Текст книги "По ту сторону фронта"

Автор книги: Антон Бринский

Мы должны были разоблачить их, показать народу настоящие цели этих отщепенцев. Мы знали, что Боровец в ноябре 1942 года снова встречался с представителями гестапо и договорился о новых методах сотрудничества. Знали также, что бульбовцы не ослабили, а, наоборот, усилили борьбу с народными мстителями. Они преследовали наших разведчиков и связных и даже осмеливались нападать на партизанские группы. Так сравнительно недавно была целиком вырезана крестьянская семья – старик и три дочери – за то, что они работали связными у Корчева. Так погиб Даулетканов с товарищами, а Крук едва избежал смерти. Они вместе вышли в Домбровицкий район за оружием, которое Крук спрятал, и остановились на ночлег: часть – в домике лесника, часть – на соседнем хуторе, потому что у лесника не хватало места. Всех ночевавших у лесника зарезали националисты.

Мы обязаны были разоблачить их. Я подобрал обширный материал и познакомил с ним командный состав наших отрядов (для сведения) и агитаторов, которые должны были ехать по деревням. Корчев составил обращение к украинскому и польскому населению, в котором разъяснялась преступность и пагубность политики националистов. Макс перевел обращение на польский язык и, кроме того, подготовил агитаторов-поляков для посылки в польские села. Перед агитаторами – как украинцами, так и поляками – поставлена была задача не только разъяснять, но и поднимать народ на активную борьбу против фашистов и их пособников.

Все это было сделано непосредственно после совещания, но еще до окончания совещания дежурный доложил мне, что сабуровцы вернулись из Морочна, и Федоров хочет увидеться со мной. Я вышел на крыльцо, и как раз в это время во двор въехало около взвода конницы. Впереди командир в кубанке. Это и был Федоров. Познакомились. Он представил мне своего комиссара Кизю. Сразу же начался деловой разговор о проведенной ими операции и о тех мероприятиях, которые мы намечали провести в этих районах.

Под конец разговора, посмеиваясь, Иван Филиппович рассказал мне о своей встрече с Мисюрой.

– Даже как-то странно получилось. Мы переправились через Горынь и остановились в Лютинске. Село большое. Ночь. На улице – только варта, я и расспрашиваю вартовых. Они уже знают, кто мы такие, отвечают охотно и рассказывает обо всем. И вот один, между прочим, говорит, что у них в селе сегодня тоже партизаны ночуют. Таким тоном говорит, словно это обыкновенное дело. Я не поверил. Какие партизаны? Откуда они возьмутся? Ведь у меня тут разведка была. Да и мы с комиссаром полсела обошли и никаких часовых не видели. Что-то, говорю, не так, что-то путаешь. А он свое: ночуют партизаны – и все. И другие подтверждают. «Ну, тогда веди – показывай, где они такие есть». «А вот, говорит, в этой хате и в этой хате». Заходим. И верно: полна хата людей. Спят. Тут у них и винтовки, и автоматы – и никакого караула. Только и проснулись, когда мы вошли. «Кто такие?» – спрашиваю. «Партизаны». – «А где командир?» Тут и Мисюра поднимается: «Кто спрашивает командира?» Познакомились. Я его упрекнул, что он – такой беспечный – спокойно спит без охраны. Он удивился: «Как без охраны? Нас варта охраняет. Немцы сюда ночью не сунутся: тут кругом наши хлопцы. И высоцкая полиция перешла на нашу сторону». Я удивился: «А кто же в Высоцке остался? Какая там власть?» – «Там никакой власти нет – одни только сторожа, которых я поставил у складов». Я еще переспросил, и он повторил, что вся власть в Высоцке – сторожа у складов. А вся охрана его партизанского отряда – сельская варта. Интересно мне все это показалось. «Ну, а кем вы работали до войны?» – «Участковым милиционером». – «Где?» – «В этих местах». – «Тогда понятно. В мирное время вы так привыкли к этой варте, что она уж и во время войны вас охраняет».

* * *

Вечером появились посланцы из-за Горыни: тот самый Бовгира, который в ноябре провожал нас до Пузни, и Антось – крестьянин с Хочинских хуторов. От имени «Пидпильной спилки» они просили вместо ушедшего отряда Сидельникова организовать новый. А у нас уже подготовлена была группа: лейтенант Сивуха в качестве командира-организатора и с ним еще пятнадцать партизан. Сразу же они собрались (партизанские сборы недолги) и выехали в Хочин вместе с посланцами «Пидпильной спилки».

Потом мы вчетвером – я, Корчев, Федоров и Кизя – навестили сварицевичского священника Рожановича. Активно включившись в борьбу с захватчиками, этот старик не ограничивался только проповедями, которые сами по себе, в условиях Западной Украины, играли свою роль. Он писал письма другим священникам и часто, несмотря на возраст, выезжал за пределы своего прихода – в соседние села и ближайшие города. Вот и сейчас он вернулся из поездки в Сарны, где был по поручению Корчева, чтобы наладить разведку и по возможности привлечь к нашему делу своих знакомых – тоже, конечно, из духовенства. Вести он привез хорошие, но не они были основной темой нашего разговора в этот вечер.

– Иван Иванович, а вы пинского архиерея знаете, Александра, кажется? – спросил я.

– Знаю. А что?

– Что вы про него думаете?

– Шкура, прости господи (батюшка иногда не стеснялся в выражениях). Кто его рукоположил? Немцы его поставили. Этим он и живет.

– А нельзя ли с ним связаться, испытать его?

– Трудно рассчитывать… Но, может быть, и в нем заговорит русская кровь… Вы хотите, чтобы я попытался?

– Да не вы сами, – возразил Корчев. – Может быть, Нонна Ивановна съездит?

Нонной звали замужнюю дочь священника, уже выполнявшую раньше поручения партизан.

– Нет. Она не знает. Лучше уж я Сашу пошлю.

– А справится ли?

– Она хитрее меня это дело обделает… Саша, поди-ка сюда!

Вошла попадья – женщина тоже немолодая, но хорошо сохранившаяся, такая же высокая, как и муж, но в противоположность ему, полная.

– Что? – спросила она. – Ужинать будете?

– Подожди, у нас другие планы…

Мы рассказали ей в чем дело, и она согласилась съездить в Пинск, отвезти импортному архиерею подарки, без которых он, разумеется, не пойдет нам навстречу, поговорить с ним, разведать его мысли, передать ему обращение митрополита Сергия, а потом и наше письмо, которое мы уже подготовили.

Договорившись, мы хотели уходить, но хозяйка удивилась:

– А ужинать?

И отец Иван замахал руками:

– Что вы?.. Куда вы?..

Ужин был обильный, и к нему – бутылочка поповской наливки и немного спирту.

Чтобы не обидеть старика, мы остались.

– Его же и монаси приемлют, – изрек Иван Иванович.

Старики расчувствовались. Начались воспоминания о России; о Питере, откуда они уехали в восемнадцатом году, испугавшись революции.

– И чего испугались! – вздыхала попадья. – Так бы и жили теперь. У меня и сейчас еще там где-то сестра живет. А я оторвалась от своих, от Родины. От Родины – вы понимаете! Сколько уж мы плутали по Европе!.. И ведь за границей я только и полюбила по-настоящему Родину. Нашу. Свою. Россию. Ведь и сюда мы приехали – тогда тут еще Польша была, – чтобы быть поближе к России, чтобы свой народ… Знаете, как в тридцать девятом году тут ждали освобождения! И вот пришли русские солдаты… Я все искала – в Домбровицу ездила, в Сарны ездила – все искала питерских, ленинградских. Узнавала. Писала письма. Хотелось найти своих. С сестрой мне удалось списаться, а тут – война…

И вдруг, потянувшись к висевшей на стене гитаре, она спросила:

– Не хотите ли послушать русские песни?

Отказываться было неловко.

Она тиха тронула струны:

– Когда я на почте служил ямщиком…

У нее было сильное контральто, и петь она умела, но, конечно, сказывались годы.

И странно, и радостно было здесь – на захваченной фашистами земле, в поповском домике, от попадьи – слышать старую народную песню.

Но песня закончилась. Низко опустив голову над гитарой, подбирая какой-то новый мотив, певица говорила:

– Вот этим и утешаюсь. Только одной мечтой и живу: кончилось бы поскорее нашествие этих сумасшедших и тогда – к сестре в Питер… в Ленинград… в Ленинград…

Поздно мы вышли от Рожановича, но оказалось, что день наш еще не кончился: доложили, что приехал и ждет меня вызванный мной Фомин.

Здесь необходимо объяснение. Этот Фомин – бывший казачий сотник, бывший белогвардеец – сделался при немцах комендантом полиции в Высоцке. Еще из-под Хочина я написал ему письмо, упрекая в измене русскому оружию и предлагая отказаться от позорной службы у гитлеровцев. Потом, узнав, что Фомин был дьяконом в Вилюни и что семья его до сих пор проживает там, я написал ему снова; а Корчеву поставил задачу: во что бы то ни стало добиться, чтобы в Высоцке не было полиции. Вскоре через родню полицаев партизаны связались с подчиненными Фомина, а те организовали подпольную группу. Возглавлял ее заместитель коменданта, и целью она себе ставила – переход к партизанам. Непосредственно связан с ней был командир нашего отряда Мисюра, работавший, как я уже говорил, до войны участковым милиционером в Высоцке. По мере успехов советского оружия на фронтах группа росла и активизировалась. Немало полезных сведений получили мы от этих людей, а иногда, узнав от них пароль, партизаны и сами появлялись в Высоцке.

Так, в одну из ночей в начале января наша группа, воспользовавшись паролем, сняла полицейского часового и проникла в казарму. «Сдавайтесь!» Никто не оказал сопротивления, но, как на грех, в эту ночь многих полицаев не было в казарме. «Нельзя оставлять дело наполовину, идти, так всем, чтобы, никакой полиции не осталось в Высоцке, – сказал заместитель коменданта. – И вы не беспокойтесь: назначьте место, назначьте срок – мы сами явимся». На том и согласились, и ночной налет партизан на полицию решили скрыть, считать как бы несостоявшимся.

Письмо Корчева к высоцким полицаям о том, что в ближайшее время и среди них начнутся аресты и расстрелы, довершило дело. Тринадцатого января вся высоцкая полиция, во главе с Фоминым, явилась в лес, в указанное Корчевым место. Когда в этот же день, тринадцатого января, фашисты начали облаву на нас и явились в Высоцк, чтобы выступить оттуда вместе с тамошней полицией, оказалось, что там полиции уже нет.

Корчев поместил полицаев на одной из своих запасных баз в лесу между Сварицевичами и Золотым в виде отдельного отряда, оставив Фомина командиром. Это было необходимо, чтобы показать, что мы доверяем им. Но для порядка, для большей верности, для того, чтобы этот отряд из полицейского стал партизанским, заместителем к Фомину назначили Базыкина и присоединили к отряду еще семерых старых, испытанных партизан.

Фомин, которого я вызвал сразу же, некоторое время увиливал от встречи со мной, не решался, боялся, должно быть, но сейчас, узнав, что я в Сварицевичах, все-таки явился.

Вот он – громадный, плечистый казачище, лет пятидесяти – сидит передо мной в нашем партизанском штабе, в бывшем помещичьем доме. Я и раньше знал, кто он такой, и эта встреча только подтвердила и дополнила мое представление о нем. Он верой и правдой служил царю, а после революции боролся с Советской властью в войсках Краснова и Деникина. Эмиграция не усмирила его, и дьяконское облачение было только временной маскировкой – овечьей шкурой, которую надел на себя матерый волк. Когда в 1941 году отходили из Западной Украины части Красной Армии, он стрелял им в спину, а потом предложил свои услуги фашистам. Его мало расстрелять, трудно подыскать ему меру наказания, но он получит по заслугам в свое время.

Нелегко дался мне этот разговор, и все-таки по окончании его я предложил Фомину оставаться в Сварицевичах и поужинать с нами, тем более что на дворе была поздняя ночь. Завтра же мы вместе сможем поехать в его отряд. Он отказался, заторопился, ссылаясь на какие-то неотложные дела и на то, что он еще должен подготовить отряд ко встрече со мной.

* * *

На другой день мы провожали Федорова: со всем своим отрядом он уходил обратно в Житомирскую область. Не хотелось мне расставаться с ним, и я даже послал Сабурову письмо с просьбой опять прислать этот отряд в Ровенскую область. Я еще не знал, что в ближайшее время в Ровенскую область должен прибыть секретарь подпольного обкома партии для организации нового партизанского соединения и что Сабуров уже получил приказ штаба партизанского движения Украины выделить в его распоряжение сильный отряд. Но об этом я расскажу позднее.

В полдень я собрался к Фомину. Многие удерживали меня от этого, предостерегали, не доверяя раскаянию бывших полицаев. Анищенко и Картухин считали эту поездку недопустимой неосторожностью. Крук тоже опасался и сам вызвался ехать со мной, чтобы обеспечить охрану. Один только Макс правильно оценил обстановку:

– Поезжайте. Каковы бы ни были их замыслы, ни на что плохое они сейчас не осмелятся.

И я поехал, взяв с собой только Логинова и еще шестерых бойцов.

Лагерь, предоставленный Фомину, ничем не отличался от других партизанских лагерей: две большие землянки, навес для кухни, навес для лошадей, колодец. Вокруг – вперемежку – то хвойный, то лиственный лес.

К моему приезду Фомин действительно подготовился. Бойцы были выстроены на поляне перед землянками. Как только я вылез из саней, он зычно подал команду: «На караул!» – и они, дружно вскинув винтовки, застыли в торжественной и напряженной позе. Я поздоровался с ними и поздравил их с тем, что они пришли вести борьбу против немецких захватчиков. Раскатистое «ура» было ответом.

После осмотра лагеря Фомин повел меня обедать. В одной из землянок у него была отгорожена небольшая комнатка: там для нас, для командиров, приготовили особый обед.

– Нет, – сказал я, – это не по-нашему. Я буду обедать вместе со всем отрядом, с бойцами.

Фомину это, может быть, и не понравилось, но он не возражал, и через несколько минут мы уже сидели за общим столом в одной из землянок. Немало интересного услышал я во время этого обеда и немного присмотрелся к людям. Если и не все, то во всяком случае большинство их действительно хотели посчитаться с фашистами.

Я пробыл у Фомина до ночи, и мы не теряли времени даром. По моему предложению он написал письма ко всем комендантам полиции Ровенской области – он знал их лично – с призывом следовать его примеру, вести активную борьбу с немцами. Затем он написал обращение ко всем полицаям с таким же призывом.

Обращение это было размножено и разослано. И одновременно с ним мы рассылали и свое партизанское обращение к полицаям Ровенской, Волынской, Пинской и Брестской областей. К нашему обращению было приложено стихотворение, сочиненное одним из партизан. Вот оно:

ПОЛИЦИАНТ

 
В синем мундире, гладкий и стройный,
С белой повязкой – чем же не франт!
Был он в деревне парень спокойный,
Был, но теперь он – полициант.
Сразу не мог он: трусил, стыдился…
Бил его вахмистр, бил и ругал.
После и сам он бить научился,
Выдал соседа – и в милость попал.
Пьет – сколько хочет, бьет – сколько хочет,
Люди дрожат как осиновый лист.
Бабу ограбит – пусть не хлопочет,
Немцы похвалят, скажут: «Службист».
Вот он подслушал – крики, угрозы, —
Как проклинает немцев народ.
Будет награда – шнапс, папиросы —
Тащит к жандарму, тот разберет.
Раз как-то видит: к яме прикладом
Немцы детишек гнали босых.
Дрогнуло сердце. Сумрачным взглядом
Всех он окинул. Понял в тот миг
Весь этот ужас, все эти муки,
Всей своей службы тяжкий позор.
Кровь пролитая жжет ему руки,
Родины слышит он приговор.
Бросил гранату меткой рукою.
– Смерть гитлеризму! – Взрывы гремят.
Время в дорогу! Там, за рекою,
Есть партизанский сильный отряд.
– Братцы, примите! Грешен я много,
Кровью позор свой буду смывать!
С вами, герои, с поля родного
Орды фашистов буду сметать.
Тот, кто у немцев ищет награды,
Слушай, что сердце тебе говорит:
Бей оккупантов! Бей без пощады!
Родина примет тебя и простит.
 

Иногда в самом деле бывало так, как говорится в этом стихотворении. Поэтому оно пользовалось немалой популярностью в народе и сыграло роль агитационной листовки.

Что касается отряда Фомина, то он в этот же вечер вышел на первое свое задание и хорошо выполнил его. Это положило начало борьбе бывших полицаев с захватчиками.

Цуманский отряд

Рассказывая о партизанском движении на Волыни, я не могу обойти молчанием и Цуманский отряд, тоже присоединившийся к нам в 1943 году, и его руководителей А. Ф. Филюка и К. М. Алексеева.

Александр Филюк родился в том самом году, когда началась первая мировая война, в селе Клобучин Цуманского уезда. Гремели орудия, умирали люди, кованые сапоги немецких солдат топтали родную волынскую землю. Маленький Сашко если и видел и слышал это, то ничего еще не понимал, и только после по рассказам старших да по книгам узнал об ужасах иноземного нашествия.

Отец его Федор Григорьевич, бедняк из бедняков, одним только и был богат – семьей. Десять душ приходилось кормить крестьянину, а земли было мало, вечные недостатки, недоедание, беды – «злыдни», как тут говорят. Эти вот беды, эту нищету и видел мальчик с самых ранних лет.

Хороши цуманские места – щедрая земля, богатырские леса, рыбные озера и реки. И ведь много всего этого – и воды, и земли, и лесов, но владеют ими паны, арендаторы, куркули. А украинский мужик, который работает на земле и в лесу, вкладывая в них всю свою силу, даже за человека не считается: он – холоп, голодранец, быдло, лайдак. Сколько таких обидных слов слышал Сашко и на улице, и в школе. Да, даже в школе! В панской Польше это считалось обычным, естественным. Попы и ксендзы говорили: так от бога положено. К этому привыкали и даже примирялись с этим. А Сашко хоть и привык, но не примирился. Он еще не мог разобраться, в чем дело, – куда мальчишке! – однако чувствовал: что-то не так.

Учился он отлично, любил читать, и учитель попался добрый: давал хорошие книги. Правда, много хороших книг было тогда в Польше под запретом, но и те, которые попадали мальчику, многому научили его, заставили обо многом подумать, во многом усомниться. А еще он слышал тайные и не вполне ясные ему разговоры о том, что совсем недалеко – за Збручем – такие же украинские крестьяне живут по-другому. Там нет ни панов, ни арендаторов, ни куркулей: и леса, и земли – все крестьянское. Это нелегко было понять. А когда понял, еще труднее было разобраться: почему же у нас не так? Взрослые не могли этого растолковать: или не хотели, или боялись. Трудно да и небезопасно было тогда в Польше объяснять такие вещи мальчишке. И даже отец говорил:

– Поменьше спрашивай. Будешь держать язык за зубами – будешь есть борщ с грибами.

Должно быть, и в самом деле побольше надо было осторожности. Сашку не дали доучиться, мальчишку-школьника исключили из седьмого класса за неблагонадежность и непокорстве. Тогда он наравне со взрослыми начал батрачить в радзивилловских имениях и работать на радзивилловских лесосеках. Это была вторая его школа – школа жизни.

Смышленый мальчик прислушивается, приглядывается, узнает. И вот уже понятным становятся ему слова «партия» и «комсомол». И вот уж он сам пятнадцати лет вступает в подпольную комсомольскую организацию. Работа в ней, общение с более развитыми товарищами, чтение нелегальной литературы растят молодого борца. Восемнадцати лет принимают его в подпольную Коммунистическую партию Западной Украины, а на следующий год – боевое крещение – арест и приговор Луцкого суда: два с половиной года тюремного заключения.

Тюрьма – это тоже школа для революционера, суровая школа. А режим, установленный для Луцкой тюрьмы волынским воеводой Юзефским, был особенно жесток. Чего стоил хотя бы так называемый «кабинет Зарембы» – высококвалифицированного, заплечных дел мастера, кабинет, увешанный орудиями пытки, которые знала разве только средневековая инквизиция. Польские колонизаторы хотели системой репрессий, тюрем и концлагерей, системой плетей и пыток сломить сопротивление украинского народа.

Добиваясь, чтобы Александр Филюк отказался от своих убеждений, стал покорным, предал польской полиции своих друзей, тюремщики день за днем, с одиннадцатого декабря 1934 года по двадцать второе февраля 1935 года, выгоняли его, раздетого, в коридор и обливали там холодной водой. И еще была жестокая пытка. Запирали на 48 часов в карцер, который так и называли «тюрьма в тюрьме». Цементный пол этой камеры заливали водой; не так уж глубоко было – сантиметров пятнадцать, но ни лечь, ни сесть нельзя – стой и коченей двое суток. В результате этих издевательств Сашко начал харкать кровью – и все же не покорился. Луцкая тюрьма закалила молодого борца за народ. Выйдя из нее в январе 1936 года, он еще активнее включился в революционную борьбу. В 1938 году его снова посадили, теперь уже на шесть лет. Из Луцкой тюрьмы перевели в Брестскую – и там было не лучше: снова карцер, снова пытки, снова голодовка в виде протеста против самоуправства тюремного начальства. И это продолжалось около полутора лет, пока в сентябре 1939 года политических заключенных Брестской тюрьмы не освободила Красная Армия.

Так вырабатывался характер. В освобожденный от панов и арендаторов Клобучин возвратился не мальчик Сашко, а плотно сложенный, словно из хорошего металла выкованный, мужчина. В продолговатом с твердым подбородком лице чувствовалась воля и сила. И глаза – голубые, очень глубокие и очень внимательные – тоже, казалось, обладали особенной силой. А говорил он медленно, с расстановками, как говорят пожилые люди, и как-то странно вздрагивала у него при этом верхняя губа, открывая ровные белые зубы. Говорили, что это от нервов: много пришлось пережить человеку за свои двадцать пять лет. Но ни в чем другом это не проявлялось: был он ровен и спокоен в обращении с людьми, не по летам рассудителен и деловит. Земляки любили его и верили ему. Когда пришло время выбирать председателя сельсовета, выбрали Александра Филюка. И стал он с увлечением, со всей энергией строить ту жизнь, о которой мечтал, за которую боролся и сидел в тюрьмах.

Война. Эвакуироваться Филюку не удалось. Когда он доехал до Ровно, там уже были немцы. Что делать? Ему посоветовали возвратиться домой и начинать подпольную борьбу с врагом. Благоразумие подсказало, что нельзя жить в Клобучине: есть ненадежные люди. Поселился в глуши, в домике лесника, который и должен был стать центром антифашистской работы. Но и эта предосторожность не помогла. Националисты давно точили зубы на коммуниста, а тут явилось подозрение, что он организует недовольных, готовит антифашистское выступление. Чтобы отвести подозрение, Филюк вернулся в село и жил некоторое время у тестя. Сюда-то и нагрянули полицаи и националисты. Арестовали не только его, но и жену и ребенка – полуторагодовалую дочку – и торжественно повели было в Цуманское гестапо, где его ждал неминуемый расстрел. Вот тут-то и сказалась любовь народа к своему защитнику. Собралась толпа. Крестьяне зашумели, остановили конвойных:

– Куда?.. Не пустим!.. По какому праву?

Старший конвоя пробовал припугнуть:

– Как вы смеете!.. Я вам покажу право! Стрелять буду!

Мужики не испугались:

– Стреляй! Нас вон сколько!

Полицай Куницкий и в самом деле выстрелил несколько раз в воздух над головой Филюка, над головой его жены, над головой маленькой девочки, плакавшей на руках у матери.

А мужики не отступали, из переулков бежали с кольями, с вилами, и ясно было, что народ сомнет горсточку полицаев.

Конвойные начали уговаривать:

– Распоряжение господина коменданта. Отвечать будете.

– Ответим. А вы его отпустите. А сами отправляйтесь подобру-поздорову.

Пришлось отпустить, уйти. Крестьяне чувствовали себя победителями. Но Филюку надо было скрываться: теперь его будут искать и полицаи, и немцы – ив Клобучине, и в лесничевке. Он нашел себе пристанище в лесу, недалеко от Лопотиня (так назывались деревня и урочище), вместе с ним были жена Ульяна, отец и два брата – Дмитрий и Григорий. Они-то и стали ядром Цуманского партизанского отряда. Командование им с общего согласия взял на себя Александр Филюк.

Фашисты и в самом деле на другой же день явились в Клобучин. Не найдя «преступника», они расправились с оставшимися в селе членами его семьи. Расстреляли мать, трех братьев и сестру (в возрасте от двух до восемнадцати лет), а маленькую дочку Александра бросили на трупы расстрелянных и живую закопали. Расстреляли и всех родственников его жены – шесть человек. А всего в этот день было убито в Клобучине 137 мужчин и женщин, стариков и детей. Цуманские комсомольцы – Андрей Филюк (брат Александра), Денис Мацюк, Кирилл Демчук, Михаил Мацюк и другие – пытались сопротивляться. Верткие и цепкие, но безоружные, они, конечно, не могли справиться с вооруженными до зубов гестаповцами, однако немало причинили им хлопот, наставили синяков и порвали щегольские черные мундиры. В драке, когда все перемешалось, гитлеровцы не могли стрелять. Пустили в ход штыки. Штыками и закололи комсомольцев на краю уже вырытой общей могилы.

До этого крестьяне не представляли еще себе бесчеловечной жестокости захватчиков; некоторые думали: уж если под панами жили – и под немцем как-нибудь проживем. Теперь и они поняли, что с этими зверями жить нельзя. Партизанский отряд стал расти, и скоро уже в нем было тридцать вооруженных бойцов, да еще около трехсот человек работало связными, разведчиками и так или иначе содействовало партизанам. Это был один из первых отрядов на Волыни, и гитлеровцы почувствовали, что такое народный гнев. Народные мстители подкарауливали на дорогах машины, рвали телеграфные и телефонные провода, не давали организовывать управы и полицейские участки, забирали или уничтожали заготавливаемые немцами хлеб и мясо, не позволяли вывозить молодежь на рабский труд в Германию. Много советских людей спасли они от арестов и расстрелов.

Вели партизаны и большую политическую работу среди населения, рассказывая об истинном положении на фронтах, призывая к борьбе с оккупантами, разоблачая их лакеев – буржуазных националистов.

Был в отряде радиоприемник, и, конечно, радостно было слышать на оккупированной фашистами земле сводки Совинформбюро, статьи «Правды». Это поддерживало мужество, помогало правильно оценивать события, помогало в работе. Но (я уже упоминал об этом) партизанам необходима двусторонняя радиосвязь с центром, а у Цуманского отряда такой связи не было. Шли слухи, что в других районах есть отряды, непосредственно связанные с Москвой, но разыскать их не удавалось. Разведчики Филюка узнали и о Бате, который находится где-то в Белоруссии на Червоном озере, куда даже самолеты прилетают с Большой земли. Вот с ними бы и связаться!.. Но до Червоного озера около трехсот километров. Как добраться туда, как найти там партизан?..

А батинцы уже работали в это время на Украине: Сазонов базировался около Олевска и далеко рассылал свои диверсионные группы.

В сентябре 1942 года Сидельников с тремя группами подрывников вышел на Волынь и между Луцком и Ровно взорвал три немецких эшелона. Много было разговоров в народе: считали, что это советские парашютисты, только что сброшенные с самолета. Филюк дал задание своим связным во что бы то ни стало найти парашютистов.

Через несколько дней Сидельников со своими бойцами был в лагере Филюка, и Филюк с удивлением узнал, что они вовсе не парашютисты, а партизаны одного из отрядов Бати и что расположен этот отряд гораздо ближе батиной Центральной базы. Сидельников предложил общими силами провести еще несколько операций – и еще четыре фашистских эшелона полетели под откос. Работа подрывников пришлась по вкусу цуманским партизанам, самим захотелось работать так же. Решено было воспользоваться удобным случаем – послать вместе с возвращающимися батинцами делегата к Сазонову, чтобы через него связаться с Большой землей. Эту миссию пришлось взять на себя командиру отряда: товарищи безоговорочно доверяли ему. И вот Александр Филюк пошел с Сидельниковым к Олевску.

Правда, гораздо ближе – под Рудней Бобровской Степанского района. Ровенской области, – расположен был отряд полковника Медведева, но Медведев, ведя главным образом разведывательную работу, избегал связи с местными жителями и так законспирировался, что о нем мало кто знал.

Сазонов встретил Филюка хорошо и даже обрадовался.

– Чем больше, тем лучше. Переходите сюда, вливайтесь в наш отряд – здесь места хватит и дела хватит.

Но Филюк не согласился.

– А кто будет бить немцев на Волыни? Цуманский отряд не может уйти из-под Цумани – там и места знакомые, и полный контакт с населением, и громадные возможности работы не только на дорогах, но и в таких городах, как Луцк и Ровно. – Филюк хотел, войдя в подчинение Бати, оставаться под Цуманью.

Сазонов развел руками:

– Этого я не могу. Это должен решать сам Батя… И знаете что: сейчас я посылаю к нему связных. Идите и вы с этой группой – договаривайтесь.

Значит, еще полтораста слишком километров по лесным осенним дорогам. Но не таков был Филюк, чтобы бросить начатое дело: с очередной группой связи он пошел к Бате. Как раз в эго время и я шел со своей группой от Червоного озера на Украину. Где-то между Олевском и Припятью мы разминулись.

Григорий Матвеевич одобрил решение Филюка.

– Конечно, оставайтесь у себя. Будем держать с вами связь. И даже лучше будет, если вы свяжетесь с нашим отрядом под Ковелем. А со временем мы пришлем вам радиостанцию и радистов.

С этим и ушел командир Цуманского отряда с Червоного озера. А когда он добрался до своего лагеря, оказалось, что там уже есть радиостанция. Ее принесла группа парашютистов, недавно прилетевших с Большой земли во главе со старшим лейтенантом Алексеевым.

Кирилл Михайлович Алексеев родился, как и Филюк, в 1914 году. Были они ровесники, но как по-разному сложилась у них жизнь. Отец Кирилла в чине поручика командовал ротой на полях первой мировой войны, а после Октября вместе с ротой перешел на сторону революции и в гражданской войне командовал крупными соединениями Красной Армии. Кирилл с самого детства чувствовал себя военным. Десятилетка, кавалерийское училище, и по окончании его – два красных квадратика на синих петлицах: лейтенант. В 1941 году старший лейтенант Алексеев служил далеко от немецкой границы – в Закавказье. Побывал в Иране и уж только после этого попал на фронт. Защищал Москву. Тяжело раненный во время зимнего наступления 1941/42 года, долго лежал в госпитале. А в октябре 1942 года во главе небольшой группы парашютистов направлен был в Западную Украину.

Летели они на самолете знаменитого Груздева – Героя Советского Союза. Много десантников перебросил он через линию фронта, и те, кому привелось лететь с ним, гордились этим. Про него рассказывали анекдоты и легенды, считали, что он каким-то особенным чутьем умеет избегать фашистских истребителей и зенитного огня, что ему сопутствует какое-то особенное счастье. На этот раз, чтобы избавиться от преследования вражеского истребителя, Груздев вел свой самолет низко над самым лесом – чуть за деревья не задевал. Гитлеровец сверху пошел в атаку на Груздева и с пике врезался в землю, а самолет Груздева остался невредимым, и парашютисты без помехи приземлились.