Текст книги "Владимир Мономах"

Автор книги: Антонин Ладинский

Соавторы: Андрей Сахаров
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 57 страниц)

Потом все побежали на вече. Било уже звенело на весь Подол, созывая людей на торговище. Оттуда парод бежал на гору, многие подступали к воеводскому двору, кричали, что половецкие сторожи уже видны со стен Киева, не сегодня – завтра поганые приступят к городу, и людям надобно раздать оружие из княжеских и воеводских кладовых.

Воеводские дружинники разгоняли народ, но люди вновь и вновь собирались толпами, гудели, выплёскивали накопившиеся обиды.

Владимир вместе с отцом уже несколько дней назад оставили свой двор и вместе с мачехой, Янкой, ближними дружинниками перебрались в старый Ярославов дворец. Его охрану усилили. Денно и нощно караулили воины все подходы к княжеским палатам. Владимир смотрел через узкие оконца верхних сеней, как бурлили толпы на киевских улицах, слушал, о чём кричали все эти смерды и ремесленники, закупы и уноты[11]11
  Закупы и уноты – подмастерья.


[Закрыть], и поднималась в нём ненависть к этим людям, хотевшим изменить раз установленный богом порядок, и в душу его входил страх при виде их слепой ярости. Всё, что накапливалось в народе годами, выплеснулось наружу в эти сентябрьские дни 1068 года.

– За всё плати, всё отдавай! – вопил народ. – Плати дани и виры, плати вено за невесту, плати десятину церкви. И даже после смерти нет нам покоя, отбирают наши пожитки сильные люди, если нет у нас прямых наследников. Наши земли, принадлежащие верви[12]12
  Вервь – община.


[Закрыть], давно уже стали лакомыми кусками для князей и бояр! Им не нужны пустые, дикие земли, а подавай вервные угодья, пастбища, ухоженные земли с деревнями и сёлами! И приходят с мечами и отбирают земли, называют их своими, и примучивают нас, и закабаляют нас долгами! Там, где не берёт сила, отнимают наши пашни за долги, гнут нас большими резами! И бредём мы, убогие, от села к селу, кормясь работой, попадаем в закупы, рядовичи, становимся холопами. И уже не свободные мы люди, а рабы, и господа наши что хотят, то и делают с нами! Карают нас побоями и штрафами, обращают в полное холопство за бегство от хозяина, княжеские и боярские тиуны и ратайные старосты для нас подлинные бичи господни!

Потом прибежали княжеские люди с Подола, рассказали, что только что там, внизу, холопы растерзали новгородского епископа Стефана, который пытался унять их, и теперь весь Подол двинулся на Гору, к святой Софии.

А гул, идущий снизу, всё нарастал, и вот уже новые людские толпы прорываются через Подольские ворота и бегут мимо Ярославова дворца, через Софийские ворота во Владимиров город, ко двору ненавистного Коснячко, а с другой стороны, от слобод кожемяков и гончаров, такие же толпы растекаются по улицам старого города.

Никогда позднее Владимир не забывал этого страшного вида разбушевавшейся теперь толпы, её грозную, всеподавляющую силу. Он видел, как Киев становился игрушкой черни, и в эти мгновения ни власть, ни деньги ни сила не были в состоянии одолеть этих людей.

Двор тысяцкого был окружён. Мрачно смотрели на людей безлюдные дубовые стены, накрепко запертые ворота.

«На вече воеводу!» – завопила толпа, и люди пошли на приступ. Враз были разбиты в щепы топорами тяжёлые ворота, и толпа ворвалась в Коснячков двор. В палатах, на переходах, в сенях стояли испуганные воеводские люди, но самого тысяцкого в хоромах не было. Яри первых вестях о возмущении Подола он с сыном о двух конях ускакал из Киева в Чернигов.

Люди пошли по палатам. В несколько мгновений Коснячков двор был разграблен. Тащили посуду, ковры, всякое рухло, еству из погребов и медуш, разъярённые Коснячковы холопы разбили даже изразцы, которыми были выложены стены гридницы.

Оттуда толпа двинулась ко двору Брячислава, где сидели в погребах люди, брошенные туда тысяцким ещё перед уходом на Альту. Другие побежали к Ярославову дворцу, где укрылись князья, Владимир видел, как возбуждённые люди окружили Ярославов дворец и потребовали, чтобы к ним вышел великий князь Изяслав.

Великий князь запёрся в сенях с дружиной и находился в мучительных колебаниях. Боярин Тука советовал ему: «Видишь, князь, взвыли люди, пошли-ка дружинников постеречь Всеслава, как бы: не было худа». И тут же на великокняжеский двор ворвалась другая толпа, ведомая освобождёнными из погребов узниками.

Княжеский двор превратился в кипящий котёл. Люди кричали все враз, размахивали руками, и поначалу казалось, что криком дело и кончится, но среди этого шума и неразберихи всё ощутимее звучала какая-то нервная струна, стягивающая людей воедино, превращающая их в грозную силу.

Изяслав продолжал колебаться. Всеволод стоял рядом с ним и с беспокойством смотрел на гудящую толпу. Владимир и его двоюродные братья – Изяславичи – Мстислав и Святополк стояли у другого оконца.

Владимир всматривался в эти горящие гневом глаза, всклокоченные волосы, жилистые, тёмные от работы руки людей, в их холщовые рубахи и порты, и, виденные сотни, а может быть, и тысячи раз, сегодня они вставали перед ним в новом свете – не робкими просителями, не униженными торговцами своих изделий, по покорными холопами, а подлинными хозяевами этого мира, этого города, этой площади и всего сущего. И сегодня, в свои неполные пятнадцать лет, он раз и навсегда понял: там, на площади, – враги, враги лютые и беспощадные, готовые в дни мятежа извести весь Рюриков корень с боярами и дружинниками, с церковниками и богатыми купцами.

Дружинники подступали к великому князю: «Видишь, князь, се зло есть, пошли нас к Всеславу, ещё есть время, мы подзовём его лестью к оконцу, пронзим мечами. Не будет тогда у людей за кого стоять, покричат и разойдутся». И снова колебался князь. Нет. Убить брата – это было выше его сил. Святослав, наверное, не моргнув глазом, переступил бы эту грань.

А толпа уже отхлынула от княжеского дворца и бросилась к порубу, где томился Всеслав. И вот уже взломаны двери, и Всеслав, чародей, такой же мрачный, как всегда, плывёт на людских руках к великокняжескому дворцу, а рядом с ним (откуда они взялись здесь?) полочане, его близкие дружинники, мстители.

Изяслав метнулся от оконца, на ходу крикнул Всеволоду: «На коней, брат!», бросился вниз. За ним бежали его сыновья, следом Всеволод и Владимир Мономах.

Когда толпа ворвалась в великокняжеский дворец, там оставались лишь женщины. Князья скакали к Михайловским воротам, потом, минуя Софию, по окраинным улицам Ярославова города к Л адским воротам, а оттуда в Берестов.

В Берестове беглецы немного успокоились: здесь их ждали свои люди, здесь они запаслись ествой, питьём. Изяслав с сыновьями уходил отсюда на запад, во владения своего родственника, польского короля Болеслава II, а Всеволод и Владимир, огибая Киев, поскакали на северо-восток. Всеволод хотел найти убежище в землях Святослава, куда ещё не дошли половцы, а Владимир уходил в свои северные леса, к Ростову.

На лесной дороге отец с сыном обнялись. «Свидимся ли?» – только и сказал Всеволод и пришпорил коня.

МЯТЕЖИ

И снова северные леса со всех сторон обступили небольшую дружину Мономаха, сомкнули над ним свои зелёные своды. И снова хмурые вятичи выходили из этих лесов к размытой октябрьскими дождями дороге и молча смотрели на всадников. Порой они не были такими уж молчаливыми – стояли под высокими мрачными елями и выкрикивали свои языческие богохульные слова, грозили князю высоко поднятыми палицами, и тогда в чистой дождевой воде луж отражались их искажённые злобой лица, их грозящие дубины.

Ставка Гордятич хватался за меч, но Мономах успокаивал его: что-то неладное творилось на Руси в эти дни и в Киеве, и в далёких вятичских лесах. И молодой князь это чувствовал. Для себя он решил ещё там, в Киеве, когда увидел эти разъярённые лица холопов, ремесленников, что лучше не доводить людей до крайности, не вызывать их на яростный взрыв и жестокость.

И теперь он спокойно поднимал руку вверх, приветствуя вятичей, словно не замечая их возбуждения и ненависти.

И ещё раз он смирил себя, когда в лесу близ вятичской деревни увидел, как волхв совершал над усопшим свою бесовскую тризну, а потом сородичи умершего на глазах князя и его дружины предали по древнему языческому обычаю тело огню. Надо было наказать богохульников, противников Христовой веры, надо было высечь волхва за бесовство, но князь сдержался и здесь: до Ростова ещё далеко, а здесь, в этих лесах, молва разносится: быстро, и неизвестно, как ему и его людям могло бы обернуться это нарушение здешних обычаев.

К исходу октября Мономах был уже в Ростове. Закрылись за всадниками тяжёлые дубовые ворота крепостной стены, и лишь с этого мгновения и сам князь и его дружина почувствовали себя в безопасности. Потекло обыденное время.

Молодой князь, как и подобало владетелю пусть небольшого, но собственного стола, занимался хозяйством – расширял княжескую пашню, затевал постройку новых амбаров, медуш, следил за исправным поступлением от смердов, разных зависимых людей хлеба и мяса, яиц и ягод, прочих съестных припасов, посылал своих вирников за данью в окрестные сёла и деревни, но наказывал им не задирать народ, не вызывать его на свару. А прочее время судил провинившихся, отстаивал молебны в местном деревянном храме, охотился. И всё же, мысли всё чаще и чаще возвращались к Киеву и большим общерусским делам. Мономах уже вкусил от плода междукняжеской игры. Тогда многое ему казалось в этой игре противным разуму и сердцу человека, а теперь, по прошествии времени, он вдруг почувствовал, что месяцы, проведённые им в походах по полоцкой земле, в сражениях и переговорах с Всеславом, среди сумасшедших интриг Святослава и хитросплетений киевского общения, оставили глубокий след в его душе, нему словно не хватало чего-то. В зимние дни он порой задумчиво бродил по своим деревянным хоромам. От отделанных изразцами печей шёл тёплый дух, сквозь затянутые ледком оконца бил ослепительный солнечный свет, он смотрел в них и видел всё ту же картину: бурую крепостную стопу, за ней – снежное поле, и дальше чёрную кромку непроходимого леса. А дальше, дальше… шли дороги на Смоленск, Полоцк, Киев, Чернигов, на его милый Переяславль… И неизвестно, что происходит сейчас в русских землях, за кем стоят княжеские столы, где обретается отец.

В ноябре в Ростов пришёл гонец из Чернигова. Всеволод посылал весть. Весь вечер просидел Владимир с гонцом, выпытывая у него всё новые и новые вести о делах в русских землях, и мало утешительного узнал он.

В Киеве народ объявил князем Всеслава и на руках отнёс его к княжескому крыльцу. Киевская голь со смехом и радостью тащила с княжеского двора золотые и серебряные сосуды, дорогие ткани, куньи и бельи меха, бесчисленное множество денежной казны, опустошила княжеские амбары и медуши. Всю ночь пил и гулял на радостях простой киевский люд. Теперь в старых Ярославовых палатах хозяйничают полоцкие люди, враги Киева.

Изяслав вместе с сыновьями Мстиславом и Святополком ушёл к польскому королю Болеславу. Всеволод Ярославич укрылся у своего брата Святослава в Чернигове.

Чуть было не погибла в те дни Русь от половцев. Шарукан Старый, узнай о смятении в Киеве и бесчестье князей, совсем осмелел, и его сторожи появились около самого Чернигова. Новая битва с половцами произошла на реке Снови. Навстречу тысячному войску Шарукана Святослав вывел в иоле черниговскую рать, которая насчитывала всего 3 тысячи человек, но руссы дрались отчаянно, их копьеносцы отразили натиск половецкой конницы, а княжеская дружина довершила разгром остального половецкого войска. Передал гонец и слово, с которым обратился Святослав к своим воинам перед боем: «Потягием, уже нам не лзе камо ся дети». Видимо, тяжко стало Чернигову, если этот хитрец и безразличный ко всему, кроме собственной славы, человек вышел на смертный бой. Половцы бежали в свои пределы через реку Сновь, многие из них потонули в её осенних водах, иных черниговцы побили и подлепили.

Как заворожённый слушал Владимир речь гонца. Нет, недаром, видимо, прошёл он походами и боями эти два года. В нём загоралось желание вновь взять в руки меч, сесть на коня под воинским стягом. Он уже не помнил ни крови, ни стонов, но остался в его душе восторг при виде бегущего противника, восторг победы.

Шла зима, и не было больше вестей из Чернигова. Лишь заезжие купцы рассказывали, что уже несколько месяцев княжит в Киеве Всеслав, рядит и судит справедливо, и считают люди, что освобождение Всеслава и его вокняжение – это дело честного креста: те, кто преступил крестное целование, понесли тяжкое наказание от бога, лишились земель своих и потерпели многое от поганых. Всеслав же верил в крест, а потому бог и освободил его из поруба и сделал киевским князем.

В середине мая 1069 года в Ростов прискакал гонец из Киева от великого князя Изяслава. Он снова княжил в своём стольном городе и приглашал ростово-суздальского князя на совет. От гонца Мономах узнал о том, что произошло в Киеве весной этого же года.

Изяслав, пробыв несколько месяцев в Польше, вывел оттуда против киевлян войско во главе с польским королём Болеславом. Всеслав с киевской ратью вышел ему навстречу к Белгороду, но ночью, не дожидаясь битвы, бросил киевлян и бежал в свой Полоцк. Говорили, что почуял вещий князь неладное, заподозрил киевлян в неверности, побоялся, что в решающий час отложится от него киевская рать и перейдёт на сторону Изяслава.

Оставшись без предводителя, киевляне повернули обратно и учинили совет. В тот же день в Чернигов к Святославу и Всеволоду поспешили киевские гонцы. Они просили князей послать своих людей к Изяславу, известить его, что Киев добром откроет ворота великому князю и повинится перед ним, уговорить Изяслава не водить большого войска, а паче всего ляхов, на город и прийти с малой дружиной и не разорять Киева, помнить, что то город отца его. Если же Изяслав не внемлет просьбе, то горожане грозили сжечь Киев и уйти в Греческую землю.

Князья-братья обещали киевлянам послать гонцов к Изяславу, заступиться за них. А если придёт он к Киеву с большим войском, то обещали же двинуться на него войной и отстоять отцов город.

С тех пор расположил к себе сердца киевлян Святослав.

Черниговские послы передали Изяславу речи братьев, великий князь обещал внять просьбе. Он и впрямь отпустил большую часть ляхов домой и пошёл на Киев вместе с Болеславом и малой дружиной. А впереди войска выслал своего сына Мстислава. Но пока подошёл отец с ляхами, Мстислав учинил в городе жесточайший суди расправу. Всех киевлян из числа бедноты, чади, которые высекли Всеслава из поруба, Мстислав предал смерти без всякого дознанья. Вместе с этой чадью погибли и невинные. Люди Мстислава учинили сыск и пошли по домам, собирая расхищенное великокняжеское добро. И взвыли киевляне, и пошли на поклон к въезжающему в свой стольный город Изяславу.

Он сел на своём исконном столе, распустил ляхов но округе на покорм, перевёл торг с Подола на гору, под своё княжеское око и послал войско против Всеслава. Полоцк был взят, и Мстислав Изяславич сел там князем, а Всеслав сбежал к корелам, которые издавна тянули к Полоцку, и стал там собирать новое войско.

Но прежде чем поутихла Русь, много ещё бед пришлось вынести ей. Ляхи начали насильничать над жителями киевской земля, и люди стали их тайно избивать, а вскоре Болеслав с остатками своего отряда ушёл на родину.

И вновь князья принялись за делёж Ярославова наследия. Полоцк был отнят у Брячиславича и перешёл к старшему сыну киевского князя. Тем самым опустел новгородский стол; пустым издавна стоял и Смоленск, и Ярославичи, прискакав в Киев, требовали от Изяслава этих почётных русских городов. Вот тогда-то и направился гонец в далёкий Ростов за Владимиром Мономахом. Он передал великокняжеский наказ ростовскому князю явиться в Киев для совета. Для какого? Этого гонец не знал. Но, кроме этого, он отдал Владимиру тайную грамоту от отца. Всеволод извещал, чтобы готовился Владимир к смоленскому столу и расставался с Ростовом уже надолго, если не навсегда.

Смоленск! Семнадцатилетний Мономах не мог об этом и мечтать. Оп, младший среди всех двоюродных братьев, получит Смоленск, эту сильную крепость на Днепре, в обход Святославичей. Видно, не сошлись в выборе Изяслав и Святослав, и Всеволод сумел предложить им имя Владимира. Тот был далеко, не встревал в княжеские дрязги, был молчалив на людях, вежлив, наблюдателей, никому не успел сделать зла, не подавал и особых надежд… Так, не то князь, не то отрок. На нём и сошлись запалившиеся в споре старшие Ярославичи. Но Святослав выторговал себе Новгород, и туда отправился княжить его старший сын Глеб.

Близкие люди Мономаха с удивлением смотрели, как поспешно, но основательно собирался князь в дорогу. На вопросы он отвечал, что поездка может быть долгой, а цели вызова в Киев вовсе не ясны. Близкие бояре и дружинники больше вопросов не задавали, но собирались в дорогу так же, как князь, – быстро и обстоятельно.

Перед отъездом Владимир обошёл небольшой тихий деревянный Ростов. Здесь началось его первое княжение, отсюда он ушёл в свои первый поход, сюда же вернулся после битв и народного смятения. Здесь отсиделся в тиши, вдали два спокойных года. И пока он сидел, в Ростове, имя его продолжало звучать на Руси. И пусть негромок был этот звук, по он уже пробивался среди прочих княжеских имён, и Мономах понял, что вовсе не обязательно совершать подвиги и выигрывать битвы, шуметь на всю Русь. Уже ушёл в небытие громкоголосый князь Ростислав, на грани гибели стоит лихой Всеслав, а из ростовских лесов к смоленскому столу выносит его – юного князя с негромким голосом, спокойным взглядом синих глаз.

Он ещё не двинулся в путь, ещё трогал руками на прощание бурые замшелые стены Ростовского кремля, а одна мысль не давала ему покоя: за кем останутся Ростов и Суздаль – весь этот край лесов, бортных ухожеев, тихих прозрачных рек, глубоких озёр, хмурых, но надёжных в бою вятичей?

Он выехал налегке, наскоро, с небольшой дружиной. Возы с добром, разной утварью потянулись следом. За время, что провёл Владимир в Ростове, он оброс собственным хозяйством, и теперь слуги везли в Киев благоприобретённое им и взятое с бою во время походов.

Под Киевом Владимира встретили люди Всеволода и передали ему последние вести: вновь появился Всеслав и обрушился на Новгород, но только что появившийся там Глеб Святославич разбил полоцкого князя. Мстислав внезапно умер в Полоцке, и севший, на его место Святополк Изяславич не смог отстоять город от упорного Всеслава, и лишь новая рать третьего Изяславича – Ярополка вновь выбила Всеслава из Полоцка.

…Трое князей сидели в гриднице – ещё не старые, но прожившие жизнь люди, поседелые, с усталыми глазами, а рядом с ними сидел юный, тонкий, с пушком на подбородке семнадцатилетний Мономах. Изяслав был, как всегда в торжественные минуты, возбуждён, даже радостен. Святослав внимательно смотрел на племянника; его заботило сейчас лишь одно – с подобающим ли почтением относится к нему Мономах; Всеволод, как всегда, был тих и спокоен.

– Князь, – возвысил голос Изяслав, – настала тебе пора расстаться с ростовским столом, пора идти княжить в Смоленск. Долгие годы город стоит без князя. Решено отдать его тебе в стол, блюди его, управляй и суди по разуму. Ты хоть и молод, но показал себя спокойным и твёрдым властелином.

Владимир слушал слова Изяслава и понимал, что все они пустые: что великий князь просто не говорит о том, что давно шла драка за Смоленск между Ярославичами, что никто из них не смог перетянуть город на свою сторону, без конца покушался на Смоленск и князь Всеслав. И теперь отдают его Владимиру, потому что тяжкие времена наступили для Изяслава – против него стоят братья Святослав и Всеволод, и Изяслав, уступая им, попытался вбить между братьями клип, отдав Смоленск Владимиру.

Но все эти мысли лишь промелькнули в голове Мономаха. Он с достоинством поблагодарил старших князей за их выбор, за доверие, но спросил: а за кем же останется ростово-суздальский стол? И Изяслав, прикрыв глаза, без заминки, видно, всё уже было между братьями оговорено заранее, сказал, что, как было испокон века, ростово-суздальская отчина будет тянуть к Переяславлю. Это означало, что в ходе всех распрей, смятений и ссор в наибольшей прибыли остался третий Ярославич – спокойный и рассудительный Всеволод.

Несколько дней оставался в Киеве Мономах и увидел, что по-прежнему неспокойно в городе. Люди собирались кучками, о чём-то горячо спорили.

Изяслав бегал по гриднице, кричал на братьев, что они подстрекают против него народ и хотят его изгнания и погибели. Святослав зло отвечал ему, перечисляя все прегрешения и благоглупости, совершенные Изяславом, Всеволод по обычаю молчаливо слушал перепалку братьев. А вечером он сообщил Владимиру, что выпросил у Изяслава Выдубечский холм в том месте, что приглянулось ему прежде, и решил построить там загородный дворец, а пока же заложить храм святого угодника Михаила и монастырь вокруг храма: тихо и спокойно внедрялся переяславский князь в жизнь Киева, создавая в трёх вёрстах от Печорского монастыря свою собственную обитель. Через несколько дней произошла закладка храма.

На следующее утро, но раскрыв прибывших из Ростова возов, Владимир направился в Смоленск.

1070 год приближался к концу. Но не все беды, отпущенные на его долю, прошли по Русской земле. Уже на пути в Смоленск Владимир и его дружинники вновь столкнулись с небывалым возбуждением лесных и приречных людей. Как и в Киеве на улицах и площадях, так и здесь, в своих сёлах и деревнях, на берегу реи, на лесных полянах, они собирались толпами, слушали громкие слова волхвов, грозили проезжавшему князю.

В Смоленск прибыли под вечер. Крепость и княжеский дворец были в запустении, но дома стояли исправные, свежего дерева, и город был многолюден и приволен, и большой деревянный храм Успения сиял своими недавно позолоченными крестами.

«Буду жив – отстрою каменный храм», – подумал Мономах, и тут же над городом поплыл колокольный звон, возвещающий горожанам о прибытии в Смоленск нового властелина.

А уже на следующий день Владимир столкнулся с первыми заботами. Неспроста шумели смерды по прибрежным сёлам и лесным деревням, неспроста внимали они лохматым, одетым в звериные шкуры волхвам. Порядок, сломавшийся в Русской земле ещё в 1068 году, так и не налаживался. Напротив, по всем весям и градам волновался народ. Отзвуки этого смятения потрясали и Смоленскую землю. С разных погостов[13]13
  Погост – здесь: место сбора княжеской дани.


[Закрыть] шли вести об отказах смердов платить дани и виры, об избиении богатых людей, имевших много жита и другой ествы. Владимир негодовал. Кто дозволил холопам менять столетиями сложившийся и освящённый богом и церковью порядок? Кто дал им право захватывать имения, им не принадлежавшие? Так сложилось, что наиболее даровитые, достойные, трудолюбивые оказались у власти, стали владельцами земель и угодий, дворцов и богатых домов. И теперь князьям и боярам – княжеское и боярское, а смердам – смердье, а противникам установленных порядков, ленивцам, посягающим на чужое добро, – всемерное наказание. Но своим ещё юным сердцем, пытливым умом Владимир понимал, что порядок, данный богом людям, нуждался в добром и разумном поддержании – где силой, а где и лаской и нельзя доводить людей до неистовства, как это сделали своими вздорными делами Изяслав и его воеводы в 1008 году. Поэтому с первых дней княжения в Смоленской земле он постарался сохранить этот порядок всеми силами, как он понимал это. В одни волости он направил дружинников со строгим наказом взыскать с непослушных холопов, в других волостях наказывал сулить людей по справедливости, и если насильничали богатые люди над бедными и убогими, то уняли бы их; в третьи послал хлеб, чтобы спасти людей, обобранных богатеями, от голодной смерти.

А вокруг Смоленска бушевал пожар народного смятения. Возмутились смерды во владениях Святослава, на далёком Белоозере, оттуда смятение перекинулось в Ростово-Суздальскую землю, в те леса, которые не раз проезжал Владимир. До Смоленска дошли вести, что появились в Ростовской земле два волхва из Ярославля, и шли они от селения к селению, обличая тех, кто держал обилье, – указывали они на лучших, богатых, жён. Одна жато держала, другая – мёд, третья – рыбу, четвёртая – скору[14]14
  Скора – меха, шкурки.


[Закрыть]. И голод стоял в те дни во всём северном крае. Волхвы же вели за собой людей, и люди тащили к ним богатых женщин, и волхвы взрезали им кожу за плечами и вынимали оттуда и жито, и мёд, и рыбу, и ужасались люди и бежали к житницам, амбарам и медушам этих женщин и вскрывали их, и насыщались сами и насыщали своих близких. По всей Волге и Шексне, до самого Белоозера прошли волхвы и вели за собой триста человек.

Владимир, слушая рассказ о страшных делах, творимых в ростовско-суздааьской земле и на Белоозере, вспоминал мрачных лесных жителей и бесноватых волхвов. Нет, что-то не так без него сделал там, в ростовских лесах, его наместник, если допустил до такого кровопролития, братоубийств, свар, зависти, клеветы…

Ещё один волхв, прельщающий народ, объявился в Киеве. Он вещал, что на пятое лето Днепр потечёт вспять и земли переступят с места на место: Греческая земля встанет на место Русской, а Русская на место Греческой. Многие смеялись, но многие и слушали его и смущались душою. И лишь когда княжеские люди бросились на поиски кудесника, он исчез ночью и сгинул без вести.

Но тревоги не исчезли. Некие разбойники вышли из лесов и напали на Печёрскую обитель. Они хотели снести монастырь прочь, разогнать святое стадо, захватить всё монастырское имение. Были разбойники из смердов, чьи земли прибрал к рукам монастырь. С большим трудом монахам удалось спасти своё достояние.

Тревожные вести шли из-за рубежа. Ляхи напали на владимиро-волынские земли. Турки теснили со всех сторон войска византийского императора, подбираясь к великому городу Константинополю, откуда уже было рукой подать до русских земель. 19 августа 1071 года Роман IV Диоген проиграл туркам битву при Манцикерте, был захвачен в плен и как раб с кольцами в ушах брошен в прах перед султаном; тот хлестанул его плетью поперёк спины и пнул носком сафьянового, отделанного жемчугами сапога. Руссы дрались рядом с греками, бежали с поля боя вместе с ними и донесли грозную и тревожную весть до Киева, Чернигова, Переяславля, Смоленска и иных земель. В Переславле горько рыдал митрополит Георгий, урождённый грек, живший целыми месяцами не в Киеве, где косо смотрели на него, с одной стороны, сторонники латинской веры, окружавшие Изяслава, с другой – ревнители русского православия, приверженцы Антония и Феодосия, а под крылом любившего греков Всеволода. Лишь он, тесно связанный через бывшую жену с византийским двором, поддерживал тесный союз с Константинополем. Турецкий удар по Византии больно отозвался в сердце Мономаха, привыкшего чтить родину своей милой матери и гордиться своим византийским родством. В эти же месяцы норманны апулейского герцога Роберта Гюискара – пожирателя чужих земель, как его называли на Западе, захватили византийские владения в Южной Италии.

Пользуясь ослаблением великой империи, возмутились против греков болгары. Восстала Северо-Западная Болгария, затем мятеж перекинулся в Подунавье.

* * *

Прав был отец, когда он перетянул Смоленск под свою руку и посадил там Владимира. Вольно и независимо раскинулся город на берегу Днепра. Отсюда, с высокой деревянной стены, казалось, видно в слышно было всё, что совершалось на Руси и в окрестных странах. Вдоль днепровского пути шли торговые караваны с севера в Киев и из Киева в Новгород и далее к варягам, мимо Смоленска скакали гонцы от Святослава к Глебу и Новгород и обратно. И каждый купец, каждый гонец становился желанным гостем в хоромах Мономаха. Его щедро поили и кормили, предоставляли ему домы для отдыха, давали ладью или коня, если он в них нуждался. И за время, проведённое гостем в Смоленске, князь узнавал многое из того, что совершалось в тогдашнем мире. Там же он получил лести о том, что в Переяславле родился в 1070 году его сводный брат Ростислав, а затем с промежутком в год сёстры Евпраксия и Екатерина. Новая семья Всеволода разрасталась. Княгиня Анна пускала в Русской земле глубокие корни. Постоянными нитями был связан Смоленск с Новгородом, Полоцком, Ростовом, Киевом, Черниговом, Переяславлем и другими русскими городами.

И когда на исходе 1071 года великий князь снова позвал Владимира в Киев, тот знал, что речь пойдёт либо об утишении мятежей на Руси, либо отправят его с ратью на юг, на Волынь, против ляхов, либо ввяжется киевский князь в балканские дела – слишком уж близко от русских земель пришли в смятение греческие владения.

А в Киеве готовилось большое общерусское торжество. Хитроумные монахи Печёрского монастыря подсказали Ярославичам мысль о провозглашении Бориса и Глеба, убиенных Святополком Окаянным, первыми русскими святыми. И действительно, у всех народов, исповедовавших православную веру, были свои святые, которым люди истово молились и которые совершали великие чудеса во славу церкви Христовой. Лишь Русь стояла и молилась без своих святых, и это принижало русскую православную веру и киевскую митрополию перед другими церквами. Напрасно противился митрополит-грек этому, как он говорил, святотатству, напрасно он твердил, что ничем мощи Бориса и Глеба не показали своей чудодейственной силы, и указывал, что в православном мире есть много истинных святых – и Николай-чудотворец, и Дмитрий Солунский, и праведные Кирилл и Мефодий, не говоря уже о первосвятителях, апостолах. Феодосии же стоял на своём: Борис и Глеб – великие страстотерпцы, погибшие во имя правого дела, единства Руси, и они давно уже признаны святыми самим Богом и людям надо просто выполнить волю Божью.

Феодосий надеялся, что торжества по освящению мощей Бориса и Глеба всколыхнут всю Русь, примирит бедных с богатыми, объединят князей, укрепят православную веру и возвысят Печёрский монастырь.

Напуганные народным смятением Ярославичи согласились с Феодосией. У каждого из них была надежда использовать устанавливающиеся мир и согласие в своих тайных делах борьбы против братьев. Изяслав хотел торжествами укрепить свой стол, Святослав вновь в эти дни надеялся встретиться со своими сторонниками в Киеве, в Печёрском монастыре, выказать себя ревнителем православия – не то что продавшийся латинянам Изяслав. Всеволод, используя недовольство киевского митрополита, старался заручиться поддержкой митрополии для продвижения своих дел и дел своего первенца Владимира. Русь стояла на краю новых потрясений, новых междукняжеских распрей, и торжества в Киеве призваны были прикрыть их, обмануть людей видимым миром. Всеволод успел сказать Владимиру, что истинный смысл княжеского съезда – утвердить новую «Правду русскую», над составлением которой сидят сейчас бояре и воеводы трёх Ярославичей.