Текст книги "Владимир Мономах"

Автор книги: Антонин Ладинский

Соавторы: Андрей Сахаров
сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 57 страниц)

К осени к Киеву пришла черниговская рать во главе с Мономахом, переяславцы с Ростиславом, появился и. Олег с небольшой тмутараканской дружиной.

Великий князь на этот раз сам поднялся в поход.

Тяжело переступая уставшими, согнутыми в коленях ногами, он подошёл к лошади; ему помогли сесть в седло, и войско тронулось в путь.

Вскоре за городом великий князь сошёл с коня, сел в возок и дальше уже подрёмывал всю дорогу, взглядывая иногда через оконце на притихшую осеннюю землю, на скачущих вокруг возка всадников. Лишь изредка он открывал дверцу, подзывал к себе сына, советовался с ним.

Войско дошло до Звенигорода-Волынского, и оттуда Всеволод ещё раз послал своих людей к Ростиславичам, чтобы те объявили им: великий князь со своим сыном Мономахом и сыновцами Олегом и Давыдом идёт на них походом, и если не хотят они кроворазлитья и погибели, то шли бы немедля к нему с повинной, вернули бы все убытки Давыду и Святополку, возвратили весь полон и послали бы своих гонцов к ляхам с той же просьбой.

Недолго ждали князья ответа с Волыни. Володарь и Василько прибыли сами. Они стояли перед князем Всеволодом одинаково рослые, белокурые, со светлыми весёлыми глазами, переминались с ноги на ногу, похрустывали их сапожки красного сафьяна. Всеволод и Мономах, сидя на лавке, слушали сбивчивые, неясные речи Ростиславичей, полные обид, упрёков, просьб.

Полон они возвратили, привезли назад и всё награбленное в селениях Давыда Игоревича. На вопрос великого князя, почему же не едут в Звенигород их союзники-ляхи, братья отговорились, что они за ляхов не ответчики.

Ростиславичей отослали назад в свои города, наказав слушаться волынского князя Давыда и не вступать в сговор с иноземцами.

Всеволод вскоре отбыл обратно в Киев, а четверо двоюродных братьев – Владимир Мономах, Святополк Изяславич, Олег и Давыд – двинулись в земли ляхов.

Во главе войска, как это уже повелось в последнее время, вновь стоял князь черниговский Мономах. В тридцать шесть лет он впервые возглавил войско, по сути, всей Русской земли. Под его началом шли рати киевская, черниговская, переяславская, волынская и тмутараканская. Теперь, после громких летних побед над половцами, после того, как половецких колодников провели по многим городам Руси, все видные русские князья признали военное первенство Мономаха.

К большой войне с Польшей Русь в это время была не готова, да и не было для этого повода. А отомстить за грабёж южнорусских земель, увод людей в полон было необходимо.

Русское войско грозно прошлось по пограничным польским землям. Несколько городков было взято на щит и на поток, жители других городков с воплями побежали было к Кракову. Король забеспокоился, собрал воевод.

Но руссы не стали идти вглубь польских земель и послали к королю гонцов с речами, в которых подтверждали мир и любовь, но предупреждали, что если ляхи вновь придут на помощь Ростиславичам и вмешаются в русскую междоусобицу, то Русь начнёт большую войну.

Теснимый немцами и поморянами, король велел ответить гонцам, что Польша также будет хранить мир и любовь с Русью.

На обратном пути князья разминулись. Владимир с Киевской дружиной направился к великому князю. Святополк уполз в свои Туров, Олег же поскакал в Тмутаракань.

Мономах застал отца после похода ещё более ослабевшим. Всеволод, поохивая и покряхтывая при каждом вставании с лавки, сказал сыну, что это, наверное, его, Всеволода, последний выход с войском, что он целиком передаёт сыну начальство над своей дружиной и пусть сын почаще живёт в Киеве, нежели в Чернигове.

А в Киеве нарастало напряжение; старые бояре и дружинники всё более оттеснялись новыми людьми, недовольные совещались по своим хоромам, тихо копили злобу против Всеволодова дома, тайно сносились со Святополком, следили за каждым шагом, каждым словом Всеволода и Мономаха.

Мономах после прихода из Польши почта не покидал Киева, постоянно оставаясь около слабеющего отца. Он, по сути дела, взял управление киевской землёй в свои руки, занимался устройством отцовой дружины, следил за строительством крепостей, управлялся с хозяйством, объезжал отцовские сёла и погосты, взыскивал службу с тиунов. Он постоянно встречался то вместе с Всеволодом, то один с приспешниками Всеволодова дома, выслушивал гонцов и лазутчиков из разных мест ближних и дальних от Новгорода до Тмутаракани, от Мурома до Волыни, всё более и более стягивая нити управления Русской землёй в своих руках.

Янка Всеволодовна тем временем внедрялась в дела митрополичьего дома. Она уже не довольствовалась игуменством в своём монастыре, ей уже было мало учить отроковиц грамоте и писанию, пению и разному рукоделью. Она встречалась с митрополитом и епископами, беседовала с ними о духовном и мирском, вникала во все хитросплетения мыслей греческого клира при русском митрополичьем дворе. И когда умер престарелый митрополит-грек Иоанн, Всеволод и Мономах послали Янку в Константинополь просить у патриарха нового владыку русской церкви. Отец и сын понимали, что Янка, хорошо знающая не только русский, но весь константинопольский клир, выберет для Руси нужного человека.

Несколько недель Янка была в отъезде, а потом появилась в Киеве в сопровождении нового, благословлённого патриархом на киевскую митрополию митрополитом.

Это был высокий, сухой, слабый телом человек, и киевляне, едва увидевши его, окрестили «мертвецом». Он был прост умом и просторек, и летописец отметил, что был он «не книжен». Но таким и нужен был митрополит от греков киевскому великокняжескому дому. Он не интересовался русскими делами, не вникал в отношения князей между собой, не мешал Киеву строить свои отношения с иноземными владыками, а главное – был он по простодушию своему закрыт для многих греческих соглядатаев при киевском дворе, которые через митрополита старались проникнуть в сокровенные мысли князя и бояр, передавали киевские новости в Константинополь, а оттуда черпали наказы и опять же через митрополита внедряли их в киевские умы.

Шли обнадёживающие вести и о судьбе Евпраксии Всеволодовны. Владимир внимательно следил за жизнью сестры, которая несколько лет назад была-таки высватана Одой в Германию за маркграфа Нордмарки Германской империи Генриха. Жениху в то время было семнадцать лет, а Евпраксии Всеволодовне четырнадцать. Было уговорено, что будущая маркграфиня вскоре прибудет в Германию и станет воспитываться в Кведлинбургском монастыре под началом аббатисы Адельгейды, родной сестры германского императора Генриха IV, продолжавшего в то время отчаянную борьбу, с одной стороны, с папским престолом, со сменившим Григория VII Гильдебрандта Урбаном II, с другой – с мятежными немецкими князьями, с Венгрией. Император метался в поисках союзников, денег, наёмников, и Кведлинбургский монастырь, тихая обитель сестры, был для него едва ли не единственным местом, где он мог позволить себе хоть ненадолго отрешиться от мирских дел, дать отдых душе, собраться с мыслями.

Вокруг четырнадцатилетней Евпраксии в Киеве разгорелись страсти. Киевские вельможи, люди Изяслава и Святослава, были недовольны тем, что дом Всеволода возвышается ещё более. Теперь великий князь вступал в родство с германскими землями, и это ещё больше возвышало его и над другими русскими князьями, и над иными восточноевропейскими владыками. Старые киевские бояре пытались расстроить свадьбу, слали к Оде гонцов, но она была непреклонна. Евпраксия занимала какое-то место в расчётах германского правящего дома, и Ода настаивала на её скором приезде.

И вот уже из Киева в немецкие земли двинулся огромный караван. Евпраксию сопровождали дружинники и слуги, с ней везли бесчисленный скарб и драгоценности. Немецкие хронисты записали позднее, что русская княжна прибыла в Германию с несметными богатствами, которых здесь и не видывали. Щедрой рукой снарядил Всеволод Ярославич свою дочь в западные земли. А сама Евпраксия заливалась в углу возка горькими слезами, уезжая из родного Киева, от матери, отца, братьев, сестёр, как ей казалось, навсегда.

Теперь из германских земель о Евпраксии доходили новые вести. Стало известно, что после четырёх лет затворничества в монастыре русская княжна вышла замуж за маркграфа Генриха. Ему был двадцать один год, ей – восемнадцать. К тому времени она приняла римскую веру, взяла себе имя Адельгейды в честь кведлинбургской аббатисы. Она и прежде отличалась красотой, но теперь просто поражала окружающих.

В бытность её в монастыре с ней встретился Генрих IV и был очарован русской княжной. И её поразило сухое измученное яйцо императора, его огромные горящие глаза, исходящая от него сила и какое-то особое, неизвестное ей притяжение.

Ей было невдомёк, что Генрих IV являлся членом тайной секты монахов-николаитов, чьи мессы сопровождались развратными оргиями; она принимала его бледность и измождённость, бывших следами этих оргий, за утончённость и возвышенность души. А он, вперившись мрачным взглядом в эту стройную, юную, тёмноглазую русскую красавицу, рисовал в своём воспалённом уме сцены, взбадривающие его утомлённое сластолюбие.

Евпраксия прожила замужем лишь год. Молодой маркграф неожиданно и загадочно умер, и в девятнадцать лет Евпраксия осталась вдовой. Снова монастырь, снова затворничество. Но теперь император бывает здесь всё чаще и чаще. По странной случайности в год смерти маркграфа скончалась и Берта – жена Генриха IV, и он также оказался свободным от брачных уз.

В Киев доходили слухи о том, что Генрих IV всерьёз увлечён Евпраксией, а вскоре к Всеволоду из Германии пришли гонцы, сообщившие, что Генрих просил руки Евпраксии-Адельгейды, и она дала своё согласие. Но гонцы не просто сообщили киевскому князю эту весть; они одновременно принесли ему жалобу на венгерского короля, рассказали о борьбе германского императора с саксонскими князьями и Урбаном II, которого поддерживала могущественная герцогиня Тосканская Матильда. Всеволод понимал, что любовь любовью, но Генриху IV нужны деньги Евпраксии, русские пои, помощь Киева в борьбе с имперскими врагами. Генрих откровенно делал ставку на Киев.

Теперь Всеволод и Мономах нередко вели разговор о Евпраксии. Было ясно, что германский император хотел союза с Русью, Для Киева же этот союз был обременителен, но родственная связь с германским императорским долом была желательна: Всеволод, сын шведской принцессы, брат французской, венгерской и датской королев, свёкор английской принцессы, зять византийского императора, теперь становился тестем германского императора, и все эти родственные связи с домами западных стран переходили и на Владимира Мономаха – внука византийского императора и шведского короля, мужа дочери английского короля, племянника французской, венгерской, датской королев и теперь – деверя германского императора.

И снова вокруг имени Евпраксии начались споры. Киевские греки негодовали. Новый брак Всеволодовой дочери мог означать, что Русь поддержит Генриха IV против папы римского, а именно его сторону взяла константинопольская патриархия в споре с Генрихом IV. Печёрские монахи всегда были против того, чтобы русские княжны уходили замуж за рубеж: там они меняли веру, попадали под чужое влияние. Старое киевское боярство же и здесь боялось усиления мощи Всеволода и Мономаха.

После недолгих раздумий Всеволод послал дочери своё благословение, но от союзнических отношений с императором уклонился.

В 1088 году Евпраксия была уже невестой императора, а через год в Кёльне архиепископ Магдебургский Гартвиг торжественно короновал её императорской короной уже как жену Генриха IV, императрицу Германии.

* * *

Правы были киевские миряне, когда предрекали близкую смерть новому митрополиту. Вскоре он умер, а нового из-за моря уже не просили и поставили на митрополичью кафедру своего человека Ефрема, епископа переяславского.

Возглавив киевскую митрополию, он по-прежнему много заботился о родном Переяславле. Всеволод и Владимир с радостью видели, как митрополит отстраивает Переяславль каменным строением. Была достроена каменная церковь святого Михаила, над городскими воротами началось строительство церкви святого Феодора, а рядом – храма святого Андрея – в честь ангела князя Всеволода Ярославича. Всеволод и Владимир в эти годы и сами предпринимали в своём родовом гнезде большие каменные работы. Наконец-то Переяславль дождался строительства новых каменных стен; их заложили в 1089 году, и одновременно для народа в городе началось сооружение каменных же бань. Это было так удивительно, что даже летописец отметил, что в Переяславле «град бе заложен камень» и «строенье баньное камено». Князья сидели в Киеве, а отстраивали Переяславль. Всеволод и Мономах при помощи митрополита Ефрема на всякий случай превращали свою отчину в неприступную крепость, в красивейший город Русской земли. Теперь у Мономаха была прочная военная опора: Любеч на севере, Чернигов в центре, Переяславль на юге.

А заботы эти были вовсе не лишними: хотя и крепка была власть Всеволода, хотя и держал в своих руках Мономах, по сути, все военные силы Руси, но мощными были и противники Всеволодова дома. И когда великий князь по совету митрополита решил перенести мощи святого Феодосия, первого игумена Печёрского монастыря, из пещерки, где он был захоронен, в домовую печёрскую церковь и придать этому смысл всерусского единения, то из этой затеи ничего не получилось.

Ещё не пришли ответы из городов, а монахи начали поиски Феодосьевой пещерки.

К тому времени съехались в Киев епископы, игумены, черноризцы, многие благоверные люди из других русских городов, но князья не откликнулись: ни Святополк, ни Олег, ни Давыд, ни Ростиславичи. Из великого действа, которое замышлял Всеволод и которое должно было, как когда-то перенесение мощей Бориса и Глеба, показать всему миру единение Русской земли под властью великого князя киевского, не получилось ничего. Всеволод угасал, и князья сидели по своим городам, готовились к новому переделу русских земель.

* * *

С 1091 года появились на Руси несчастливые знамения. Сначала 21 мая пополудни солнце заволокло темнотой так, что ужаснулись люди. Затем во время пребывания Всеволода в Вышгороде в тамошнем лесу с неба упал огненный змии. В Ростове явился некий волхв, но вскоре сгиб. Рассказывали, что в 1092 году в полоцкой земле по ночам появлялись бесы, уязвляющие людей, а потом говорили, что видели их и днём. Писал летописец о том времени: «Было знамение в небе – точно круг посреди неба превелик. В сё же лето было так вёдро, что земля выгорела и многие боры возгорались сами собой, горели и болота».

В те летние дни 1092 года половцы учинили против Руси великую войну.

Уже несколько последних лет чувствовалось в диком поле происходит что-то для Руси страшное. Купцы и лазутчики рассказывали, что пришли в движение все половецкие колена, кочевавшие как в низовьях днепровского левобережья – «Чёрной Кумании»[19]19
  «Чёрная Кумания» – половцы называли себя куманами.


[Закрыть], так и «Белой Кумании», чьи орды владели полем на правом берегу Днепра. За долгие годы кочевий в этих местах половецкие стада вытоптали землю, опустошили богатые пастбища, половецкие рати давно обобрали близлежащие русские городки и сёла, и теперь «Белая Кумания» и «Чёрная Ку мания» задыхались от бескормицы и недостатка пищи для людей, от тесной хватки Мономаховых войск, которые железным заслоном заступили половцам путь в глубину русских земель.

Ощупью, преодолевая былые распри и обиды, сближались теперь хан Шарукан, глава «чёрных» куманов, и Боняк, правивший в «Белой Кумании». Половцы понимали, что только объединение всех их колен, живших поблизости от русских земель, могло помочь в борьбе с Русью, где единство было непрочным и всё более и более подтачивалось борьбой княжеств между собой. 1092 год был первым, когда на Русь вышли объединённые силы «белых» и «чёрных» куманов; ханы Шаруканиды и Бонякиды совместно вели половецкое войско на север.

Обходя горящие леса и дымящиеся болота, двигаясь в основном вдоль рек и речек, половцы с разных сторон вторглись в русские земли. Десятки тысяч половецких всадников лавиной прошли города Песочен, Переволоку, Прилук и другие; пожары, зажжённые половцами, смешались с теми, что давно уже пустошили Русскую землю, селения лежали в руинах по обеим сторонам Днепра, и князья не знали, где теперь ждать половцев, куда за ними бросаться, потому что были они всюду. И затворились города – и Переяславль, и Чернигов, и другие. Теперь князья ждали осени, надеясь, что дожди и распутица замедлят бег половецкой конницы.

Мономах отправил жену и детей в Киев, подальше от беды, ходил по опустевшему черниговскому дворцу, тревожно всматривался в далёкое зарево – то ли дубравы горят, то ли половцы жгут ограбленные сёла, устрашают православных. Перед лицом объединения но ловецких колен Русь, как думал Мономах, сама должна была объединиться, прекратить междоусобицы, кроворазлитья, княжеские смуты, зависть, коварные наветы, клятвопреступления. Но как добиться всего этого, когда князья со дня на день ждут смерти Всеволода, чтобы вцепиться в горло друг другу, урвать в сумятице что можно.

Тревога, тревога – и на земле, и в небесах, и повсюду, и нет покоя, нет надёжности и уверенности. С таким трудом устроенная Русская земля снова стоит на грани развала ж тяжких невзгод.

Потом наступила осень. Сами собой погасли пожары, оставив после себя едкую, удушливую гарь и сотни вёрст искалеченной, обугленной земли. Ушли на юг половцы. Теперь Мономах вышел из Чернигова, вновь отправился на совет к отцу в Киев.

Всеволода он застал совсем больным. Тот почти уже не выходил из дворца, дышал воздухом на сенях, не спускался вниз. Заботы со всех сторон обступали слабеющего князя, и не было уже ни сил, ни желания противиться им. Тлел ещё страх за дом, за семью – детей, внуков. Всё остальное отступило вдаль, переставало жить в его замирающем мозгу.

Тревожили нехорошие вести из Германии. Приехавший к Всеволоду от папы Урбана II легат – митрополит Феодор с предложением об объединении церквей и принёсший в подарок немало святых мощей, рассказал о событиях в Германии и Северной Италии. Имя Всеволодовой дочери теперь стало известно всей Европе. В борьбе с Урбаном II и герцогиней Матильдой Генрих IV собрал большие силы и отправился через Альпы в Италию. Евпраксию он взял с собой, но в Лангобардии она бежала от мужа, разослав епископам Германии письма с объяснениями причин своего разрыва с императором. Она писала о тех ужасных унижениях и оскорблениях, которые позволял по отношению к ней Генрих, о его развращённости, о том, что он понуждал её участвовать в оргиях издевался над её целомудрием.

Но Генриху удалось настичь жену и заточить её в крепости Вероны, этом прибежище николаитов.

«И вот теперь, – говорил легат Всеволоду, – мы стараемся вызволить вашу дочь из рук этого чудовища, но все пути в Верону перекрыты, крепость же хорошо защищена, и взять её трудно».

Всеволод и Мономах слушали легата. Потом, когда гость ушёл на своё подворье, долго ещё обсуждали новости; с Генрихом IV все дела теперь будут кончены, да я ому русская княжна больше не нужна – Киев остался в стороне от его борьбы. А Евпраксию было жаль – одна в чуждом ей мире, среди иноплеменников и иноверцев она может совсем сгинуть. Но в словах легата угадывалось, что сестра Мономаха ещё не сдалась, что могучий дух Ярославова корня крепок в ней и нелегко будет Генриху сломить свою пленницу. Оставалось ждать новых вестей. Всеволод просил Мономаха: «Если случится что со мной, не оставляй Евпраксию в беде», Владимир обещал сделать всё как просил отец.

БРАНИ

Всеволод умер 13 апреля 1093 года. Ещё за несколько дней до кончины, ощутив великую слабость и боли, великий князь послал в Чернигов за Владимиром и в Переяславль за Ростиславом. Сыновья тотчас приехали в Киев. Они сидели около одрины, на котором тихо угасал Всеволод Ярославич, и слушали его последние слова. Всеволод не поучал, не указывал, как жить, вспоминал лишь своего отца, жаловался на сыновцов, которые своими ссорами мучили его, понуждали старого и больного человека мирить их, ходить на них с ратями. Потом, вперившись напряжённым взглядом в потолок, великий князь уже не думал о земном, а лишь прислушивался к своей уходящей из тела душе, к её ужасу и стону перед неизбежным и молился, чтобы бог дал ему силу перенести последнее в этой жизни тяжкое испытание. Владимир, плача, просил у отца благословения, спрашивал, как ему жить дальше, ждал мудрого отцовского совета, но великий князь молчал.

А за стенами дворца уже грозно зашевелился, заволновался сначала боярский и дружинный Киев, потом торговый и. ремесленный. Слух о приближающейся смерти великого князя быстро шёл по русскому стольному городу, а из него во все концы Руси. И уже скакали гонцы в Туров к Святополку, на юг к Олегу, на Волынь к Давыду и Ростиславичам.

На исходе дня великий князь негромко вздохнул, прикрыл глаза и затих навсегда.

Ростислав, рыдая, ушёл в свои хоромы, а Владимир долго ещё сидел около холодеющего тела отца и смотрел, как серая тень медленно, но неотвратимо накрывала его лицо.

Ушёл Всеволод Ярославич, ушёл великий князь – его прочная и грозная опора, тонкий, умный, спокойный владыка; ушёл бесстрашный воин, не раз смотревший смерти в лицо, за которым дружина шла без колебания и страха; ушёл понимающий, любящий отец, к которому в любой час можно было прискакать из Чернигова и просить совета. И что бы ни случалось прежде, Мономах знал: где-то там сидят сначала Изяслав, потом Святослав, потом отец – Всеволод, а он стоит за их широкими, мощными спинами и его жизнь светит лишь их отражённым светом. Теперь никого нет. Распахнуты до конца все двери в мир, впереди ещё долгий путь, и нет за этими дверями прежней защиты и опоры. Теперь он стоит первым, а за ним уже идут и брат Ростислав, и сын Мстислав, малолетний новгородский князь, и другие сыновья.

Он сидел, и мысли, странные и необычные, теснились в голове, волновали сердце.

Заманчиво было сесть на киевском столе, и будут за пим и Чернигов, и Переяславль, и Новгород, и Смоленск, и Ростов. Вся Русская земля станет его отчиной. Но смысленые[20]20
  Смысленые – богатые, влиятельные.


[Закрыть] киевские люди ненавидят Всеволодов дом, ненавидят и боятся его, Владимира. При нём, как и при Всеволоде, они будут выпрашивать милости у молодых Мономаховых дружинников. Для них ближе и желанней туровский Святополк. У него в дружине всего восемьсот отроков. Он будет в полной власти киевского боярства – Яна Вышатича и других.

Конечно, люди Всеволода и Мономаха будут просить Владимира принять великокняжескую власть, им не захочется расставаться со своими доходами, своим первенствующим местом на Руси. Но принять их предложение будет означать новую междукняжескую войну между ним, Мономахом, и Святополком, за которого встанут смысленые киевляне, – ведь согласно княжеской лествице Святополк ныне остался старшим князем на Руси, хотя он и был всего на три года старше Мономаха, Он сын старшего Ярославича. Его отец был великим князем киевским прежде Всеволода. За ним – все права Ярославова дома. К тому же с востока будет постоянно грозить Олег, который, конечно же, не смирится с потерей Чернигова. Нет, лучше сейчас уступить Святополку, не ссориться с киевскими боярами. Жизнь ещё велика. Пусть они узнают, что собой представляет Святополк – слабый, себялюбивый, своевольный, бездарный, корыстолюбивый, пусть они вместе с ним попробуют управиться с киевским простым людом, отбить всё усиливающийся натиск половцев.

Так, в мучительных раздумьях, он взвешивал все возможные свои решения, старался заглянуть на годы вперёд, рассчитывал, тут же ловил себя на мысли, что жизнь бренна и никто не знает, сколько ему осталось самому жить на земле, потом снова уходил в размышления о междукняжеских делах.

Тяжело вздохнув, он встал, вышел в сени, где теснились люди, прошёл в свои хоромы, где его уже ждали ближние бояре, приспешники его отца. Они окружили его, приступили с просьбой принять стол, но он, покачав головой, отвечал, что не может стать великим князем в обход старшего брата Святополка – пусть же киевляне посылают за ним в Туров, а он будет ему братом и верным помощником. Владимир видел смятение и недовольство на лицах сподвижников, их нетерпеливое желание сокрушить своих киевских противников, утвердить навеки свою власть в Киеве, в Русской земле, но он понимал, что без него они мало стоят и сильны лишь его княжеским прирождённым именем, славой, победами, и потому он был спокоен – многие из них уйдут отсюда вместе с ним и будут, как и он, ждать своего часа.

На следующий день, 14 апреля, он в присутствии епископов, игуменов, черноризцев, попов, бояр, тысяч простых людей положил отца в храме святой Софии, а ещё через несколько дней, не дожидаясь приезда Святополка и не желая с ним встречаться, выехал вместе с братом из Киева. А уже 24 апреля киевляне встречали Святополка на площади перед той же Софией.

* * *

Из Киева уехали все, кто поддержал Всеволодов дом, кто издавна враждовал с Изяславичами и Святославичами, все, кто был близок к Владимиру Мономаху.

Впереди я сзади возка Мономаха двигались конные дружины его самого и отца Всеволода. Вслед за дружинами на несколько вёрст растянулся обоз с княжеским, боярским и дружинным скарбом. Слабо колыхались на апрельском ветру, плыли под жарким весенним солнцем княжеский стяг Владимира Мономаха, стяги видных бояр, покидавших Киев с Мономахом.

Вместе с Владимиром со своей дружиной уходил из Киева и Ростислав. Его путь лежал в Переяславль.

Сыновья Всеволода едва успели доехать до своих городов, как Святополк отнял у Мономаха Смоленск. Туда был посажен сын бывшего великого князя Святослава, брат Олега – Давыд Святославич, обретавшийся некоторое время в Новгороде, Смоленск, давно бывший в руках Всеволодова дома, отошёл теперь к Святославичам.

Мономах не противился. Он лишь сказал своим людям, что великий князь волен делить столы, сводить с них и ставить князей-изгоев. Сам же про себя думал, что вновь на Руси начинается борьба за власть и какова будет судьба его самого в этой борьбе, сказать наперёд невозможно. Теперь нужно лишь крепко держаться за свои отчины – Чернигов, Переяславль, Ростов, Суздаль, помогать сыну в Новгороде.

При мыслях о Чернигове в душу закрадывались страх и неуверенность: ведь город-то это прирождённый Святославичей Сейчас он, Мономах, в силе, но случись что – вновь появится около Чернигова Олег, предъявит свои права. А тогда – новая война, новое братоубийство. Чернигов Владимир без боя не отдаст.

Из Киева шли вести о том, что не все смысленые киевляне приняли Святополка. Старая дружина, служившая ещё прежним великим князьям, встретила его настороженно. Да и кто он был ей – ничем себя не проявил Святополк в воинском деле. Затаились против него и печёрские монахи, ставшие в последнее время, особенно после перенесения мощей Феодосия и постоянного внимания Всеволода к монастырям, гораздо ближе к Всеволодову дому. Святополк же старался замучиться поддержкой живших в Киеве греков. Завязывался новый узел вражды и ненависти вокруг великокняжеского стола. А пока же все князья закрылись в своих городах, и никто из них в эти дни уже не зависел от другого. В Киеве сидел Святополк, который хотя и числился великим князем, но осуществлял власть, по сути, лишь над Киевом и Туровом. В Чернигове закрылся могучий Мономах, располагавший сильной ратью и уже всерусской военной славой. Тщетно было бы слать ему из Киева приказы. Напротив, в те весенние дни 1093 года именно Чернигов стал центром всерусского притяжения. Здесь стягивались все нити влияния на дела внутренние и внешние, сюда скакали гонцы из разных городов с вестями, тянулись купцы с товарами и новостями.

Олег сидел в Тмутаракани и не подавал голоса. Ростиславичи прочно овладели Теребовлем и Перемышлем и, кажется, вовсе перестали признавать Давыда Игоревича. Никто до времени не вмешивался в чужие дела, каждый блюл свою отчину. Старый Ярославов завет о единстве всей Русской земли в эти дни рухнул сам собой, и не было силы, которая могла бы после смерти последнего Ярославича вернуть это единство.

И вновь ожило дикое поле.

Едва жаркое солнце подсушило землю, в Киеве появилось посольство от левобережных половцев.

В половецких вежах внимательно следили за жизнью на Руси. Знали, как мучилась Русь от жары и бескормицы в 1092 году, а теперь как распадалась она, откладывалась от Киева, как запирались князья по своим городам, подозрительно приглядываясь друг к другу, ненавидя и завидуя. Весть о смерти Всеволода вызвала в диком поле ликование: упала сильная десница воина и правителя, ослабли узы, стягивающие русские рати. Мономах же отодвинут в сторону и уже не имеет прежней власти.

Половцы потребовали от Святополка возобновления мира, а это означало передачу им золота и тканей, скота и одежды. Так покупался мир и прежде, так платили им Изяслав и Святослав, Всеволод и Мономах. И теперь они требовали новых платежей и грозили, что в противном случае двинут свою конницу в Русь.

Они стояли перед Святополком в его княжеской гриднице, гордо молчали, передав великому князю свои требования, а он растерянно смотрел на своих приспешников, пришедших с ним из Турова, людей неопытных, неискушённых, и не знал, что ответить половцам. Отказ означал бы нашествие. Принять условия степняков значило бы нанести большие убытки. При одной мысли о том, что надо будет расставаться с золотом, драгоценными сосудами, наволоками и прочим, великий князь испытывал большое раздражение. С детства он мучился, если ему приходилось отдавать что-либо; с годами эта привязанность ко всякому рухлу, к любому богатству укрепилась в нём необычайно.

Он выслал послов в сени и обратился к своим советчикам. Те подступили к Святополку: «Не позволяй, князь, грабить нас, отобьём поганых, в пору б послов». Святополк и сам в глубине души решил, что лучше всего запугать половцев – ведь били их прежде и Всеволод, и Владимир Мономах, и пленяли многих.

Послов схватили и бросили в темницу. Это означало Войну.

* * *

Мономах яростно метался в своём Черниговском дворце. Близкие люди никогда не видали его в таком волнении. На щеках его горели красные пятна, он сжимал кулаки, потом бил кулаком одной руки в ладонь другой, снова сжимал пальцы. Он клял Святополка, этого тщеславного, жалкого скупца. Как можно было сейчас бросать вызов половцам! Когда Русь неустроенна, раздробленна, только что пережила бедствие и нашествие иных половецких колен; когда в Киеве едва ли наберётся до тысячи дружинников и князья отсиживаются по своим городам, не мысля о помощи. Прежде всего Святополк, не посоветовавшись с ним, ставит под удар переяславские земли.