Текст книги "По ту сторону фронта"

Автор книги: Антон Бринский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 35 страниц)

Когда мы готовились к переходу, я предлагал ей остаться в «Военкомате», опасаясь, что девушке не по плечу будет и долгая дорога и тяжелая работа подрывника. Она настояла на том, чтобы ее взяли, хорошо выдержала переход и наравне со всеми принимала участие в диверсиях: на ее счет мы уже записали три эшелона. Но, конечно, ей это было труднее, чем мужчине, а держать мужчину-бойца в качестве постоянного кашевара было слишком роскошно для нашего отряда, поэтому я и назначил ее поваром. Первый день она работала под руководством прежнего повара Прудникова, а потом освоилась и сделалась настоящей хозяйкой нашего лагеря.

А хозяйство у нас было не малое. Чтобы не канителиться каждый раз с добыванием продуктов, мы обзавелись собственным стадом, отобрав у хатыничского солтуса сотню овец, которых он приготовил для немцев. Пригнали их к себе на островок. Там они и паслись по болотам. Правда, возни с ними было тоже немало: они уходили на другие островки, плутали где-то в зарослях. Пришлось устроить загон и ежедневно выделять двух «пастухов» для присмотра за стадом. Должность «пастуха» тоже казалась бойцам обидной, но зато мы ежедневно ели свежую баранину. И как-то само собой повелось, что Тоня, поднимаясь каждый день раньше всех, будила Илясова, чтобы он заколол и освежевал очередную овечку.

Прямо в лесу нашли мы большой участок картошки, посаженной лесничеством, и копали ее в придачу к нашей баранине. Добыли мы и меда. Сивуха и Кузнецов (Макар) встретили как-то на дороге подводу, которая везла в Ганцевичи для фашистов пять пудов меду, и доставили этот мед к нам на островок. Так же примерно доставали муку, фасоль и т. д.

Все эти запасы нужны нам были для того, чтобы в поисках пищи не появляться слишком часто в ближайших деревнях, не наводить фашистов на наш след, не показывать им, где расположен наш лагерь.

Но крестьяне знали о нас. Для успеха работы необходима теснейшая связь с населением и его сочувствие. И население действительно сочувствовало нам. Люди, прожившие в советских условиях только год и восемь месяцев, слишком хорошо помнили помещиков и чиновников панской Польши. Они хотели остаться советскими людьми. Каждый взорванный эшелон, разогнанный полицейский участок, сожженная бензобаза радовали крестьян. Они всеми силами старались помочь нам, сообщали необходимые сведения, снабжали продуктами.

Чаще всего встречались мы с пастухами на пастбищах, а иногда видели хозяек, выходивших к стаду на полуденную дойку коров. В таких случаях женщины оставляли подойники и собирались вокруг партизан, чтобы расспросить о новостях и самим рассказать о том, что делается в деревне, пожаловаться на бесчинства захватчиков. Угощали женщины наших бойцов молоком, хлебом, салом. Специально приносили для нас свои домашние лепёшки или белорусские картофельные драченики, соль, табак, спички. Бывало и так, что все это принесенное для партизан, оставалось у пастуха: придут и возьмут. А некоторые пастухи ставили во время дойки отдельный бидон и говорили:

– Это молоко для партизан.

И женщины наполняли бидон.

Но пусть не думают читатели, что нам жилось легко и сытно. Да, у нас на островке были запасы. Крестьяне всегда были готовы помочь нам. Но ведь большую часть времени мы проводили не «дома», а «на работе», блуждая по лесам и болотам. Захватить с собой много продуктов мы не могли, а путешествовать иногда приходилось по десять-пятнадцать дней. В населенных пунктах мы тоже не должны были показываться, пока не выполним задание, чтобы немцы не догадались о предполагаемом взрыве. Но даже в тех случаях, когда мы встречались с крестьянами, они не всегда в состоянии были снабдить нас всем необходимым. Бедно и скудно жилось крестьянам «под немцем».

Вот пример того, как мы помогали крестьянам и крестьяне помогали нам.

Группа Мирового взорвала эшелон и возвращалась обратно единственной дорогой, проложенной от хутора к хутору по Ружанской пуще. Было воскресное утро. Где-то недалеко бомкал колокол, и люди из хуторов тянулись к церкви. Старики, вероятно, и на самом деле рассчитывали помолиться: в этой церкви не было своего попа, а уж если зазвонили, значит, поп приехал, и они не хотели упускать случая. Молодых подгоняли десятники. Вчера из Ружан прибыли немецкие вербовщики, и начальство приказало всему взрослому населению собраться у церкви. Вместе с вербовщиками явились три десятка солдат. Они должны будут сопровождать (вернее, конвоировать) «завербованных» в Ружаны. Без такого конвоя не было бы никакого толку от вербовки, ведь никто не шел добровольно.

С первых дней оккупации крестьяне разбегались от вербовщиков. А вербовщики налетали на наши села, как в средние века налетали турки или татары. Конечно, фашисты приезжали не на диких степных лошадях, а на тяжелых грузовиках; не накидывали издали аркан на селянина, а убивали или грозили ему автоматом, но суть оставалась та же: гитлеровцы воскрешали средневековый обычай угона жителей в полон, в неволю. Иногда они пользовались при этом неожиданностью своего налета, а иногда просто обманывали народ, собирая его при помощи старост и полиции на собрание, или на молебствие, как было и в этот раз.

Немцы уже знали о гибели своего эшелона и были уверены, что обратно партизаны пойдут по этой единственной дороге. Отряд, приехавший с вербовщиками, устроил засаду около одного из хуторов и просидел там всю ночь с субботы на воскресенье. Наверно, глаз не смыкали гитлеровские вояки, автоматов не выпускали из рук и вздрагивали при каждом шорохе. А партизан все не было… Утро пришло, хутора проснулись, зазвенел колокол, крестьяне пошли к церкви. Фашисты успокоились: днем партизаны не придут – и отправились на отдых. Забрались в сарай, полный свежего сена, выставили одного часового и уснули.

А наши подрывники как раз в это время и появились. Не доходя до хутора, встретили мальчика-пастушонка.

– Эй, хлопчик, немцев на хуторе нет?

– Есть. Они все вас дожидались да не дождались, спать пошли…

– Куда? Покажи.

Мальчик пошел вперед и издали показал сарай, вокруг-которого шагал сонный немец с автоматом.

Дмитриев – лихой парень – змеей пополз к сараю. Кустиками, кустиками. Вдоль забора. И вот уж он бесшумно крадется вслед за вяло шагающим часовым. Немец заворачивает за угол. Тут его и настиг Дмитриев.

Потом он закрыл широкую дверь и запер ее. Гитлеровцы спят и не слышат. Партизан зажигает спичку. На солнышке не видно тонкого огненного язычка, а он перебегает на сено, на старую сухую древесину…

Подбегают еще двое, зажигают сарай с других сторон. Огонь бежит быстро, заползает внутрь и сразу охватывает сено.

Фашисты проснулись, толкаются в дверь: ее не откроешь, А стены сарая крепкие – в Полесье добротно строят.

Сарай сожгли. На колокольне, должно быть, увидели, ударили в набат. Сбежались крестьяне, но никто из них и пальцем не двинул, чтобы спасти фашистов.

Тридцать два гитлеровца сгорели в сарае. Вербовщики испугались. Позабыв о своих делах, они немедленно уехали в Ружаны.

Кто кому помог в этом случае: крестьяне – нам или мы – крестьянам? Мне кажется, и те, и другие.

Связались мы и с польским населением этих районов, с польскими подпольными организациями (в Барановичах, Пинске, Слониме, Кривошине, Бресте). Организации эти были довольно пестрые, но следует отметить, что, когда на совещании в районе Свентицы зачитали статьи советско-польского договора, представитель барановичской организации доктор Крушельницкий взволнованно сказал:

– Мы знаем, что нас предали все эти беки и смиглы, но мы знаем и то, что Советский Союз нам поможет. Только дружба с Советским государством и общая борьба против фашистов могут спасти нас. И я верю, что в этой борьбе возродится новая народная Польша.

И везде, где бы мы ни встречались с польскими трудящимися, мы слышали в их словах ту же уверенность, что Польша вернет себе самостоятельность при помощи советского народа.

Поляки, не участвовавшие ни в каких организациях, тоже помогали нам: сообщали ценные сведения, служили проводниками, укрывали наших людей, доставляли медикаменты и оружие. Надо сказать, что немцы очень недоверчиво относились к полякам: не допускали их к работе во многих учреждениях, на железных дорогах и т. д. Доктор Крушельницкий показывал мне немецкую директиву: не принимать поляков в школы в качестве учителей. Польских детей приказано было учить только арифметике и правописанию, мальчиков – до пятого класса, девочек – до четвертого, не больше. «Этому народу наука не нужна», – говорилось в директиве.

Группа Анищенко зашла как-то на хутор недалеко от Ямно, чтобы запастись продовольствием. Партизаны постучали в один из домов. Открыла пожилая полька и разразилась упреками по адресу наших бойцов:

– Что вы все ходите, а немцев не бьете! Ведь вы – здоровые, на шапках – красные ленточки… Как вы потом в глаза матерям поглядите?..

Партизаны немного смутились, но Задорожный, дождавшись, когда она кончит, возразил:

– Вы слыхали, какие взрывы были на железной дороге?

– Слыхала.

– Так ведь это мы взрывали.

– Вы? – И сразу изменился тон. – Значит, это вы немецкие поезда перевертываете!.. Пан Езус! Матка бозка!.. А я-то что!.. Вы бы сразу сказали… Старик, иди – посмотри на партизан.

Старуха начала обнимать бойцов, позвала их в дом, а когда они отказались, вынесла хлеба, сала, молока, подняла мужа, чтобы он проводил их до лесу. И все волновалась, все ахала.

Потом этот хутор стал постоянным местом отдыха наших людей, его жители дружно и активно помогали партизанам.

* * *

В таких условиях проходила наша работа в районе Выгоновского озера. За первые семь дней своего пребывания здесь мы взорвали пятнадцать поездов, и это было полной неожиданностью для гитлеровцев: крушения происходили там, где до сих пор все было спокойно, а главное, одновременно на нескольких дорогах. Фашисты начали применять свои зверские меры: сжигать деревни, расстреливать ни в чем не повинных крестьян. Это не помогло. Тогда они установили круговую поруку местных жителей. Назначили стражу – так называемую варту, насильственно выгоняли людей на линию и расставляли вдоль всего полотна, метров на сто один от другого. А для того чтобы установить, кто из населения сочувствует и помогает партизанам, включали в эту варту «фольксдойчей». Из-за такой системы немало белорусских крестьян пало жертвами фашистской жестокости, но поезда продолжали взрываться. А мы, узнав об этой немецкой «системе», приняли свои меры: поезда рвались именно на тех участках, за которые отвечали фольксдойчи.

Так, например, Анищенко, выйдя однажды на дорогу Лида – Барановичи прежде всего выяснил через наших связных, какой участок находится под охраной немецкого прихвостня. Потом, пользуясь моментом, когда этот начальник и большинство его подчиненных грелись у костра, партизаны подкрались и поставили мину. Кто был у костра – не видел; кто был рядом и видел – не помешал, а, наоборот, рад был помочь нашим товарищам.

Паровоз издали дал о себе знать свистком. Предатель заволновался:

– По мястам!

Люди разошлись. Но он не был уверен в них и, поглядывая то на рельсы, то на приближающийся фонарь паровоза, бормотал:

– Проняси, господи!.. Проняси, господи!..

А паровоз – ближе. И вдруг один из крестьян, который знал нашу тайну и помогал нам, кричит:

– Марья!

– Чаво? – отвечает голос метров за сто.

– Приготовься, Марья! Бросай лапци, уцикай!

(А Марья, разутая, сушила онучи у костра.)

К чему «приготовься»? Почему «уцикай»? Предатель не успел понять, в чем дело, но испугался еще больше и совсем растерялся. Видя, что варта действительно бросилась «уцикать», он побежал следом за ней. А за его спиной грохнул взрыв. Предатель только приговаривал:

– Ох, боже ж ты, боже мой! И чаво ж я буду рабиць!..

Видя, что и круговая порука не действует, фашисты заменили варту иностранными охранниками: венграми, французами и т. д. Но и иностранцы не справились. Поставили немцев, но и немцы не сумели ничего сделать. Тогда они начали вырубать леса вдоль железнодорожных линий и строить дзоты. А поезда все продолжали взрываться, даже количество крушений не уменьшилось. За месяц с десятого августа по десятое сентября мы пустили под откос шестьдесят девять эшелонов. Кроме того, было взорвано несколько мостов, подбито несколько машин, уничтожено пять бензозаправочных пунктов.

* * *

Вернулись как-то наши бойцы после удачной операции, разобрали ее у партизанского костра, вспомнили, как встал на дыбы паровоз, как полезли друг на друга платформы с немецкими тягачами, загромождая полотно и уродуя машины. Я в этот раз похвалил Есенкова за быстроту и точность, поставил его в пример: вот таким надо быть минеру. Но он, словно недовольный похвалой, после разбора так и остался сидеть у костра, задумчиво ворочая палкой красные угли. А Тамурову, как всегда, не сиделось спокойно.

– Что загрустил, Тимофей? Разве плохо сработали?

– Плохо?.. Нет, не плохо. А все равно – плохая наша работа. Если бы эти машины да в наш колхоз!

– Что твой колхоз! Сейчас не до него!

– Нет, и сейчас до него… Тебе что! Ты этого не понимаешь. А ведь мы… – Тимофей поднял глаза на Генку и отбросил срою обуглившуюся палку. – Ведь мы из ничего колхоз поднимали. И Челябинский тоже на голам месте строили… Как строили!.. Потом трактора пошли… Вот это дело!.. А тут целый состав погубили: паровоз, вагоны, трактора… Работа! В них ведь сколько труда вложено! Они бы как на поле пригодились!.. Или на прошлой неделе сожгли склад: целая гора хлеба сгорела… Тоже работа!.. А ведь этот хлеб люди сеяли…

– Что же, его немцам оставлять? – вскинулся Тамуров. – И этот состав не надо было трогать? На нем, видите ли, трактора! Эти трактора…

Он горячился, но и Есенков – обычно спокойный – не хотел сейчас уступить:

– Я этот состав сам взорвал. Правильно. Туда ему и дорога. Но говорю, что плохо так работать: радости нет.

– А ты этого не считаешь, что мы своим помогли? Ты думаешь, я машину не люблю? Да мы с Алексеевым…

Алексеев – дружок Генки. Вместе они кончали ФЗО, вместе собирали моторы, вместе играли в рыбинской футбольной команде, служили в одной части, и сейчас партизанят вместе. Алексеев спокоен и молчалив, а Генка – кипяток. Всегда, говоря о своем заводе и своем городе, Генка начинает: «Мы с Алексеевым…» И теперь начал было, но много говорить ему не дали. Вступился Логинов.

– Вы с Алексеевым из школы пришли на завод на все готовое. Ваше дело – только моторы собирать.

– А ты что? – огрызнулся Генка. – Только избы строить!

– Надо и избы строить. Уметь надо. Это – большое дело. Без крыши не проживешь… А пойдешь по деревням: вот эту я строил, и эту я строил. Душа радуется. Стоит красавец – бревнышко к бревнышку. Люди живут. Можем быть, они каждый день плотнику спасибо говорят.

– Постой!.. Постой!.. – Генка вытащил из кармана пачку документов, перетянутых тонкой резинкой, и осторожно развернул ветхую, протертую на сгибах газетную статью. – Что тут говорится? (Палец его бежал по строкам.) Вот, читай: «Пагубные в военное время мирные настроения»… Понял?.. Пагубные!! В «Правде» сказано… А я тебе о чем говорил?..

– Да я не про то…

– А я про это! Ты не понял…

– Нет, ты не понял…

Спор разгорался и уводил спорщиков в сторону от начальной темы. Было слышно:

– Да что твой Рыбинск!..

– А что Арзамас? Один лук только и есть.

– Ты не знаешь Арзамаса!

– Ты и Челябинска не знаешь!

Но через минуту Есенков более спокойным тоном спрашивал:

– Ты что – только за Рыбинск воюешь?

– Нет… Почему?

– А вот почему!.. Нечего и кричать. Мне ведь не только Челябинск родной, но и Арзамас родной. А когда служил на Дальнем Востоке, каждая сопочка своей была… И здесь… Я сюда в первый раз пришел, а все равно это моя земля, это наша земля. Разве я ее отдам? Да вот болото: в нем гнилая вода и лягушки квакают. Я ему… – он погрозил пальцем воображаемому противнику, – и этой воды не уступлю ни шагу. Только и отмерю, чтобы на могилу…

Генка смеялся, разводя руками:

– Ну и я про то же.

– Как про то же?

– Так ведь, чтобы эту землю защищать, взрывать надо, жечь надо все, чем эти гады живут. И хлеб жалеть нечего, и трактора жалеть нечего. Только бы им не досталось!..

– Мы и взрываем…

…Да. Мы разрушаем, организуем разрушения и учим разрушать. Мосты падают в воду, скручиваются силой тола стальные рельсы, черное золото дымом улетает в воздух. А ведь недавно мы строили, организовывали строительство и учили строить. Эти мосты возведены нашими руками, эту нефть добывала наши братья, этот хлеб сеяли наши отцы. Нам дороги плоды своего труда – еще дороже, чем прежде. Мы прекрасно понимаем, что нам снова придется восстанавливать и эти мосты, и все… И, несмотря на это, стискивая зубы, мы подносим спичку к кончику бикфордова шнура и тянем за веревку взрывателя. Каждый взрыв отдается где-то глубоко в наших сердцах. Мы выдержим, мы перенесем и эту боль. Главное сейчас – борьба с врагом!

Рейд по железным дорогам

Это было в двадцатых числах августа. Дни стояли ясные, и теплые; темные ночи новолуния помогали нашей тайной работе. Две группы под командой Анищенко и Патыка были посланы в рейд на железные дороги западнее Барановичского узла. В лагере они получили точное задание и взрывчатку. Анищенко для своей группы – четыре рапиды, Патык – три. Рапидой мы называли пятикилограммовый заряд, предназначенный для одного эшелона. Это слово перешло к нам из лексикона испанских республиканцев (у нас были участники боев в Испании).

Обе группы вышли вместе. Около станции Лесьна (на линии Брест – Барановичи) Анищенко со своими пятью бойцами остановился, а Патык, договорившись с ним о месте встречи и о совместном возвращении, двинулся дальше на север, к линии Слоним – Барановичи. Не успел он и полкилометра отойти, как сзади полыхнуло над лесом высокое яркое зарево и глухо раскатился взрыв: Анищенко начал работу.

Под утро Патык добрался до линии и некоторое время выжидал, спрятавшись со своей группой метрах в пятидесяти от полотна. Было темно. Тоненький серпик луны зашел около трех часов, и теперь на темном фоне неба выделялись еще более темные деревья, железнодорожные будки, редкие группы патрульных.

Сначала два поезда прошумели по дороге с востока на запад. Эти «обратные» эшелоны мы тогда не трогали, сосредоточив все свои силы на тех составах, которые идут из Германии и везут на фронт оружие, питание и резервы.

Наконец зашумело и с западной стороны – идет! Партизаны научились на далеком расстоянии в ночной тишине не только слышать приближение поезда, но даже на слух определять, тяжело ли он нагружен. И огонь паровоза в ночной темноте виден издалека.

Подрывники приготовились. Выбрали неглубокую выемку… Надо сказать, что это только для красного словца говорят про все взорванные поезда, будто бы их спускают под откос. Может быть, оно и эффектно взорвать эшелон на высокой насыпи, но ведь, падая с насыпи, он сам очищает место, облегчая этим ремонт пути. Гораздо выгоднее рвать поезда в выемках: тогда обломки загромождают и оба кювета, и полотно.

Патык и Семенюков – вместе – заложили первую рапиду, и вся группа отошла метров на пятьдесят. Ждали, вытянувшись на земле во весь рост, готовые сразу исчезнуть в придорожных перелесках. Эти последние минуты отличаются особым напряжением. Как бы ни был опытен подрывник, нервы его натягиваются до последней степени. Кругом еще темно, все молчит, только поезд грохочет, приближаясь к месту своей неминуемой гибели.

Кажется, что он двигается слишком медленно. Ползет… ползет… Скорее! Скорее!

И наконец – яркая вспышка вырывает из темноты край железнодорожной выемки, очертания паровоза. Эта вспышка ослепляет подрывников. А следом за ней, словно оглушительный вздох, раздается взрыв, потом – треск, лязг, визг, какие-то крики… Ждать больше нечего, темнота проснулась, забегали патрульные, блокпосты, расположенные вдоль всей линии, наугад открыли огонь.

Партизаны уходят, их путь лежит на запад. Но рассвет уже недалеко. Утро застает группу километра за три от места взрыва. Останавливаются. Лес вокруг, как назло, реденький и мелкий. Скорее, это даже не лес, а какие-то кустарники, перелески. Приходится финками срезать несколько елочек и воткнуть их среди кустов. В этом, самодельном укрытии и располагаются партизаны на отдых.

Но разве отдохнешь, разве заснешь как следует, когда немцы рыскают вокруг! Лежишь и, закрывши глаза, прислушиваешься к выстрелам и голосам, которые то удаляются, то приближаются. Вот он и совсем рядом. Часовой с автоматом приподнимается, оглядывает товарищей и видит, что их не надо будить: они уже открыли глаза и тоже схватились за оружие… Фашисты проходят мимо, и опять на партизанской стоянке – полудрема, полубодрствование… А от железнодорожного полотна, особенно с востока, непрерывно доносятся стук, скрип, крики: немцы исправляют путь. Еще утром к месту крушения прошел поезд. Небольшой – это слышно по стуку колес, должно быть, ремонтный. Потом он вернулся назад, и на дороге все стихло. Можно догадаться, что путь восстановлен. И в самом деле, к исходу дня прогромыхал первый груженый эшелон. Подрывникам снова надо браться за работу.

В эту ночь вышли раньше, но и обстановка на линии усложнилась. Дорогу почти непрерывно патрулировали парные дозоры с собаками. Недалеко от того места, куда вышла группа, находилась железнодорожная будка. Слышно, как там говорят. А еще дальше – станция. Ее тоже слышно в чуткой ночной тишине. Время от времени с той стороны взлетает вверх осветительная ракета или раздаются несколько выстрелов: фашисты стараются сами себя подбодрить.

Ставить вторую рапиду вызвался Семенюков. Выждал, пока дозорные пройдут, дополз, поставил, вернулся обратно, а поезд все не идет. Партизаны слышали, как он громыхал на станции, слышали сигналы отправления, но… почему же он не двигается? Того и гляди, вернутся дозорные. Не опередили бы они состав!

У железнодорожной будки слышен говор. Что-то крикнули. Смех… Как далеко разносятся звуки ночью! А вот наконец и поезд. Да, это он. Сначала неторопливо и медленно, потом, набирая скорость, он подходит все ближе и ближе.

И опять – вспышка и грохот, треск и крики, и сумасшедшая стрельба во все стороны…

Партизаны углубились в лес и вдруг увидели, что на юге – прямо против них – тоже взметнулось зарево, тоже грянул взрыв и затрещала стрельба.

– Здорово!.. Дают жизни!.. Это – Сашка!..

Да, это Анищенко взорвал свою вторую рапиду.

Двигаясь снова на запад, к Слониму, группа Патыка почти всю ночь употребила на то, чтобы обойти лесами станцию Альбертин. Дневной отдых в лесу оказался на этот раз гораздо спокойнее, но зато продукты все вышли – нечего было есть, и даже воды не было.

Семенюков просился:

– Разреши – схожу в деревню, и хлеба принесу, и воды налью.

– Нельзя, – ответил Патык.

Во время операций у нас строго запрещалось появляться в деревнях, да и после операций можно было заходить далеко не в каждую. Обычно вся экспедиция заранее подробнейшем образом размечалась по карте, и командир группы придерживался этого плана. Так было и сейчас: несмотря на то, что целый день бойцы оставались без дела и целый день голодали, несмотря на то, что у него самого сосало под ложечкой, Патык никому не разрешил покинуть место стоянки.

Дремали. Шутками коротали бремя, шутками обманывали голод и жажду, облизывая пересохшие губы. Закурить бы, да табак тоже кончился.

Дожились казаки – ни хлеба, ни табака.

Прошлый день легче было терпеть, когда немцы кругом были.

– Ну, зато теперь спокойно, спи.

– Пожевать бы немного – вот бы и заснул.

– Нет, главное – пить хочется.

– И курить.

Да, пожалуй, при такой усталости, при таком нервном напряжении всего полезнее были бы несколько глотков холодной чистой воды и щепотка вонючего самосаду.

Едва дождавшись темноты, группа вскинула на плечи опустевшие вещевые мешки и двинулась на новую диверсию.

Ставить рапиду считалось у нас почетным делом, и все добивались этой чести. Но командир группы доверял работу со взрывчаткой не каждому, а уж если доверил, строго следил за выполнением: ведь минер ошибается только один раз в жизни. Важно было не только умение обращаться с толом, но и быстрота, и бесшумность работы: подрывник делает свое дело под самым носом у врага и времени у него в обрез. Поэтому Патык, поручив третью рапиду Парахину, человеку сильному и надежному, но слишком уж флегматичному, несколько беспокоился. Он придирчиво наблюдал за тем, как Парахин пополз к полотну, и, если бы тот сделал это недостаточно быстро или недостаточно бесшумно, Патык вернул бы его. Но Парахнн действовал правильно, и командир отдал ему взрывчатку.

По полотну проходил патруль. Немцы грохали сапогами по шпалам и о чем-то громко говорили. Говорили нарочно погромче, чтобы отогнать страшную ночную тишину. И вдруг один из них поднял автомат и, не целясь, выстрелил. Пуля просвистела прямо над нашими подрывниками, и, как всегда бывает в таких случаях, каждому казалось, что стреляют в него. Трудно было лежать и молчать. А немцы хохотали над чем-то, быть может над этим выстрелом, и даже шаги не замедлили.

Голоса патруля еще не затихли справа, а слева уже донеслось мерное грохотанье поезда.

– Пора!

Парахин рванулся вперед. Патык едва успел удержать его, схватив за ногу.

– Подожди. Пропустим этот состав. Не услыхали бы.

– Нет, не услышат: поезд шумит, и сами они шумят.

И пополз. А поезд уже недалеко. Патык опять начал беспокоиться:

– Успеет ли?.. Почему он так долго копается?.. Вот увалень! Медведь неповоротливый!.. Задорожный, ползи, – что там у него?

Задорожный пополз. А уж до поезда какая-нибудь сотня метров. Но вот и Парахин бежит навстречу:

– Куда?.. Поставил!.. Сейчас взорвется!

На этот раз подрывников не только ослепило, но и оглушило взрывом; зато дело было сделано, и группа пошла от дороги. Сзади нее взлетали ракеты, трещали автоматы, уносился скрежет железа. А впереди, как бы отвечая на этот взрыв, вспыхнуло зарево третьей рапиды Анищенко.

Теперь можно было подумать и о пище, и о воде, и о табаке. В отдельном домике, прямо у лесной дороги, подрывники вдосталь напились, перекусили и услыхали рассказ о той панике, которую вызвали среди немцев эти крушения, непрерывно следовавшие одно за другим. Население окружных деревень каждый день силком гонят ремонтировать путь, подсыпать песок, убирать обломки и трупы. Все это сохраняется фашистами в строгой тайне. И хозяин домика, рассказывавший все это партизанам, несмело намекнул им, что по фашистским «законам» он тоже рискует жизнью, принимая у себя неизвестных людей и рассказывая им такие вещи.

– А мы и не скажем никому, – успокоил его Патык.

Тогда хозяин решился:

– Да это вы, наверное, сами и взрываете?

– Нет, мы с немцами живем мирно, – улыбнулся в ответ Патык.

Той же ночью группа дошла до железной дороги Брест – Барановичи и благополучно перебралась через нее, хотя к западу от этого места фашисты, взбудораженные диверсией Анищенко, все еще шумели: пускали в ночное небо ракеты и палили по кустам из автоматов.

В лесу Патык развернул карту, накрылся с головой плащ-палаткой и, светя себе фонариком, сориентировался: надо было идти на соединение с Анищенко. Он взял направление по компасу и повел группу по непроглядно темному лесу.

Это нелегко – встретиться ночью двум маленьким группам: ведь громкие сигналы подавать нельзя и огня зажигать тоже нельзя. Иногда люди часами ищут друг друга около намеченного места. Но на этот раз встретились удачно. Когда Патык подал знак – три негромких хлопка в ладоши, из темноты ответили двумя такими же хлопками. Чтобы окончательно удостовериться, он тихо свистнул три раза, будто какая-то птица проснулась. Этот сигнал тоже был принят. И вот уже бойцы обеих групп смешались, здороваясь, обнимаясь, поздравляя друг друга с победой.

– Это вы там трахали?

– Мы… Вы тоже давали! Освещали нас так, что сидеть в лесу было страшно.

– Здорово!

– А знаешь, в какую историю мы попали? Идем после взрыва – надо через шоссе переходить (там ведь рядом), а на шоссе – немецкие машины. Отрезали нас от леса. Сзади – железная дорога, возвращаться некуда. А уж начинает светать. Туда-сюда, видим: старая воронка, и над ней береза, бомбой срезанная, так на воронку и упала верхушкой. Заползли мы в эту воронку. От дороги метров сто, не больше. Все слышно, все видно, немцы так и шныряют: нас разыскивают. А мы сидим, и над нами листики шелестят: густая была береза. Не заметили. Целый день мы сидели. Пить хочется, две фляги воды на всех. Часов в шесть немцы ушли… Когда совсем стемнело, мы опять на дорогу… И новый взрыв!..

А небо уже начинало бледнеть, подходило утро. Надо было выбирать место для дневки.

У Анищенко одна рапида оставалась неизрасходованной, да от других он сэкономил килограмма два толу. Надо было израсходовать и это.

– Давай-ка задержимся еще на ночь, – предложил он Патыку.

– Тебе хорошо, – ответил тот. – А я что буду делать? Знаешь, Саша, лучше мы выполним вместе еще одно задание: подорвем телеграфную линию у Грудопольского аэродрома. Тол есть. Нас – десять человек: по два, по три столба на каждого. Этак мы захватим километра два. Пускай потом чинят.

После недолгого колебания Анищенко согласился.

Разделили оставшийся тол, собрали и разделили все имеющиеся спички, а коробки разломали на части, чтобы было обо что зажечь их, и с наступлением вечера отправились к аэродрому.

Анищенко занял место посередине, остальные разошлись вдоль дороги. Полчаса на подготовку, потом – выстрел из пистолета. По этому сигналу каждый боец поджигает бикфордов шнур у первого своего столба и бежит к следующему. Потом – к третьему. Потом, не задерживаясь, прочь от шоссе и к середине, чтобы опять собраться вместе.

Блеснули и грянули дружно, словно артиллерийский залп, первые взрывы…

– Р-р-р-р!..

А потом вразнобой остальные:

– Ах!.. Ах!.. Ах!..

Столбы взлетали и падали, кувыркались в воздухе, свистели щепки, звенела оборванная проволока.

Тяжело дыша, подошли последние подрывники. Шепотом заговорили, и сами не слышали, что говорят. Обернувшись к дороге и щурясь от блеска взрывов, любовались делом своих рук.

Грохот еще не прекратился, а уже на аэродроме завыла сирена, голубые мечи прожекторов разрезали ночное небо. Затарахтели зенитки. Фашисты были уверены, что это бомбежка с воздуха, и, поймав прожекторами свой же собственный самолет, случайно оказавшийся в воздухе, обстреляли его.