Текст книги "Девушка в тюрбане"
Автор книги: Антонио Табукки
Соавторы: Джанни Челати,Марта Мораццони,Джузеппе Конте,Стефано Бенни
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 35 страниц)
Ничего лучше не нашла сказать беглецу из психиатрической больницы. Ли тоже смеется, лицо все то же, только воспаленное, как будто у него температура, однако он на редкость спокоен, таким спокойным она его, пожалуй, не видела.
– Его разыскивают, а он гуляет себе по центру! Тебе надо немедленно скрыться!
– Не хочу я скрываться, времени в обрез, а сделать надо много. Иди сюда, у меня машина.
Поддерживая под руку, он ведет Лючию к красной машине. Запускает мотор, соединив вручную провода зажигания. Включает радио.
– Вот тебе и музыка, пожалуйста.
Ли ведет медленно, осторожно, то и дело прикрывая глаза: свет утомляет его. Лючия замечает, что свитер и ботинки ему велики, – где он только их раздобыл? Его речь – хорошо ей знакомый словесный фейерверк:
– Надо найти человека по кличке Крокодил. Пушер – сбывает наркотики. А может, и не он. Ты не знаешь, Леоне кололся? Вообще-то это часто скрывают даже от самых близких. Ты права, на Леоне не похоже. Но что он делал возле «Бессико»? Там есть такой тип – Федерико, чистой воды фашист, я его прижал, он и раскололся, описал все добродетели этого СоОружения. Знаешь, я научился их изображать – хожу, говорю, как они, угадываю их мысли, не веришь? Книги у меня отобрали: одни, говорят, можно, другие нельзя, совсем как в тюрьме, мне сделали шесть уколов «Дзерола», а я все равно поднялся и сбежал, теперь они в дерьме, я слышал, как доктор всем рассказывал: у этого, говорит, особая химическая структура, это правда, не смотри на меня так, наукой доказано: приглядишься к чему-нибудь получше – и всякий раз открываешь какую-нибудь новую хаотичность, новые частицы, рисунки в пыли, и все, что ты знал раньше об этой вещи, ни к черту не годится. Ты видела когда-нибудь сумасшедших, уставившихся в одну точку? Тебе и в голову не придет, что им видится, ты не знаешь, отчего я не сплю, отчего не хочу спастись любой ценой, не смотри на меня так. Когда-то мы были одно целое, три ноты одного аккорда: Леоне – Китаец – Цыганка, но всегда есть точка, где нити обрываются и каждый идет своим путем. Подонков я отлично вижу, да-да, они на прежних местах и всё беснуются, мы же их разоблачили, они нам этого не простят во веки веков, значит, война, и не заводи своих обычных разговоров о выдержке, выдержка – огромное достижение, но боль стирает ее в один миг, я сбежал из своей тюрьмы и вижу: город стал еще хуже, люди падают наземь, разговаривают сами с собой, кого-то тошнит, кто-то подыхает, а все проходят мимо и делают вид, будто ничего не замечают, и придумывают новые громкие названия своей продажности, разглагольствуют о нормальном человеке, проклятые ханжи, ваш обожаемый нормальный человек глуп и жаден, как вы, таким он вам и нужен, трус, способный убить с перепугу, а сами убивают по необходимости, ради своих священных денег, Лючия, теперь они – экстремисты, да-да, кровожадные убийцы и экстремисты, их идеология, их религия – это деньги, и они будут за них биться до последнего, ты вспомнишь мои слова и содрогнешься, когда все полетит в тартарары, когда опустится тьма, эта болезнь не имеет симптомов, загадочный хаос иероглифов, а вы всё больше ожесточаетесь в своей всеведущей беспомощности, на распутье, но кто-то же должен выжить, чтобы собрать останки, обломки, может, хоть кто-нибудь выживет, Лючия, на это вся надежда, а я горю в геенне и не могу заключить сделку ни с Богом, ни с дьяволом, нет, Лючия, мы, к счастью, другие, мы всегда были другими, и не смотри на меня так, я еще не закончил, я тебе скажу, кто убил Леоне, может, один из тех, которые одно время прикидывались «товарищами», а сами безнаказанно сбывали наркотики и обвиняли во всем фашистов, черта с два, пойдем со мной, я их тебе покажу, или ты боишься, ну прости, не надо, не ходи со мной, там вонь, там, как теперь говорят, «царит насилие», здорово звучит, жаль, что не все товарищи похожи на тебя, Лючия, пойдем, взглянешь на этого Крокодила, он полицейский стукач, он и снабжал меня «травкой», а когда я завязал с этим – стал подкладывать ее мне даром на сиденье автомобиля, щедрый, не правда ли? Как те, что оставляли у тебя взрывчатку и говорили, что каждый обязан внести свой вклад, а все же есть и другие, столько раз они меня спасали, открывали мне правду, и мы ее откроем, Лючия, непременно откроем, мы сыщем ее хоть на дне морском, хоть там, наверху, где сидят высокопоставленные подонки, не веришь? Скажи «да», и эта история умрет со мной, я не увижу ее конца, но все-таки мы откроем правду, ведь, пока есть хотя бы крупица правды, есть и надежда, тот, кто ее обнаружил, уже сделал довольно, и неважно, уцелеет он или нет, к чему спасаться, Лючия, ради чего жить в мире, где продолжают унижать слабых, я как подумаю о тех чистых людях, что встречались на моем пути, ведь их продолжают оскорблять, убивать, и нет названия этому преступлению, этого нельзя вынести, понимаешь, Лючия, когда я в палате и кто-нибудь кричит, даже если крик только в глазах, ты знаешь, Лючия, можно кричать одними глазами, меня мучит вопрос, что же случилось, почему все притворяются, будто не видят их, я хотел бы это понять, Лючия, ах, кабы ты знала, какая музыка в голове, в теле, в одежде, она разливается, словно яд, Лючия, сама подумай, ведь, если бы все было иначе, если б я ни во что больше не верил и сделался бы добропорядочным, тогда, Лючия, мы стали бы обычной парой, ты и я, из кино мы бы шли домой, а не шатались как неприкаянные по ночному городу, впрочем, добропорядочные – они тоже неприкаянные, Лючия, но если бы они хоть прислушались и поняли, что у всякой правды есть изнанка, вопиющая оборотная сторона, и ее нельзя отделить, выкинуть из головы, в конце концов остается только боль, как я, неприкаянный псих, на улице, не знающий, куда податься, да-да, Лючия, псих – он просто неприкаянный, вот и все, но ты-то хоть понимаешь, ты, самая храбрая, самая святая из женщин, ты видела меня счастливым, ты временами бросала меня одного, как собаку, ты, ради бога, выйди из машины, не смотри на меня, прошу тебя, это тропа для комиков, для напуганных воинов, я не хочу ни победы, ни поражения, только помни, помни и тогда, когда меня растворят в лекарствах и превратят в ничто, и будут называть, как им вздумается, и начнут опять рассказывать свои басни, свою полуправду, но ты же понимаешь, родная моя, ты-то по крайней мере понимаешь, а теперь, пожалуйста, выйди из машины.
– Нет, я с тобой, – говорит Лючия.
Положение других действующих лиц в этот поздний час тоже не из лучших, и не только от жары. Комиссар – победитель трех конкурсов на решение кроссвордов повышенной сложности, однако река в Эритрее все еще зияет двумя пустыми клетками, дезертирами в общем строю, ужасающими пробелами во всеобщей упорядоченности. Порцио не просто страж порядка, он принадлежит к интеллигенции, цвету нации. Он не притронется к энциклопедии, не станет листать географический атлас. Название должно само всплыть в памяти, подобно удару молнии, что осеняет сыщика в расследовании преступления. При всем при том комиссар человек несчастный, эх, дали б ему волю, он бы с наслаждением расправился с этой Эритреей и всеми ее черномазыми.
Журналист Карлолеон читает и перечитывает свою статью: нет, неубедительно. Он хватает оранжевый жилет, кидается к Фиату-поросенку и устремляется в ночь.
В бледном свете луны СоОружение, как никогда, похоже на Огромный Сортир. Его обитатели пребывают в самых разнообразных состояниях души. Пьерина Дикообразина, нафаршированная холодными перцами, дремлет перед телевизором, в ее сновидениях перемежаются конферансье в смокингах и сверкающих декольте, карабинеры и певцы, сраженные выстрелами при появлении на сцене. Бог ты мой, какие кошмары. Пьерина, пробудившись, ковыляет к кровати в своих гусеничных шлепанцах из кроликоподобного меха.
Федери только что вернулся из бара «Поло», где не нашел двух красоток из независимого радио; свое дурное настроение он выражает громоподобными выхлопами «Макарамото». Эдгардо со второго этажа прекрасно это слышит, но и не думает вызывать полицию – нет, ни в коем случае, полиции он боится больше, чем сумасшедшего взломщика, вздыхая, он рвет на мелкие кусочки банковские чеки, ну надо же, как это все некстати именно сейчас, когда он надумал вложить капитал в однокомнатные квартиры. Жена Эдгардо лежит в постели с берушами в ушах и щупает пульс, который перемещается с девяноста на сто ударов в минуту. Ей чудится какое-то уханье в ритме самбы, поэтому она на всякий случай принимает две таблетки – «Ритмол» и «Дзеренот»; пес смотрит на нее с сочувствием, одновременно пытаясь напомнить, что вечером его опять не покормили. Сын спит спокойно: сегодня обошлось без телесных повреждений.
Третий этаж. Лемура нет, он отправился ночевать в гостиницу.
Четвертый этаж. Варци прячет свои драгоценности. Два ожерелья, завернутые в старые трусы, – за шкаф. Коралловые бусы – в горшок с фикусом. Все кольца – в холодильник: одни засовывает в пасть рыбы, другие топит в майонезе. А вот колье с аметистами, каждый граммов на сто, словно в кино у подруги Мацисте, – куда б его деть? А южноафриканский рубин?.. Где плохо лежит, туда вор и бежит.
Вновь спускаемся на второй этаж. Сандри смотрит фильм про войну, где все как один твердят: «Война – грязная штука!», но и ежу ясно, что режиссер ею просто упивается. Приятно сознавать, что на тысячу слюнтяев, которые что-то бубнят против войны, есть один стоящий парень, и уж он-то заложит куда надо немного тротила, чтоб все в момент заполыхало. Сандри рассматривает свой арсенал: ей-ей, он впечатляет больше, чем какая-нибудь коллекция трубок. После фильма начинается дискуссия с интеллектуалом пацификофреником. Придурки! Мы тоже кое-что читали! В «Илиаде» – гнев, в «Одиссее» – месть божья, в «Энеиде» – сплошная резня, «Орланд» – одно слово «неистовый». Иерусалим как-никак не с отверткой в руках освобождают, у Шекспира в конце обязательно переколют друг друга шпагами. «Дон Кихота» я, правда, не читал, но раз «Дон», значит, что-нибудь вроде «Крестного отца», с кровью и автоматами. Сандри становится перед зеркалом, выпячивает грудь – недурен. Пусть ему не быть Рэмбо, но это неважно. Рэмбо уходят, Сандри остаются.
Последний этаж. Офис «Видеостар» освещен. Пылающая пленка извивается в агонии. Сожжем и эту. А эту оставим, я вывезу ее из Италии. Все выходят.
В саду четверо полицейских на карауле.
Волевой Ло Пепе, вспоминая о невесте, вздыхает не по уставу.
Хитрый Пинотти курит и ни о чем не думает; оказывается, и такое возможно.
Солидный Олля думает о том, как бы хорошо сейчас выпить пива на берегу моря и чтоб обдувал свежий ветерок, забросить бы сети на лангуст, а потом поесть их в собственном соку да отдохнуть, а вместо этого (суки-свиньи-вашу-мать) торчи здесь в засаде. (Мысли Олля всегда несутся гораздо быстрее, чем у других.)
Терпеливый Сантини размышляет об убитом (жаль парня), вспоминает красивых девушек, что приходили, и смешного старика с велосипедом, которого ему пришлось выпроводить.
А в этот момент Лучо, рыцарь ордена Ящерицы, и его юный оруженосец выходят из закусочной, где потратили скромную сумму на напитки и круглые булочки с говяжьей котлетой, политые китайским соусом ченг-чунг. Каково же удивление престарелого рыцаря, когда он обнаруживает, что его боевую лошадь Велу самым наглым образом угнали. Он приходит в благородное негодование:
– Ах ты, ё-мое, велосипед увели!
– Чего ж ты замок не повесил?
– Какой замок? Я никогда не разъезжаю по ночам. В моем квартале его ни разу не уводили.
Юный оруженосец объясняет, что в их квартале, может, и так, но здесь, в ночном аду оставить свою верную подругу-лошадь, не надев на нее пояс целомудрия, – все равно что бросить вызов Меркурию, покровителю похитителей и перекупщиков велосипедов. Иными словами, поделом дураку и наука.
– О, горе мне! – стонет рыцарь, накачанный пивом (тест на алкогольное опьянение результатов не дает). – А может, вернут?
– Держи карман шире! – отрезвляюще замечает Волчонок.
– Ну почему?
– Да потому что твою Велу уже перекрасили, и она теперь не твоя Вела.
– Как это? Моя Вела принадлежит другому?
– Вот именно.
– Все так, как будто увели невесту, она была брюнетка, а ей волосы обесцветили перекисью, сделали пластическую операцию, и ты встречаешь ее в другом обличии под руку с другим.
– Так точно.
– Какая жестокость!
Они погружаются в прилив Полуночников, рыцарь слегка покачивается, оруженосец трусит сзади. Странники держат путь к пещере Брюнетки Касатки, бывшей девицы легкого поведения, а в настоящее время хозяйки одного из самых популярных злачных мест, посещаемых аристократами, менеджерами, благородными дамами и мажордомами – словом, филейной частью отечественной туши.
– Можно узнать, куда мы направляемся? – спрашивает оруженосец.
От рыцаря не ускользнул многозначный философский подтекст вопроса, но он ограничивается краткой репликой:
– Шагай да помалкивай!
– Устал я, ноги болят.
– У меня тоже.
Они садятся отдохнуть за столик.
Появляется официант.
Они пересаживаются на тротуар.
Никто не появляется.
– А какая она из себя, эта Брюнетка? – осведомляется Волчонок.
– Была прекрасна, как жемчужина на мантии ночи.
– И сколько брала?
– Не помню.
– Давно ты не спал с женщинами, а, учитель?
Учитель поднимает брови и собирается поставить на место этого нахала. Секунду поразмыслив, признается:
– Да, и в самом деле давно.
– А я никогда. – (Откровенность за откровенность.)
Ответ растрогал учителя, улыбаясь, он обнимает Волчонка, тот настораживается.
– Ты случаем не дон Педро?
– Ты – счастливчик, мой юный оруженосец. Скоро в тебе затрепещет самый возвышенный импульс природы! К тому же теперь не трудно быть на короткой ноге с эросом. В мои времена, чтобы увидеть в газете обнаженные бедра, надо было годами всю прессу просматривать. А сейчас в газетах такая концентрация эротического материала, что лишь одна полоса – заявляю это с полной ответственностью – вызвала бы у моего поколения временную потерю работоспособности и множественные вывихи в области пясти.
Волчонок понял все, кроме последнего слова, которое кажется ему двусмысленным.
– А у тебя есть нареченная? – интересуется рыцарь.
Волчонок возводит глаза к луне и после краткого раздумья ответствует:
– Да у меня три на примете. Но Лючия слишком большая, Лючинда Конский Хвост слишком маленькая, а Бараццутти слишком уж безмозглая.
Они снова пускаются в путь.
– А у вас, господин учитель, эта самая есть, ну... нареченная?
– Я вдовец.
– Стало быть, раньше была.
– Ну разумеется.
– И какова она была?
– Как все жены. Высокая, высокомерная, угрюмая, порой замкнутая и холодная.
Волчонок молчит.
– Но я все же ее любил, только... чего-то в ней не хватало... пылкости, что ли, не знаю, поймешь ли ты... В общем, я завел себе любовницу.
Сегодня учитель явно отпустил поводья.
– И чем все кончилось?
– Она была женой моего уважаемого коллеги, учителя рисования. Целая драма. Даже нянечки в школе были потрясены.
– Понимаю. Я бы тоже обручился с Лючией, если б не Леоне...
Пауза. Оба вдруг вспомнили, чем заняты. В половине двенадцатого они подходят к светящейся вывеске «More Fun»[4]4
«Побольше веселья» (англ.).
[Закрыть]. Полуночники парами, тройками, группами ныряют под шпалеру искусственного винограда, освещенную как на съемочной площадке. Все посетители, кроме наших друзей, загорелые. Но, невзирая на бледность, они решительно направляются к входу.
Джорджо, вышибала, преграждает им путь своей лапищей.
– Нельзя.
– Что нельзя?
– Заходить нельзя.
– Почему?
– Я решаю, кому можно, кому нет. Иди-ка ты, старый, купи мороженого – себе и мальцу.
С высоты шести купленных порций мороженого и своего достоинства Лучо обкладывает вышибалу самыми отборными выражениями, тот в растерянности чешет затылок и думает, можно ли поднять руку на старика, за спиной которого стоит мальчишка примерно одиннадцати лет.
На шум выходит госпожа Спермацети, сиречь Брюнетка Касатка. На ней платье из чешуи краснобородки, ожерелье из паюсной икры, в волосах золотая рыбья косточка, туфли из кожи змеевидного бычка. По мнению Волчонка, она даже ярче, чем майка генуэзской команды «Сампдория». Учитель замер, разинув рот. А Брюнетка, у которой уста втрое превосходят учительские, размыкает их и восклицает:
– Господин учитель Ящерица! Вы – здесь?! Вот это да!
– Годы идут, – изрекает учитель в полной уверенности, что доживших до его возраста не так уж много.
– Что вы здесь делаете?
– Хотел поговорить с тобой! Войти можно?
– А мальчик?
– Со мной. Мой верный друг.
– А ты случаем не дон Педро? – хором спрашивают Касатка и вышибала.
Они входят в «More Fun». Внутри ниши и свечи: интерьер как в склепе Джульетты. У Волчонка разгорелись глаза. Здесь и красотки с искусственным загаром, и неотразимые мужчины, и промышленники, и швейцарские благотворители, и непокладистые журналисты, развалившиеся на диванах, и знаменитый комик, придумавший летучую фразу «Сделаем шах вперед!», и фотомодели обоего пола; на столах – лимонад и ликеры, но официант не пристает к тебе как банный лист, а ты сам властным жестом подзываешь его, точно судья – проштрафившегося игрока: а ну-ка поди сюда, голубчик! Работает шикарный ресторан, в меню последние кулинарные новинки: «спагетти а-ля по-бля» или «рис с морскими фаллосами». Надрывается по-английски певица:
Двое яростно вцепились друг в друга. Это замминистра и модный художник.
– Я сейчас вернусь, – говорит Касатка. – Вы пока пейте все, что вам нравится.
Она уходит, покачивая фосфоресцирующим хвостом.
Рыцарь и оруженосец удобно устраиваются на голубом диване, мягком, словно обезьянья шерсть. Подзывают (сами!) официанта.
Заказывают лимонад и мятный ликер.
Расслабляются.
Едва не засыпают.
Но Волчонок констатирует:
– Учитель, а тебя здесь хорошо знают.
– Я когда-то вел светскую жизнь.
– Как синьора Касатка?
– Не совсем. Я был несколько пассивнее.
Полуночники с любопытством разглядывают их. Учитель объясняет Волчонку, из каких видов общения складывается коктейль светской жизни.
Рядом с ними столик команды «Видеостар». Беседа протекает примерно таким образом:
– А если она нас пошлет?
– Я дал ей сценарий.
– А если пошлет?
– Обещала скоро дать ответ... Что же касается натуры...
– Да на хрена мне твоя натура... Если она нас не пошлет, то фильм будет, а если пошлет, останемся с хреном...
– Если пошлет, пригласим Мурци.
– Но Мурци тоже нас пошлет, она уже подписала контракт со Скаффардони на четыреста миллионов.
– Ну и что, не согласится на целый фильм, так хоть на половину.
– Тогда, может, и вывернемся. Комик у нас уже есть. Но если она нас пошлет...
За соседним столиком какие-то земноводные дамы и господа обсуждают путешествие под парусом к Курортным островам.
Одна утверждает, что только на яхте проявляется истинный характер людей, другая добавляет, что и собак тоже, ее муж тут же предъявляет ультиматум: ну уж нет, собака останется дома, иначе не поеду я, друг семьи объясняет, что лучше взять собаку, чем любовника, ах ты мой дорогой, да захочу – вы у меня будете на поводке ходить, ну, Кларисса, ты и фруктик, а пошел ты знаешь куда, уже нализался, сама иди вместе со своей собакой, ну ладно, не ссорьтесь, а Педро тоже едет? что, нет? а куда же он? как куда? в Педрокруиз, что? ах-ха-ха, ну, Ренцо, отмочил, Педрокруиз, ха-ха-ха, эй, официант, ты что там, заснул, иди сюда, Педрокруиз – здорово придумано!
– Ну и нравы, – замечает учитель, – хуже, чем в пятидесятые годы.
– Не говори! – поддакивает Волчонок, пятидесятые годы – его конек: он в то время был уже подающим надежды сперматозоидом.
– Не поймешь, что это – начало или конец, – ворчит Лучо (его сопротивляемость серьезно подорвана мятным ликером). – Что знаменует собой ужасающее падение нравов – зарю или закат новой эры?
– Начало – это когда приезжают, – разъясняет Волчонок, – а конец – когда уезжают.
– Ну, не всегда, – возражает учитель. – Знаешь, когда-то существовали бактерии, которые не дышали.
– Сколько?
– Не понял?
– Сколько не дышали? У нас в школе Камеллини может не дышать полторы минуты.
– Вообще не дышали.
– Ну да?!
– И еще в нашем теле есть бессмертные клетки. Они только перемещаются в другие области, переходят в другие структуры, но остаются неизменными со времен первозданного хаоса.
Волчонок думает о залежах в носу Кролика, но не высказывается.
– Мой юный доверчивый друг! Сколько раз я видел своих учеников, таких же, как ты, в предвкушении жизни! Не надо предвкушать, за окнами класса ничего интересного, все то же самое.
Волчонок не согласен, но в данный момент занят лимонадом.
– Они изучали юных поэтов, погибших едва ли не в их возрасте, читали о войнах, на которых погибали и погибают их сверстники. Переводя их из класса в класс, я думал: ну что ж, идите, стремитесь в жизнь, вас подкарауливает столько разочарований, что у меня рука не поднимается добавлять к ним еще и плохие оценки.
– А брата моего все ж таки засыпал!
– Но ведь только по одному предмету. Хотя что такое, в сущности, предмет? Всякая классификация, систематизация есть не более чем перечень, листок бумаги, который будет выброшен в мусорную корзину времени. Ну есть ли хоть какой-то минимальный критерий, позволяющий, скажем, отличить математику от естественных наук?
– Тетрадка.
– Не понял?
– По математике тетрадка в клетку, а по естествознанию – в линейку.
Безнадежно опьяневший учитель вздыхает.
– Ах да! Сколько времени прошло с тех пор, как я занимался этим! И все же по ночам мне до сих пор снятся экзамены. Снится, что я не готов к опросу.
– Ах, как я вас понимаю!
– Снится, что меня призывают в армию, а мне семьдесят, понимаешь? Семьдесят лет судьба хранила меня от оружия. Но я до сих пор открываю книги... я набит воспоминаниями... я таскаю их с собой, как чемоданы и баулы. Хотя давно пора почувствовать себя легким как перышко, зачем мне все это, какие еще путешествия у меня впереди, в каких гостиницах меня ждут?
– Еще одно слово – и заплачу, – признается Волчонок.
– Не буду больше. Ведь мои жалобы – пустяк в сравнении с теми чудесами, которые ждут тебя. Мое нытье будет перекрыто мощным оркестром твоего изумления. Сколько всего тебе предстоит! – (Пауза.) – О чем задумался?
– Думаю, вам не надо было пить мятный ликер.
Сияя ослепительной чешуей, появляется Касатка с бутылкой шампанского.
Уже почти полночь.
Ли и Лючия ныряют в потолок любопытных, протекающий через места, где воцарилось «Затейливое лето» – мероприятие, которое раз в год примиряет горожан с их городом, дает повод для споров, оживляет (с точки зрения одних) и оскверняет (по мнению других) памятники исторического центра, заносит к нам фильмы, которые иначе мы б увидеть не смогли, и те, которые нипочем бы смотреть не захотели, сливая воедино вкусы тысячи эпох и двадцати тысяч тех, кто платит за вход.
Сейчас на малом экране идет ретроспективный показ рекламы минеральных вод с 20-х годов и до наших дней. На среднем – ретроспектива Паппагоне, а на большом – «Кинг-Конг II», история огромной обезьяны, которую увозят с родного острова; исход трагичен, ибо картина терпит полный провал. Вниманию посетителей предлагаются также демонстрации мод, комик-пакостник (въедливый комик явиться не смог) и, само собой, видеоленты. В их числе и хорошо уже знакомые, и повторяющиеся, и совсем новые. Фактически они собою заменили кукольный театр. Тут же торговец постмодернистской свинкой вкупе с хорьками, курочками и павлинами; покупателей зазывает яркая коралловая реклама.
За перегородкой крутят видеорок, и Карло Хамелеон препирается с коллегой из «Музыкального времени»: хватит, говорит он ему, вы уже покончили с «Дурандурани», тот возражает: так же как вы когда-то покончили с терроризмом, а теперь – с хорошими манерами; далее видеозапись комментируют две девчушки, первая заявляет: «Спрингстин» – супер, вторая: «Спрингстин» – сиволапый (то бишь грубый, плебейский).
Карло Хамелеон объясняет собрату разницу между постсинхронизацией и «раскаявшимися», но вдруг замечает темноволосую девушку, которую он уже где-то встречал, где – не помнит, и типа с очень странной физиономией, тоже виденного им во времена «кусай и беги», в идеологическом плане у него теперь вставная челюсть, однако же на память он не жалуется. Вертится поблизости и Федери с тремя дружками в коже с ног до головы – клеят девочек возле арбузов. По счастью, в тот момент, когда Ли и Лючия проходят мимо, Федери как раз отвернулся, чтоб залепить в ухо скотине, двинувшей ему локтем в ребро, так что операция идет своим чередом.
Ли и Лючия усаживаются сбоку от экрана на трубчатой металлоконструкции. Оттуда фильм воспринимается как мельтешение теней, стремительная череда разноголосых реплик и грохот, несущийся из динамика у них над головой.
Непросто слушать голоса, не зная, в чем дело, думает Ли.
Именно это с тобой и происходит, думает Лючия.
Так они сидят, свесив ноги, точно пичуги на проводах. Мгновенье безмятежности – и вновь загрохотал экран, кажется, летят бомбардировщики, да, это они, сбрасывают бомбы, и стоящий на одном из СоОружений Манхэттена Кинг-Конг сейчас за свое зверство получит по заслугам. Тысячи приматов наблюдают за трагедией, не в силах что-либо предпринять.
Конец фильма. Ли, подняв голову, принюхивается.
– Сейчас выйдет наш красавец. Мне сказали, он где-то здесь.
Скоро они и впрямь замечают, что за экраном собралась кучка людей. В углу, слившись с темнотой, притаился Крокодил. Куртка зеленой кожи, коричневая рубашка, кожаный галстучек и зеркальные очки, под которыми кривая ухмылка.
– Видишь, – поясняет Ли, – товар этот ублюдок при себе не держит. Он только деньги гребет, а груз за ним таскает какая-нибудь мелкая сошка из свиты.
И они тут же вычисляют этого носильщика. Тощий беззубый субъект, ради приличия облаченный в зимнюю куртку. Именно он любезно преподносит какой-то девушке дозу.
– Улика налицо, вон он, добряк, который делает подарки, – свистящим шепотом произносит Ли.
– Не здесь... – Лючия хватает его за руку. – Сейчас ты все равно ничего сделать не сможешь...
Но Ли уже распалился.
– Пусти! – кричит он и бросается к Крокодилу.
Тот на мгновенье столбенеет, но, тут же спохватившись, прикрывается девчонкой, потом толкает ее на Ли и, к полному недоумению публики, пускается наутек, расшвыривая камешки остроносыми штиблетами; Ли, скинув ботинки, преследует его босиком, они проносятся за экраном, а публика, видя мельканье теней, думает, что это комический финал, и начинает опять рассаживаться. Но Крокодил соскакивает со сцены, его распахнутая куртка развевается на ветру, он ловко перелезает через стену, за ним звериным прыжком перемахнул Ли, бросив Лючию в толпе.
Пыхтя «господи, господи, господи», Крокодил трусит по мокрому асфальту гигантской автостоянки «Затейливого лета» к спасительной громаде своего черного остроконечного авто. Отдуваясь, открывает дверцу, достает из «бардачка» пистолет, резко поворачивается, но Ли исчез. Лишь двое парнишек в ужасе улепетывают на мотороллере. Крок замер посреди стоянки, волосы прилипли ко лбу, сердце готово выскочить из груди, а из видеосалона доносится:
I’m so tired[6]6
Я так устал (англ.).
[Закрыть] (Оззи Осборн)
Сунув пистолет за пояс, он решает укрыться в машине. Наполовину он уже внутри, но дверца вдруг захлопывается и защемляет его шею: притаившийся за машиной Ли держит его в тисках. Крокодил брыкается. Но ничего не поделаешь. Удар под ребра валит его с ног, и он скользит по асфальту, точно падающая в воду монетка. Ли запихивает его в машину и врубает на всю катушку радио:
Once in lifetime[7]7
Раз в жизни (англ.).
[Закрыть] (Токинг Хэдз)
– Надо же! А я думал, ты еще там, – едва отдышавшись, произносит Крокодил, пытаясь взять дружеский тон.
– Там – это где?
– Ну... в кутузке или в дурдоме – что-нибудь в этом роде...
– Скажешь тоже! – смеется Ли. – Да я, как открыл собственное дело и обзавелся яхтой, безвылазно живу на Гавайях... уж года три... ничего местечко.
– На Гавайях...
– Ну а ты как, Крокодил?
– Я с этим делом завязал – легавые прижали. Теперь вот магазинчик у меня... на окраине, обувью торгую.
– Да, с легавыми не поспоришь, на собственной шкуре испытал, – усмехается Ли. – А что Романа?
Крокодил разводит руками.
– Бросил или приказала долго жить?
– Сначала первое, потом второе, – отвечает Крокодил.
Ли смеется жутковатым смехом. Скалит зубы и Крокодил. Может, и удастся ускользнуть от этого психа.
– Не ускользнешь, – говорит Ли. – Давай сюда часы.
– Если тебе нужны деньги, Ли, могу ссудить. Поехали ко мне. У меня дома миллион наличными, клянусь, вообще-то я живых денег дома не держу, а тут, как нарочно, получил за партию обуви. Так что, хочешь...
Ли обрывает фразу:
– Часы!
Крокодил снимает с запястья килограмм золота, отдает.
– О’кей, Ли... только успокойся.
Ли прищуривается.
– А теперь, Крокодил, сыграем в такую игру. Я задаю тебе вопросы, а ты мне отвечаешь. На обдумывание – две минуты, запомни – две минуты. Останусь недоволен хоть одним ответом – размозжу тебе о руль башку.
Куда девалась знаменитая крокодилья броня!
– Но, Ли...
– Засекаем время! Представь, что мы в полиции. Первое: знаешь, кто такой Леоне Весельчак, сбывал ему когда-нибудь товар?
– Клянусь, не знаю, не сбывал.
– А чего тебя в «Бессико» носит?
– Да таскаю туда понемножку... совсем чуть-чуть, ей-богу.
Крокодилов череп упирается в клаксон.
– ...забираю товар у Эдгардо, который оптом снабжает всю верхушку в городе.
– Дальше.
– Он вроде бы чем-то торгует, и «ширево» к нему поступает то ли в помидорах, то ли еще в какой хреновине, больше ничего не знаю, Ли, провалиться мне на этом месте.
– А про Сандри тебе что-нибудь известно?
– Да толком ничего. Знаю, что он завязан с оружием, но это уж дела международные, я туда не суюсь, вот те крест.
– А что еще в полиции говорят об этом милом доме?
– Ну, был там шмон, но все втихую, шито-крыто, район-то чистенький, не чета нашим с тобой крысятникам.
Еще один сигнал клаксона.
– Стало быть, ты уже слышал, что случилось с Леоне...
– Слыхать-то слыхал, но, лопни глаза, ничего про это не знаю, «ширево» тут ни при чем. Думаю, его какой-нибудь психопат пришил, вышел голубей пострелять, ну и... а может статься, друг твой чего подтибрил...
Клаксон.
– Да не знаю, что он делал, ничего про это не знаю, ой, башка треснет, Ли, кончай, мать твою, чего тебе еще от меня надо?
Ничего. Ничего ему больше не надо. Публика разъезжается по домам. Все нормально. Люди ложатся в постель. Как в клинике. Гаснет свет. Снова зажигается. Звучат выстрелы. И музыка. Ли распахивает дверцу и уходит. Крокодил с разбитым в кровь носом заводит мотор и тоже отчаливает.
