Текст книги "Владимир Мономах"

Автор книги: Антонин Ладинский

Соавторы: Андрей Сахаров
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 57 страниц)

Отец и сын встают перед ним на колени, и Феодосии молча кладёт руки на их головы, и так они стоят перед ним некоторое время, потом встают и садятся рядом с игуменом.

Тот говорит, что отца Антония они увидеть не смогут вот уже вторую неделю он молится в одиночестве в дальней пещере, но показывается ни ему, Феодосию, ни монастырской братии, монахи приносят Антонию лишь кусок хлеба и кружку воды – тем и живёт преподобный.

Владимир в свои небольшие годы уже много был наслышан о духовных подвигах печорских отшельников и теперь во все глаза смотрел на игумена.

И об Антонии, и о Феодосии рассказывали удивительные истории, которые поражали маленького княжича, и он нередко вспоминал жизнь того и другого и плакал от жалости к ним и умиления.

Во все глаза смотрел маленький Мономах на чудесного игумена, а тот вёл неторопливую беседу с князем Всеволодом и говорил вовсе не о божественных делах. Игумен просил рассказать ему, в мире ли живёт Всеволод с братьями-князьями, спокойны ли торки и не пора ли нанести поганым удар; что думает князь о полоцком властелине Всеславе и можно ли его позвать с собой в поход в дикое поле; как ведут себя половцы и где нынче кочуют они. Дивился Владимир такой осведомлённости игумена, и казалось, что вовсе не о нём, бежавшем от мирских дел, ходили по Руси рассказы.

В раздумье ехал Всеволод от игумена. Тот ясно ему сказал, что надо собираться в дикое ноле, что Изяслав давно уже хочет нанести удар торкам, навеки освободить от их набегов русские земли и надо помочь киевскому князю, что он, Феодосии, очень надеется на его княжескую помощь и даже, если Всеслав полоцкий и Святослав черниговский не пойдут в поход, то пусть киевский и переяславский князья двинутся в поле со своими ратями.

Едва Всеволод вошёл в свои хоромы, как за ним прибыл гонец от великого князя.

Изяслав повёл с ним речь о том же, о чём ещё пас назад говорил игумен Феодосии, – о совместном походе против торков. Братья условились действовать заодно, послать гонцов к Всеславу и Святославу.

Всё лето 1060 года сносились князья гонцами и лишь к осени, наконец, договорились о походе. С севера в конном строю и на ладьях по Днепру двинулись рати великого князя Изяслава и Всеслава полоцкого; отдельно по берегу шла дружина Изяслава и отдельно дружина Всеслава. У впадения реки Трубеж в Днепр их ждали дружины Святослава черниговского и Всеволода переяславского. Впервые после смерти Ярослава Владимировича вся Русская земля поднялась в поход против кочевников. В киевском войске шли также дружины из Смоленска, Турова и Владимира-Волынского, в черниговском – воины из Тмутаракани и Мурома, в переяславском – отряды из Ростова, Суздаля и Белозора. Давно уже не собирала Русская земля столь большого войска.

Владимир вместе с матерью, сёстрами провожал дружину с княжеского крыльца, а потом смотрел из окна терема; как двурядной лентой выехали воины из городских ворот и двинулись в сторону Днепра, и. сразу тревога застыла в городе, стихли по боярским домам веселье и застолья; в каждом доме молилась за успех русского войска. И в княжеском дворце как будто стихла жизнь, мать молилась в своей половине, а около неё, упёршись коленями в пушистый ковёр, молился маленький Владимир и повторял вслед за матерью: «Боже, спаси пас, дай нам утешенье в тревогах и горестях и ниспошли победу над погаными верным сынам твоим, рабу твоему Всеволоду и всем воинам его».

Прошло три недели, и однажды под вечер с караульной башни ударили в колокол: на горизонте показались конные люди. Медленно приближались они, и вскоре высыпавшие на валы жители Переяславля приветствовали победителей. Впереди ехал Всеволод; лицо его потемнело и осунулось, веки покраснели от бессонья и осенних ветров, но радостная улыбка пробивалась сквозь эту черноту и усталость. Сзади надвигалась княжеская дружина, а следом за ней шли связанные верёвками пленённые торки. В изодранных одеждах, с косматыми волосами, они страшно озирались по сторонам, втягивали головы в плечи под градом насмешек жителей Переяславля. А следом за пленниками везли на телегах захваченное добро: ткали, ковры, конскую сбрую, оружие, золотые и серебряные вещи. А дальше княжеские конюхи гнали табуны отнятых у торков коней, коров, овец. Сразу разбогатеет теперь Переяславль, нальются захваченным добром дворец князя и дома его старшей и младшей дружин.

Владимир бросился к отцу, дотянулся рукой до стремени, да так и бежал рядом с отцом всю дорогу до дворца. И лишь вечером, когда княжеская семья собралась за столом, Владимир услышал от отца о том, как шла война с торками.

Собственно, и войны-то не было: конные сторожи торков донесли до своих кочевий известие о том, что вошли русские рати в степь, и торки стали спешно свёртывать шатры, и когда руссы подходили к тем местам, где должны были бы стоять стенные городки кочевников, то заставали там лишь тёплую золу от очагов – торки исчезали бесследно. Днём и ночью гнались руссы за кочевниками, вглядываясь в прибитую конскими копытами землю, и наконец настигли их во время отдыха. Русские дружины с ходу врезались в тележный строй уставших и обессилевших торков, и те почти не сопротивлялись: одни доброй волей отдали себя в полон с жёнами и детьми, другие – те, у кого доставало ещё сил бежать дальше, – бросали своих близких, всё добро, вскакивали на коней и устремлялись в неоглядную ночную степь.

За ними не гнались – пусть пропадают в осенней стуже в голодной, застывающей на зиму степи. Несколько недель носились русские дружины в диком поле, сбивая всё новые и новые кочевья торков, утомляя и врагов и самих себя нескончаемым конским бегом. И лишь тогда, когда отяжелели русские рати от захваченного добра, когда недоставало уже сил гнать по необозримым степным просторам тысячи голов скота, – русские князья дали приказ своим дружинам повернуть вспять.

– Ну а торки, куда делись торки? – спрашивал Владимир, который живо представил себе всё, что происходило в степи, где закованные в брони руссы сметали с лица земли жалкие кочевья степняков и гнали их, гнали в холодное и голодное поле.

– Торки сгинули, – сказал устало Всеволод. – Сгинули, мыслю, навеки. Одних мы попленили, а кто ушёл в степь, всё равно пропадут от стужи, голода и мора. Бог отныне избавил Русь от поганых.

Он говорил об этом спокойно и равнодушно, а глаза Владимира наполнялись слезами. Ему было жаль этих растерзанных, связанных верёвками людей, что тянулись за русской ратью по улицам Переяславля, шаль было и тех, кто, потеряв своих жён и детей, скитается отныне в застывшей степи, мёрзнет, гибнет от голода и нет им нигде ни покоя, ни приюта: только гибель, и плен, и продажа на невольничьих рынках Булгара, Херсонеса и Константинополя.

Всеволод заметил сумятицу в сердце сына, положил руку на его золотистые волосы: «Не жалей их, Владимир; если бы был их верх, то сегодня уже тебя гнали бы привязанным верёвкой за телегой на челядинный рынок куда-нибудь в Таврику».

Затихла жизнь в Переяславле, не скакали более княжеские гонцы между Киевом, Черниговом, Переяславлем и Полоцком, надвинулась суровая зима. Князья и дружинники сидели по своим дворцам, а их люди бойко торговали по городам рухлядью, захваченной у торков.

В конце же января 1061 года беда обрушилась на Переяславское княжество; из степей в переяславские пределы вышли половцы во главе с ханом Искалом. Записал позднее летописец: «Пришли половцы впервые на Русскую землю войною». Давно уже ожидали этой грозы переяславцы.

С каждым годом полнилась степь половцами. Их кочевые вежи, объединённые в огромные орды, заливали южные земли от края и до края. Сначала они перевалили через Волгу и появились на Дону, потом захватили кочевые угодья печенегов и торков и заняли причерноморские степи между Доном и Днепром, а потом, преследуя печенегов, дошли до Дуная и уткнулись в византийские сторожевые крепости. В то время напор половцев на Запад уже ослабел, и они принялись обживать огромные пространства, раскинувшиеся между Доном и Дунаем. Главные их кочевья расположились в степях, примыкавших к Черноморской луке – между Дунаем и Днепром. На Руси их называли лукоморскими половцами. У Днепровской же луки, по обе стороны порогов расселялись приднепровские половцы. От Днепра до Нижнего Дона кочевали причерноморские половцы. Были ещё половцы заорельские, кочевавшие между реками Орелью и Самарой. Донецкие половцы раскинули свои вежи между Северным Донцом и Тором, а по обоим берегам Дона жили половцы донские. И на всём этом огромном пространстве северные границы половецких кочевий вплотную подходили к русским землям. С тех пор как выбили половцы из степей берендеев и торков и как те, зажатые с двух сторон, заметались в диком поле и растворились – одни – уйдя под защиту русских крепостей и встав там на сторожевую службу, а другие – пропав без вести, – не было больше никого между русской и половецкой землями. Встали они теперь друг против друга, и самым близким городом к половецкому полю стал Переяславль.

Скрипели в бескрайних южных степях половецкие телеги, взметалась к солнцу пыль от бесчисленных кочевых веж, десятки, сотни тысяч всадников готовы были по первому зову своих ханов двинуться в очередной грабительский поход. От пастбища к пастбищу, от одной земли к другой передвигались половецкие орды, всё сокрушая на своём пути. Зимой они уходили к югу, поближе к тёплым черноморским берегам, а летом постепенно перемещались на север, их стада тучнели в ковыльных степях, и половцы подходили к самой кромке южнорусских лесов. Осенью же, когда кони были сыты, начиналась пора набегов, и горе было тем, кто вставал на пути кочевников. В поход поднимались все взрослые половцы. Их конные лавины внезапно возникали перед изумлённым и испуганным врагом. Вооружённые луками и стрелами, саблями, арканами, копьями, половецкие воины с пронзительным криком бросались в бой, стреляя на скаку из луков, засыпая врага тучей стрел. Сокрушив врага, они мгновенно исчезали, а на месте набега оставались развалины и свежий пепел, и тянулись вслед за кочевниками следы многочисленных пленников, которых они гнали на невольничьи рынки юга. Кочевники не любили сражаться с большими и хорошо организованными армиями. Напасть врасплох, смять численно слабого врага, подавить его, разъединить вражеские силы, заманить их в засаду, уничтожить – так они вели свои войны. Но если половцы сталкивались с сильным противником и вынуждены были отступать – они умели и обороняться: быстро составляли свои телеги в несколько кругов, покрывали их бычьими шкурами, чтобы враг не мог поджечь их, и, укрывшись внутри этого кольца, отчаянно отбивались от наседавшего неприятеля. Через проходы между телегами вырывались они порой конными отрядами на вылазки, сея ужас среди осаждавших. И если половцам удавалось огородить телегами свои вежи, сокрушить их оборону было трудно.

Многочисленные половецкие сторожи охватывали всю степь. Это были их земли, и они знали каждый день, каждый час, что совершается в их пределах и близко от них, на расстоянии нескольких перестрелов и в далёком приграничье. И едва появились они вблизи русских княжеств, как те почувствовали – за ними установилось постоянное и настойчивое наблюдение. Половцы знали буквально всё: где находятся княжеские дружины, мирны между собой князья или ратны, как укреплены русские города и как поставлена у руссов сторожевая служба. За последние годы всё чаще стали пропадать в диком поле русские сторожи: половцы обкладывали Русь, как зверя в берлоге. И, наконец, их выход состоялся.

Вопреки всем своим привычкам половцы двинулись на Русь зимой. И произошло ото не случайно. То было время, когда руссы упивались своей победой над торками, торговали захваченным рухлом, пили и бражничали по городам и весям. Разошлись князья по своим столам, запёрлись за стенами детинцев, распустили на отдых дружины. В морозные январские дни 1061 года притихла жизнь на Руси. Притихла она и в Переяславском княжестве. Мёрзли на высоких холмах княжеские сторожи, сходили раньше времени со своих мест – думали дружинники: кто пойдёт на Русь в такие снега и метели. Всеволод сидел в теремном дворце за своими любимыми книгами, постигал их великие мудрости, княгиня в женской половине занималась вышиванием. И вдруг однажды под вечер с крепостных башен дозорщики увидели, как заметались в сумеречной степи огни, пламя поднималось высоко в небо, окрашивая его в нежно-розовый свет. И не успели переяславцы толком понять, почему же пылает зимняя степь, как оттуда посыпались к крепостным воротам люди. Одни скакали на неосёдланных лошадях, другие бежали бегом полуодетые и разутые, иные были со следами пожарищ на теле.

Владимир видел, как они вваливались в крепостные ворота, с безумными глазами крестились на церковные купола, плача, рассказывали о своих несчастьях.

Половцы вышли из степи в одну из последних январских ночей, вырезали заснувшие в землянках сторожи, не дали им зажечь сигнальные огни и растеклись облавой по переяславским землям. В Переяславле ещё были мир и покой, когда половцы уже захватили окрестные сёла и деревни, ограбили церкви, повязали пленников, и теперь вся южная часть переяславской земли лежала в руинах. Половцы ещё шли по русским сёлам, а их телеги, груженные добром, церковной утварью, уже тянулись на юг, а следом за телегами брели тысячи русских пленников – мужчин, женщин, детей.

Стон нёсся над переяславской землёй.

Тревожную ночь провели горожане, опасаясь половецкого приступа, но половцы не появились вблизи города, а наутро переяславский полк уже был готов к походу. Всеволод решил выступить против степняков в одиночку: пока доскачут гонцы до Чернигова, Киева, Полоцка, половцы натворят много беды, да и не доедут гонцы – все дороги под городом переняты половецкими сторожами.

1 февраля княжеская дружина и вой во главе с тысяцким потянулись из крепостных ворот в иоле, и снова, их провожал весь город. И снова в тревожном ожидании застыли люди в каждом доме, и тревога эта была больше прежней. К войнам с торками и берендеями привыкли, с ними в течение долгих лет уже научились воевать и научились держать их в страхе. Здесь же надвигалась неведомая страшная гроза, враг был велик числом, беспощаден и свиреп в бою; об этом рассказывали бежавшие под ударами половцев те же торки.

Владимир так и запомнил те дни: зарево далёких пожаров, опоясавшее в сумерках Переяславль со всех сторон, быстрые сборы русской рати, тревога, разлитая в воздухе, видевшаяся в глазах людей, слышавшаяся в их тихой, приглушённой речи, а потом тягостные часы ожидания известий об исходе сражения.

3 февраля беспорядочные толпы руссов появились близ городских ворот. Маленький княжич видел с крепостной стены их испачканные кровью и грязью брони, разорванные плащи, помятые от ударов половецких сабель шишаки, пробитые стрелами щиты. Понурые и усталые входили они в город, и тут же по улицам, на соборной площади заголосили, запричитали женщины.

Позднее в окружении конной дружины подъехал к крепостным стенам сам князь Всеволод, и следом за ним наглухо закрылись крепостные ворота. Не расходясь по домам, воины во главе с князем поднялись на крепостные стены, а из степи уже выезжали передовые половецкие отряды. Издали Владимир видел их низеньких, лохматых, словно игрушечных, лошадок, пушистые треухи всадников, колчаны со стрелами, висящие у них за спиной.

Половцы не стали терять время на осаду сильной Переяславской крепости: перед ними лежала беззащитной вся переяславская земля. С крепостных стен было видно, как их вежи обтекали город со всех сторон и уходили к северу, где их ещё не ждали.

Вечером за притихшим столом Всеволод рассказал домочадцам, как вчера, 2 февраля, бесчисленная рать половецкого хана Искала обрушилась на малочисленную переяславскую дружину и полк, как отчаянно отбивались руссы от наседавших врагов, но в конце концов не выдержали натиска и стали отходить.

– Если бы побежали мы, – тихо говорил князь, – то уже не сидели бы здесь: на арканах тянули бы нас на юг. Отходили и отбивались на ходу, и понял Искал, что не взять нас живыми, а своих воинов не хотел губить, бросил пас и повёл вежи далее по сёлам и деревням. Нет, нельзя против половцев выходить столь малыми силами.

Несколько дней ещё жил Переяславль тревожной неизвестностью, несколько дней страх и беспокойство царили в княжеском дворце. Со всей силой постиг этот страх в те дни и восьмилетний Владимир. Он понял, что есть в этом мире зло, против которого не защитит ни отцовская любовь, ни материнская ласка, ни пестун, ни боярин Гордята. И противостоять этому злу можно только мечом. Сила должна гнуть силу. Твоя рать должна быть сильнее и многочисленнее, меч острее, щит и броня крепче, конь выносливее, воинский дух, смелость выше, чем у врага. Если нет этого, то тщетно выходить на рать с сильным врагом. Тогда гибель твоя, твоей семьи, твоего народа неизбежны.

Но дни прошли, и сторожи донесли в Переяславль, что, замёрзнув в сожжённых русских сёлах, половцы ушли на юг к своим постоянным становищам. И тогда князь Всеволод выехал из стольного города осмотреть округу. Ехали в санях в сопровождении конной дружины. Владимир сидел рядом с отцом, закутавшись в баранью шубу, всматривался в мглистую, стылую дорогу.

Знакомство уже с первыми близлежащими поселениями показало всю губительную силу половецкого набега. Стояли спалённые дотла дома, и лишь торчащие среди пепелищ очаги указывали, что здесь жили люди. Половцы разорили и сожгли подгородную княжескую усадьбу, сёла, принадлежащие самому князю и княгине. Теперь неизвестно было, с кого брать налоги и виры, сколько людей осталось в живых и где они обретаются. Целый день объезжал князь подвергшиеся удару врага селения, и не напрасно. То там, то здесь, увидев проезжающего князя и его дружину, выползали из каких-то неведомых углов, лесных чащоб, из высоких сугробов люди – промёрзшие, с узелками в руках, со скорбными глазами. А в других местах уже начинали стучать топоры. Оставшиеся в живых валили деревья для постройки новых изб, амбаров, бань. Медленно оживала переяславская земля.

ПЕРВЫЙ ПУТЬ

Половцы ушли, и переяславская земля начала зализывать нанесённые ей раны. Всю зиму везли смерды мимо города лес на постройку изб, бойко стучали в округе топоры и пели пилы. Леса на северных границах княжества было много, а потому крестьяне окрестных сел, деревень, погостов к весне уже сумели поставить незамысловатые рубленые клети.

Князья и бояре, покряхтывая, доставали серебро, отстраивали заново свои подгородные усадьбы, ссужали деньгами смердов своих княжеских и боярских сёл. Всю весну тиуны сбивались с ног, возрождая нарушенное половцами хозяйство. Многое из того, что взяли переяславцы у торков прошлой зимой, было ныне потрачено на эту спорую и необходимую работу.

Всеволод учил в те дни сына: «Переменчива жизнь. Вчера мы были победителями, сегодня побили нас. И не раз ещё так будет в жизни. Она поворачивается как колесо – то счастливым, то несчастливым боком – всё катится и катится вперёд. И если плохо тебе придётся в жизни – не унывай, знай, что повернётся снова её колесо и засияет для тебя солнце. Вся ведь жизнь состоит из тени и света, потому и не скучно людям жить, всё время они между радостью и страхом, между отчаянием и надеждой».

Всеволод ласково смотрел в голубые глаза сына, усмехался. «Ну да пока выкинь всё это из головы, молод ты ещё для этих мыслей, а сейчас запомни: пока смерд у тебя имеет избу, пока он сыт и при коне, орает землю, до тех пор будут у тебя люди в полку, будет хлеб в твоих княжеских амбарах и мёд в твоих медушках, но если обнищает и разорится смерд – тогда и княжескому хозяйству грозят неисчислимые беды».

Половцы затихли, но тревога не ушла из княжеского дворца. Всю весну, лето и осень скакали гонцы из Чернигова в Переяславль, а оттуда в Киев и обратно. Владимир видел, что всё чаще тень заботы не сходила с лица князя Всеволода. Сыну было уже девять лет, и нередко беседы с гонцами, которым Всеволод наказывал передать свои речи то Святославу в Чернигов, то Изяславу в Киев, то Всеславу в Полоцк, князь проводил в присутствии княжича.

Беспокойство нарастало на Руси. Великий князь Изяслав всё больше подпадал под влияние ляхов, которые окружали теперь не только его жену, но и его самого. Л вместе с ляхами всё больше проникало на Русь латинство, влияние римского клира. Монахи Печёрского монастыря всё чаще выражали великому князю своё недовольство. Запёршись в уединённой келье, Антоний вещал братии, что великие напасти ждут Русь, если она преклонит колена перед еретиками, а монах Никон, который день и ночь трудился над летописным сводом, записывая на пергамент всё, что знал о жизни славянских племён и о деяниях князей Рюрикова корня, – тот открыто обличал в ереси и отступничестве от православной веры самого великого князя. И когда Изяслав пригрозил монаху наказанием, святой отец бежал из Киева в Тмутаракань. По пути он был гостем Святослава черниговского и Всеволода переяславского.

Князь Всеволод хмуро слушал медленную, но твёрдую речь Никона.

– Надо бороться, князь, – говорил монах, – по своим гнёздам не отсидитесь, когда чужеземцы захватят главное наше гнездо – Киев. Уже сейчас они верховодят за спиной великого князя Изяслава, прикрываются его именем, расставляют повсюду своих людей из киевлян. Уже и тысяцкий и посадник гнут в сторону латинства, а там наступит очередь других городов. Пропадёт с таким трудом собранная Русь.

Всеволод думал о другом. К нему что ни месяц шли гонцы из Константинополя. Греческий патриархат очень надеялся, что третий Ярославич, зять византийского императора, надежда и опора истинного православия на Руси, не допустит усиления в Киеве проклятых еретиков.

Всеволод, давно и тесно связанный с византийским двором, просто не мог смириться с тем, что митрополита Ефрема при дворе Изяслава всё более оттесняли от дел государственных, и он находил душевное отдохновение здесь, в Переяславле, на далёкой русской окраине. А Святослав всё слал и слал гонцов к младшему брату, обличая Изяслава не только в ересях, но и в прямой измене. «Великий князь, – наказывал Святослав передать Всеволоду, – рушит отцовский завет. Вот он уже захватил Новгород – прирождённую отчину Владимира Ярославича, подмял под себя Туров, свёл Ростислава из Ростова и Суздаля и готовит захват этих столов под свою руку. Нельзя медлить, князь, Ростов и Суздаль – испокон веку принадлежали переяславскому столу, посылай туда Владимира, дай ему с собой добрых бояр. Изяслав вместе с Всеславом полоцким замышляют извести нас, своих братьев, и захватить всю Русскую землю».

Сеял Святослав семена злобы и ненависти в сердце Всеволода, и тот, гневясь, запалялся сердцем против князей киевского и полоцкого.

Дурные вести шли и с венгерского порубежья и с Владимира-Волынского. Там сидел сведённый из Ростова и Суздаля Ростислав Владимирович. Он женился на Ланке, дочери венгерского короля Белы I, и она родила ему вслед за старшим сыном Рюриком ещё двух сыновей – Василько и Володаря. Теперь Ростислав силён не только своей силой, но и силой своего тестя – венгерского властелина. Доходили слухи, что Ростислав будет искать для себя нового, более почётного стола, чем далёкий Владимир-Волынский. Он говорил, что после смерти Игоря Ярославича вот уже столько лет свободен смоленский стол, и почему бы не отдать этот стол ему, сыну старшего Ярославича.

Беспокойство усилилось, когда в Переяславль дошли слухи о том, что Волхов пять дней тёк вспять. Это было плохое знамение. И вскоре оно оправдалось. Из Полоцка вышел Всеслав и сжёг Новгород, и тут же пришли вести из Владимира-Волынского. Белокурый красавец Ростислав поднял оружие против братии и бежал в Тмутаракань.

Было это в 1064 году, когда Владимиру Мономаху исполнилось одиннадцать лет. Он живо вспомнил заносчивые взгляды Ростислава, настороженность при виде его старших князей – братьев. Теперь Ростислав скакал к морю, минуя черниговские и переяславские земли, а вместе с ним гнали коней на восток преданные ему дружинники, сбитые вокруг него ещё при отце в Новгороде, а позднее – в Ростове и во Владимире. С ним ушли в Тмутаракань и два его ближних боярина – Вышата, который служил ещё его отцу и водил при нём княжескую дружину, и Порей – видный киевский воевода. Оба были недовольны старшими Ярославичами, особенно Изяславом, нарушившим их законные права в Новгороде и Киеве, и теперь князь-изгой и его бояре мечтали укрепиться в Тмутаракани, вдали от Киева.

Тмутаракань манила к себе всех обиженных и обойдённых. Здесь, на юго-восточной окраине Руси, вблизи дикого поля, рядом с византийским Херсонесом князья не чувствовали на себе властной руки киевского князя. Приятно тревожили и воспоминания о былом. Разве не здесь, в Тмутаракани, сидел удачливый брат Ярослава Мстислав Владимирович, который захватил у Киева половину его земель и провёл границу по Днепру. Разве не отсюда ходил он со своей удалой дружиной на ясов и касогов, рубился в иоле с печенегами, прославив Русь своими подвигами?

Ростислав не хотел более ждать и выглядывать из-за плеч старших Ярославичей: мечом решил он добыть себе место среди Ярославова племени.

И разом всколыхнулись Киев, Чернигов и Переяславль. Изяслав боялся, что захочет Ростислав вернуть Тмутаракани прежнюю Мстиславову славу, Святослав черниговский был в ярости оттого, что посягнул Ростислав на его родовую отчину, где сидел его старший сын Глеб. Заволновался и Всеволод, ведь Ростислав, княживший в его владениях – Ростове и Суздали, мог теперь, опираясь на удалую дружину, отвоевать себе эти столы.

В Переяславль пришли гонцы из Византии. Греки просили передать русским князьям, что им вовсе не хочется видеть рядом со своими владениями столь скорого на рать князя, и они готовы действовать против него заодно с Ярославичами.

А Ростислав тем временем ворвался в Тмутаракань, выбил оттуда Глеба и захватил тмутараканский стол. И тут же, не дожидаясь помощи других князей, Святослав двинул свою дружину на юг.

Внимательно следили за этой межкняжеской схваткой в Киеве, Переяславле, Полоцке и иных русских городах.

Не стал Ростислав биться со своим стрыем. Добровольно вышел из города, вывел в поле свою дружину, позволял Глебу опять сесть на тмутараканском столе. Но едва Святослав ушёл обратно в Чернигов, как Ростислав вновь выбил Глеба из Тмутаракани.

Теперь князь Всеволод говорил Владимиру Мономаху: «Смотри, князь, на своих врагов. Смотри, как мужают они. Ростислав и маленькие Ростиславичи, если не задушить это семя в зародыше, отнимут у тебя не только Ростов и Суздаль, но Переяславль».

И в душе Владимира пробуждалось недоброе чувство к только раз виденному им Ростиславу Владимировичу и неведомым ещё для него маленьким его сыновьям Василько и Володарю.

…Изяслав в ярости ходил по палате в своём теремном киевском дворце, кричал, что все князья обманывают его, великого князя, норовят развалить Русь, не слушают его княжеского слова, что от Ростислава – этого глупого кудрявого забияки – только и можно было ждать всяких пакостей. Теперь вместо того, чтобы заниматься делами государскими, нужно собирать рать, помогать Святославу утишить расходившегося племянника. А тут с юга пришли новые вести. Киевские сторожи донесли, что в обход переяславских границ половецкий хан Искал шёл на киевские земли.

По очереди обирал Искал русские земли: с переяславских сёл и городов теперь многого не возьмёшь, многие из них стоят голые и обгорелые до сих пор, а там, где руссы отстроились, избы всё равно стоят пустые. Иное дело земли киевские; давно не были здесь иноземцы, полна киевская земля разным добром.

И пришлось Изяславу, позабыв княжеские распри, спасать Русь от половцев. Попал Искал на Русь в неудобное для себя время. В Киеве наизготове стояла рать, подготовленная к походу на юг, и теперь, едва весть о выходе половцев достигла Киева, и дружина и полк вышли навстречу им на реку Сновь. Там 1 ноября 1064 года половцы и натолкнулись на киевскую рать. Отяжелённые захваченной добычей, уверенные в том, что руссы ещё далеко, так как не успели собрать людей под княжеские стяги, половцы не побеспокоились о сторожах, не успели изготовиться к бою. Тут их и настигли руссы. Половцы не смогли развернуть свою конницу облавой, пошли с руссами в рукопашный бой, и руссы начали теснить их, а потом с громким криком навалились сильнее, и побежали половцы. Двенадцать тысяч пало их да берегу застывающей реки; погибли в битве многие знатные всадники и вместе с ними сам Искал.

Сотни пленных, табуны лошадей, горы всякого добра захватили воины Изяслава. Но не радовался киевский князь, знал, что наступит день и придут половцы отомстить за своих сородичей и надо ждать их скоро.

Гонцы с вестью о победе на Снови поскакали в Чернигов и Переяславль. Они же везли и предупреждение князьям, чтобы ждали большого половецкого выхода, готовились, опасались.

Получив это известие, забеспокоился и Всеволод, приказал воеводам усилить сторожевую службу, сам не раз вместе с Владимиром выезжал но ночам к Змиевьм валам.

В непроглядной темноте скакали всадники в диком поле, пока не натыкались на оклики сторожей, потом сидели с воинами в их тёплых землянках, расспрашивали, чем живёт степь, были ли видны половецкие сторожи, а если да, то где, откуда ждать очередной половецкий выход.

Говорил в те дни отец Владимиру, чтобы никогда не полагался он на воевод и разных служилых людей, а чтобы во всём полагался только да себя: «Сам не проверишь, князь, сторожи, крепости, оружие, – никто за тебя это не сделает. Передоверишься людям – не оберёшься беды. Князь должен быть хозяином во всём». Владимир внимал отцу, удивлялся, что тот всё чаще называет его князем, учит таким жизненным хитростям, о которых он в свои юные годы и не помышлял. И с каждым днём постигал теперь Владимир всю сложность и жестокость жизни, всю её страшную беспощадность к ошибкам, слабостям, колебаниям, легкомыслию.

А на Волыни разгорался пожар междоусобицы. Ростислав попытался отправить свою жену и сыновей в Венгрию к Беле I, но Изяслав упредил его: великокняжеский отряд занял Владимир-Волынский. Ланке Изяслав позволил уехать к отцу, а сыновей Ростислава задержали на Волыни, и они оказались в руках киевского князя. И сразу утих Ростислав – не на Киев, Чернигов и Переяславль направил он свою рать, а на окрестные народы: покорил касогов и возложил на них дань, повоевал иные близлежащие страны. Всё чаще и чаще задевала его дружина византийские границы.