Текст книги "По ту сторону фронта"

Автор книги: Антон Бринский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 35 страниц)

Казалось бы, им надо радоваться и прославлять груздевское счастье, но они остались недовольны полетом. Дело в том, что группа Алексеева должна была высадиться в районе села Лопотинь, а когда поутру они ориентировались, оказалось, что Груздев сбросил их километров на сорок к западу – недалеко от Луцка. Радистка Нина Кокурина (у партизан она звалась Лялей) связалась с Москвой, и Москва приказала идти к назначенному месту. Сорок километров. На самолете это несколько минут, а пешком, по незнакомым лесам, скрываясь от фашистов, придется идти дня два… И на протяжении всей дороги десантники ругали летчика на чем свет стоит – и «воздушным сапожником», и «обозником», и «растяпой», и «блудным сыном».

Добрались. Остановив группу в лесу, Алексеев послал в Лопотинь разведчиков, но едва они показались на опушке, по ним открыли огонь. Один из них – Тяпкин по фамилии – был ранен в ногу повыше колена. Разузнав у встречных крестьян, что вокруг Лопотиня заготавливается лес для фашистов, а в самом Лопотине – более двухсот человек немецкой охраны, разведчики вернулись, ведя хромающего Тяпкина, и доложили обо всем.

– Вот он, счастливый случай, – усмехнулся Алексеев. – А если бы Груздев сбросил нас тут – попали бы мы как «кур во щи». А еще вы ворчали!

– Чего ворчали! – подхватил Демидов. – Не ворчали, а ругались. Вот тебе и «блудный сын»! Вот тебе и «воздушный сапожник»! Нет, он, должно быть, носом чует фашистов.

– При чем тут нос? Ну, просто везет человеку.

– И даже не в этом дело. Мы не различаем, а у него, наверно, какие-нибудь свои приметы есть. Ведь это его специальность.

Так была восстановлена слава знаменитого Груздева.

А с Тяпкиным стало плохо: рана гноилась, вокруг покраснело, начался жар. Пуля осталась в теле и с ней вместе, должно быть, кусочек грязной тряпки от брюк. А надо было все время двигаться: ведь у десантников в эти первые дни их работы не было никакого пристанища, никаких связей с населением.

Положение казалось безвыходным, но командир чувствовал: он должен найти выход – не бросать же товарища в чужом лесу. Было ясно: необходима операция, а у них не то что хирурга – у них и фельдшера-то не было. О больницах и о местных врачах нечего было и думать: они не для десантников. Надо своими силами, своими руками. Это может показаться нелепым: своими руками – хирургическую операцию! Кто решится? Чем? Как?.. И Алексеев решился, потому что это было единственной возможностью спасти жизнь человека. Он так и сказал Тяпкину:

– Терпи. Приходится рисковать.

Ланцет заменяла простая финка. Ее прокипятили в солдатском котелке и протерли спиртом; спиртом же обмыли и рану. Алексеев вскрыл опухшую загноившуюся рану, извлек пулю, смазал ихтиолкой и завязал. Это было очень трудно и потребовало громадного напряжения воли со стороны новоявленного хирурга. До известной степени помогло ему то, что он и сам перенес в госпитале серьезную операцию, но одно дело – оперироваться (и притом в нормальных условиях), другое дело – оперировать самому и в никуда не годных условиях.

А Тяпкин терпел, и, конечно, ему было еще труднее, чем хирургу: ведь никакого наркоза, кроме стакана разведенного спирту, дать ему не могли. Он терпел, понимая, что успех операции, а следовательно, и его жизнь в значительной степени зависит от его собственной выдержки и только кряхтел, когда было особенно тяжело, да скрипел плотно стиснутыми зубами.

Операция сделана была чисто и тщательно, и все же никто – и сам хирург в том числе – не могли быть уверенными в ее благоприятном исходе. А вдруг что-нибудь не так? Но кончилось все благополучно: рану затянуло, Тяпкин выздоровел. А за Алексеевым утвердилось почетное звание «хирург».

* * *

Неподалеку от Клобучина боец, посланный в разведку, прибежал обратно.

– Товарищ старший лейтенант, тут на болоте целая толпа народу. Ягоды собирают.

– Да разве по ягоды ходят толпой?

– Вот нам и подозрительно.

– Надо посмотреть. Идемте.

Идти пришлось недолго.

– Осторожнее. Вот за этими кустиками.

Из кустов на опушке сквозь редкие желтые листья видна была широкая кочкастая поляна. По ней, словно темные привидения, бродили, устремив глаза в землю и нагибаясь время от времени за ягодами, старики, женщины и дети. Их было не меньше полутораста, и все изможденные, оборванные, грязные.

– В самом деле собирают. Интересно, что это за люди.

– Тут все больше городские. Может быть, по мобилизации. Выгнали немцы в лес – и ходят люди.

– Похоже на то. Но только где же охрана?

– А вон и охрана.

На дальнем краю поляны Алексеев увидел человека в гражданском с винтовкой. Одного-единственного.

– Думаешь – полицай? Не посмеет полиция забираться в такие дебри. Да еще в одиночку. Идем к нему.

Едва десантники вышли из кустов, собиратели ягод переполошились, закричали, бросились в лес. А вооруженный спрятался за стволом осины и, должно быть, приготовился стрелять.

Алексеев крикнул:

– Что ты делаешь, чудак! Мы – партизаны.

– Кто вас знает. Подходи один без оружия.

Но, должно быть, сомнения его прошли, потому что он и сам вышел из-за дерева, опустив ствол винтовки.

– Кто вы такие? – спросил Алексеев.

– Партизаны. Мы из отряда Филюка. А это… – он кивнул в сторону скрывшихся уже собирателей ягод, – цивильные. Евреи, которые от немцев убежали. При нашем отряде спасаются… А ведь я сразу по голосу узнал, что вы партизаны, – добавил он не без гордости.

– Как это по голосу? – удивился Алексеев.

– По-русски кричали. В полиции нет русских.

* * *

Группа Алексеева остановилась в лагере Цуманского отряда. Филюка еще не было. Заместитель его, да и все остальные партизаны, с уважением смотрели на десантников. Ведь они прилетели из Москвы, у них – постоянная связь с центром, то, чего все время не хватало цуманским партизанам, за чем пошел в такую далекую дорогу Филюк. А у цуманских партизан было то, чего не хватало десантникам, – теснейшая связь с населением и знакомство с местностью. Вполне естественно, что и тем и другим пришла в голову мысль о соединении. Алексеева, как представителя Большой земли, временно выбрали командиром объединенного отряда. Окончательное решение этого вопроса отложено было до возвращения Филюка.

А когда Ляля, наладив свою радиостанцию, принялась выстукивать очередное донесение, партизаны окружили ее и внимательно наблюдали за работой.

– В Москву? – полушепотом спросил один из них.

– В Москву.

– Про нас?

– Да.

– Ось и мы дочекалысь, що Москва про нас будэ знаты.

А Москва ответила на донесение приветствием Цуманскому отряду, поздравлением с приближающейся двадцать пятой годовщиной Октября и пожеланием успехов в борьбе с захватчиками.

Годовщину революции отряд отпраздновал взрывом двух фашистских эшелонов в ночь на седьмое ноября. Один был взорван возле станции Рудочка, другой – западнее Цумани. Сразу же после праздника еще два поезда пущены были под откос.

И работа пошла – та самая работа подрывников, которая пришлась по душе цуманским партизанам, когда они участвовали в операциях сидельниковских групп. И новый командир тоже пришелся им по душе. Ровесник Филюка, он был пониже его ростом и худощав, что еще более подчеркивало постоянную подобранность, подтянутость, характерную для военного. Суровая и деловитая немногословность – будто бы у него времени нет на долгие разговоры – тоже производила впечатление. Был он ершист и вспыльчив, порой даже грубоват, но умел крепко держать себя в руках и обычно только кончиком языка торопливо облизывал губы после каждого слова, да щека слегка вздрагивала у него в нервном тике. Правый глаз при этом казался немного меньше левого. Словно прищуривался этот черный с влажным блеском глаз, нацелившийся прямо на собеседника. Деловые качества командира – смелость, строгость, настойчивость, уменье разбираться в людях; всеми этими качествами обладал Алексеев, и все это было подмечено и оценено новыми его подчиненными. Словом – они сработались. И Филюк, вернувшись с Червоного озера, увидел это, понял и не захотел нарушать установившегося уже порядка: сейчас не время делить власть, да и не существенно это. Договорились так: Алексеев остается командиром, Филюк – его заместителем.

Фашистов растревожила деятельность цуманских партизан. Из Луцка прислали большой карательный отряд. Партизаны не могли удержать своих позиций у Лопотиня и отошли в Степанский район Ровенской области в урочище «Грабский курень». Значительных потерь в этом бою они не понесли, но радиостанция была пробита фашистской пулей, и связь с Большой землей прекратилась. Сколько ни возилась Ляля, сколько ни помогали ей товарищи, разбиравшиеся немного в радиотехнике, ничего не получалось: нужен был настоящий, высококвалифицированный специалист.

– Лучше бы меня саму ранили, – жаловалась радистка, – легче бы было лечить.

И не только она – каждый принимал близко к сердцу это несчастье, каждый хотел что-то сделать или, по крайней мере, посоветовать. Но приемлемым оказалось самое неожиданное, самое, на первый взгляд, отчаянное предложение, с которым пришел к командиру партизан Иона.

– Надо у немцев взять ученого инженера, – сказал он. – В Сарнах на радиоузле есть – я знаю.

– Смеешься! Так он и поехал.

– Силой возьмем. Поручите это дело мне. У меня там найдутся верные люди.

Сначала предложение Ионы признали невыполнимым, недопустимо рискованным, бесшабашным, а потом все-таки решили принять: ведь другого-то выхода не было. Радиостанция в партизанской жизни – такая вещь, ради которой стоит рискнуть.

План похищения продумали во всех подробностях. Сарненские подпольщики сообщили, кто там считается лучшим специалистом. За каждым шагом этого человека установлена была слежка.

В тот год, как я уже упоминал, раньше времени началась какая-то ненастоящая зима: то снег – то слякоть, то снег – то слякоть. И вот в один ненастный вечер гитлеровский офицер вышел из кинотеатра в каком-то особенно приподнятом состоянии. Не знаю, что он видел – будущее великой Германии, каким обещал его Гитлер, или полуголых бабенок, на которых так падки западные режиссеры, – но он размечтался. Свернул за угол. И не успел даже вскрикнуть, и сам не понял, как очутился вдруг в санях, с заткнутым ртом и крепко скрученными руками. Кто-то тихим голосом на ломаном немецком языке, прикасаясь холодным дулом пистолета к его виску, сказал ему, что он в руках партизан, что с ним ничего плохого не сделают, но он должен вести себя прилично. «Анштэндиг, анштэндиг», – настойчиво повторял этот голос. И хотя гитлеровец, вероятно, не понял даже, при чем тут приличие, холод пистолетного дула убедил его.

Около ста километров пришлось везти пленника по рыхлому мокрому снегу ненаезженных лесных дорог. Останавливались тоже в лесу. И продолжалось это больше суток. В конце концов приехали в лагерь, и здесь Алексеев, свободно говоривший по-немецки, объяснил фашисту, что от него требуется. Тот сперва заупрямился: как это он, верный слуга фюрера, будет ремонтировать радиостанцию для лесных бандитов! Наотрез отказался. Но Алексеев весьма выразительно потряс перед его носом хорошим парашютным стропом: вот, дескать, веревка – и показал на сук стоявшей рядом осины.

– А если отремонтируете как следует, – добавил он, – жизнь и доставка в Сарны вам гарантированы. Убивать вас нам нет никакого расчёта: может быть, вы нам еще пригодитесь. Мы вам даже заплатим.

Гитлеровец пофыркал еще немного и взялся за работу. Три дня заняло у него это дело. Сначала руки дрожали, потом обтерпелся. Да и то сказать: кормили его хорошо, не хуже, наверно, чем в Сарнах. Был и шнапс, вернее разведенный спирт, был и шпиг – прекрасное украинское сало.

Ляля почти не отходила от немца, внимательно следя, как его хитрые и тонкие пальцы развинчивают, перебирают и свинчивают детали ее рации. Заговаривала с ним и досадовала сама на себя, что так трудно вспоминаются слова полузабытого немецкого языка. А тут еще некоторые партизаны упрекали: «Маэш висшу освiту, а не вмiэш з нiмцем балакать!»[5]5
  Имеешь высшее образование, а не умеешь с немцами разговаривать. (Укр.).


[Закрыть]. Упреки были справедливы: Ляля (по-настоящему – Нина Кокурина) закончила Горьковский пединститут и уже преподавала в средней школе. В пединституте она учила как раз немецкий язык, получала «пятерки» и «четверки», но не интересовалась этим предметом (лишь бы сдать!), не тренировалась, почти не читала по-немецки. Вот и приходится каждое слово отыскивать в памяти – и не каждое находится.

Немец, хотя и с трудом понимал Лялю, разговаривал с ней охотнее, чем с другими. Во-первых, он видел ее чаще, во-вторых, она все-таки женщина, а мужчин в партизанском лагере он, должно быть, немного побаивался. На первых порах он глядел на девушку свысока, а потом, узнав, что она имеет высшее образование, работала в школе и вдруг добровольно решила лететь во вражеский тыл на верную смерть, начал глядеть с удивлением. Война – не женское дело. И он неожиданно вспомнил известную формулу кайзера Вильгельма: «Кирхе, кюхе унд киндер» – церковь, кухня и дети – вот все, что прилично и позволительно для женщины. Ляля смеялась над этой формулой, а немец становился еще серьезнее.

– Русские женщины – странные женщины. Я не понимаю русских женщин.

– В том-то и беда ваша, – отвечала Ляля, – что вы не понимаете русских людей.

Работа была закончена. Радиостанцию проверили: Ляля выстукала депешу в Москву и получила ответ. Немцу выдали из партизанских запасов пять кило сала, восемь литров спирту, несколько тысяч оккупационных марок и, как было условлено, отвезли в Сарны. Алексеев предупредил его на прощанье, чтобы он никому не рассказывал о своей работе. Но он не внял голосу благоразумия и, объясняя причину своего отсутствия, аккуратно доложил обо всем начальству. На другой же день его арестовали и расстреляли.

* * *

А Цуманский отряд продолжал борьбу. Если у партизан есть непосредственная связь с Большой землей – значит, и руководство есть от центра, значит, и взрывчатка есть, значит, и тяжелая партизанская работа идет дружнее и успешнее.

Филюк увлекся подрывным делом и лично руководил большинством боевых операций. Обычно ему сопутствовала удача, потому что и он и его люди хорошо знали местность и с населением у них была самая тесная связь. Но порой приходилось им попадать и в опасные переделки, и тогда выручала партизанская находчивость и смелость.

Однажды подрывники принесли с собой в район станций Олыка и Цумань пять «взрывов», и Филюк распланировал: рвать каждую ночь по эшелону попеременно – то у Олыки, то у Цумани. Но на третью ночь расписание это было нарушено: фашистский отряд – человек полтораста, – высланный против партизан, устроил засаду как раз там, где надо было рвать поезд. Немцы расположились с одной стороны железнодорожного полотна, подрывники – с другой, и в темноте немцы сначала не заметили тихо подкравшихся партизан. Первая мина поставлена была благополучно, но Филюку этого показалось мало – он распорядился поставить вторую мину, чтобы по детонации она взорвалась в середине эшелона. Яков Добридник снова подполз к рельсам, и тут его почуяла или услышала немецкая ищейка. Затявкала, бросилась на партизана, стараясь вцепиться ему в горло. Правда, Добридник не растерялся – убил собаку и ушел, но немцы подняли такую стрельбу, что подрывникам пришлось отступить, унося свои мины. Взрыв в эту ночь так и не состоялся.

Это было у Цумани. На следующую ночь партизаны вышли к железной дороге возле Олыки. Охрану полотна несла здесь крестьянская варта, да время от времени проходили вдоль полотна мадьярские патрули. Бдительность вартовых Филюку удалось обмануть: он просто отпустил их, приняв на себя охрану. Но пока ставили мину, появились мадьяры. Они шли, не остерегаясь, полагая, что люди на полотне вартовые. Филюк подпустил их совсем близко и только тогда крикнул, подняв автомат:

– Хальт! Хэнде хох!

Они не хотели сдаваться, но не успели поднять винтовки – автоматная очередь срезала их…

А через несколько минут подошел поезд, загрохотал взрыв. Крушение было такое, что с лихвой окупило неудачу прошлой ночи.

Я уже упоминал о любви гитлеровцев к курятине. Так вот у той же станции Олыка Филюк со своей группой поймал фашистов, как потом говорили, на петушка. Надо было отвлечь внимание немецких патрульных от дороги, чтобы заложить мину. Несколько в стороне, но не особенно далеко стоял пустой домик. Яков Добридник спрятался возле самого домика и подал голос:

– Ку-ка-ре-ку!

Надо сказать, что петухом он пел мастерски: куры и те не отличали от настоящего. А фашисты и подавно не отличили. Обрадовались. Погагакали что-то между собой и пошли к домику.

А оттуда снова:

– Ку-ка-ре-ку!

Пока немцы ломали дверь и шарили по пустым чуланам, Филюк со своими товарищами поставил мину. Возвращавшихся к полотну немцев встретил грохот взрыва.

На счету у Филюка было уже четырнадцать пущенных под откос эшелонов, три уничтоженных маслозавода и большой склад сена – более восемнадцати тысяч тонн, – сожженный около Софиевки. А в самой Софиевке партизаны сожгли мельницу, работавшую на немцев, разогнали все фашистские учреждения, уничтожили телефонную связь.

Несколько позднее цуманские партизаны совершили успешный налет на местечко Людвиполь. Там был концлагерь, и партизанам удалось освободить из него значительную группу советских военнопленных. Масштаб этой операции показывает, как вырос и окреп отряд, ядром которого явилась семья Филюков, скрывавшаяся от фашистов в лесу около Лопотиня.

А в 1943 году отряд этот, продолжая работать на границе Волыни и Ровенщины, вошел в мое подчинение.

Победа близится

Бесславная для фашистов облава закончилась. Потрепанные остатки полицаев и немецких карателей покинули Езерецкие леса. Группа Яковлева возвратилась на прежнюю нашу базу; Жидаев со своей группой пришел в Сварицевичи и доложил об удачном выполнении нашего плана.

И в это же примерно время явилась связь с Червоного озера. Гудованый принес свежие газеты и свежие новости с Большой земли. Как нам их не хватало! Ясно, что газета, которую читаешь своими глазами, дает гораздо больше, чем краткие радиопередачи, которые надо ловить на слух. К тому же мы за последнее время из-за неисправности радиостанции (я уже упоминал об этом) не могли пользоваться двусторонней связью, а принимали только то, что принимает любой радиолюбитель, настроившись на нужную волну.

Вместе с Гудованым Черный прислал и лучшего своего радиста Николая Пирогова с новой рацией. Пирогов так и остался у нас – на самом далеком, самом активном и самом трудном участке. А радистке Тамаре предписывалось с первой же оказией вернуться на Червоное озеро. Ей легче будет работать там, на радиоузле Центральной базы.

Среди принесенных газет был и номер «Правды» с приказом Народного комиссара обороны о введении новых знаков различия и об изменениях в форме одежды Красной Армии – целая страница с изображением погон и петлиц. Этот номер произвел особенно сильное впечатление. Всем хотелось посмотреть. И чтобы все могли увидеть, мы тут же вывесили газету в специальной витрине, в коридоре около нашего штаба.

Принес Гудованый и радиограмму (не полученную нами своевременно все из-за той же неисправности радиостанции) о награждении партизан. Указом Президиума Верховного Совета от двадцатого января 1942 года Линькову было присвоено звание Героя Советского Союза, Черного наградили орденом Ленина, меня тоже. И еще многие наши товарищи были награждены орденами и медалями.

Трудно передать все те мысли и чувства, которые нахлынули на меня (и не только на меня) при чтении этой радиограммы. Никто из нас не думал о наградах, и, когда мы сами оценивали свою работу, думалось не столько о том, что уже сделано, сколько о том, чего мы еще не сумели сделать. Все казалось, что еще мало, что еще недостаточно, что мы еще плохо работаем. А теперь к этому чувству прибавилось ощущение и того, что Родина не только не забывает нас, отрезанных от Большой земли фронтом, но по-прежнему числит нас в рядах своей победоносной армии. Ощущение единства с армией, ощущение единства с Родиной – вот что радовало нас в этой радиограмме… И, пожалуй, даже немного не верилось, что такая большая честь выпала на нашу долю. Но вот черным по белому четкие слова Указа. Вот поздравление из Москвы. Вот поздравление Бати, поздравление Черного. Вот, наконец, поздравительное письмо старого моего соратника Перевышко. И товарищи многоголосо поздравляют друг друга. Все – и награжденные и еще не награжденные – полны той же самой радости.

Во дворе стихийно возник митинг. Хорошая новость сама бежит: через Гудованого и его спутников, через работников нашего штаба – от бойца к бойцу, от соседа к соседу – все Сварицевичи знали о награждениях. И все-таки мне пришлось снова зачитывать радиограмму перед собравшимися партизанами и крестьянами. Потом в короткой речи я напомнил им о нашей работе и сказал, что благодарность правительства и партии относится не только к тем, кто перечислен в Указе, но и к остальным нашим бойцам и что лично я, например, обязан своей наградой всем моим соратникам. Дружное «ура!» заглушило мои слова.

* * *

Вечером Гудованый рассказывал мне о том, что делается на Центральной базе. По соседству с ней живут теперь ковпаковцы. На льду Червоного озера они оборудовали аэродром, и он оказался куда удобнее Батиного лесного. Им пользуется Черный. И Батя, все еще не улетевший в Москву, дожидается там самолета. Гудованому вместе со всей своей группой пришлось несколько дней дежурить там. Как раз в это время прилетел уполномоченный Украинского штаба партизанского движения Бегма – депутат Верховного Совета СССР; бывший секретарь Ровенского обкома партии. Он привез ордена и медали украинским партизанам, расположенным в этих местах, и наши связные присутствовали, когда Бегма вручал их награжденным. Это было торжество, каких мало бывает во вражеском тылу, и завидки взяли наших товарищей.

Несколько не лишенных интереса эпизодов произошло и во время возвращения Гудованого с Червоного озера. Он, должно быть, посчитал ненужным упоминать о них, но его спутники рассказали Анищенко, а тот передал мне, потому что эти эпизоды в какой-то степени характеризуют Гудованого.

Остановились партизаны в лесничестве, недалеко от Давид-городка. Все служащие были на месте – щелкали счеты, тарахтела пишущая машинка, и только самого лесничего не было: он управлял своим учреждением по телефону из города.

Гудованый вел себя, как ревизор: потребовал список служащих и документы на расход лесоматериалов. Бухгалтер, очевидно заменявший лесничего, беспрекословно выполнял все требования партизана. Он был испуган, и, кажется, больше всего его беспокоило то, что партизан записывает что-то в книжечку, вынутую из кармана. А Гудованый, просмотрев накладные, выписанные исключительно немцам и немецким предприятиям, тоном приказа заявил, что этого больше не должно быть: ни палки, ни полпалки захватчикам. Отвечать будут работники лесничества. Бухгалтер слушал и покорно кивал головой.

Потом Гудованый подошел к телефону, позвонил и снял трубку.

– Пожалуйста, коменданта… Из лесничества… Да, очень важно… Да… Господин комендант?.. Кто?.. Командир партизанского отряда Дорошенко… Да… Только не торопитесь. Можете посылать хоть батальон – у нас есть, чем встретить.

Комендант хорошо понимал по-русски. Послать в лесничество солдат он, должно быть, не решился и трубку не бросил: то ли растерялся, то ли из любопытства. А Гудованый деловым тоном передавал немцу последнюю сводку Совинформбюро о гитлеровских войсках, окруженных под Сталинградом.

– Дело идет к концу, господин комендант… Вы слушаете?.. Дело – к концу. Не пора ли и вам свертываться?.. Ну то есть возвращаться в Германию. Или уж переходить на нашу сторону. Может быть, мы примем…

Телефонный аппарат партизаны захватили с собой: может быть, пригодится. А на следующем переходе в одной из сельуправ забрали еще пишущую машинку: уж это-то наверняка пригодится.

Потом, переходя железную дорогу Сарны – Лунинец, Гудованый ухитрился переслать так называемым «казакам», охранявшим соседние станции Горынь и Видибор, советские газеты и специально написанные для них агитационные письма.

Рассказывая эти истории, Анищенко смеялся.

– Каков выдумщик?.. А?

Но я не удивился. Я знал, что Гудованый горазд на выдумки. Порой при взгляде на него начинало даже казаться, что и фамилию-то свою он тоже забавно выдумал. Был он высок и худ; острый нос, тонкие губы и пронзительные глаза подчеркивали худобу. А по-украински «гудованый» – значит откормленный. Вот и смеялись хлопцы.

– Меняй фамилию, Иван. Где ж ты гудованый? Ты – худущий.

Он же был серьезен и способность свою к самым неожиданным выдумкам не раз проявлял в нашей партизанской работе.

Так, например, вздумалось ему взорвать поезд днем. Во-первых, ночью на этом участке движение почти прекращалось, во-вторых, днем интереснее. Железную дорогу тут охраняла крестьянская варта. Связи у партизан с вартовыми не было. Регулярно, вдоль полотна ходили патрули немцев и «казаков»-охранников.

Гудованый оставил своих товарищей под командой Подворного в перелеске около линии, а сам с двумя партизанами вышел на полотно: будто бы «казаки» из охраны осматривают, все ли в порядке. Строго, как начальник, заговорил с вартовыми, придрался, к чему-то и, собрав их всех, отправил в перелесок к Подворному на допрос. Тут бы, пока Подворный задерживает варту беседой, и надо было поставить мину, но показались немецкие патрули. Гудованый не смутился и, продолжая играть свою роль, доложил фашистам, что на данном участке дороги все в порядке. Один из немцев на ломаном русском языке поблагодарил мнимого вартового за верную службу. Когда патруль исчез за поворотом, партизан Пустовой поставил мину. А вражеский поезд уже приближался.

Все дело испортил один из настоящих вартовых, как потом выяснилось, сын старосты. Заподозрив что-то неладное, он спрятался в кустах и оттуда подсматривал за партизанами. Понять, в чем дело, было нетрудно: хотят взорвать! И старосте – его отцу – придется за все отвечать. Увидев поезд, парень бросился по насыпи ему навстречу, сорвал с себя свитку и махал ею, как знаменем, выкрикивая что-то на бегу.

Паровоз остановился метрах в ста от мины. Охрана эшелона – ее было человек тридцать – высыпала из вагонов и открыла огонь по людям, возившимся на рельсах. Пустовой под огнем снимал мину. Подворный с товарищами спешил от перелеска на выручку, стреляя на ходу. Гудованый, раздосадованный неудачей, не обращая внимания на пули фашистов, подбежал к паровозу поближе и одну за другой бросил в него две гранаты. Взрывы покалечили паровоз и вывели из строя нескольких гитлеровцев.

Но уже всполошились немцы в соседних блок-постах, подняли стрельбу, вышли на помощь своим. Партизанам пришлось спешно отойти.

Однако Гудованый не ограничился этим: ведь мина-то была цела, а на место катастрофы фашисты, конечно, пришлют восстановительный поезд. Вот этот-то восстановительный поезд и подкараулил Гудованый и, пользуясь растерянностью, все еще царившей на перегоне, подложил под него свою мину. На этот раз пострадали и паровоз, и рельсы. Дорога не работала двадцать шесть часов.

Эта история невольно вспомнилась мне, пока я слушал Анищенко, восхищавшегося выдумками Гудованого.

* * *

Перед витриной в коридоре весь день толпился народ. Смотрели, обсуждали и словно примеряли на себе новую форму.

– Форма должна быть, – рассуждает Есенков. – Уж если воюем хорошо, и одеть надо хорошо. Чтобы видели, что это лучшая армия в мире. Довольно скромничать.

– Только не скоро мы сбою форму наденем!

Это вырывается, как вздох. Чувствуется, что всем очень бы хотелось надеть эту новую форму, а взять ее неоткуда…

Но Гриша Бурханов разыскал где-то малинового сукна и за ночь смастерил себе погоны – грубовато неуклюже, но точно по мерке. Утром удивил всех, явившись с погонами.

– Откуда достал? Как сделал?

Осматривали, тянулись пощупать, но Бурханов еще выше поднимал свои могучие плечи и отстранялся от любопытных.

– Смотри так, не трогай. Если все будут хватать, мне самому не останется.

Надо сказать, что вид у него был внушительный: громадный рост, стройная осанка; шинель хотя и не новая, но хорошо подогнанная и аккуратно заправленная; на сапогах – шпоры, предмет его особой гордости; на плечах – эти вот новые погоны.

– Прямо как генерал! – пошутил кто-то.

А через несколько дней в одной из деревень и в самом деле выделили Бурханова из всех, приняли за генерала. Мы были там в первый раз, и жители, увидев среди приехавших видного парня, да еще со шпорами, да с погонами, не стали спрашивать, а сразу обратились к нему как к командиру. Засыпали жалобами на притеснения со стороны немецких служащих и вопросами:

– Когда придет Красная Армия?

– Можно ли будет весной сеять?

Бурханов был у меня адъютантом. В политике он был не особенно силен, но чувствовал себя обязанным отвечать на все вопросы. И, надо сказать, отвечал вполне удовлетворительно. И даже когда на соседнем хуторе, где жили поляки, какой-то старик, именуя Бурханова «пане генерале», обратился к нему с жалобой, что вот лошадей нет, немцы забрали, не на чем будет пахать, он не особенно смутился:

– Лошадьми поможем… Есть тут поблизости фашистские маентки?

– Есть. Как же! Вот…

– Оттуда и возьмем лошадей. Только вы сами должны помогать.

– А мы поможем, поможем.

А потом обрадованный старик рассказывал:

– Я ведь и сам служил в русской армии… Еще когда! Тоже носил русские погоны.

* * *

Неожиданно Сивуха со всей своей группой возвратился из Хочина, не пробыв там и трех дней. Удивленный и обеспокоенный, я встретил его вопросом:

– В чем дело? Почему вы пришли обратно?

– Вот письмо от капитана Каплуна, – ответил Сивуха, подавая пакет. – Он теперь там. И с ним вместе вернулись все, кого вызывали на Центральную базу. Видимо-невидимо народу. Нам уж там и делать нечего.

Письмо Степана Павловича было проникнуто какой-то особенной бодростью. Чувствовалось, что он очень доволен новым назначением. Еще бы! Он и раньше мечтал попасть на Украину – ближе к своим местам, к Подолии, к родной своей Понинке. Когда наши партизаны впервые повстречали его в Боровухе, он со своим отрядом пробирался на юг. И вот теперь он на Украине. Бойцы Сидельникова и бойцы Сазонова входят в его отряд. Силы много. И само собой разумеется, что миссия Сивухи как организатора нового отряда отпадает. Нам беспокоиться не о чем: железные дороги этих районов будут обслужены, наша линия связи будет обеспечена, и партизанские деревни будут защищены. Об этом и писал мне Степан Павлович, добавляя: «Уж я как-нибудь сам постараюсь обслужить это воеводство…» А потом шли приветы и поздравления от старых наших знакомых, которые узнали о награждениях раньше меня. Начальником штаба у Каплуна был Гончарук, заместителем – Бужинский; Сазонов командовал ротой, по-прежнему работая на дороге Сарны – Коростень. А Генка Тамуров вел в отряде комсомольскую работу. По-товарищески шутливо описывал Степан Павлович положение в Белоруссии. Партизанское движение разрослось до того, что, кажется, скоро начнется безработица среди партизан. «…Были мы под Бобруйском – места не могли найти: все занято, везде партизаны. Ходили-ходили, еле взорвали два поезда. Кстати, привет вам от вашего бывшего подчиненного – капитана Шашуры; он под Бобруйском командует целой партизанской бригадой… А Черный на Червоном озере формирует новый отряд во главе с Сураевым и Лагуном, чтобы послать к Выгоновскому озеру – в Богдановку…» (Под Богдановкой находилась одна из наших запасных баз, организованная Сивухой, когда мы готовились к этой зиме.)