Текст книги "Владимир Мономах"

Автор книги: Антонин Ладинский

Соавторы: Андрей Сахаров
сообщить о нарушении

Текущая страница: 52 (всего у книги 57 страниц)

38

Немало лет прошло с тех пор, как скончалась первая супруга Мономаха. Не желая предаваться блуду с наложницами и рабынями, князь женился вторично и был примерным мужем, но, пережив и эту жену, взял третью, которая тоже умерла раньше его. Гита покоилась в княжеской усыпальнице, в мраморной гробнице из плит, доставленных с великим трудом из Корсуни, она давно умерла, а в древнем городе Переяславле росли другие красавицы. Одна из них была не в княжеской парче, а в простом сарафане с серебряными пуговичками. Её звали Любава. Даже равнодушные ко всему люди, продававшие на торжище петухов или жито, покачивали головами, когда говорили о дочери кузнеца от Епископских ворот, и казалось, что это утешает их во многих горестях. Хотя ни один человек на земле не мог объяснить толком, в чём заключается секрет женской красоты.

Ещё туманная роса лежала на цветах и былинках и розовое солнце едва поднялось над голубеющей дубравой, когда Любава вышла из своей хижины. Шумно ворковали городские голуби, под соломенными крышами драчливо чирикали воробьи, пчёлы вылетели за медовой добычей. Светлобородый страж, сладко выспавшийся за ночь в тёплой овчине, отпирал ворота. Подбоченясь, он крикнул девушке:

– Не спится? Вместе с солнцем встала?

Но, не слушая его, чтобы до слуха не донеслось что-нибудь грубое в такое целомудренное утро, она побежала по пыльной дороге, босая и легконогая. Слева тянулась слобода, где обитали гончары, пленные ляхи и еврейские торговцы, по другую сторону дороги стояли могильные камни старого кладбища, на которых были выбиты непонятные письмена и шестиконечные звёзды или семисвечники. Хижины гончаров спускались к длинному оврагу. Потом дорога разветвлялась надвое: направо бежала до самого Чернигова, налево уходила к монастырю Бориса и Глеба на реке Альте. Недалеко от разветвления торчала, слегка покосившись, угрюмая корчма Сахира. Она представляла собою такую же бревенчатую избушку, как и жилища других обитателей слободы, но вытянулась в длину наподобие гумна, и вместо бычьего пузыря в её единственном окошке поблескивали стеклянные кругляшки, что бывают в боярских хоромах. Корчмарь, странный человек, пришедший откуда-то из дальних стран, с мощной выей и чёрной бородой, стоял у двери своего заведения и молча смотрел на дочь кузнеца, когда она пробегала мимо. В быстроте стройных и лёгких ног чувствовалась сама жизнь, что торопится к счастью и радости.

Любава направилась не по черниговской дороге и не свернула к монастырю, а побежала ещё левее, по тропе, спускавшейся мимо оврага к реке, а потом уходившей в дубраву. Здесь уже начинались первые дубы рощи, прежде густой и служившей жилищем зверям, а теперь поредевшей под неумолимым топором человека.

Девушка бежала среди дубов, по росистым лужайкам, держа в руках лепёшку с творогом, завёрнутую в чистый убрус, и железный крюк от котла. Отец сварил его вчера в горниле и велел отнести ворожее, что жила в ветхой избушке за дубравой. Некогда она обитала в городе, но епископ разгневался на старуху за её языческие шептания над болящими и изгнал из городской ограды.

Знахарка была такой старой, что её имя все забыли. Она родилась с горбом на спине. Мать знахарки считалась у добрых людей колдуньей, могла, вынув след в земле, погубить любого человека, ездила всю ночь на конях из чужой конюшни; а к утру они опять стояли на месте, измученные, все в мыле, и жёлтая пена падала у них с мягких губ на солому. Дочь научилась у неё собирать полевые травы, которыми можно окрашивать волну и льняное или конопляное полотно в различные цвета. Эти сухие злаки покупали у старухи жительницы города и приносили ей за это пироги или давали горшок молока. Но, собирая растения, она узнала не только их красящие свойства, а и целебную силу и стала лечить людей от болезней. Мать шептала ей, что лучше всего собирать такие травы на заре, после того как пропоют петухи и отгонят ночной мрак. В такие часы лекарственные былинки приобретают особенный запах. Ещё маленькой девочкой она видела, как мать ложилась на землю и молила её, кормилицу всего сущего и растительницу всякого зелия, чтобы целебные растения и коренья сохранили свои свойства. Она пела глухим голосом:

 
Ты зелие народила,
всякий злак соком напитала,
дала травам целебную силу…
 

Так и она стала ворожеёй, научилась тем заклятиям, что передаются от матери к дочери, от отца к сыну из глубины века, и уже её считали в народе колдуньей, говорили, будто бы она тоже способна за одну ночь доскакать на взмыленном коне по воздуху до Тмутаракани и вернуться в Переяславль до заутрени, обратиться в серого волка или навеять бурю. Но никто не видел, чтобы она причинила зло, и люди стали сомневаться в этих рассказах, хотя и не без страха носили ей лепёшки и горшки с молоком.

Солнце поднималось всё выше и выше, заливая весь мир золотым сиянием. В упоении от своего божественного труда всё громче гудели пчёлы и шмели. Цветы любовно раскрывали им нежные чашечки, полные сладости. На все голоса заливались в роще птицы. Любава бежала по тропе и не заметила, что за деревьями ехал Злат, возвращавшийся из монастыря, куда князь Ярополк посылал его с посланием игумену. Но зоркие глаза отрока увидели красный плат на девичьей голове. Гусляр удивился, повстречав девушку в такую рань среди леса, и свернул с дороги в рощу, чтобы проверить, какие ягоды она собирает.

Красивая дочь кузнеца пела песенку:

 
Не разливайся, синий Дунай,
не залей зелёные луга.
В тех лугах олень ходит
с золотыми рогами…
 

Голос её не обладал большой силой, но был чист, как весенний ручеёк. Злат слушал песню и усмехался. Он соскочил с коня и повёл его на поводу, чтобы удобнее следовать за дочерью кузнеца. Впрочем, она пела, как птица, и ничего не замечала вокруг себя.

Но каково было удивление гусляра, когда он за дубами увидел покривившуюся избушку. Ему приходилось слышать, что где-то в дубраве обитает колдунья, но он забыл об этом, хотя не раз проезжал в здешних местах, направляясь с другими княжескими отроками на ловы. Хижина вся почернела от дыма, и кривая дверца висела на одной петле, а вокруг стоял косой плетень и на высоких столбах торчали две зубастые лошадиные головы, побелевшие от солнца и дождей. Однако девица смело направилась к избушке, и Злат в недоумении сдвинул на затылок красную шапку. Он остановился и решил посмотреть, что будет дальше. Девушка, нагнувшись в дверце, с кем-то говорила.

Когда Любава заглянула в хижину, она после солнечного света с трудом рассмотрела, что ворожея сидит на колченогой скамейке, опираясь о неё руками, и смотрит на молодую гостью. В тёмном углу сверкнули страшной желтизной глаза чёрной кошки. Ни за какие сокровища не пришла бы сюда ни одна девушка ночью. Но сейчас светило яркое солнце, и Любаве очень хотелось узнать о своей судьбе. Придерживая рукой стремительно бившееся сердце после бега по лесной тропе, она даже не догадалась приветствовать горбунью.

Та проговорила, шамкая беззубым ртом:

– Уже давно поджидаю тебя.

Хотя в этом ничего не было удивительного и ворожея знала, что ей принесут крюк, но девушке стало не по себе от такого предвидения.

– Возьми, – протянула она железо. – А это тебе лепёшка с творогом.

Седые космы колдуньи давно не знали гребня. Она никогда не чесала их, вероятно, для того, чтобы люди ещё больше трепетали перед нею, хотя лицо ворожеи, сморщенное, как прошлогоднее яблоко, и без этого могло испугать простодушного человека. Изо рта у неё торчал наподобие клыка один нижний зуб, и крючковатый нос почти сходился с острым, покрытым волосами подбородком. Другого лика и не могло быть у неё, и такими описывают колдуний в сказках, и Любава со страхом смотрела на неё. Она и раньше бывала здесь, но всегда вместе с Настасей, когда они покупали у знахарки сухие травы.

– Починил… – пробормотала старуха, разглядывая крюк.

Любава уселась на пороге и обняла колени руками. Так она была поближе к солнечному миру и спокойнее могла наблюдать, как старуха прилаживала крюк и подвесила котёл над очагом, сложенным из камней. В этом чугуне, покрытом адской копотью, старуха варила пищу и, может быть, всякие свои снадобья. Вокруг стояли тихие дубы. За одним из них прятался Злат.

Повозившись немного у очага с неуклюжестью, с какой все делают горбуньи, и устроив, что ей было нужно, ворожея криво, страшно, но ласково улыбнулась девушке, и вдруг Любава поняла, что и в этом жалком теле живёт человеческая душа. Когда она приходила сюда с подругой, знахарка всегда улыбалась ей так, может быть чувствуя любовь к дочери кузнеца. Девушка не знала, что колдунья с радостью передала бы ей все свои тайны и умение врачевать людей, чтобы облегчить себе смертный час, но понимала, что эта светлоглазая девица не создана для жизни, какую ведут чародейки. Судьба ей – радоваться, детей рожать, потомство после себя оставить, мирную кончину принять. А пока её не обожгла любовь и она ещё не вкусила полынную горечь бытия.

Девушка попросила тихо:

– Прореки мне, ворожея!

– Что тебе прореку?

– Что будет со мною.

– Добро будет.

Знахарка склонилась над очагом и стала ворошить крючковатым перстом золу, что-то бормоча себе под нос.

– Добро будет, – повторила она и, отломив кусок лепёшки, принялась жевать, глядя на свою посетительницу.

Но это ещё было не всё. Утолив утренний голод, ворожея взяла в руку горсть пепла, отошла в другой угол и зашептала над ним, порой оглядываясь зорко на девушку. До слуха доносились отдельные слова:

 
На дубу серебряные листы,
золотые жёлуди.
На дубу чёрный ворон сидит…
 

Она знала, что старуха совершает перед нею таинственное и запретное. Не будь солнечного света вокруг, Любава убежала бы домой и никогда бы не явилась сюда, где уже находишься на грани того мира, в котором живут и действуют ведьмы и упыри, сосущие по ночам кровь младенцев. Но ей так хотелось узнать свою судьбу, что это желание превозмогло детский страх перед неизвестным.

Ворожея перестала шептать и, сверкнув по-птичьи глазами, сказала с хриплым смехом:

– Жди теперь своего ладу! Скоро он явится к тебе.

Злату надоело оставаться в неведении, и он решил подойти поближе к избушке, чтобы сказать что-нибудь смешное девице, подшутить над нею. Ведя за повод серого в яблоках коня, отрок вышел из-за дубов и направился через лужайку к избушке. Отрок не мог понять, почему вдруг Любава поднялась с порога и смотрела на него изумлёнными глазами.

– Привела… – прошептала она.

– Что с тобой?

– Плоть ты или видение? – спросила Любава, и руки у неё дрожали.

Она даже схватилась за сердце.

– Как ты попал сюда?

– Мимо ехал, тебя увидел за дубами.

Любава вздохнула с недоверием.

В это время на пороге появилась и горбунья, услышавшая разговор, и с любопытством посмотрела на отрока. Красное корзно, красная шапка на голове, жёлтые сапоги…

Вид ворожеи был столь необычен для случайного человека, что Злат умолк. Не говоря ни слова, он вскочил на седло и поехал, оглядываясь на горбунью и уже не имея желания пошутить с милой Любавой. Никогда он не имел дела с ведьмами, однако знал от Даниила, что подобные горбуньи могут заворожить и в волка обратить встречного и ещё всякие другие напасти и беды навлечь. В гридне рассказывали, что один отрок князя Святополка семь лет пробыл в волчьей шкуре, бегал в полях и жалобно выл, пока поп не прочёл над ним особую молитву, которую знает только митрополит. Поп Серапион тоже неоднократно говорил о чаровницах и бесах. Однажды он сам ехал по берегу реки в лунную ночь и слышал, как смеялись в воде русалки, манили его к себе, и конь тогда храпел и поводил ушами от страха. Ворожея или человек с недобрым взглядом посмотрят из-под густых бровей на дерево – и оно засохнет, на свинью с поросятами – и она их съест, на птицу – и она околеет. От таких болезни и убытки, даже смерть может приключиться. Лучше подальше от них.

Проводив всадника тяжёлым взглядом из-под руки, старуха опять вернулась к очагу и ворчала, может быть жалуясь на свою горькую участь, на страшный горб, на одиночество в прокуренной дымом хижине, где холодно и темно зимой.

Она стала перебирать какие-то сухие, неприятно шуршащие травы, пучки которых висели под низким закопчённым потолком, и потом сказала:

– Вот ещё одно лето пришло… Прошла зима, медведи проснулись в берлогах. Сегодня заря ясно светилась, быть красным дням…

Ворожея раздула огонь в очаге, сунула туда несколько сучьев, положила кусок сухого дерева, и девушка должна была отойти от двери, когда в неё повалил едкий дым.

– Знаешь гаданье? – спросила горбунья.

– Не знаю.

– Отгадай… Стоит дуб без корней, без ветвей, на нём птица вран, пришёл старец без ног, взял птицу без рук, заколол без ножа, сварил без огня, съел без зубов…

Любава даже не пыталась отгадать загадку. Старуха сидела, задумавшись о чём-то, уже позабыв о своём гаданье, и заговорила о другом:

– Вот умру – кто меня в землю зароет? Только дикие звери будут выть в дубраве.

Девушка спросила горбунью:

– Давно ли ты живёшь на свете?

Старуха пожевала страшным ртом, вспоминая свою долгую, как вечность, жизнь.

– Много лет на земле живу. Ещё правил Русью старый Ярослав, когда я родилась. Его дочери у моей матери судьбу свою спрашивали. Она всем троим прорекла королевами быть в заморских странах. Так и было. Давно моя мать жила. Тогда свадьбы справляли не в церквах, а под дубами, прятались от попов в священных дубовых божницах. Ныне уже не стало тех перуновых дерев. Там Перун свою волю говорил людям. Тогда урожаи были обильнее и ловы богаче.

Любава подумала, что пора возвращаться домой. Греховные слова произносила ворожея. Если бы услышала мать, то забранила бы, а поп Серапион заставил бы поклоны класть в церкви, на посмеяние всем христианам.

– Прощай! – сказала она старухе и опять пожалела её, оставляя одну в этой полуразвалившейся избушке, обросшей грибами.

– Прощай! – ответила ворожея.

Девушка ещё раз оглянулась на горбунью, предсказавшую ей счастье, и побежала скорее по еле намеченной среди дубов тропке, надеясь, что, может быть, она ещё догонит отрока или что он поджидает её где-нибудь у дороги. Когда, вся раскрасневшись, Любава поравнялась с корчмой, то увидела, что к железному кольцу на дворе привязан знакомый серый конь в яблоках. Злат уже успел очутиться в этом недобром пристанище, – вероятно, пил мёд со всякими злодеями, что приходили по дороге неизвестно откуда и опять уходили в далёкие страны. С такими отец свою душу губил, по словам матери.

Заплетая распустившуюся косу и уставив взор не на дверь корчмы, где ничего не было видно, а на желтолапых серых гусей, переходивших с глупой важностью дорогу, девушка прислушалась: не звенят ли под крышей гусли? Нет, струны молчали. Она подождала, в надежде, что Злат увидит её в оконце и выйдет на порог, но в дверях показался не отрок, а Сахир, чёрный, как преисподняя. Любава вскрикнула и побежала домой.

39

Всякий раз, когда Злат проезжал мимо корчмы у Епископских ворот, он неизменно слезал с коня и тщательно привязывал его к столбу, врытому в землю посреди Сахирова двора. У этого весёлого гусляра всегда была надежда встретить в корчемном полумраке иноземного гостя, или благочестивого путника, побывавшего в Иерусалиме, или усатого варяга, который охотно рассказывал слушателям о том, как он воевал на далёком острове Сицилии. В корчме искали приюта и ночлега на соломе все те, у кого не было знакомцев в городе, кто любил мёд, игру в зернь. Сюда приходил кузнец Коста, спасавшийся от доброй, но ворчливой жены. Тут бывал княжеский отрок Даниил, потешавший всех своими баснями и притчами. Жена у него славилась не только ворчливостью, а и злобным нравом, старая косая дочь боярина Станислава, принёсшая ему немало серебра и почёт в княжеской дружине.

Злат вошёл в корчму, где на него пахнуло запахом перебродившего мёда и дымом из очага, и оглядел сидевших за столом. К его удивлению, тут бражничали те три монаха, которых он видел однажды в роще. С ними сидел кузнец Коста. Тут же оказался и отрок Даниил. Хозяин с кувшином стоял рядом.

Даниил, увидев Злата, развёл руками:

– Вот и гусляр! Сыграй нам на золотых струнах.

– Гусли дома оставил, в монастырь ездил.

– Это худо. Гусли строятся перстами, корабль правится кормилом, а человеку дан ум, чтобы разумно жить. Но без песни – хуже смерти нам, пьяницам и скоморохам.

Кузнец мрачно посмотрел на гусляра. Ему было не по душе, что этот легкомысленный отрок, у которого только веселье на уме да нарумяненные боярыни, переглядывается с его дочерью. Он хотел бы выдать её замуж за кузнеца Орешу, немолодого уже человека, но богатого, как епископ, обладателя лучшей кузницы у Кузнечных ворот, с другой стороны города.

Даниил уже освободил место на скамье для Злата.

– Садись, гусляр. Почему печаль во взоре?

– Забот много.

– Золото плавится огнём, а человек заботами. Хорошо перемолотая пшеница даёт чистый хлеб. Так и мы. Человек только в печали приобретает ум, а без горестей он как ветер в поле. Какая польза от него? – сыпал притчи Даниил, как бисер.

– От заботы болит у человека сердце.

– Это верно. Тля одежду ест, а печаль сердце грызёт. Выпей мёд, и легче будет. Я сам от своей жены в корчму убежал, жирные пироги бросил. Нет ничего на свете хуже злой женщины.

Злат прислушался. Разговор за столом шёл о каком-то дубе. Очевидно, об этом расспрашивали монахи, потому что Сахир, отвечая им, говорил:

– Откуда мне знать? Когда я пришёл в сей город, многие древние дубы порубили уже секирой. Но знающие люди говорили в корчме, что был раньше такой дуб в роще около Епископских ворот.

– Где же он стоял? – спросил монах. Поседевшая борода у него напоминала жито, побитое градом, нос же его походил на зрелую сливу.

Сахир сделал рукой неопределённый знак:

– Там, в роще. Его срубили, чтобы сделать гроб, когда умерла супруга князя Владимира. Того, что теперь великий князь в Киеве. Шесть человек долбили его всю ночь на княжеском дворе. Я тогда проживал в городе и торговал мехами. Потом купил у старого Мардохая эту корчму. Да вкушает он вечный сон в раю сладости. Но для чего понадобился вам этот уже никому не нужный дуб? Вы всех расспрашиваете о нём, так скажите – какая от него польза людям?

– Надоели со своим дубом, – проворчал Даниил. – Сахир, нацеди нам с гусляром мёду. Вот твоя забота.

– А кто мне заплатит за питие? – обвёл корчмарь взглядом сидевших за столом.

Злат бросил на грязную столешницу сребреник. Хозяин тотчас сгрёб его, попробовал серебро на зуб и спрятал в кошеле из красной кожи.

– Теперь нацежу вам мёду, – сказал он.

По лицам было видно, что всем стало веселее. Пока Сахир спускался в погреб за мёдом, кузнец тоже спросил у монахов:

– Поистине – для чего вам этот дуб, опалённый молнией?

Монахи переглядывались, видимо раскаиваясь, что их языки болтали лишнее.

– Какая вам нужда в нём? – приставал Коста.

– Мы странники, ничего не знаем, – попробовал отделаться от него тот монах, что был всех толще, с красным лицом.

– Знаете вы, но не говорите.

Сахир уже принёс пенный мёд, и в корчме ещё сильнее запахло пчельником. Даниил глотнул хмельного напитка и, по своей привычке забавлять людей, весело спросил:

– А знаете ли вы, как чёрт мёд создал? Вот послушайте меня.

Даже Сахир подошёл поближе, чтобы послушать басню, оставив на очаге горшок с гороховым варевом. Кузнец же, больше всего на свете любивший подобные повести, уже заранее улыбался.

Даниил, поблескивая глазами, стал рассказывать:

– Бес нанялся к смерду в рабы. Но ведь сатанинское отродье заранее знает, какая будет погода. В сухой год он посеял для него жито на журавлином болоте. У всех выгорели нивы, а у того смерда великий урожай. Предвидел бес, что дождливое настанет лето. Он гору засеял. У всех вымокли посевы, а у смерда обилие. Некуда хлеб было девать. Но сатана делал это для того, чтобы погубить христианскую душу. Он научил его пиво варить.

– Ты же про мёд начал говорить? – спросил кузнец.

– Сначала черти научили смерда пиво варить, а потом и мёд, когда он разбогател и борти покупать стал. Но в мёд он три крови подмешал.

– Три крови!

Коста даже пальцы растопырил.

– Какие крови?

– Лисью, волчью и свинячью.

Все смотрели на него с недоумением.

– Истинно так. Мало человек выпьет – у него глаза делаются ласковыми и хитрыми, как у лисы. Много выпьет – свирепый нрав человек проявляет. Без меры напьётся – как свинья в луже валяется.

Корчму потряс хохот.

– Ещё что-нибудь скажи, – просил Коста.

– Что тебе скажу?

– Развесели меня. С сердитой женой двадцать лет в кузнице живу.

– У меня тоже житие не мёд. Злая и старая жена хуже горькой полыни. Но ты не покоряйся. Сказано в мирской притче: «Не скот в скотах коза, не зверь в зверях ёж, не рыба в рыбах рак. Подобно тому и муж, если над ним жена повелевает».

– Это верно, – согласился кузнец.

– Лучше бурого вола в дом ввести, чем злую жену. Вол не говорит и зла не замышляет, а сварливая жена в бедности злословит, а в богатстве гордой становится.

Даниил совсем поник головой. Может быть, каялся в душе, что взял старую дочь посадника, чтобы в княжескую дружину войти и чести себе добыть. Но, худая и беззубая, косая на один глаз, она не привлекала его. Не потому ли он и на молодую княгиню засматривался?

Злат не вытерпел и сказал кузнецу:

– Вот говоришь – злая жена, а видел, как она пироги убогим выносит.

– Это она делает для спасения души. Мне же денег жалеет дать на мёд.

Даниил, охмелев, обнял Злата и просил его:

– Спой нам про синее море!

Мёд развязывал языки, отуманивал головы. Монах с житной бородой, по имени Лаврентий, тоже обнимал Злата и бубнил ему:

– Престарелый воин умер в Тмутаракани…

Но отрока тревожило воспоминание о горбунье. Его занимало, зачем Любава ворожею посещала. Не осмеливаясь рассказать всё кузнецу, он начал издалека:

– Ныне ехал я дубравой…

Коста поднял на него глаза, повеселевшие от хмеля.

– Видел избушку малую. На пороге стояла старуха страшного вида. Не знал я, что там колдунья живёт.

Кузнец рассмеялся.

– Не колдунья она, а ворожея. Травы и коренья собирает, недуги лечит. Нет от неё никакого зла людям.

– Так и живёт в дубраве?

– А где ей жить? К старухе девушки ходят, сухие травы у неё за лепёшки выменивают, чтобы волну красить, про свою судьбу узнают и милого себе ворожат. В этом тоже нет ничего худого.

Не подозревая ничего, кузнец лил молодому отроку масло на раны. Злат улыбался счастливо.

– Чему смеёшься? – удивлялся Коста.

– Радуюсь.

Но Даниил, непрестанно читавший книги и выражавшийся высокопарно, заметил:

– Не верьте ворожеям. Искони бес Еву прельстил от древа познания добра и зла, а она соблазнила Адама. С тех пор жёны чародействуют и волхвуют над отравой и вредят всякими бесовскими кознями роду человеческому. Лучше бы мне одному в поле с саблей против тысячи половцев выйти, чем с колдуньей встретиться или ночью за гумно идти, где бес живёт…

Злат знал, что отрок не отличался храбростью и на полях битв, только был боек на язык, но в хмельном тумане чувствовал добро в сердце ко всем людям. Он не знал, кого слушать. Пьяный монах Лаврентий шептал ему на ухо:

– Тот престарелый воин, что в Тмутаракани скончался…

– Что тебе надобно от меня? – удивлялся Злат.

– Помышляя о спасении души… сказал нам пред смертью…

Если бы эти слова долетели до слуха кузнеца, или Сахира, или всякого другого человека, которые помышляют о земном, они бы навострили уши. Тогда бы опалённый молнией дуб выплыл перед ними. Но Злат внимал монаху рассеянно, помышляя о другом. Мёд наполнил его голову сладостным туманом, и он видел не дуб, а Любаву…

А Лаврентий продолжал бубнить, вспоминая последние мгновения старого воина:

– Сказал… Пойдите в город, называемый Переяславль Русский, и обрящите там дуб, опалённый издревле молниями. Тридцать три шага от того древа на полночь…

Однако другие два инока, не столь хмельные, уже обратили внимание на глупую болтовню Лаврентия. Тот из монахов, что был тщедушен, но более наделён разумом, чем двое других, полез через стол к приятелю. Его звали Власий. Он кричал:

– Глупец! Вот уж подлинно свинячей крови упился! Не слушайте же, христиане, этого безумца!

Но Лаврентий, упившись мёдом, упрямо повторял:

– Тридцать три…

Благоразумный инок не удержался и стал бить пьяницу по голове сухонькими кулачками. Тот выставил вперёд огромные ручищи, защищаясь от неожиданного нападения. Власий кричал:

– Вот я тебе ужо…

Все вокруг смеялись, глядя на это единоборство Давида с Голиафом, в котором ещё раз был посрамлён великан, потому что вдруг понял, что сказал лишнее, и чувствовал свою вину перед товарищами. Странно было смотреть на этого слабого телом человека, который беспощадно колотил богатыря, а тот только икал. Наконец Власий потащил его из харчевни за рукав, и Лаврентий покорно шёл, не упираясь.

Кузнец держался за бока, не в силах справиться со своим бурным смехом. Злат расплылся в улыбке, глядя на эту уморительную картину. Только Даниил, охмелев больше меры, ни на что не обращал внимания и говорил сам себе, под нос:

– Не море топит корабли, а ветер… Не огонь раскаляет железо, но поддувание мехами. Так и князь не сам впадает в сомнение, ибо советники вводят его в неправду. Так скажу князю…

Никто не знал, о чём он думал в этот час.

Однако Злат даже сквозь хмельной туман стал соображать, что неспроста монахи ищут обугленный молниями дуб. Теперь всё становилось понятным, когда он вспомнил пьяный шёпот монаха. Странники искали зарытое в земле серебро. Какую-то тайну открыл им престарелый воин… Тридцать три шага на полночь… Должно быть, поручил им найти своё сокровище. Чтобы монахи молились о спасении его души…

Иноков уже не было в корчме. Вспоминая слово за словом шёпот Лаврентия, гусляр позвал приятеля:

– Даниил, не знаешь ли, что это за люди?

Оторвавшись от каких-то своих тайных мыслей, отрок повернулся к нему:

– Какие люди?

– Странники, что мёд пили, про дуб спрашивали.

Даниил пренебрежительно махнул рукой:

– Они некогда в Печерском монастыре жили. Но немало лет, как их изгнали.

Кузнец находился в блаженном состоянии. Он тихо пел песенку, повторяя одни и те же слова:

 
Дунай мой, Дунай,
тихий Дунай…
 

– За что их выгнали? – спрашивал Злат отрока.

– Писал там иконы некий художник по имени Алимпий, бессребреник великий. Богатый боярин поставил церковь в Киеве, на Подоле, и захотел украсить её иконами. Он дал серебро и три доски печерским монахам, чтобы они уговорились с иконописцем. Монахи плату взяли у мирянина, но Алимпию ничего не сказали. Когда боярин пришёл за своим заказом, монахи ему сказали, что художник ещё требует денег, и тот увеличил плату без всякого сожаления, зная чудесный дар Алимпия… Неужели ты не знаешь об этом?

– Не знаю.

– Всем это известно. Мирянин пожаловался игумену Никону, и тот изгнал обманщиков из монастыря. Теперь они бродят из города в город, чего-то ищут… В последнее время в Тмутаракани обретались.

– Они сокровище ищут.

– Не верь им. Они известные лгуны. Какая польза человеку от сокровища, если у него ума нет?

– Вот нам найти бы серебро в земле, Даниил! Новые корзна купили бы, как у Ратиборовичей.

– К чему мне корзно, когда скоро голова моя упадёт с плеч.

– Опомнись!

– Истинно так.

Не обратив большого внимания на слова гусляра о серебре, зарытом в земле, потому что почёл это за пустое мечтание, Даниил опять заговорил о злых жёнах. Злат и все прочие знали, что у него сварливая жена, жалующаяся ежечасно на мужа князю. Злату приходилось видеть, что молодая княгиня бросала украдкой взоры на статного тридцатилетнего отрока с красивыми карими глазами, смеялась от всей души, когда он рассказывал что-нибудь забавное и блистал своей книжностью и умом. Но этот человек отличался скрытностью и обо всём говорил намёками, изречениями из священного писания.

Даниил бормотал, опустив голову на грудь:

– Что злее льва среди четвероногих и лютее змеи среди пресмыкающихся по земле? Говорю вам: злая жена! И нет ничего на свете ужаснее женской злобы. Из-за чего праотец наш Адам из рая был изгнан? Из-за жены. Из-за супруги Пентефрия Иосиф Прекрасный был в темницу ввержен. А ведь всякая соблазнительница говорит своему мужу, обольщённому её красотою, или любовнику своему: «Господин мой, я и взглянуть не могу на тебя без волнения! Когда ты говоришь со мною, я вся обмираю, слабеют члены моего тела и я опускаюсь на землю…»

Отрок с грустью умолк, переживая неведомые Злату чувства.

Кузнец напевал:

 
Дунай мой, Дунай,
тихий Дунай…
 

Потом вдруг опомнился, что-то вспоминая, и сказал:

– А ведь Злат истину молвил. Они про сокровище говорили, зарытое под дубом.

– Кто говорил? – спросил Даниил.

– Монахи.

Коста не слышал всего, что нашёптывал Лаврентий гусляру, но кое-что, очевидно, уловил его слух, и теперь он тоже загорелся жадностью к серебру.

– Вот найти бы это сокровище!

Даниил, уже вернувшийся из своего мысленного мира в общество людей и понимая, что речь идёт о кладе, заметил:

– Для этого надо знать заклятье.

В представлении Косты всякий клад – большие сосуды, наполненные златом и серебром. Он размечтался:

– Из этого серебра я сделал бы светильник для церкви на множество свечей, изогнул бы ветви его, как лебединые шеи, и украсил бы всякой красотой! Его подвесили бы на цепях под самым куполом, и он освещал бы христианский мир! Видели ли вы серебряный терем над гробами Бориса и Глеба в Вышгороде? Или божницу над княгиней Евпраксией? Подобной красоте удивляются даже чужестранцы и говорят, что ничего такого не видели ни в одной стране. И мне хотелось бы сотворить нечто похожее на это, чтобы люди вспоминали моё имя до скончания веков… Пусть этот светильник озарял бы радостную жизнь…

Все слушали кузнеца раскрыв рты. Никогда ещё он не был таким красноречивым. Вот что делает мёд с простым подковывателем коней.

– А тебе велено судьбой подковы ковать, – рассмеялся Даниил, – да мечи.

– Без подковы не поедешь на коне, – утешил Злат.

Даниил с присущей ему витиеватостью прибавил:

– Меч в деснице господина – прибежище для вдов и сирот. Но говорю тебе, что невозможно добыть сокровище, зарытое в земле, если не знает человек заклятье. Начнёшь копать, а ларь или сосуд с сребрениками будет всё ниже и глубже опускаться в земные недра. До самой преисподней, и ты только душу свою лишишь вечного блаженства.

Завязалась беседа о зарытых в земле сокровищах. Ничего нельзя было найти увлекательнее для разговора в таком месте, как корчма, где мёд будит печаль по лучшей жизни. Как всегда, Даниил считал себя знатоком и в этом деле.

– На том месте, – рассказывал он, – где зарыто серебро, по ночам горит голубой огонёк, подобно малой зажжённой свече. Там и надо копать. Но огонь обманывает, переходит с одного места на другое, и в это время бесы творят всякие ночные страхи.