Текст книги "Девушка в тюрбане"

Автор книги: Антонио Табукки

Соавторы: Джанни Челати,Марта Мораццони,Джузеппе Конте,Стефано Бенни
сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 35 страниц)

ОСТРОВА

Перевод Н. СТАВРОВСКОЙ

1

Напишу, пожалуй, так, думал он: дорогая Мария-Ассунта, здоровье мое в порядке, чего и тебе желаю. У нас уже теплынь, почти лето, а у вас, видно, хорошая погода все никак не установится, по радио объявляют: туман да туман, да трубы небо коптят, но, как бы там ни было, коли захочешь с божьей помощью в отпуск приехать с Джанандреа, так я вас жду. Спасибо тебе за приглашение, и Джанандреа тоже спасибо, но решил я остаться здесь, ведь мы тут тридцать пять лет с мамой прожили, пока обвыклись, из деревни что в другой мир попали, ровно на Север, и то сказать, для нас так оно и было, а теперь уж я к здешним местам присох, сколько с ними связано, и потом, как мать померла, я уж вроде притерпелся один, по работе заскучаю – заняться есть чем, в саду повожусь, да еще живут у меня два приманных дрозда – какая-никакая, а компания, вот и решил, в большом городе мне делать нечего, останусь в этих четырех комнатах, отсюда и порт видать, а придет охота – сяду на паром, съезжу старых друзей навещу, в брисколу сыграем, на пароме-то часок-другой – и там, а на пароме я все равно что дома, тоскует ведь человек по местам, где свой век коротал, день за днем.

Он очистил апельсин, выронил корки в воду и, глядя, как они покачиваются в пенистой борозде, тянущейся среди синевы за кормой катера, подумал, что страница кончилась и он начинает вторую, чтобы сообщить, что уже скучает, вот тебе на, последний день ведь служит, а уж вздумал тосковать, да о чем – о жизни своей, прошедшей на этом катерке – туда-сюда, – ты поди и не помнишь, Мария-Ассунта, слишком мала была, мама все говорила: да вырастет когда наша девочка иль нет? – вставал я зимой еще затемно, поцелую тебя и на холод, шинелей теплых нам сроду не давали, попоны старые, крашенные в синий цвет, – вот тебе и мундир. Привыкаешь за столько лет, потому и говорю: ну что мне делать в большом городе, куда я себя дену в вашем доме в пять утра? В постели я валяться не привык, встаю в пять уже сорок лет, точно часы у меня внутри. И потом, ты ведь у нас ученая, а от ученья люди делаются другие, даже если выросли в той же семье, да и с мужем твоим о чем нам толковать, он по-своему мыслит, я – по-своему, и тут уж поладить нам трудно. Вы люди образованные, тот раз, что мы с матерью приезжали, как пришли после ужина ваши друзья, так я за целый вечер рта не открыл, говорить-то я могу только о том, что знаю, с чем в жизни приходилось дело иметь, а ты меня просила – насчет моей работы молчок. И потом, вот еще такое дело, ты небось подумаешь: спятил, старый, а Джанандреа – тому и вовсе будет потеха, да только не свыкнусь я никак с вашей мебелью, она у вас стеклянная, и я все на нее натыкаюсь, потому как не вижу ее. Ты пойми, ведь столько лет жил среди своей и вставал в пять, а в темноте на нее не натыкался.

Но эту страницу он мысленно – как и писал ее – скомкал и бросил в море, и она привиделась ему среди апельсиновых корок.

2

Я послал за вами, чтобы вы сняли с меня наручники, негромко сказал человек.

Рубашка на нем была расстегнута, глаза закрыты, как у спящего. Лицо желтоватое, хотя, возможно, это от шторки, спущенной на иллюминатор. Сколько ж ему лет – тридцать, тридцать пять? Может, и не старше Марии-Ассунты, в тюрьме быстро старятся. Да еще вон он какой – кожа да кости... Ему вдруг стало любопытно, захотелось спросить. Он снял фуражку, присел на противоположную койку. Человек открыл глаза и взглянул на него. Глаза были голубые, и от этого почему-то стало его жаль. Сколько вам лет? – спросил он. Обычно к заключенным на «вы» он не обращался – не от пренебрежения, а просто не привык. Но тут – может, оттого, что чувствовал себя уже отставным... Или потому, что этот был политический, а политические народ особый. Человек сел и долго молча смотрел на него большими ясными глазами. У него были светлые усики, взъерошенные волосы. Молодой, подумалось ему, моложе, чем выглядит. Прошу вас, снимите наручники, устало произнес человек. Я хочу написать письмо, и вообще у меня онемели руки. Акцент вроде северный, но различать этих, с Севера, он не умел. Может статься, из Пьемонта. Боитесь, убегу? Теперь в голосе послышалась насмешка. Не волнуйтесь, не убегу, не брошусь на вас, ничего такого не сделаю. У меня сил не хватит. Он прижал к животу руку и коротко улыбнулся, отчего на щеках его пролегли две глубокие борозды. И потом, это моя последняя поездка.

Оставшись без наручников, человек принялся шарить в маленьком полотняном мешочке. Достал расческу, ручку и желтую тетрадь. Если можно, я хотел бы побыть один, сказал он, при вас писать мне неловко. Буду очень признателен, если вы подождете снаружи. Боитесь – станьте у двери, обещаю не доставлять вам хлопот.

3

Дело себе в конце концов он найдет. Когда есть чем заняться, то и не так одиноко. Только надо, чтоб дело было стоящее – не одно удовольствие, а и доход хоть какой-нибудь, к примеру шиншиллы. Ведь о шиншиллах он, в общем-то, все знает. Один заключенный рассказывал: он на воле их разводил. Славные зверьки, только руки надо беречь. Выносливые, легко приживаются, дают потомство даже там, где мало света. Может, его кладовая как раз сгодится, если, конечно, соседи не будут против. Да они и не узнают, зачем непременно всем рассказывать? Вон жилец с первого этажа держит же в своей кладовке хомяков.

Облокотившись о парапет, он расстегнул ворот рубахи. Только девять утра, а уж вон как припекает. Первый по-настоящему летний день, отметил он про себя. И ему почудился запах выжженной земли, вспомнилось детство: тропинка среди опунций, позолоченный солнцем пейзаж, мальчонка, босиком идущий к дому, возле которого растет лимонное дерево. Он вынул второй апельсин, стал чистить. Вчера вечером купил их целый пакет. Цены еще бешеные, да решил уж себя побаловать. Он бросил корки в воду и отчетливо увидел берег. В морской синеве выделялись светлые потоки – фарватеры других судов. Он прикинул в уме. Тюремный фургончик уже стоит у пристани, на сдачу заключенного уйдет четверть часа, так что в полдень он будет уже в казарме – это ведь в двух шагах. Во внутреннем кармане он нащупал увольнительную. Если повезет застать капрала, в час он уже освободится. И в половине второго будет сидеть под увитым зеленью навесом ресторанчика на окраине порта. Сколько лет он ходит мимо, а так ни разу там и не поел. Но по пути всегда останавливался почитать меню, вывешенное на щите с нарисованной сверху серебристо-голубой меч-рыбой. Слегка засосало под ложечкой, но это навряд ли от голода. Он стал представлять себе различные блюда с той самой вывески. Сегодня у них качукко и краснобородки, решил он. И еще жареные кабачки, вот от чего бы он не отказался. А на десерт – македония[47]47
  Ассорти из фруктов с сахаром и лимонным соком или ликером.


[Закрыть], или нет, лучше вишни. И кофе. А потом попросит листок бумаги, конверт и примется за письмо: знаешь, Мария-Ассунта, когда есть чем заняться, то и не так одиноко, только надо, чтоб дело было стоящее – не одно удовольствие, а и доход хоть какой-нибудь. Словом, надумал я разводить шиншилл – славные зверьки, только руки надо беречь. Выносливые, легко приживаются, дают потомство даже там, где мало света. А в вашем доме это ведь никак невозможно, сама понимаешь, да нет, не из-за Джанандреа – его я очень уважаю, хоть и мыслим мы с ним по-разному, – а просто негде, тут у меня хоть кладовка в полуподвале, тоже, конечно, не бог весть что, но раз жилец с нижнего этажа держит в своей кладовке хомяков, то почему бы и мне не разводить шиншилл?

Услышав голос за спиной, он вздрогнул. Господин сержант, заключенный просит о вашем прибытии.

4

Конвоир был прыщавый верзила, слишком длинные руки неуклюже торчали из рукавов. Мундиром он явно тяготился, но выражаться старался сообразно полученным инструкциям. Мотивов арестант не уточнил, добавил он.

Он сказал конвоиру, что тот может оставаться на своем палубном посту, а сам двинулся по лесенке вниз. Проходя через кают-компанию, увидел капитана, беседующего с пассажиром у стойки бара. Сколько уж раз за эти годы он плавал с этим капитаном. Тот его тоже заметил и кивнул не столько в знак приветствия, сколько по привычке: мол, до встречи вечером, во время обратной переправы. Он замедлил шаг – захотелось сказать капитану, что вечером они уже не увидятся: я последний день служу и вечером останусь на материке, надо провернуть кой-какие дела. Однако мысль эта тут же показалась ему смешной. Одну за другой он преодолел лестницы, потом длинный блестящий коридор и достал из бумажника ключ. Арестант стоял у иллюминатора и смотрел на море; услышав шум, он обернулся и снова поглядел на него своими ясными детскими глазами. Я вас прошу опустить вот это письмо, сказал человек и застенчиво, но решительно протянул ему конверт. Возьмите, вы должны его отправить. Причесанный, в застегнутой рубашке, он уже не выглядел таким изможденным. Вы что, не понимаете, о чем просите? – сказал он, прекрасно ведь знаете, что я не могу.

Человек сел на койку. Взгляд его казался насмешливым – возможно, оттого, что был таким детским. Еще как можете, возразил он, стоит только захотеть. Свой нехитрый скарб он выложил рядком на кровать, будто задумал составить опись. Я ведь знаю, что со мной, продолжал человек, направление у вас в кармане, взгляните, вам известно, что это означает? что из больницы я уже не выйду и поездка эта для меня – последняя. Слово «последняя» он как-то странно выделил, вроде бы даже шутливо. Ненадолго умолк, переводя дух. Снова прижал к животу кулаки – то ли по привычке, то ли его мучила боль. Это письмо – дорогому мне человеку, и я хочу, чтобы цензуру оно миновало, причин вам объяснять не стану, постарайтесь сами понять, да вы и так уже поняли. Штурвальный дал гудок. Когда вдали показывался порт, с катерка неизменно подавали такой смешной, фыркающий сигнал.

Он напустил на себя строгость, возможно излишнюю, чтобы положить конец этому разговору, и отрывисто произнес, стараясь не встречаться взглядом с заключенным: собирайте вещи, через полчаса прибываем, перед самой высадкой я зайду водворить наручники. Он так и сказал: «водворить».

5

Малочисленные пассажиры вмиг разошлись, пристань опустела. Огромный желтый кран скользил в небесной сини к двум строящимся зданиям со слепыми проемами окон. Гудок на стройке возвестил о перерыве на обед, и почти тут же ему откликнулся деревенский колокол. Полдень. Отчего так затянулась швартовка? Дома, сплошной чередой обращенные к порту, были выкрашены в желтый и красный цвет, а он прежде этого и не замечал. Он стал разглядывать эти дома, присев на железный столбик, к которому канатом была привязана лодка. Снял фуражку. Ну прямо настоящая жара. Он медленно двинулся через порт в сторону возвышающегося причала. В дверях бара, как всегда, лежала старая собака, положив голову на лапы; когда он поравнялся с нею, она лениво вильнула хвостом. Четверо парней в теннисках пересмеивались у музыкального автомата. Низкий хрипловатый женский голос пел «Рамону» и перенес его на много лет назад. Странно, что эта песня снова в моде, подумал он. Начиналось лето.

Припортовый ресторанчик еще не открылся. Его владелец в белом фартуке суетился у входа – губкой отчищал жалюзи от морской соли и нанесенного ветром за зиму песка. Подняв голову, хозяин узнал его и улыбнулся, как улыбаются тем, кого встречают всю жизнь и к кому не испытывают никаких чувств. Он улыбнулся в ответ и пошел своей дорогой. Вдоль заброшенного железнодорожного полотна добрался до самого пакгауза. Под навесом у входа висел почтовый ящик. Красная краска местами изъедена ржавчиной. Он прочел на табличке время следующей выемки: в семнадцать ноль-ноль. Он не собирался смотреть на адрес, ему только захотелось узнать, как зовут того человека, кому назначено это письмо. Одно только имя, даже без фамилии. Аккуратно прикрыв рукой адрес, он подсмотрел это имя. Лиза. Ее звали Лиза. Красивое имя, подумал он. И вот что его поразило: он знает имя той, которая получит письмо, но с нею незнаком, а с тем, кто написал его, знаком, но имени его не знает. Вернее, видел, но не запомнил: к чему запоминать имя арестанта, которого надо просто доставить и сдать? Он опустил письмо и снова повернулся к морю. Солнце слепило глаза, и точечки островов на сверкающем горизонте стали неразличимы. Он приподнял фуражку, чтобы вытереть вспотевший лоб. Меня зовут Никола, проговорил он вслух. Поблизости никого не было.

ПОЕЗДА, ИДУЩИЕ В МАДРАС

Перевод С. КАЗЕМ-БЕК

Поезда, идущие из Бомбея в Мадрас, отбывают с вокзала Виктория. Если верить моему путеводителю, ради одного только отправления с этого вокзала стоит совершить путешествие в Индию. Это было первой причиной, по которой я предпочел поезд самолету. Вообще в моем путеводителе давались весьма эксцентричные и несуразные советы, но я следовал им безоговорочно. Дело в том, что сама моя поездка была сущей нелепицей, так что путеводитель был буквально создан для меня. Он не предназначался путешественникам, алчущим стереотипных впечатлений, которые можно почерпнуть на трех-четырех туристских маршрутах, промчавшись галопом, как по большим музеям. Нет, он был рассчитан на непоследовательных чудаков вроде меня, кочующих без цели и склонных к праздности. Путешествовать самолетом, говорилось в нем, гораздо быстрее и удобнее, но сверху вы не увидите воистину незабываемых живописных уголков Индии. Отдавая предпочтение поезду дальнего следования, вы обрекаете себя на непредусмотренные стоянки и даже рискуете прибыть к месту назначения с опозданием на целые сутки, но зато вам откроется настоящая Индия. Если же вам повезет и вы попадете на нужный поезд, то вам обеспечены комфорт и точный график, и безукоризненное обслуживание, и великолепная еда, причем билет в первом классе обойдется вам едва ли не вдвое дешевле, чем на самолет. А кроме того, в индийских поездах вас ожидают самые неожиданные встречи.

Это последнее замечание убедило меня окончательно; к тому же и с поездом мне как будто повезло. Я проезжал места редкой красоты, во всяком случае увиденное глубоко запало мне в душу; вагон оказался очень удобным, кондиционеры работали так, как надо, сервис и впрямь был безупречен. В спускающихся сумерках очертания красноватых окрестных холмов как-то заострились. Вошел проводник с закусками на лакированном деревянном подносе, подал мне влажную салфетку, налил чаю и очень ненавязчиво сообщил, что мы находимся в самом сердце Индии. Пока я ел, он привел в порядок мою постель, уведомил меня о том, что вагон-ресторан открыт до полуночи, а если я пожелаю ужинать в купе, достаточно будет позвонить в колокольчик. Я отблагодарил его скромными чаевыми и вернул пустой поднос. Потом закурил и принялся разглядывать из окна этот неведомый мне край и размышлять о необычности своего путешествия. Ехать в Мадрас, чтобы посетить Теософское общество, будучи при этом агностиком, да еще провести двое суток в поезде, – такое предприятие, пожалуй, пришлось бы по вкусу разве что чудаковатым авторам моего путеводителя. В этом Теософском обществе я рассчитывал повидаться с одним человеком и получить от него очень важные для меня сведения. Правда, надежда на это была слаба, даже призрачна, но мне не хотелось, чтобы она угасла слишком скоро после стремительного воздушного путешествия; я намеревался потешить, посмаковать ее подольше, ведь мы любим продлить самые милые сердцу надежды, заведомо зная, что они вряд ли сбудутся.

Поезд затормозил, оборвав мои размышления, а возможно, и легкую дрему. Да, я, должно быть, задремал на несколько минут, потому что не разглядел название станции. В путеводителе говорилось, что поезд останавливается то ли в Мангалоре, то ли в Бангалоре – у меня не было желания вновь перелистывать книгу, чтобы точно это установить. На перроне под навесом собралась толпа: индусы, одетые по-европейски и явно состоятельные, группа женщин, суетливые носильщики. По всей вероятности, это был крупный промышленный город, потому что в отдалении за железнодорожными путями виднелись заводские трубы, высокие дома и бульвары.

Он вошел, когда поезд уже тронулся. Торопливо поздоровался, сверил номер свободного места со своим билетом и, только убедившись, что ошибки не произошло, извинился за вторжение. Это был обрюзгший европеец в синем костюме-тройке, несколько неуместном для данного климата, и элегантной шляпе. Весь его багаж состоял из черного кожаного «дипломата». Он уселся, достал из кармана белоснежный носовой платок и, улыбаясь, тщательно протер очки. Держался он приветливо, но сдержанно и, как мне показалось, был чем-то удручен.

– И вы в Мадрас? – спросил он и тут же добавил, не дожидаясь ответа: – Это очень точный поезд, завтра в семь утра будем на месте.

Он говорил на хорошем английском с немецким акцентом, но на немца был не похож. Скорее всего, голландец или швейцарец, неизвестно почему подумалось мне. У него был вид делового человека, на первый взгляд лет шестидесяти, а то и старше.

– Мадрас – столица Индии дравидов. Если вы там раньше не бывали, вам предстоит увидеть много диковинного.

Он говорил с рассеянной непринужденностью европейца, знающего Индию, и я уже приготовился к разговору, построенному на банальностях. Поэтому, не откладывая, предложил ему поужинать в вагоне-ресторане, решив хотя бы разбавить неизбежные общие места предстоящей беседы вынужденными паузами, которыми сопровождается всякий цивилизованный прием пищи.

Пока мы шли по коридору, я представился, извинившись, что по рассеянности не сделал этого раньше.

– О, в наше время представления стали ненужной формальностью, – с присущей ему милой улыбкой заявил он. Затем слегка наклонил голову и произнес: – Меня зовут Петер.

За ужином он показал блестящие познания в гастрономии. К примеру, отсоветовал мне брать овощные котлеты, на которые я нацелился из чистого любопытства («овощи непременно требуют разнообразия и тщательнейшей обработки, что в условиях поезда вряд ли возможно»). Я назвал наугад еще несколько блюд, но неизменно наталкивался на его неодобрение. Наконец пришлось мне удовольствоваться тем, что он заказал для себя, – тандури, блюдо из молодого барашка («ягненок – пища благородная и жертвенная, ведь еда для индусов – такой же ритуал, как и жертвоприношение»).

Мы много говорили о культуре дравидов, вернее, говорил большей частью он, мое участие в беседе сводилось к типично дилетантским вопросам и отдельным робким возражениям, в основном же я с ним безоговорочно соглашался. Он во всех подробностях живописал мне наскальные рельефы Канчипурама и архитектуру храма Шор, рассказал о древних неизвестных культах, чуждых индуистскому пантеизму, в том числе о священных белых орлах Махабалипурама, о значении цвета, погребальных обрядов, каст. После некоторого колебания я изложил ему то, что знал сам: о европейском проникновении на побережье Тамила, о легендарном мученичестве святого Фомы в Мадрасе, о неудавшейся попытке португальцев основать на этих берегах второе Гоа, об их войнах с местными племенами, о французах Пондишери. Он дополнил мои сведения и исправил кое-какие неточности в отношении индийских династий. Он так и сыпал именами, датами, событиями, говорил уверенно, со знанием дела. Его обширные познания заставляли предположить, что мне в попутчики достался квалифицированный специалист, может быть даже профессор университета или именитый ученый. Я спросил об этом без обиняков, уверенный в положительном ответе. Он улыбнулся не без ложной скромности и покачал головой.

– Нет, я не профессионал, судьбе было угодно, чтобы простое увлечение стало смыслом жизни.

В его голосе мне почудился надрыв, отголосок какого-то страдания или горького сожаления. Глаза его блестели, гладко выбритое лицо при этом освещении казалось еще бледнее. В движениях тонких пальцев ощущалась усталость, и весь облик оставлял впечатление незавершенности, половинчатости или еще чего-то, трудно поддающегося определению, во всяком случае чего-то скрытого, нездорового, даже греховного.

Мы вернулись в купе, продолжая беседовать, но его пыл уже иссяк, и паузы стали длиннее. Пока мы готовились ко сну, я без всякой задней мысли, просто для поддержания разговора, спросил, почему он едет поездом, а не летит. Мне казалось, в его возрасте самолет предпочтительнее, ведь долгие переезды так утомляют, и я уже ожидал признания в страхах, которые порой испытывают люди, с детства не привыкшие к полетам.

Господин Петер растерянно посмотрел на меня, словно никогда над этим не задумывался. Потом лицо его внезапно просветлело, и он изрек:

– Путешествовать самолетом гораздо быстрее и удобнее, но сверху не увидишь воистину незабываемых живописных уголков Индии. Отдавая предпочтение поезду дальнего следования, обрекаешь себя на непредусмотренные стоянки и даже рискуешь прибыть к месту назначения с опозданием на целые сутки, но если повезет и попадешь на нужный поезд, то комфорт и точный график тебе обеспечены. К тому же в поезде всегда есть вероятность встретить приятного собеседника, а самолет к беседам не располагает.

Я не сумел сдержаться и прошептал:

– Индия, a travel survival kit[48]48
  Аварийный набор (англ.).


[Закрыть].

– Что? – переспросил он.

– Так, ничего, просто мне пришла на память одна книга. – Я помолчал, а затем сказал с твердой уверенностью: – Вы никогда раньше не бывали в Мадрасе.

Господин Петер ничуть не смутился.

– Чтобы знать какое-то место, вовсе не обязательно бывать там.

Он снял пиджак и ботинки, сунул под подушку «дипломат», задернул занавеску над своей постелью и пожелал мне спокойной ночи.

Мне захотелось ему сказать, что он едет поездом, потому что и у него есть слабая, почти призрачная надежда, которую он хочет потешить, посмаковать подольше, не дать ей угаснуть слишком скоро после стремительного воздушного путешествия. Теперь я был в этом убежден, но, разумеется, ничего ему не сказал, а погасил верхний свет, оставив только голубой ночник, задернул свою шторку и тоже пожелал ему доброй ночи.

* * *

Нас разбудил внезапно вспыхнувший свет и чей-то громкий голос. В темном окне вагона был виден дощатый барак с неразборчивой надписью. Вошел контролер в сопровождении темнолицего хмурого полицейского.

– Мы въезжаем в район Тамил Наду, – с улыбкой произнес контролер, – это чистая формальность.

Полицейский вытянул руку и проговорил:

– Попрошу предъявить документы.

Едва скользнув взглядом по моему паспорту, он тут же закрыл его. А в документе господина Петера что-то его явно заинтересовало. Пока он изучал его, я успел заметить, что паспорт израильский.

– Мистер Ши...майл? – с трудом выговорил полицейский.

– Шлемиль, – поправил его мой спутник. – Петер Шлемиль.

Полицейский вернул нам паспорта, выключил свет и сухо распрощался. Поезд продолжил свой бег в индийской ночи, голубой свет ночника навевал сновидения; мы долго молчали; первым заговорил я:

– У вас не может быть такой фамилии, есть только один Петер Шлемиль, и его выдумал Шамиссо, и вы это прекрасно знаете. Таким манером можно провести только индийскую полицию.

Попутчик не ответил. Потом вдруг спросил меня:

– Вы любите Томаса Манна?

– Не всё.

– А что именно?

– Рассказы, некоторые повести, «Тонио Крёгер», «Смерть в Венеции».

– А не случалось ли вам читать предисловие к «Петеру Шлемилю», блестящая вещь, – заметил он.

И снова молчание. Я даже подумал, уж не заснул ли он, но это было бы невероятно: он просто ждал, когда я заговорю, и я пошел ему навстречу:

– Зачем вы едете в Мадрас?

Он ответил не сразу. Тихонько откашлялся и произнес еле слышно:

– Еду взглянуть на одну статую.

– Всего одну? Не слишком ли долгий путь для этого?

Он несколько раз высморкался, прежде чем отозваться:

– Знаете, я вам расскажу небольшую историю, у меня вдруг возникло желание вам ее поведать.

Он говорил очень тихо, а из-за шторки мне было почти совсем не слышно.

– Много лет назад в Германии я познакомился с одним человеком. Он был врач, я попал к нему на осмотр. Он сидел за письменным столом, а я стоял перед ним нагишом. За мной тянулась длинная очередь таких же голых мужчин, и всех он осматривал. Нас доставили туда и объявили, что мы должны послужить прогрессу немецкой науки. Рядом с врачом стояли два вооруженных охранника и фельдшер, заполнявший карточки. Доктор задавал нам очень точные, конкретные вопросы относительно наших мужских функций, а фельдшер брал у нас соответствующие анализы и результаты заносил в карточки. Очередь продвигалась быстро, потому что врач торопился. После осмотра я, вместо того чтобы сразу проследовать в помещение, куда уводили всех, застыл как завороженный у стола, глядя на статуэтку, изображающую какое-то восточное божество, какого мне раньше видеть не приходилось. Это была пляшущая фигурка, руки и ноги у нее гармонично расходились в разные стороны и были заключены в круг. В этом круге оставались совсем небольшие пробелы, заполнить их, видимо, предоставлялось воображению зрителя. Доктор перехватил мой восхищенный взгляд, и его тонкие губы искривились в язвительной усмешке. Эта статуя символизирует жизненный цикл, объяснил он, и для достижения высшего совершенства – красоты – надо сделать так, чтобы все в жизни, даже ее отбросы, вписывалось в этот круг. И в соответствии с философией, породившей эту статую, я вам желаю в новом биологическом цикле, то есть в другой жизни, оказаться на более высокой ступеньке, чем та, что досталась вам в этой.

Мой спутник умолк, но даже сквозь шум поезда я отчетливо слышал его ровное, глубокое дыхание.

– Пожалуйста, продолжайте, – попросил я.

– Да, собственно говоря, больше и рассказывать нечего. Статуя изображает пляшущего Шиву, но тогда я этого не знал. Как видите, я пока еще не вступил в круг жизненного обновления, да и вообще у меня совсем иная трактовка данного образа. Я думаю о нем постоянно, каждый день, все эти годы только о нем и думаю.

– И сколько ж лет прошло с тех пор?

– Сорок.

– Сорок лет думать об одном и том же – уму непостижимо!

– Думаю, это способен постичь лишь тот, с кем проделали такую гнусность.

– И какова же ваша трактовка?

– Мне кажется, статуя изображает не цикл, а просто танец жизни.

– А в чем разница?

– О, разница огромная, – прошептал господин Шлемиль. – Жизнь есть круг, который замыкается в один прекрасный день, а в какой именно – нам неизвестно. – Он снова высморкался и добавил: – Извините, я что-то устал, с вашего позволения попробую заснуть.

* * *

Проснулся я, когда поезд был уже в окрестностях Мадраса. Мой попутчик, свежевыбритый, отдохнувший, одетый в свой щегольской синий костюм, сложив полку, сидел за столиком у окна. Улыбаясь, он указал мне на поднос с завтраком.

– Я ждал, когда вы проснетесь, чтобы вместе выпить чаю. Вы так сладко спали, не хотелось вас беспокоить.

Я зашел за перегородку, где был умывальник, быстро привел себя в порядок, собрал вещи и сел завтракать. Мы уже въезжали в густонаселенные пригороды Мадраса.

– Видите, мы прибываем точно по графику, сейчас без четверти семь. – Попутчик аккуратно свернул свою салфетку. – Знаете, мне бы хотелось, чтоб вы тоже взглянули на эту статую, она в Мадрасском музее. Было бы любопытно узнать, что вы о ней думаете. – Он встал, взял свой «дипломат» и попрощался с неизменной любезностью: – Я благодарен тому путеводителю за то, что он помог мне выбрать именно этот вид транспорта. Действительно в индийских поездах нас порой ожидают самые невероятные встречи. Поверьте, я очень приятно провел время в вашем обществе.

– Я также. И потому не меньше вашего благодарен путеводителю, – отозвался я.

Мы уже подъезжали к зданию вокзала, на перроне было полно народа. Поезд затормозил и плавно остановился. Я пропустил своего попутчика, он вышел первым и махнул мне рукой на прощанье. Он был уже довольно далеко, когда я вдруг крикнул ему вслед:

– А как я сообщу вам свое мнение, ведь у меня нет вашего адреса?

Он обернулся с уже знакомым мне выражением растерянности на лице, секунду поразмыслил.

– Оставьте мне записку в «Америкэн экспресс», я туда зайду.

И мы потеряли друг друга в толпе.

* * *

В Мадрасе я пробыл всего три дня. Очень напряженных, вконец меня измотавших. Мадрас – бесконечный город низких домов и огромных пустырей, улицы его кишат велосипедами, дребезжащими автобусами и животными; чтобы пересечь его, нужно потратить уйму времени. Когда с делами было покончено, у меня остался в запасе только один свободный день, поэтому от посещения музея пришлось отказаться. Я отдал предпочтение наскальным рельефам Канчипурама, несмотря на их удаленность от города. Мой путеводитель и здесь оказался бесценным советчиком.

На четвертый день утром я был на стоянке рейсовых автобусов, отправляющихся в Керала и в Гоа. Жара стояла невыносимая, до моего автобуса оставался целый час, а единственным спасением от зноя был обширный навес автобусной станции. Чтобы скоротать время, я купил газету, выходящую в Мадрасе на английском языке. Газетенка всего на четырех страницах, нечто вроде церковно-приходских изданий, и состояла в основном из объявлений, краткого пересказа популярных фильмов и городской хроники. На первой полосе набранный крупным шрифтом заголовок сообщал о совершенном накануне убийстве. Жертвой оказался гражданин Аргентины, проживавший в Мадрасе с 1958 года, по описанию сдержанный, ничем не примечательный человек семидесяти лет; в своем маленьком особняке респектабельного района Адьяр он вел жизнь замкнутую, практически ни с кем не общался. Жена его умерла естественной смертью три года назад. Детей у них не было.

Он был убит выстрелом из пистолета прямо в сердце. Преступление казалось необъяснимым, во всяком случае, ограбление как мотив не годилось, в доме не обнаружили никаких следов взлома. Жилище погибшего, судя по газетному отчету, выглядело скромно и непритязательно: перед домом маленький садик, из ценностей лишь несколько предметов старины, свидетельствующих о том, что убитый принадлежал к знатокам искусства дравидов; в заметке упоминалось о некоторых услугах, оказанных им местному музею в составлении каталогов, рядом была помещена фотография убитого – лысого старика со светлыми глазами и тонкой линией рта. Об убийстве сообщалось самым нейтральным и бесстрастным тоном. Единственной любопытной деталью было фото статуэтки, помещенное рядом с портретом убитого. Такое сочетание, впрочем, было вполне естественным, ведь погибший был специалист по древнему искусству, а пляска Шивы – самый известный экспонат Мадрасского музея, своего рода символ. Но для меня это естественное сочетание имело совершенно другой смысл. До отправления автобуса оставалось еще двадцать минут, я нашел телефон и набрал номер «Америкэн экспресс», у телефонистки был очень приятный молодой голос.