Текст книги "Девушка в тюрбане"

Автор книги: Антонио Табукки

Соавторы: Джанни Челати,Марта Мораццони,Джузеппе Конте,Стефано Бенни
сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 35 страниц)

Весна была в разгаре, и король любил после обеда отдыхать на западной лоджии, выходившей в сторону Веры, оттуда открывался вид на фруктовый сад, он любовался цветением, ровные ряды плодовых деревьев радовали глаз. Больше всего Карл гордился грушевыми шпалерами, он приказал тщательно ухаживать за ними, зная, что груши нежны и капризны. Ему хотелось, чтобы осенью они ломились от плодов, и вовсе не потому, что он питал особое пристрастие к этим фруктам, его привлекало ощущение изобилия, возникавшее при взгляде на них. В глубине души он восхищался арабскими садовниками, у этих умельцев даже в пустыне буйно плодоносили любые фруктовые деревья. А Юсте, слава Богу, не пустыня!

Он всегда бывал в отличном расположении духа, когда разрешал себе это единственное воздаянье за все утраты, неизбежные при затворнической жизни в монастыре Святого Иеронима, вдали от мира.

Дону Луису нелегко было подняться на лоджию, зато его вознаградил пьянящий воздух там, наверху, и возможность дышать полной грудью, не ощущая при этом боли в спине. Он предстал перед Карлом, утопающим средь множества подушек в кресле, и учтиво поклонился.

– Итак, дон Луис, я удовлетворен, что не ошибся на ваш счет.

– Просто я хотел быть верен своему слову, сеньор, – улыбнулся идальго. – Я должен подчиняться вам и служить до конца, и я останусь при вас до конца.

– Вы имели в виду, до моего конца, дон Луис, – рассмеялся Карл. – Справедливо, именно это и требуется от преданного слуги. Право, дон Луис, мне нравится, что болезнь оставила вам в дар это новое умение кротко воспринимать даже недуги. Садитесь и скажите мне, разве эта земля не достойна восхищения?

Они были примерно одного возраста, король чуть постарше, но полнота утяжелила черты его лица, и он выглядел дряхлее своих лет. За несколько месяцев болезни дон Луис, напротив, сильно похудел, и его бледное лицо по-особому светилось на фоне черной одежды. Сидя рядом с королем, он наслаждался созерцанием сочной зелени и серебристым блеском Тахо, там, вдали, южнее.

– Никто из моей свиты не любит эту землю, для меня это не секрет. Они лишь терпят ее из повиновения и чувства долга. А еще от страха. – Он гордо вскинул голову и добавил с веселостью, за которой таилась грусть: – Моя смерть наконец-то освободит их всех, и вас в том числе, дон Луис! Или вы посмеете отрицать это?!

– Обязанность сопровождать вас сюда была для меня в самом деле не из приятных. Мне трудно далась разлука с семьей. – Он говорил тихо, с долгими паузами, с усилием переводя дыхание. – Но в конечном счете болезнь – хорошая советчица, она утихомирила некоторые обиды. Если. Ваше Величество, мне суждено пережить вас... – Он запнулся.

– Друг мой, когда не боятся слов, понимают друг друга лучше. – В голосе суверена не было ни капли горечи. – А теперь забудем обо всем этом и поговорим о вас: дон Гастелу утверждает, что вы готовы вернуться к вашим повседневным обязанностям. Вы даже не представляете себе, как это меня радует.

– Ваше Величество, в мое отсутствие вам служили как должно, я знаю наверняка.

– Да, должен сказать, служили неплохо, но вам я доверяю как себе самому, и не скрываю, что был обеспокоен вашей болезнью. Супругу вашу – об этом вы еще услышите – известили только сейчас, когда вы вне опасности. Было бы бесчеловечно прежде времени огорчать ее слишком мрачными вестями. Так вот о вас: я предписываю вам еще две недели отдыха, затем вы понемногу, не переутомляясь, начнете трудиться.

– Мой долг, сеньор, выполнять обязанности, которые возложены на меня изначально. Сейчас я хорошо себя чувствую и готов к ним вернуться.

На мгновение их взгляды встретились, и в глазах короля промелькнул странный, чуть ли не зловещий огонек – идальго слегка покраснел, словно монарх внезапно прочел его сокровенную мысль и бесцеремонно предложил сообщничество.

– В Куакос каждое утро ходит один из монахов и неплохо справляется с делами, – медленно сказал Карл.

Дон Луис перевел взгляд на сады, оттуда восходила тишина, внушавшая неизъяснимое благоговение, куда более глубокое, нежели преклонение подданного перед своим королем.

– Вы окажете мне другую услугу: некоторое время тому назад вы прочли страничку моих мемуаров, стало быть, вам известно, что я над ними работаю. Я не доверяю историкам, никому не дано знать истинные причины моих поступков, исказить истину ничего не стоит. А вы не жили при дворе, предубеждений у вас нет, вы будете первым читать их, по мере написания. Я не хочу, чтобы они попали в чужие руки, пока не будут завершены.

Дон Луис кивнул, не выразив ни удивления, ни особой признательности, поклонился монарху и вышел.

Карл, словно у него гора упала с плеч, откинулся на подушки и погрузился в созерцание долины.

Мартин Агиас каждое утро ходил в Куакос, и ради этого отец настоятель освободил его от заутрени; шагая в одиночестве по тропинке в деревню, он в благочестивой тишине читал про себя либо шепотом молитвы, которые его братья монахи хором возносили Богу в церкви. Ничто не нарушало его размышлений, да он и не позволил бы себе отвлечься. Вот и не заметил, что изо дня в день за ним, чуть поотстав, легким, словно парящим над землей, кошачьим шагом идет цыганка, а потом исчезает за последним поворотом у зарослей каштанов, едва покажутся первые деревенские дома. Так продолжалось некоторое время.

Но однажды утром она дождалась монаха на обратном пути, сидя на корточках рядом с тропинкой, подняла на него глаза, как только он поравнялся с ней, и без обиняков спросила:

– Теперь на службе у короля ты?

– У короля? – Монах вздрогнул от неожиданности и посмотрел настороженно. – Да, я тоже, мы все в монастыре у него на службе.

Женщина нетерпеливо махнула рукой.

– Я не о том, ты ходишь в Куакос каждый день?

– А как же... Дон Луис заболел, он не может... Вот я и хожу. А ты? – Он посмотрел на нее и несколько смягчился. – Небось хочешь увидеть императора?

– Нет, зачем? Как долго ты будешь этим заниматься?

– Как долго? Что за вопрос? Думаю, всегда. – И он поправил на спине бочонок.

Цыганка встала, стряхнула пыль с перепачканной юбки и пошла впереди монаха, обдав его пряным ароматом уксуса, исходившим от ее блестевших на утреннем солнце волос.

– Ты куда идешь? – спросил он с некоторой опаской, когда большая часть пути осталась позади.

Ему пришло в голову, что не надо было ни отвечать на ее вопросы, ни слушать ее, а то вот ведь увязалась с ним, дойдет до монастыря и начнет попрошайничать у ворот, а это зрелище не для августейших глаз.

– Куда ты идешь, в конце-то концов? – почти с отчаянием спросил бедняга.

Никакого ответа. Они уже вышли из лесу, впереди белели стены монастыря. Женщина остановилась и дала монаху обогнать себя, он раз-другой подозрительно оглянулся, не шагает ли она за ним. Когда он обернулся последний раз, на тропе уже никого не было. Он вошел в монастырь и тщательно запер ворота.

На кухне он с редкостной назойливостью твердил всем и каждому, что ворота монастыря нельзя оставлять открытыми и безнадзорными. Он так всем надоел, что в конце концов ему заметили, что для тревоги нет никаких оснований – ворота закрыты, а ключи получают только те, кто ходят к мирянам.

Но этого оказалось недостаточно, чтобы успокоить славного Агиаса, в монастыре его опасения скоро стали притчей во языцех, над ним подтрунивали все слуги, но никто всерьез не интересовался причиной его страхов. «Воистину заважничал не в меру, – говорили о нем, – вот и мерещатся всюду покушения!» На самом же деле цыганка попадалась ему каждый день на тропинке, вопросов она больше не задавала, но всегда была там, словно подкарауливала его.

В конце концов Агиас поделился опасениями с доном Луисом, который снова управлял в монастыре королевским хозяйством, ведь чаще его никто не бывал на этой тропе, вдруг он что-нибудь да знает.

Дон Кисада внимательно выслушал монаха, который изложил ему свои подозрения и попросил совета.

– Неужто вас пугает женщина? – удивился он. – Судя по вашему рассказу, она давным-давно могла бы прийти сюда просить милостыню, но она даже не подходит к воротам. Оставьте ее в покое, она никому не сделает зла, у нее и в мыслях ничего подобного нет. – И дон Луис зашагал прочь, резко оборвав разговор. Но затем, словно передумав, вернулся к монаху. – Исключительно ради вашего спокойствия и безопасности предупредите меня, если цыганка встретится вам опять. Но, скорее всего, она уже далеко, и вы ее больше не увидите. Она ведь бродяжка, как вы говорите, сменит место – и все.

Монаху почудилось, что министр посмеивается над его страхами, которые, невзирая ни на что, казались ему обоснованными. Он горестно покачал головой и решил, что придется ему самому быть начеку – бороться в одиночку против беспечности окружающих.

Кисада тем временем почти оправился от болезни, но и речи не было о том, чтобы снова посылать его в Куакос. На дона Луиса возложили теперь иные обязанности и повысили в звании. Он находился при императоре больше, чем дон Гастелу, при том что не имел отношения к правительственным депешам, поступавшим ежедневно в Юсте, – страницу за страницей он читал воспоминания Карла.

И сам дон Луис тоже переменился. Хотя ему была оказана большая честь и повседневная его нагрузка уменьшилась (часть его прежних забот взяли на себя монахи), он не мог похвастаться хорошим настроением и часто бывал молчалив и мрачен. Его тяготило тиранически-ревнивое внимание Карла, и часы пребывания на западной лоджии тянулись бесконечно долго. Иногда король отпускал его, предупредив, однако, что назавтра ранним утром он должен быть в опочивальне – едва пробудившись, монарх с неизменной страстью брался за мемуары. Он посвящал им утренние часы, поскольку на свежую голову работается лучше, в памяти старого короля всплывали эпизоды, которые словно бы и забылись, но теперь казались существенными; мелкие подробности вырастали в его сознании до гигантских размеров, он открывал в них сокровенный смысл, тайную стратегию, они наводили его на новые размышления, новые воспоминания, складывались во все более широкую картину, однако же ему постоянно не хватало еще каких-то деталей. Сидя рядом, Кисада скрупулезно, но с полным безразличием вносил дополнения.

Когда вечером он возвращался в уединение своей кельи, ему становилось досадно, что он лишил себя еще одного дня жизни, принес его в дар королю; это великодушие начинало тяготить его, и значительно больше, чем прежде, тяготило расставание с домом.

Дон Луис сознавал, что страдает не он один: Мартин Агиас продолжал опасаться безымянной и загадочной цыганки.

Однажды ранним утром, в час, когда дон Луис обычно просыпался в первые дни своего пребывания в Юсте, он встал, скинул ночную рубашку и, несмотря на рассветную сырость, еще царившую в келье, тщательно и долго мылся из кувшина, вздрагивая от ледяной воды. Кот, сидя на подоконнике, казалось, с королевским величием следил за пробуждением хозяина; тот наконец неторопливо оделся, открыл дверь и секунду помедлил на пороге. Кот снова свернулся калачиком, пренебрегая приглашением прогуляться, и дон Луис в одиночестве вышел на монастырский двор.

Колокол звонил к заутрене, когда идальго и монах встретились у ворот монастыря. Повинуясь властному тону Кисады, удивленный, не посмевший возражать Агиас отдал ключи, но из опасения, что стал соучастником недозволенного дела, не рискнул присоединиться к молящейся братии.

За стенами монастыря простиралась Вера, зеленая и сверкающая паутинками инея, таявшего на солнце; в чашечках клевера подрагивали жемчужные капли. Мрачный, хмурый дон Луис зашагал по тропинке в Куакос.

Прямодушный идальго имел обыкновение называть вещи своими именами и, поскольку принимал присягу на верность королю и, более того, в душе своей поклялся хранить эту верность, теперешний свой поступок расценивал как некое предательство, дезертирство. Поле битвы, заседание совета или письменный стол, к которому Карл призвал его, чтобы записывать воспоминания, были равны в бескомпромиссном сознании Кисады. И тем не менее назад он не повернул. Вступил под сень деревьев и шел по тропинке как человек, без промедления устремившийся к намеченной цели.

Она неподвижно сидела на корточках в траве, накрыв ноги юбкой, и даже не вздрогнула, услышав рядом шаги идальго, ее мог бы выдать только сияющий взгляд, но она не сводила глаз с его сырых от утренней росы сапог, наступивших на подол ее юбки.

Луис Кисада вернулся в монастырь к полудню. Никто словом не обмолвился по поводу его проступка, но в глазах слуг он прочел укор и неприязненно угадал их любопытство: интересно, мол, как его накажет разгневанный король?!

Подошедший дон Гастелу строго, бесстрастно, словно на церемонии, потребовал возвратить ключи, которые министр отнял у Мартина Агиаса.

– На сегодня поручений нет, извольте ожидать в своей комнате – король вызовет вас с минуты на минуту.

Сам секретарь дорого бы дал, чтобы узнать, отчего этот человек, которого наверняка ждет опала, так себя ведет, но спрашивать он не решился. Дон Луис тут же, без каких-либо объяснений или оправданий, вернул ключи и обратился к Мартину Агиасу, который поневоле стоял рядом с секретарем:

– Простите мне бесцеремонность, допущенную сегодня утром, уверяю вас, в мои намерения не входило заставить вас нарушить долг.

Монах смутился.

– Дон Луис, вы не думайте... Я не понимаю, но, конечно, постараюсь...

– Будьте любезны завтра в деревне, – резко прервал его идальго, – проследить, чтобы крестьяне не утаивали рыбу и поставляли ее по-настоящему свежей. – Он слегка кивнул собеседникам и удалился к себе.

Едва он открыл дверь, как кот соскочил с постели, потерся о его ноги и прыгнул на подоконник. Кисада распахнул окно, сел на солнце, подпер ладонью подбородок и закрыл глаза.

Он упивался солнцем и тишиной; кровь размеренно и спокойно струилась в его жилах, широких и безмятежных, как просторные шлюзы Тахо. Дон Луис безучастно думал о том, что порядок, царивший в его жизни на протяжении многих лет, разрушен; он протянул руку к коту, погладил его, почесал за ухом, потрепал мягкую шерстку на брюхе.

С минуты на минуту, сказал Гастелу, император вызовет его. А пока он наслаждался отблесками солнца в дубовой роще, и сердце его замирало, благодарное за каждый миг подаренного уединения, он сосредоточенно и бережно смаковал эти мгновения, словно ювелир, взвешивающий крупинки золота. Он всегда считал, что жизнь составляют годы, и сейчас поражался, чувствуя, что канва времени заполняется медленно и плотно, как бы нить за нитью, минутами, а уж потом часами.

Настойчивое мяуканье кота у дверей отвлекло его от размышлений, он поднялся выпустить животное и тотчас вернулся к окну.

Немногим позже он увидел над лесом грозовую тучу, и вот уже первые крупные капли застучали по подоконнику, а вскоре по темным выцветшим камням забарабанил проливной дождь. Он лил до самого заката, мало-помалу утихая.

За доном Луисом никто не пришел.

В другом крыле монастыря Его Величество тоже смотрел, как дождь хлещет по фруктовым деревьям, и яростно растирал руку, где последние часы разыгралась подагра; голову, словно налитую свинцом, тоже пронизывала острая боль, поэтому он отложил встречу с Кисадой и наблюдал за неистовством грозы, в надежде, что недуг отступит. Он ждал, судорожно дыша; неукротимый стук в висках, непонятный озноб приводили его в раздражение. Гроза миновала, но свежий воздух не принес больному облегчения. Трехдневная малярия – все ее типичные признаки были налицо – легко проникла в ослабленный организм и теперь свирепствовала, неистово и неудержимо.

Встревоженный лекарь почти насильно уложил Карла в постель, причем король вырвал у него обещание, что через несколько часов ему будет разрешено встать. Монарху было жаль тратить время на бесполезное лечение. Но, впав в беспамятство, он больше не очнулся.

Так начался долгий месяц агонии.

Монастырь притих, наблюдая угасание суверена, и в каждом боролись два чувства: благоговение перед королем и любопытство к чрезвычайному событию – Карл V умирал, но, поскольку не в его натуре было сдаваться без боя, всем обитателям Юсте довелось стать очевидцами агонии.

Естественно, все думать забыли о немилости, в которую впал министр двора, влиятельность дона Луиса, тщание, с каким он без малого год заботился о короле, были всем известны, так что на него вновь легли все те хлопоты, от которых он был временно избавлен. Теперь он относился к своим походам в Куакос еще более ревностно – провизию нужно было отбирать, как никогда, старательно и обеспечивать ее доставку в том четком ритме, который предписывал лекарь в стремленье сдержать дальнейшее развитие недуга, ведь жестокая лихорадка не отпускала больного. Это были тревожные, полные волнений дни, однако дон Кисада не терял присутствия духа.

Каждое утро он чуть свет отправлялся в путь, и каждое утро цыганка встречала его на опушке леса со стороны монастыря и провожала до полей Куакоса, там, на свежескошенном лугу, она ждала, когда он вернется и они вместе пойдут обратно. Они почти не разговаривали и шли поодаль друг от друга. В эти дни она рассказала, что живет южнее, за лесом, поблизости от реки. Ему и в голову не пришло полюбопытствовать, как она живет и с кем.

Уже несколько дней король то тяжко приходил в сознание, то лежал в забытьи, и, поскольку кончина была близка, в одно из мгновений просветленья Карла спросили, не желает ли он исповедаться и причаститься. Дон Луис, присутствовавший на причастии, проследил, чтобы ни крошки освященной облатки не осталось во рту больного, он стоял, склонясь к королю, когда тот с трудом приоткрыл отяжелевшие от лихорадки веки. Их взгляды на миг скрестились, затем Карл снова впал в беспамятство. Кисада отошел от постели и покинул опочивальню; за дверьми в тревоге ждал дон Гастелу, красный от жары и изнурительных хлопот последних дней.

– Вы тоже полагаете, что часы Его Величества сочтены? – благоговейным шепотом осведомился он. (Чрезмерное подобострастие секретаря раздражало министра двора.)

– Часы сочтены? Откуда нам знать, сеньор, когда настанет срок... Наш удел – ждать.

Цыганка не спрашивала о короле, хотя прекрасно понимала, что пребывание дона Луиса в Юсте подходит к концу; лето было в разгаре, влажные, знойные испарения реки поднимались на равнину Веры, отягощая движения и мысли. Еще немного, и король не выстоит против смерти.

На исходе светлой и тихой ночи Карл V уснул вечным сном.

Суета, последовавшая за кончиной короля, добралась до самых отдаленных уголков монастыря, в опочивальню монарха потянулась беспорядочная процессия; двое монахов, те, что были свидетелями его предсмертных минут, преклонив колени, молились, безучастные к взволнованным перешептываниям. Кисада пришел одним из последних.

Весть о кончине короля тотчас же донеслась до его кельи, но он не двинулся с места, сидел опустошенный, без единой мысли в голове. Глядя сейчас на заострившиеся в мучительной борьбе мертвенно-бледные черты, он ощутил болезненное головокружение: в лице короля не было покоя, на нем лежала печать неукротимой тоски по жизни, словно, отвергая смерть, оно воспринимало еще могучий ток времени. Дон Луис содрогнулся от этой безумной мысли, будто резкое движение пробудило его от сна. В углу лежала папка с мемуарами Карла V. Монахи всё молились, уткнувшись лицом в ладони, когда дон Луис подошел к ложу короля, преклонил колени, поцеловал серебряное распятие, которое Карл V, казалось, цепко сжимал. Потом направился к столу, взял папку и покинул опочивальню.

Погребальный обряд был долог и многосложен, дон Луис, непреклонный церемониймейстер, без устали входил во все мельчайшие подробности, сам дон Гастелу отступил перед решительностью, с которой министр двора принял на себя эти последние заботы. Спустя девять дней после смерти короля в Юсте снова царили тишина и покой. Все придворные были отпущены, слуги рассчитаны, монахи Святого Иеронима получили наследство, завещанное Карлом. Последними покинули Юсте секретарь и министр двора.

Они вместе выехали ранним утром, вместе пересекли дубовую рощу, из которой путь лежал к Пуэрто-Нуэво, и шагом, не подгоняя лошадей, поднялись на перевал. За спиной у них огромным зеленым пятном раскинулась Вера, спокойная и умиротворенная.

Выпив в гостинице Торнавакаса несколько бокалов вина, путники расстались: дон Гастелу направился в Мадрид передать документы, письма и наброски Карла V юному монарху, дон Луис продолжил путь в Вальядолид.

Итак, дон Кисада в одиночестве пересекал погруженные в траур деревни и села. Весть о кончине императора облетела уже всю Испанию. Но чем дальше от Юсте, тем больше этот траур угнетал его: церкви, убранные черным, колокольный звон, доносивший призыв к молебну от одного селенья до другого и отдававшийся в нем как эхо в пустом доме.

Магдалена тоже была в трауре, черная мантилья оттеняла ее безупречное бледное лицо; она обняла мужа с благоговейным восхищением, ведь он был свидетелем столь важного события.

– Ты еще не знаешь, как щедро оценил мадридский двор твою верность королю, – сказала она, ведя его под руку в спальню. – Эта разлука дорого обошлась нам всем, могу себе представить, как тяжко было тебе во время болезни вдали от дома. Мы узнали об этом много позже, когда, благодарение Богу, опасность миновала. Но наконец-то, – она с облегчением вздохнула, – наконец-то все позади и ты навсегда вернулся домой, мой дорогой, мой ненаглядный Луис!

Кисада не стал выяснять, в чем проявилась щедрость мадридского двора, он смотрел в тесное патио своего дома и пытался отогнать навязчивый образ монастырских стен Юсте. Магдалена проворно разобрала и разложила по местам немногочисленный мужнин скарб, избавив его от лишних усилий. Он присел передохнуть на край кровати, и она подошла к нему с большим свертком, обнаруженным среди вещей. Она разглядывала незнакомый предмет с удивлением.

– Магдалена, это старая папка, не имеющая никакой ценности, будет лучше, если я ее сожгу. В кухне есть огонь? – Он встал, взял у нее королевский манускрипт, тот самый, который по приказу дона Гастелу искали во всех углах и закоулках монастыря.

Огонь в камине погас, но угли были горячими, на них грелась вода в котелке; идальго сдвинул его и разжал руки – рукопись упала на раскаленные угли. Языки пламени мгновенно взметнулись вверх, заплясали перед глазами Кисады, то опадая, то поднимаясь вновь, наконец все прогорело, и угли снова тускло замерцали.

Дон Луис передвинул котелок на место и вышел из кухни. Ставни в зале были прикрыты, чтобы полуденное летнее солнце не перегревало помещение, большой, аккуратно вычищенный камин был пуст, на блестящей подставке – два полена, которые так и пролежат нетронутыми до поздней осени. Идальго сел перед камином, упершись изношенными пыльными сапогами в его каменный бортик, наклонился и безуспешно попытался руками стереть с них пыль.

Когда Магдалена спустилась вниз, муж ее сидел, устремив невидящий взгляд в темный зев камина.

– О Луис! – произнесла она и обняла его за плечи.