Текст книги "Владимир Мономах"

Автор книги: Антонин Ладинский

Соавторы: Андрей Сахаров
сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 57 страниц)

Елизавета к тому времени стала дородной и величественной, и по сравнению с нею Гита казалась тоненькой весенней берёзкой. Вытирая платком слёзы, королева шептала:

– Видишь, я плачу, вспоминая Русскую землю, где впервые увидела свет мира.

Это по её замыслу Гиту просватали за Владимира, сына Всеволода, киевского короля. Вскоре большой корабль с красиво вырезанной птицей на носу отплыл на восток. Снова Гита пустилась в морское странствие. Гребцы, сгибая и разгибая мощные нагие спины, пели:

 
Море – дорога
для воина к славе,
море – дорога
к любимой деве…
 

Так Гита плыла много дней. На корабле разостлали ковёр, и она, сидя на нём, слушала воинственные песни. Вместе с нею отправились в дальний путь некоторые знатные женщины и монахини, которым Елизавета поручила молодую невесту. Одна из этих скромных монахинь, может быть опьянённая морским воздухом и непривычной близостью молодых мужчин, соблазнилась и совершила прелюбодеяние. Её застали с молодым воином на месте преступления, связали обоих одной верёвкой и кинули в море, и Гита до конца своих дней не могла забыть этих душераздирающих криков монахини и дикого воя мужчины, когда они захлёбывались в воде. Но море поглотило их, и эта казнь не нарушила морскую красоту. Как будто бы ничего не случилось, величественная пучина равнодушно сияла вокруг.

Потом открылось широкое устье неизвестной реки. Берега её были покрыты дремучими лесами, и в речных зарослях водилось множество птиц. Пройдя реку, корабль очутился на необозримом озере, где стаями поднимались с воды белые лебеди и серые гуси. Воздух здесь трепетал от курлыканья, гоготанья, кряканья и пения птиц. Затем стали подниматься по другой реке. Так прибыли в город, который назывался Новгород. Всё здесь было полно для Гиты странного очарования. Добродушные люди говорили с нею, храня на устах улыбку. В этом шумном пристанище она увидела толпы чужестранцев, пришедших сюда со всех концов света, горы товаров, почувствовала запахи торговли – здесь пахло смолой, мехами, солёной рыбой, пенькой, свежесрубленным деревом. В городе её встретил родственник жениха, молодой князь по имени Глеб, может быть немного безрассудный, но любезный человек в шапке из парчи, заломленной на левое ухо. Здесь всё было другое, чем во Фландрии или Дании, – шапки, люди, дома, церкви. Удивляло Гиту, что улицы в Новгороде мостились брёвнами, а вода весело бежала по деревянным желобам. Её повели в одну из церквей. Стены были заполнены росписью. Со всех сторон на неё взирали крылатые ангелы, святые старцы, пророки с длинными свитками в руках. Богородица всходила по ступенькам храма, пряла пряжу для храмовой завесы, слушала архангела, умилительно сидела у яслей, в которых лежал младенец, скорбно стояла у креста… Глеб то окидывал взором эту церковную красоту, то заглядывал Гите в глаза, пытаясь увидеть, какое впечатление производит она на чужестранку…

6

Тётка Гунгильда воспитывала королевских детей во всей строгости христианского закона. Её добродетельная жизнь была увековечена впоследствии на могильной плите в церкви св. Доната, в городе Брюгге, где эта благочестивая женщина скончалась в назначенное ей время. Конечно, за щедрые вклады и пожертвования монахи составляли и не такие эпитафии, но Гита знала, что тётка всю свою жизнь не вкушала мяса, изнуряла бренную плоть и посвятила себя делам благотворительности. Она напоминала одну из тех страстотерпиц, о которых рассказывается в житиях святых. Ежедневно Гунгильда водила свою племянницу, ещё дрожавшую в предутренние часы от жестоко прерванного детского сна, в тёмные церкви, где старые аббаты читали латинские молитвы и полусонные пономари подпевали им нескладными голосами, тайком прикрывая рукой зевки.

Первое время семья короля Гарольда проживала во Фландрии, в городе Сент-Омер. Это было богатое поселение, в котором насчитывалось много сукновален и с утра до поздней ночи слышался стук шерстоткацких станков. В окрестностях, на покатых холмах, покрытых вереском, пастухи пасли многочисленные стада овец. Но Гита редко проводила время на холмах, а чаще сидела за прялкой, за вышиванием или склонялась над молитвенником, потому что больше всего надлежало, по словам Гунгильды, заботиться о спасении души, и унаследованная от матери красота делалась хрупкой, как бы не от мира сего, а лицо стало прозрачным и ещё более утончилась шея, напоминая стебель редкостного цветка.

В их доме часто появлялись бродячие монахи, которых тётка Гунгильда охотно принимала, и они сообщали обо всём, что творилось в христианском мире. Один из таких странников рассказывал тётке с набожным выражением на лице, давно уже не бритом и обветренном бурями больших дорог:

– В Фульде процветает знаменитый монастырь. Его особенно прославил своими подвигами отшельник Анимхад, замуровавший себя навеки в тесной каменной келий. Но ныне ещё большую славу создал этой обители другой святой муж, по имени Мариан. Он родом из Ирландии. Есть такой остров за морем, в той стороне, где находится Британия. Впрочем, тебе это хорошо известно. Сей инок уже давно покинул родину и добровольно переселился в Кёльн. Однако обычная монашеская жизнь, которую мы все ведём, не удовлетворяла его. Он искал особых способов для умерщвления грешной плоти. Для этой цели и в подражание усопшему Анимхаду Мариан велел тоже замуровать себя на вечные времена в келий, построенной на могиле кёльнского подвижника. Там Мариан уже провёл несколько лет в постоянных молитвах, изнуряя тело жестокими бичеваниями и постами. Он сам готовит себе могилу, собственными пальцами разрывая землю. С такими испытаниями святой соединяет и духовный подвиг. А именно – в мёртвой тишине келий, в полном удалении от мира, окружённый многообразными символами смерти и орудиями истязания, сочиняет он всемирную хронику. Особенно его интересуют математические и астрономические расчёты о точном времени евангельских чудес и событий земной жизни Иисуса Христа. И вот, исследуя прошлое, Мариан убедился, что монах Дионисий, что оставил нам новое летосчисление, ошибся в своих таблицах на двадцать два года…

Гунгильда слушала подобные рассказы не без страха. Они колебали её простодушную веру. Благочестивая женщина отмахивалась руками от таких соблазнов, и монах, сообразив, что не все способны постигать тонкости летосчисления, которыми он сам с великим наслаждением упивался, и почувствовав, куда дует ветер, стал утешать встревоженную покровительницу:

– Но ведь известно, что ни папа, ни соборы не утвердили писаний Мариана. Следовательно, можно считать, что всё это бессмысленные домыслы. Я же лично полагаю, что надлежит верить так, как нас учат апостолы. Потому что если каждый будет выискивать собственные пути спасения, то куда нас всё это может привести? А ведь дьявол подстерегает христиан за каждым углом, за всяким поворотом дороги и только и ждёт того, чтобы мы уклонились от истинного пути.

Такие рассказы были по душе Гунгильде, и она щедро одаряла монаха, а Гита изумлялась, что существуют на свете люди, способные провести всю свою жизнь во мраке и зловонии, истязая себя и роя могилу рядом с другим мертвецом. Её же влекло на зелёные лужайки, в рощи, где пели птицы…

Впоследствии Гита узнала, что на этом ещё не кончились испытания Мариана. Отшельника переманил к себе из Фульдского монастыря майнцский архиепископ Зигфрид. Затворник упорно отказывался покинуть своё смрадное жилище, но в конце концов уступил домогательствам, и его с большим торжеством перевезли на новое местожительство. Ещё один монах рассказывал с умилением, что во время этого пути, когда всякого другого, наверное, ослепило бы солнце, не виданное им в продолжение многих лет, и соблазнила бы вновь открывшаяся глазам красота мира, Мариан с полным равнодушием отворачивался от покрытых цветами полей и живописных гор, отплёвывался при виде каждого миловидного женского лица и даже на своё новое аббатство посмотрел с полнейшим безразличием, умоляя по прибытии в Майнц только о том, чтобы его поскорее заточили в келию. Монахи не заставили себя просить дважды и с удовольствием замуровали святого в тесном каменном мешке, где он и прожил до самой смерти.

Гита зажмуривала глаза, представляя себе, что лишилась зрения или заточена в келий, где нет ни окошек, ни дверей, и что она никогда не увидит ни этих холмов, покрытых розоватой растительностью, ни голубого неба над взморьем, и ей делалось страшно.

Некоторое время Гита прожила в тихом Брюгге, таком же богатом городе, как и Сент-Омер. Позднее, очутившись в Дании, при дворе Елизаветы, она убедилась, что эта красивая королева и сам король Свен, а также многие знатные люди ведут в датской земле совсем другую жизнь, чем Гунгильда, не трудятся, как брюггские шерстобиты, а посвящают своё время весёлым пирам и охотам. Конечно, король и королева страшились вечного огня в аду, но надеялись откупиться от него богатыми вкладами в церкви.

В годы, когда Гита жила во Фландрии, страна испытала все ужасы войны. Владетелем этой земли был граф Балдуин V, дочь которого, Матильда, стала супругой Вильгельма Завоевателя и вышила для него подзор, изображавший гастингское сражение и прочие события нашествия на Англию. Благодаря дочери богатство графа росло с каждым днём. А когда умер граф Герман, сосед Балдуина, он тотчас вторгся во владения покойного и принудил его молодую вдову выйти замуж за Балдуина, как звали его старшего сына, и передать ему город Монс. Но этот отпрыск знатного фландрского рода был слаб телом и духом. Когда впоследствии молодой Балдуин наследовал своему отцу, он всячески избегал войн и кровопролития.

Но у Балдуина был младший брат, по имени Роберт, совсем на него не похожий. Этот граф, ни в чём не имевший удачи и отставленный отцом от управления страной, неоднократно пытался добиться славы и богатства собственными силами. Однажды он даже снарядил корабли и отправился завоёвывать далёкую Испанию с целью основать там новое королевство, но вынужден был искать спасения в бегстве. В другой раз он едва не погиб во время кораблекрушения в открытом море. Потом норманнам взбрела в голову нелепая мысль сделать Роберта императором Константинополя. Из этой затеи тоже ничего не вышло, так как греки своевременно узнали о фантастическом предприятии и стали особенно тщательно охранять свои границы. Пробиравшийся в византийские пределы в одежде странника, граф Роберт возвратился домой с пустыми руками. Однако благодаря удачной женитьбе он вскоре получил всё то, чего напрасно добивался с оружием в руках. Когда в битве с фризами погиб голландский герцог, оставив после себя молодую жену с малолетними детьми, Роберт предложил ей своё покровительство и женился на ней. Таким образом он прочно обосновался во владениях супруги. Мало того, когда умер его брат, Роберт вторгся во Фландрию, и Гита снова услышала лязг оружия. Во главе своих храбрых воинов пылкий граф занял почти всю страну, так как его поддерживал фламандский народ, уже почувствовавший в себе силу и недовольный притеснениями вдовы скромника Балдуина. Графиня Рихильда искала союзников в соседних странах. К ней поспешил французский король Филипп, который вовремя вспомнил, что фландрский граф был когда-то его опекуном. Фландрия соблазняла Филиппа своим богатством. Её население отличалось похвальным трудолюбием. При короле находился и небезызвестный граф Евстахий Булонский, готовый принять участие в любом походе, если можно было поживиться добычей. Рихильда с восторгом приняла французскую поддержку. К ней примкнули также некоторые валлонские города, в том числе Валансьен, Камбре, Монс, Обиньи. Однако воинственные фризы Роберта, ещё сохранившие языческие нравы, смело выступили против союзников. Рыцари боялись их как огня. Кроме того, на сторону Роберта стали жители Брюгге, Гента и Ипра – богатых и свободолюбивых городов.

Оба войска встретились на широкой равнине под замком Кессель, и фризы, поддержанные фламандцами, разгромили французских рыцарей. Король Филипп и его епископы, явившиеся обращать язычников в христианство, едва спаслись в постыдном бегстве. К неописуемой радости фламандцев, сама Рихильда оказалась в плену, хотя её вскоре обменяли на самого Роберта, тоже попавшего из-за своего безрассудства в плен к Евстахию Булонскому. Однако Филипп почёл, что виновниками освобождения его врага являются жители Сент-Омера, где в это время проживала Гита с тёткой, и вследствие измены кастеляна захватил город и потом сжёг его дотла. Тогда-то английские беглянки и принуждены были переселиться в Брюгге. Им казалось, что уже нигде на земле нет для них покоя. Тогда же они узнали от Филиппа о существовании его тётки Елизаветы и перебрались в Данию.

Прибыв в Киев, Гита увидела ещё более прекрасные храмы и дворцы, полные всякого богатства. Отсюда нужно было ехать в город Чернигов, где был господином Владимир. Отправились туда не в ладьях, а сухопутной дорогой. Молодая княгиня ехала на повозке, запряжённой грудастым конём с возницей на его сильном хребте, а влюблённый муж гарцевал то справа, то слева от колесницы, на которой сидела, зарывшись в мягкие подушки, красивая чужестранка. Он тоже пришёлся ей по душе, видный воин в красном плаще из греческой материи, верхом на горячем коне. Он носил на бедре меч, богато украшенный серебром и вызывающий уважение у всякой нежной женщины. Князь радостно улыбался ей.

Дорога проходила по бесконечной равнине, по берегам полноводных рек, порой углубляясь в прохладные рощи, где пели на огромных деревьях птицы и прыгали с ветки на ветку лёгкие белки. Но всё здесь было иное, чем в Англии или в Сент-Омере, а вместо овец на вересковых холмах на этих обширных полях паслись табуны полудиких коней. Гита видела, как большие конские косяки, в сто голов и более, вдруг снимались с места и мчались – с грохотом и развевающимися гривами, следуя за своим чем-то встревоженным вожаком. За табуном скакали с длинными копьями в руках конюхи и кричали на непонятном языке, и в этих картинах было много мужественной красоты. Молодая женщина заметила, что в подобных случаях даже приветливый Владимир переставал улыбаться, как бы забывая о ней, и с непонятной при его молодости заботой смотрел вслед проносившимся, как буря, лошадям, а порой даже останавливал обоз, призывал конюхов и озабоченно обсуждал с ними хозяйственные дела. По его приказанию к нему приводили бесившихся от непривычной неволи и ещё дрожавших от свободного бега жеребцов, ловко пойманных арканом, Гита не раз наблюдала, как брошенная длинная верёвка летела в сторону табуна, развёртывалась в воздухе, и вдруг один из коней приседал на задние ноги, когда петля обхватывала ему шею. Он тревожно ржал, как бы призывая на помощь товарищей, но лошади уносились вдаль, тяжко ударяя копытами о землю. Одна из сопровождавших Гиту монахинь была родом с Поморья, знала саксонский и славянский языки и объяснила ей, что эти кони принадлежат князю Владимиру, и молодая княгиня уже начинала смотреть на табуны и на всё, что её окружало, как на своё собственное достояние. Однако она ещё страшилась наступления темноты, когда ей приходилось оставаться наедине с мужем, и сердце у неё начинало биться, как птичка в силках.

Гита приехала к Мономаху богобоязненной девицей, опускавшей глаза перед мужскими взглядами. Уже через год многие знатные женщины, приехавшие с нею из Дании, покинули её. Одни вернулись в свою страну, другие поспешили выйти замуж за русских бояр, переехали к мужьям в отдалённые города, и семнадцатилетняя женщина стала считать молодого мужа единственным своим защитником в этом чуждом ей мире. Больше не с кем было поделиться своими мыслями и воспоминаниями. Она привязалась к Владимиру, не хотела расстаться с ним ни на один час и обливалась слезами, как ребёнок, если он вынужден был уехать на продолжительное время. Мономах тоже не любил покидать жену и стал брать её с собой во все поездки и на ловы.

Гита присутствовала однажды на одной из таких шумных охот. Отроки окружили на лесной поляне оленицу с детёнышем. Сначала был убит стрелой оленёнок, и мать заревела на весь лес страшным голосом, жалея своё отродье и уже предчувствуя собственную гибель. Маленький зверёныш лежал с полузакрытыми глазами, далеко вытянув шею, на траве, обагрённой его кровью, и тонкие ноги ещё вздрагивали. В это мгновение из чащи вырвался огромный самец и, выставив вперёд страшные ветвистые рога, устремился на молодого князя, беспечно сидевшего на коне посреди поляны. Никто не успел предупредить молниеносный удар. Гита в этот час находилась рядом с супругом на своей серой кобылице и видела, как напряглось лицо Владимира. Но острые, как нож, рога уже раскроили брюхо княжескому коню, и жеребец рухнул на землю, придавив тяжко своей тушей всадника, не успевшего соскочить с седла. Гита вскрикнула, кое-как свалилась с коня и бросилась к мужу, как будто бы она могла защитить его своими слабыми руками от смертельной опасности. Зарезанный конь пытался поднять голову и снова ронял на траву, из брюха клубками вываливались дымящиеся внутренности, а олень уже готовился забодать князя, беспомощно упиравшегося руками о землю, однако в это мгновение Дубец поразил оленя копьём…

У Гиты было немало переживаний за эти страшные годы, она потеряла близких людей, видела войну и горящие города, спасалась от неумолимых врагов, но эта смертельная угроза любимому человеку перевернула ей всю душу. Она вдруг проснулась от девического сна, постигла, что человеческое существование бренно, висит на волоске и что нельзя не любить эту земную жизнь, где столько крови и страданий, как самое драгоценное сокровище.

В ту ночь был зачат Мстислав, которого она назвала в память о своём благородном отце Гарольдом.

7

Побуждаемый желанием поклониться гробнице Гиты, Мономах ехал по черниговской дороге в Переяславль.

В последний раз блудливо взмахнув пушистым хвостом, лисица исчезла в снежном поле. Злат посмотрел ещё несколько мгновений в ту сторону, где она скрылась, потом вернулся на дорогу и догнал спутников. Мех можно было бы выгодно продать на торгу любому греческому гостю, но голубые глаза молодого отрока беззаботно смотрели на мир даже тогда, когда его постигала неудача. Он поравнялся с Дубцом и сказал, блеснув зубами:

– Ушла! Значит, ей судьба – жить.

Илья тоже отнёсся к этой охотничьей неудаче своего любимца равнодушно. Разве не приходилось ему упускать не только зверя на ловах, но и врагов в сражениях? Не всегда бывает у человека счастье. Порой они брали с князем тысячи половецких веж, а иногда возвращались с пустыми руками. Но не тот воин, кто радостно ржёт в час победы, а переносящий с твёрдостью все испытания.

Илья Дубец был не молод, но крепок ещё во всех членах своего тела. На порозовевшем от мороза лице виднелись белые шрамы – следы сабельных ударов, морщины бороздили его низкий лоб, седые нити серебрились в бороде, над зоркими глазами нависли косматые брови. От правого уха половецкая сабля отрубила половину, и самолюбивый воин старательно прикрывал своё увечье шапкой, чтобы не быть осмеянным глупыми отроками. Зимой он носил белый овчинный полушубок, крепко подпоясанный по животу тонким ремнём с золотыми украшениями, и на бедре у старого дружинника висел прямой русский меч в кожаных ножнах с медным наконечником.

Род Дубца был из Курска, жил в безопасности за лесами и болотами. Но предприимчивых курян манили плодородные земли, пропадавшие втуне за Сулой и Ворсклой, за серебряной речкой Орелью. О тамошних урожаях они слышали от странников. Туда влекла людей свобода. Казалось, что там нет ни бояр, ни лихоимцев, что можно начать жизнь сначала, глубоко взрезать чёрную землю железным оралом и собирать обильные жатвы.

Переселенцы выбрали место подальше от торговой дороги, по которой издревле ездили купцы за солью и проходило много пеших и конных путников. Новосёлы построили прочные хижины, вырыли яму для хранения зерна, и тихая доселе местность огласилась курскими песнями. Левый берег реки был низменный, кое-где болотистый, правый покрыт дубравами. Здесь росло всякое дерево. Дубы и клёны, липа и рябина. Из рощ в реку изливались многочисленные говорливые ручьи. Но однажды и здесь появились княжеские отроки, охотившиеся на вепрей. Переяславский князь, одетый как простой охотник, выискивая броды и тропы, потом велел рубить на высоком берегу острог. Его звали Мономах. В те годы это был молодой и деятельный правитель. На реке Клязьме он заложил Владимир, на Десне – Остер, на Суле и на Удае рубил Ромны, Песочен, Прилук и Горошин, укрепил их валами и бревенчатыми башнями. Он также воздвиг несколько каменных церквей и украсил их стены живописью, одарил золотыми и серебряными церковными сосудами. Значительно позднее он велел соорудить над гробами Бориса и Глеба в Вышгороде великолепный серебряный терем, которым любовались восхищенные чужестранцы, говорившие, что не видели ничего подобного ни в какой другой стране, а на Днепре, против того же города, построил деревянный мост, чего никогда не было на Руси.

Люди охотно рубили остроги и насыпали валы, потому что эти бревенчатые стены и насыпи служили убежищем от половцев, неожиданно приходивших из степей. Но как только в здешних местах вырос городок, присланные на заставу дружинники выпросили у князя окрестные земли и привели сюда своих холопов, а сам он поселил в остроге ляшских пленников.

Многочисленная семья Ильи жила в нескольких землянках. Отец был молчалив, как зимний лес, мать голосиста, братья трудились, сёстры пряли волну. Но в один печальный день за рекой, над дальними дубравами, поднялся столб чёрного дыма, и вдруг стало тревожно в воздухе, как перед грозой. Люди спрашивали друг друга, какая весь горит или какой острог, а половцы уже мчались, размахивая саблями, через поле и убивали всех осмелившихся поднять против них рожон. Как пук соломы, вспыхнул зажжённый амбар, поникли печально вытоптанные нивы. Кто успел, тот спасся в дубраве или в соседнем болоте, унося с собой всё, что попалось под руку, – секиру или корчагу с пшеницей, а некоторые убежали в Желань. С его валов полетели стрелы в проклятых врагов. Половцы грозили христианам саблями, сверкавшими на солнце, как молнии, но уже не могли повредить жителям.

Немало земледельцев погибло тогда на полях. Илья был на ниве, и к нему пришла Света с младенцем, чтобы отец мог посмотреть на него; принесла кувшин с солодом. Так их застигли половцы и ударами бичей, угрожая острыми копьями и стрелами, погнали на другую сторону реки, уже не очень полноводной в летнее время. Когда злодеи взяли всё, что могли, сотворили над христианами всяческое насилие, они снова ушли в степи, спасаясь от русской конницы, уже вышедшей из городов на дымы пожаров, а затем скрылись бесследно в ночном мраке, гоня перед собою, как скот, пленников. Вскоре всё становище двинулось в кибитках, запряжённых верблюдами, в сторону Сурожского моря.

Дубец нёс на руках младенца в лохмотьях рубахи, изорванной во время борьбы, а рядом, обливаясь слезами, брела Света. У неё не стало больше молока в сосцах, и ребёнок посинел от натуги и на второй день закатил глаза, как неживой. Но никто не обращал внимания на их горе. Рядом шли сотни других пленников и пленниц. Половцы бросали на землю невинных девушек, а непокорных убивали. Остальных повели в город Судак, где было торжище для невольников. Там агаряне, фрязины и жидовины покупали пленников, заковывали в цепи и везли на кораблях в Царьград, где благочестивые цари брали с каждого раба и рабыни пошлину и обогащались на несчастье христиан. В Большом дворце требовалось много золота, чтобы платить ругу царедворцам и евнухам, а иноземным купцам за шёлковые серские ткани, шумевшие на греческих красавицах, как листья на деревьях, когда в садах веет утренний ветерок.

Из немногих слов, прерываемых плачем и стенаниями, пленники узнавали друг о друге печальные подробности. Спасения для них не было. Половцы жгли остроги, дружина князя Святополка легла под саблями другой половецкой орды, и молодой княжич Ростислав утонул во время бегства в Стугне. Где же был Мономах, надежда всех христиан? Но и он потерпел поражение и ушёл в Чернигов. Половцы после этого безнаказанно разоряли русские области, и во всей Переяславской земле слышался только грай воронов.

По степному бездорожью, прямо через бескрайние степи, оставляя на земле глубокие борозды от колёс, половецкие кибитки поспешно двигались к морю. Обессиленные голодом, изнемогая от жажды, раня босые ноги о тернии и камни, пленники окончательно выбились из сил. Но если несчастные останавливались или ложились на землю, к ним подъезжал злобный страж и бичом заставлял подняться и идти вместе с другими. Пощады не было никому. Иногда, видя, что человек совсем выбился из сил, его убивали ударом копья, чтобы он, отдохнув и придя в себя, не взял потом в руки оружие. Однако в расчётах хана было доставить на невольничий рынок возможно большее количество рабов, и поэтому орда останавливалась на краткие ночлеги, когда над степью зажигались мириады звёзд, и пленникам даже давали немного пищи, чтобы они не перемерли в пути.

В толпе, растянувшейся на целое поприще, плёлся монах, как можно было судить по его чёрному одеянию, превратившемуся в жалкое рубище и поэтому оставленное ему как малособлазнительная добыча. Он сокрушался:

– Лукавые агаряне пожгли наш монастырь и всё истребили огнём. Что теперь ждёт нас в неведомой стране? Одних они избили мечом, других губят голодом, а третьих ведут в неволю. И вот мы терпим удары бичей, трепещем, взирая на страдания близких, и ожидаем худшего. Горе нам! Но это – кара христианам за прегрешения!

Его слушали с опущенными головами, не зная, что возразить на эти укоры. Дубец заскрежетал зубами:

– Нет греха в том, что я ниву орал. На поле меня взяли половцы.

– Значит, родители твои согрешили против бога.

– И отцы наши трудились в поте лица.

В затруднении, чем же объяснить гнев божий, обрушившийся на людей, монах спросил:

– Ты из какой веси?

Дубец, озиравшийся, как волк, по сторонам в надежде найти лазейку для бегства, ответил:

– Из Дубницы.

– А я из Переволока.

Света взяла из рук мужа несчастное дитя и с нежностью прижала его к персям.

Монах жалобно причитал:

– В наказание послал бог нам эти испытания. Увы, опустели наши города, а поля заросли волчцами и стали обиталищем для диких зверей…

С неумолчным скрипом колёс огромные кибитки, покрытые шкурами для защиты от дождя и холода, продолжали уходить на юг. Между двумя рядами этих неуклюжих возов шли толпы пленников. Монах и Света едва поспевали за другими. Женщина снова отдала ребёнка мужу. В некотором отдалении, чтобы лучше наблюдать за пленными, ехал кривоногий половец в косматой лисьей шапке. За ремённым поясом у него торчал нож, сбоку болталась сабля, в руке он сжимал копьё. Нож служил ему, чтобы резать баранов, разделять пищу, приканчивать раненого врага, а оружие заменяло орало и серп, которыми хлебопашец добывает себе пропитание. Как злая оса отнимает у трудолюбивой пчелы мёд, так и эти насильники разоряли поселян, чтобы кормиться за их счёт. На лице у всадника невозможно было найти отблеск каких-нибудь человеческих чувств. Его занимало только, какая часть достанется ему при дележе добычи. Бесконечные степные пространства приучили кочевника с завидной невозмутимостью взирать на перемены судьбы. Сияющие испокон веков на ночном небе звёзды говорили ему, что жизнь людей – лишь краткое переживание, и он чувствовал себя песчинкой во вселенной. Сегодня он гнал рабов на невольничий рынок, а завтра, может быть, сам будет рабом или лежать в степном бурьяне с разрубленной головой. Но хан Урусоба был требовательным к своим воинам и высматривал прищуренными глазами, не идёт ли с севера погоня. Но не было никакого движения там, где небо сходилось с землёй. Не затрудняя себя мечтаниями о невозможном, половец затянул унылую песню:

 
Конь в поле бежи-и-ит…
Ещё конь в поле бежи-и-ит,
У Зурунгая будет много добра-а-а-а…
У Зурунгая будет много жё-ё-ён…
 

Бредя рядом с мужем, Света почувствовала, что дитя её уже не живёт. Маленькая душа взлетела тёплым дыханием на небеса. Илья молча отдал ей трупик. Прижимая к груди самое дорогое, что у неё было на земле, молодая мать опустилась на траву и завыла, как воет раненый зверь, устремляя взоры к бесчувственному небу. Оттуда не приходило ни помощи, ни утешения. Дубец стоял над женой, опустив руки. Равнодушно двигались люди, измученные до предела, подгоняемые гортанными окриками сторожевых всадников. Позади нагие трупы отмечали длинный пройденный путь. Половец с копьём в руках, уже проехавший вперёд вернулся, увидев, что одна из женщин упала на землю и около неё остановился пленник. Всадник кричал им что-то на непонятном языке, но Дубец, даже не оглянувшись на него, говорил Свете:

– Гибель наша пришла…

Половец тронул женщину остриём копья, чтобы она поднялась и не отставала от других. Мимо проезжали повозки, покачиваясь на буграх, как на морских волнах. Их влекли неутомимые верблюды, надменно задирая большегубые морды. Дубец окинул взором всё, что было перед ним, и вдруг, обезумев от горя, ухватился за древко копья. Не ожидавший сопротивления кочевник выпустил оружие из рук. Но тут же с хриплым воплем обнажил саблю и замахнулся на пленника. Однако конь не полез на выставленное вперёд копьё, а Дубец, уже позабыв обо всём на свете, кроме своей ярости, пытался заколоть всадника. Половец призывно завыл по-волчьи, и на этот дикий вой уже скакали другие стражи, избивая бичами попавшихся на пути пленников, не разбирая дороги. Среди уводимых в рабство началось смятение, и уже некоторые из половцев вынимали луки из колчанов, готовые поражать стрелами тех, кто, воспользовавшись переполохом, попытался бы бежать.

Участь пленника решали немногие мгновения. На Дубца наскочило несколько всадников. Света, убедившись, что ей уже не воскресить сына, выла и билась головой о землю. Всё погасло для неё в мире. Но среди прискакавших к месту происшествия оказался сам хан Урусоба. Дело касалось его добычи, а орос метался около своей женщины с копьём в руках, и ни один воин не мог ударить его саблей. Впрочем, жаль было бы убивать такого смелого и сильного человека. Хан уже успел разглядеть железные мышцы, выпиравшие из лохмотьев некогда белой рубахи, разорванной до такой степени, что никто не пожелал завладеть ею. Урусоба даже определил мысленно цену, какую можно будет назначить за этого раба. Молодая женщина тоже показалась ему красивой. Правда, она испачкалась в прахе, и солнце обожгло её нежную красоту. Хы! Если умыть пленницу кобыльим молоком, то её лицо снова станет приятным для зрения, а кожа сладостной для прикосновений.