главная Артерия, вокруг транспортные развязки с надземными виадуками в виде парабол, луна-парки, кладбища Фиатов-слонов и ржавые черепа Фиатов-буйволов. Лучолеоне останавливается поглядеть, как убегают за город телеграфные столбы. Краем глаза он замечает, что пружинистой походкой к ним приближаются два пижона.

– Ну, Вела, мы пропали.

И в самом деле, один хватает его за плечо.

– Лучше кошелек берите, только не велосипед, поимейте уважение хотя бы к моим сединам! – выпаливает учитель.

– Леоне, ты что, выпил?

Лучолеоне оборачивается – и кого же видит? Ни больше ни меньше как Слона и Рака в юношеском варианте. Двадцатилетний Слон тянет уже килограммов на девяносто, прыщи сверкают, волосы бобриком. Рак худощав, обе руки пока целы, он щеголяет майкой с надписью «Peace now»[12]12
  «Мир сейчас же» (англ.).


[Закрыть].

– Наконец-то ты отыскался, – говорит Слон. – Стало быть, сделал ноги с матча?

– Ага...

– Ну и правильно, – одобряет Рак, – я бы тоже на твоем месте... Человек – не ветчина, чтоб его вот так продавать. Он по крайней мере должен был тебя предупредить. И потом, знаешь, сколько из этих десяти миллионов Лис отдаст тебе? Хорошо, если сотню тысяч...

– Футбол – это джунгли, – отвечает Лучолеоне.

– Но теперь за игру тебе платить не будут и Термит тебя уволил, как же ты собираешься жить? – спрашивает Рак.

– А пенсия на что...

Слон и Рак недоуменно переглядываются.

– Леоне, что с тобой?

– У меня тут кое-что сместилось.

(Кто-кто, а учитель это знает.)

– Слушай, Леоне, мы поняли, что у тебя сдвиг по фазе, но возьми себя в руки, надо еще купить подарок Лючии. Ведь у нее завтра день рождения. Так что давай... у меня четыре куска.

– Куска чего?

– Остряк, четыре тысячи лир, у Ракушки – две.

– У кого?

– У Ракушки, у кого ж еще? Так что четыре куска моих плюс два ракушечьих – итого шесть тысяч. Сам-то ты небось на мели...

– Угадал...

– Большого ума не надо: у тебя вечно ни гроша. А что купишь на шесть тысяч? Шесть порций мороженого?

Лучолеоне сглатывает слюну.

– Лючия вроде хотела комнатный лимон, верно? – говорит Рак. – Ну вот, я пробежался по магазинам, дешевле чем за полсотни нету.

– Так что придется нам сейчас рвануть, – объявляет Заслон.

– Рванем, – соглашается Леоне.

Они садятся в Фиат-птеродактиль, каких больше не производят, и вскоре подъезжают к лучезарному собору, шестиэтажной чаше, полной всякой всячины, – универмагу «Панта», где можно найти все – от бигуди до компьютера и обратно.

– Стало быть, ребята, загружаемся, – командует Ракушка, – каждому по этажу – хапай кто что сможет. Кого застукает надзиратель – хрен с ним, остальные его не знают. Lesgo![13]13
  Пошли! (искаж. англ.)


[Закрыть]

Боже, думает Лучолеоне, я – соучастник кражи! Они расходятся, и он остается один между гигантскими стенами благосостояния. Авторадио – диски-стерео хай-фай[14]14
  От high fidelity (англ.) – высокое качество воспроизведения.


[Закрыть] – пленкожоры – кассетодеры. Незнакомые мелодии будоражат его душу. Он симулирует раскованность. Тут же к нему подходит заподозривший неладное продавец.

– Что угодно?

– Можно мне послушать вот этот? – Он указывает диск.

– Нельзя, он запечатан. Если вас интересует, это альбом Брюса Спрингстина «Born to run»[15]15
  «Рожденный бежать» (англ.).


[Закрыть], по случаю распродажи шестнадцать тысяч лир.

– Да? – говорит Лучолеоне. – А дирижирует кто?

И тут же осознает свою оплошность. Потихоньку удаляется, но надзиратель следует за ним по пятам. Это Сандри, на нем черный мундир, патронташ и кокарда с орлом. Лучолеоне прохаживается по отделам парфюмерии и предметов обстановки, где с видом знатока рассматривает паласы. Надзиратель по-прежнему не отстает от него, продавцы провожают его взглядами. В отделе школьно-письменных товаров он упивается знакомым древесным запахом новеньких карандашей; вдалеке появляются Слон и Рак. Судя по тому, как их разнесло, поживились они на славу. Нельзя, чтобы они застали его с пустыми руками. Он молниеносно сует в карман красно-синий карандаш.

– Ага! – вопит Сандри. – Вот я тебя и застукал!

На него наваливаются сразу шесть продавцов. Заслон и Ракушка смываются.

– Попался, бандюга! – не унимается Сандри. – Я сразу понял, что он пришел на дело!

– Боже мой, такой молоденький, как можно! – восклицает продавщица Пьерина Дикообразина.

– Мне семьдесят лет, я учитель на пенсии! – протестует Лучолеоне.

– Все равно ты вор. Сейчас мы вызовем карабинеров!

На гамбургере прилетают шестеро карабинеров, командует ими человек с торчащими из ноздрей пучками волос.

– Ну, и что же вы, молодой человек, можете сказать из своего оправдания?

– Не из своего оправдания, а в свое оправдание! – выкрикивает Лучолеоне и синим карандашом ставит на рукаве комиссара отметку. – Узнаю тебя, Порцио, ты был первый тупица в классе!

– Не смейте повышать на меня голос, я должностное лицо, и вы рискуете получить приговор гораздо более суровее, чем вам ожидает за ограбленние.

– Неуч, «более суровее» не говорят. «Вас» ожидает, а не «вам». «Ограбление» – с одним «н», помечаю синим, но называют так лишь кражу со взломом или применением силы, помечаю красным! – Лучолеоне испещрил пометками всего комиссара. – Неуд! – кричит он и при всеобщем замешательстве прошибает стену банок с пивом, выскакивая наружу, как Франкенштейн.

Вот он уже на улице. Ну и жизнь у Леоне Весельчака! Но нужно двигаться вперед. Лишившись Велы, он направляется к «Бессико» – своей цели – пешком. А как же подарок Лючии?

– Эй, шеф!

Он поворачивает голову. Кенар Карузо зовет его из клетушки довольно роскошного магазина.

– Ваша пернатость! Какими судьбами?

– Что же мне прикажешь, на балконе с голоду помирать? Тебя нет уже неделю.

– Ты прав. А что ты там делаешь?

– Я тут заместо mascotte[16]16
  Амулета (франц.).


[Закрыть]. Роскошная boutique[17]17
  Лавка (франц.).


[Закрыть], цветы, экзотические растения, садовая мебель. Хозяйка – богачка, зовут Чинция Аистиха. Заходи.

– Не могу. Мне надо в «Бессико».

– У них тут и комнатные лимоны есть...

Лучолеоне с оглядкой заходит. И впрямь, чего тут только нет: герань для аттика, орхидеи, похожие на халаты, деревья на японских транзисторах. Хоть устраивай висячий сад, как в Вавилоне. Есть даже базилик. Зеленый!

– Что ты ищешь, паренек?

Появляется Чинция Аистиха с развевающимися светлыми волосами и нежными коровьими глазами; на ней что-то шелковое в крупных ромашках.

– Я...

– Здесь все стоит недешево. Чтобы растения жили, им требуются вода, кислород. Иначе они умрут. За ними уход нужен. А о тебе-то кто же позаботится, бедный заблудившийся щенок?

– Это вы мне?

– Да. Ну скажи, я слишком для тебя стара?

– Синьора Аистиха, – говорит Лучолеоне, – сочетание шаловливой девической чувственности с профессиональной серьезностью и жизненным опытом делает вас идеальной подругой как для неопытного юноши, так и для пожилого учителя.

– Как хорошо вы говорите. Где научились-то?

– В школе...

– Здорово... а теперь я вас поучу... что вам известно о размножении растений?

– Ничего, – лжет учитель (ему хорошо известно, что, когда, оставшись вдвоем в оранжерее, мужчина и женщина говорят о размножении растений, это, как правило, кончается одинаково и в книжках, и в снах, а иногда и в жизни).

Спустя несколько мгновений они принимаются друг друга опылять; Карузо тем временем напевает «О, этот жар любви»; Аистиха сверху, ее белокурые локоны щекочут голую грудь учителя, наполняя ее страстным трепетом, заставляя акробатически изгибаться и в конце концов давая выход рвущейся наружу мужественности.

– Вам хорошо, профессор?

– Как в раю, моя прелесть, – отзывается Лучо и открывает глаза.

Аистиха в белом халате смотрит на него недоуменно. Ее наметанный глаз уже подметил, что простыни увлажнились.

– Ну, профессор, теперь-то вы не станете утверждать, что вам снился Вергилий...

– Нет, – отвечает учитель, посылая ей воздушный поцелуй, – но что мне снилось – не скажу.

Воскресным утром колокольный звон созывает слуг божьих, которые, однако, исполнившись мирской суеты, отправляются к морю, тоже, впрочем, сотворенному Богом, равно как меланин, кальмары и ватерлиния, позже добавлены только тенты. Так думает Волчонок, запертый в комнате Башни номер Шесть в компании большущей мухи-авиатора. После недавних ночных розысков родители держат его под замком, и он ничего не ведает ни о событиях во внешнем мире, ни о рыцаре Лучо, ни о Леоне. Вид у него грустный и запущенный: траурная кайма под ногтями стала еще шире. Перед ним множество книг, но – в подтверждение теории Медведя – учиться ему неохота. Тянутся минуты под аккомпанемент гудливого кружения мухи и голоса, настойчиво зовущего на улицу некую Роберту. Температура – тридцать шесть; из антуража XX века неожиданно вырисовывается фигура Кардуччи. Волчонок представляет, как поэт безжалостно вырезает себя из страницы перочинным ножом. Дальше в учебнике – Пасколи: он тяготеет к земле, к нехитрому крестьянскому быту, вот он в деревне собирает куриный помет. Леопарди полон горечи. Фосколо – пламенной страсти. Д’Аннунцио – декадент. Верга – верист. Пиранделло опередил свою эпоху. Волчонок приступает к сочинению, заданному на каникулы. Тема такова:

Рельефно вырисовывающийся на фоне итальянской поэзии XX века образ Кардуччи, который, продолжая и развивая великие классические традиции, пропущенные сквозь призму его недюжинной натуры, одновременно испытывает влияние европейской поэзии, глубоко переосмысленное им с позиций современности, намечая тем самым пути обновления итальянской поэзии вплоть до наших дней.

Прочитав данную формулировку, Волчонок выводит в тетради:

Сочинение

В общем и целом я с вами согласен, учитель.

После чего он растягивается на полу. Колокола уже отзвонили, у мухи тоже кончилось горючее. Скрежещут мощные щеколды. Появляется отец Волчонка, Иезекииль. Он отлично поохотился; на мизинце у него висит добыча. Каждое воскресенье он непременно отправляется в кондитерскую и лично избирает свой парламент пирожных. Зимой относительное большинство составляют эклеры, летом возрастает число мест, занимаемых фруктовыми пирожными. Иезекииль откупоривает дверь, и оттуда, точно кот из холодильника, выскакивает Волчонок.

– Сын мой, ты занимался?

– Да. Можно мне на улицу, папа?

– А разве неделя прошла?

– Прошла, папа.

– Нет. Неделя наказания истекает завтра, в понедельник.

– Нет. Она кончается сегодня, в воскресенье.

– С математикой, сын, у тебя нелады.

– Просто у нас в школе по-другому считают.

– Это как сказать, – заключает Иезекииль.

Волчонок, может, и продолжил бы спор, но, выглянув в окно, решает, что должен уйти сейчас же и бесповоротно. Дверь закрыта. Но вот балкон...

Он пользуется тем, что родители вступают в дебаты относительно парламентской квоты. Мать заявляет протест по поводу того, что ее вотум в пользу безе вновь не нашел отражения в реальном представительстве. Волчонок, прихватив мяч, меняет свой балкон на сопредельный. Оттуда влетает в гостиную Гусаков, их соседей. Там одна лишь бабулька в кресле – в полудреме-полукоме ждет, пока чересчур горячий кофе остынет, чтобы опять его разогреть, а потом остудить.

Встрепенувшись, старушка видит беглеца.

– Ты не соседский ли сынок?

– Да, синьора.

– А что ты здесь делаешь?

– Пришел спросить, как у вас насчет сахара.

– Ох, молодец, помощник растет. – И она снова засыпает.

Волчонок в два счета минует владения Гусаков и, прикрыв за собою дверь, исчезает.

– Мария! – зовет Гусак-отец.

– Да! – откликается Гусыня-мать.

– У нас дети есть?

– Дочь двадцати шести лет, живет с мужем в Швейцарии.

– Хм, однако...

– Что?

– Ничего, ничего, – говорит Гусак-отец и возвращается к починке велосипеда.

А лестничный водоворот уже стремит Волчонка навстречу полному опасностей воскресенью.

Совсем как в блюзах: возможны смены ладов, мелодические или меланхолические вариации, но всякий раз происходит возврат к отправной точке, откуда начался рассказ. Вот так и дни Лючии состоят из вариаций на тему Леоне. Кажется, нет сегодня человека, который был бы одинок. Мчатся на мотороллерах влюбленные, стайки детишек то сходятся, то рассыпаются в танце на роликовых коньках. Сливаются голоса двух старушек, мелко сплетничающих на высоком уровне подоконников. Квартет стариков собирается вкруг бутыли с вином. Кажется, сегодня одиноки все. Вот бородач, наблюдает за ребятами на роликах. Одинокая женщина ждет у окна прекрасного принца, но согласилась бы и на продавца энциклопедий. В баре оцепенело сидит слепой старик. Солдаты за четвертой кружкой пива, собаки без ошейника, потасканные особи обоих полов, художники-фаллократы, несчастные девчонки, ожидающие телефонного звонка, несчастные мужчины, не знающие, с каким счетом сыгран очередной матч чемпионата, – все одиноки.

Ты не одна, Лючия, хватит тебе грустить. Я знаю, но ведь был на свете человек, которого все – кто больше, кто меньше – любили. Нет, его невозможно забыть. И довольно об этом, Роза.

– Я скучаю по нему, – говорит Лючия.

– Я тоже, – отвечает Роза.

– Он мне так нравился.

– Мне тоже.

– Ты никогда не говорила мне.

– Подруга есть подруга.

– Неужели ты...

– Никогда. Только взгляды. Лишь однажды, еще до тебя, один поцелуй.

Роза не уточняет, что длился он с трех часов дня до полуночи всего с тремя перерывами по случаю остановки дыхания. Они подходят к бару. Лючия молча футболит по тротуару грохочущую консервную банку.

– Ну ладно, не заводись опять, – говорит Роза. – Думаешь, на виа Бессико он пошел к любовнице?

– Может, к привратнице, – смеется Лючия.

Они переходят улицу. Мойщик машин, глядя на них, насвистывает игривый мотивчик. Перед таверной стоят несколько скакунов, ишачок-мопед, в глаза бросается красный «Макарамото». Четверо наездников, в том числе Жираф, играют в сквере в шары. Кассирша Алиса, увидав Лючию, в знак солидарности угощает ее вишней в шоколаде.

Вперед выступает Кочет из блатных с намасленным хохлом и в псевдогавайской рубахе.

– Выпьете чего-нибудь, куколки?

– Нет, спасибо.

(Куколки-то говорящие!)

– Эй, Роза, – вопрошает Кочет, – дашь мне на галстук твою мини-юбку?

– Эй, Кочет, дашь мне твою рубашку – обтянуть диван?

Кочет гордо топочет в своих сапожках на каблуках и прихлебывает то и дело какой-то кровавый напиток.

– Ну что про твоего слышно? – обращается он к Лючии.

– Про Леоне?

– Про Леоне. Он ведь был твой дружок, верно?

– Мне ничего не слышно. Говорят, что следствие ведется негласно.

– Видишь ли, крошка, – вещает Кочет, – кто-кто, а уж я-то с этой публикой знаком. Темная это история. Уж не знаю, что за делишки там обтяпывал твой парень...

– Он не делец.

– Ну-ну, не мечи икру. Я хочу сказать, что ни с того ни с сего за двадцать километров от дома не оказываются и в чужой дом нечаянно не заходят. Пойми, когда я говорю «делишки», я не имею в виду обязательно грабеж, шантаж или что-то капитальное... Но, судя по тому, что говорят мои друзья...

– Кто?

– Друзья. Глотните-ка чего-нибудь, а я вам расскажу.

– Нас жажда не мучит.

– Ладно, если хочешь знать, в полиции скажут, что, мол, дело обстояло так: твой Леоне проник в дом, чтобы взять то, что плохо лежит, и сумка при нем была... там уже случались кражи, еще бы, ведь среди жильцов одни киты. Ну вот и таскали по мелочам, машины обчищали... и потом кто-то – может, и не из этого дома – заплатил сторожу... сами понимаете, за что... а то просто кто-нибудь с катушек сошел, возьми да и пальни...

– Но ведь они, наверно, искали, прочесывали...

– Можно, милочка, искать, чтоб найти, а можно и чтобы скрыть, – ухмыляется Кочет. – Если они до сих пор все держат в такой тайне, стало быть, вовек тебе не узнать, кто убил твоего Леоне. Кого интересует какой-то отщепенец... и не говори, что твой Леоне был сама порядочность. Тебе и невдомек, как мало надо, чтобы кто-то вдруг вспомнил, как ходил на дело вместе с Леоне. В наши времена всякий что угодно вспомнит...

Лючию пробирает дрожь. Кочет наклоняется к ней с заговорщическим видом.

– Слушай, крошка, а может, ты кого подозреваешь?.. Тогда нет проблем: у меня дружки что надо, все будет в лучшем виде. Скажи словцо, мы подловим кого-нибудь из того дома да так отделаем – ни одна больница не примет.

– Ишь ты, – вставляет Роза.

– Ну так промочите горло, и займемся этим вопросом... конечно, это стоит недешево, но для вас...

– Пошел ты кой-куда.

– Чего-о? – У Кочета багровеет бородка.

– Я говорю, пошел ты в одно место вместе со своими дружками.

– Эй, фифочка, советую со мной быть повежливей понятно?

– Не трепыхайся, – отвечает Роза, – а то вспотеешь и гребешок не будет стоять.

Кочет в бешенстве колотит шпорами. Он уже готов дать волю рукам, но тут замечает, что к ним, угрожающе раскачиваясь, приближается громадина Слон. Говорят, что схлопотать от него затрещину – все равно что получить по башке с размаху створкой церковных ворот.

– Чтоб больше ноги вашей тут не было, попадитесь мне только... – шипит Кочет и, чтобы придать своим словам больший вес, ретируется.

Слон провожает его взглядом, напоминающим прожектор финансовой инспекции. Потом, осклабившись, говорит девушкам:

– Могу я вас чем-нибудь угостить?

– Спасибо. Мне мятный, – говорит Роза и облокачивается о стойку.

Локти и грудь она выставила вперед, а мягкое место в противовес им оттопыривается назад, так что получается синусоида (хотя этот термин впечатления совсем не передает). Слон и рад бы сделать какой-нибудь очаровательный комплимент, но, будучи более искушен в галантине, нежели в галантности, ограничивается вздохом. Почуяв, что он беседует с куколками, со всех концов джунглей собираются хищники. Рак прибывает из рассадника мороженого, где клевал носом, Крот по пути опрокидывает две чашечки кофе, Жираф в спешке даже прихватил с площадки шар.

– А это что такое? – спрашивает Рак.

– Это вам, синьорина, – говорит Жираф, протягивая шар Лючии.

Начинаются возлияния. Изумленный бармен ставит шесть мятных ликеров на столик, за которым обычно процентное содержание алкоголя примерно то же, что в Москве субботним вечером. Слон рассказывает три анекдота, вполне soft-core[18]18
  Здесь: безобидных (англ.).


[Закрыть]. Подходят другие клиенты – кто с дворнягой-бедолагой на поводке, кто с сигарой. Роза, хохоча, закидывает ногу в юго-восточном направлении, другая тем временем указует на юго-запад, провоцируя тем самым у присутствующих мерцательную аритмию и самые неестественные позы.

Рак произносит тост:

– В зеленом море этого бокала я вижу двух прекрасных сирен. Они плывут впереди, а за ними, скрипя, движется наша старая лодка. Слегка на взводе, однако твердо стоя на ногах, я предлагаю выпить за Розу и Лючию, которые озарили нашу одинокую старость.

Аплодисменты.

– Предлагаешь, так пей, – говорит Слонище.

Рак без особого трепета смотрит на зеленую цикуту. Потом, зажмурившись, опрокидывает ее одним махом.

– Раз в год можно, – комментирует он. – Как выражаются латиняне, semel in anno licet... – (Нужное слово не приходит на ум.) – Эх, был бы здесь Лучо!

Веселья как не бывало. Лучо болен. Почему? Потому что стар. Леоне мертв. Почему? Нет ответа. Имеются в государстве вопросы и поважней.

Если б не пошел он в тот сад...

Если б не пошел он туда в тот вечер, в его-то годы...

Если б они сидели на месте и не высовывались.

Если б народ не открывал рта, а предоставил говорить комикам, делающим «шах вперед».

Если б не выходили люди на площадь да не действовали властям на нервы.

Если б подчинялись беспрекословно, чтобы не надо было их всякий раз запугивать.

Если б вообще никакого народа не было.

Народ – вот главная помеха современной демократии.

– Этого вы, конечно, не скажете в своей предвыборной речи, депутат Сорока.

– Не скажу, но подумаю.

– У этого Сороки на морде так и написано: «Не пойман – не вор», прямо душа радуется, – говорит Жираф, читая в «Демократе» про то, как мэр с блеском открыл Салон Бесплатных Макарон.

– Если б Леоне не пошел туда в тот день? – смущенно повторяет Рак: после мятного ликера он выдул еще шесть пива.

– Неужели вам никогда не случалось идти куда-нибудь, не зная толком – зачем? – спрашивает Жираф.

– Ну как же! Вот несколько лет назад... – начинает рассказывать Крот. – Проснулся я как-то утром и подумал: нет, так дальше жить невозможно! Корабли космические по галактике шастают, а я тут кирпичи кладу. Взял и ушел. По ночам стал в бинокль смотреть, не приземляется ли кто. Стою однажды ночью у футбольного поля, гляжу – садится небольшой такой звездолет, ну до того красивая штука – вроде зеленой окарины. Вылезают двое таких же, как мы, только без ушей и глаза побольше. Представляются: очень приятно, Брум с Бухвоста, Бунт с Бухвоста, рад познакомиться, Крот, как добрались, да везде заторы – в общем, все, что обычно говорится при «близких контактах третьего вида»[19]19
  Имеется в виду известный фантастический фильм С. Спилберга.


[Закрыть]. Они мне: тут у нас загвоздка – карбюратор чихает.

– Так прямо и сказали?

– Ну да. Только, разумеется, пользовались ядерной терминологией. К вашим услугам, говорю, это мы мигом, а там у них, оказывается, фюзеляж пробило, и туда попадал межгалактический воздух, вот карбюратор и заклинило. Ну, я дыру зашпаклевал известкой, сколько, говорят, мы вам должны, да что вы, отвечаю, рад был помочь, а они: ну что ж, если вдруг будете случайно в наших краях... да уж и не знаю, говорю, супруга моя каждый год все в Римини да в Римини. Тогда Брум мне и говорит: дайте хоть по-бухвостовски пожать вам руку. Они когда жмут руку – будто током бьет, так у меня после этого сразу прошли и радикулит, и печенка, три года я был как огурчик, потому что их рукопожатие действует как раз три года. Я им на прощанье подарил герань, там она считается деликатесом, они готовят из нее подливку для бухвостели – это ихние макароны. А Брум мне и говорит: «Позволь дать тебе напоследок один полезный совет: когда идешь, смотри не только вперед, но также вниз и вверх. Больше увидишь». С тем и улетели.

Всем рассказ Крота понравился, только Слон выражает недоверие.

Тут откуда ни возьмись появляется Волчонок, вид у него таинственный; пожалуй, впервые в истории секретный агент вооружен мячом.

– Где Лючия?

– Только что ушла. Может, еще догонишь.

– Бегу.

– Погоди-ка, – останавливает его Слон. – Ты знаешь, что такое бухвостель?

– Макароны с дырками, как на дудках, их едят на Бухвосте с подливкой из герани.

На подходе к клинике Лючия и Волчонок замечают какую-то необычную суматоху. Четыре «пантеры», масса репортеров, огромный мотокентавр, перегородивший им дорогу. Все они сопровождают синий Фиат-кашалот с пуленепробиваемыми стеклами и ростральными дворниками.

– Это депутат Сорока, будущий мэр. Приехал в клинику с визитом.

Атмосфера в Святой Урсуле накалена. Опорожняются утки, меняются простыни, дезодорируются больные. Самые запущенные палаты закрыты, а пациентов согнали в маленький холл и посадили перед телевизором. Джильберто Филин бегает туда-сюда, передвигая шкафчики для медикаментов, поправляя шапочки, выслушивая раковины умывальников. Повсюду развешивают добавочные распятия, изымая их с груди сестер милосердия. Совершает добровольный крестный путь санитар – несет внушительное дубовое распятие. На обеденных подносах рядом с манной кашей появляются неправдоподобные ломти сыра и простыни ветчины. С одним из больных при виде банана случился обморок.