Текст книги "По ту сторону фронта"

Автор книги: Антон Бринский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 35 страниц)

Стаичевский лагерь

Всю зиму среди партизан шли разговоры:

– Вот придет весна!.. Вот «черная тропа»!..

С этим связывались большие надежды. Многие считали, что по-настоящему партизанить можно только летом. Тогда, как говорит пословица, каждый кустик ночевать пустит. Поэтому вывод ополченцев и подпольщиков в лес задерживался: ждали «черной тропы».

А на самом деле для опытного партизана не может быть такого деления на сезоны. Любое время года он должен использовать и, применяясь к любой погоде, к любым условиям, бить врагов Родины, сам оставаясь неуязвимым. К тому же и охрана зимой слабее: часовой топчется, стараясь согреться, и зачастую больше думает о морозе, чем о партизанах. И засады делаются реже: ночью немец не пойдет на лесную дорогу, подолгу торчать на морозе он не способен, ему захочется в хату, захочется костерок развести, а костерок демаскирует засаду. И, наконец, автомашине нелегко пробираться по зимним дорогам, а фашисты в своих передвижениях пользовались в большинстве случаев автомашинами.

Но еще убедительнее, еще неопровержимее требования самой жизни. Вот сейчас под Москвой развернулось успешное наступление советских войск, и мы обязаны всеми силами помогать им. Мы обязаны увеличивать число налетов, диверсий и покушений, организовывать новые отряды. И все это независимо от погоды.

А немцы, прекрасно понимая, что наши районы с их лесами и болотами, чрезвычайно выгодны для партизан, заблаговременно принимают свои меры, чтобы обезвредить нас. Они тоже готовятся по-своему к «черной тропе»: усиливают постоянные гарнизоны и полицейские участки, расширяют сеть тайных агентов. Строже становится наблюдение за окруженцами, целыми группами их вывозят в Германию и забирают в лагери военнопленных. Начинаются аресты «подозрительных». Фашисты хотят выловить всех коммунистов, весь советский актив. Правиле полицейского режима соблюдаются до самых мелких мелочей. Теперь уж колхознику нельзя выехать из деревни без разрешения и постороннему человеку нельзя появиться в деревне. За малейшее подозрение в связи с партизанами людям грозит расстрел. Фашисты пишут приказ за приказом, обращение за обращением, обещают крестьянам за каждого выданного партизана полгектара земли, потом увеличивают награду до гектара и наконец до двух, но охотников получить землю за предательство не находится. Народ с каждым днем усиливает свое сопротивление врагу. Народ не ждет «черной тропы». А нам тем более нельзя дожидаться ее. Мы должны вывести в лес для борьбы с врагом как можно больше советских людей, пока немцы не расправились с ними и не угнали их.

Так жизнь диктовала нам свои условия. И вот, наперекор всем толкам о «черной тропе», в начале февраля по распоряжению Бати три группы выехали в указанные им районы для организации новых отрядов.

Шестого числа я с восемью товарищами добрался до места, где мы собирались разбить лагерь нашего будущего отряда. Оно находилось недалеко от Стаичевки, а от Сельца, где располагался фашистский гарнизон, отделено было болотом.

Расчистили поляну и сложили большие костры, чтобы земля оттаяла. Здесь и будем строить землянку.

Двое остались поддерживать огонь, а остальные отправились по деревням проводить партизанскую мобилизацию. Являлись прямо к старосте и предлагали немедленно собрать всех бывших военнослужащих, проживающих в этой деревне. На собрании зачитывался заранее подготовленный приказ, обязывающий их через 24 часа явиться в указанное место, имея при себе, как полагается, белье, вещевой мешок, ложку и котелок и, кроме того, оружие, которое они должны были добывать сами.

За ночь мы объехали несколько деревень, а к утру вернулись на место лагеря и начали копать котлован в земле, отогретой кострами.

Через день двумя группами явились к нам и мобилизованные. Их было около тридцати человек, почти все вооружены винтовками и автоматами, сбереженными или отнятыми у врагов.

Надо сказать, что люди шли к нам с большой охотой. Стоило только дать толчок им, стоило только призвать и организовать их – и они становились в ряды активных борцов против фашизма.

* * *

Не могу обойти молчанием один из эпизодов этого периода нашей работы. Герой его, сержант Демин, родился в Печорской тундре и вырос там в ненецком оленеводческом колхозе. В армию был призван еще до войны. Легкий самолет унес его тогда с призывного пункта, затерянного в просторах Заполярья; тяжелый и торопливый паровоз привез его в Западную Белоруссию. Здесь началась его служба, и он выполнял ее честно, с сознанием своего патриотического долга. Здесь застала его война, и он активно участвовал в ней, сначала в рядах своей отступающей части, потом в партизанском отряде, где этот простой парень зарекомендовал себя бесстрашным бойцом, неутомимым работягой и верным товарищем. Жителя тундры не пугали морозы этой суровой зимы, не сбивали с пути свирепые метели. Уверенно шагая по свежевыпавшему снегу, он, бывало, повторял со своим мягким ненецким акцентом:

– Ненец не видит, но чувствует. Человек проходил, сани проходили – дорога есть.

В конце февраля трое партизан, среди которых был и Демин, возвращаясь на базу, наткнулись в деревне Забоенье на засаду. Фашисты обстреляли их у самой околицы. Товарищи Демина свернули влево, а он – вправо, чтобы обойти опасную деревню лесами.

Была ночь. Больше суток провели бойцы на морозе, иззябли, устали; необходимо было отдохнуть и отогреться. Демин вышел из леса к другой стороне деревни, где на огородах приютились крестьянские бани. Зашел в одну – холодно. Зашел в другую. Эту, должно быть, топили сегодня; пахло банной сыростью и вениками. Как только начал согреваться, потянуло ко сну. Ну, что же? Затем он и пришел сюда. Ночью фашисты все равно не посмеют выглянуть из хаты. Не найдут.

Но они нашли. Может быть, видели, как он вошел в баню, может быть, заметили следы его на чистом снегу.

Если бы у них хватило храбрости сразу ворваться в баню, они могли бы захватить врасплох нашего спящего сержанта. Их было восемнадцать человек. Но храбрости у них не хватило. Наверно, в синих тенях, в черных банях под белыми шапками снега, в могучих соснах, подступивших к самому огороду, чудились им пристальные глаза партизан, гранаты и нацеленные на них дула автоматов…

…Демин хорошо заснул после трудного и холодного дня. Потом он рассказывал нам, что ему снилось возвращение домой, оленья упряжка, просторы тундры, родные и знакомые, собравшиеся у огонька. Неторопливо текла беседа, он рассказывал старикам о своих скитаниях по военным дорогам.

И вдруг загремело и загрохотало, и сразу не стало ни огня, ни любимых лиц. С трудом поднимая отяжелевшие веки, он увидел темноту, голубой прямоугольник окошка, тонкие изломы разбитого стекла, отсветы выстрелов… Да, стреляют!.. Еще не разобравшись, в чем дело, сержант уже готов был действовать. Вынул пистолет, ощупал гранаты и тихонько отворил дверь в предбанник. Там никого не оказалось. Стреляли со стороны деревни. Пули прошивали дверь. Приходилось прятаться, лежа за высоким порогом. Нетрудно было догадаться, что фашисты выследили его. И по выстрелам, по голосам, по скрипу снега можно было понять, что они подбираются к бане, подбадривая себя стрельбой.

Демин притаился, а враги все ближе и ближе, и вот уж совсем рядом. Ясно слышны голоса. Сейчас ворвутся!.. Но сержант не стал дожидаться. Он сам распахнул дверь.

– Ура!..

И почти не целясь, сделал несколько выстрелов по приближающимся темным фигурам. Они метнулись назад. Демин бросил им вслед гранату. Взрыв… Крики… Вторая граната полетела за первой. Враги побежали прочь, спотыкаясь о заваленные снегом грядки. А партизан бросился в другую сторону, к лесу.

Откуда-то слева окликнули:

– Ваня!.. Демин!.. Сюда!..

Это свои – Сашка Волков и Кобяков, с которыми вместе он выходил на задание.

– Нашелся!.. Цел?

– Цел… А где вы были?

– Да и мы тут же. В бане ночевали, на том конце. А слышим – стреляют, – и пришли на стрельбу. Догадались, что это ты… Ну идем, пока они не опомнились.

* * *

В лагере около Стаичевки я пробыл не больше месяца, а потом, в начале марта, Батя перебросил меня на другой участок. Вызвано это было следующими обстоятельствами. В то время немецкое командование начало расквартировывать в наших районах резервные части и части, отведенные с фронта на отдых, с таким расчетом, чтобы они не только отдыхали, но и вели борьбу с партизанами. Почти в каждой деревне стоял фашистский гарнизон. Для борьбы с партизанами немцы привезли в наши места также финских фашистов – шюцкоровцев, умеющих ходить на лыжах и знакомых с условиями лесной войны. Это требовало от нас удвоенной бдительности.

В глухую метельную ночь в самом конце февраля бойцы нашего охранения увидели впереди несколько неясных фигур, пробирающихся лесом по направлению к лагерю. Окликнули. Ответа не было. Фигуры скрылись в кустах. Новый оклик и предупредительные выстрелы. Если бы это пришли друзья, они не молчали бы и не стали прятаться. Значит, враги. Много ли их и что они замышляют? Может быть, подкрадываются где-нибудь сбоку?.. Сообщили мне. Придя на пост, я едва заговорил с бойцами, как из осыпанных снегом кустов раздался знакомый голос:

– Товарищ командир, это я, Сашка. Не стреляйте!

Я сразу узнал его.

– Перевышко! Что же ты молчал, шалопут!.. Выходи!

Он вышел, и с ним еще трое партизан.

– Кто вас знает? Я в вашем лагере не был, а в карауле незнакомые. Я думал, что это финны засаду устроили.

Когда мы организовали Стаичевский отряд, Перевышко оставался на Центральной базе командиром взвода и действительно еще не бывал у нас.

Я повел неожиданных гостей в землянку. Они продрогли, устали и были облеплены снегом с ног до головы. Видно, большую дорогу сделали «на своих на двоих». А ведь у нас тогда во всех отрядах были лошади. Поэтому я и спросил шутливо:

– Куда это вас понесло пешком, и даже без лыж, в такую погоду?

Перевышко сутулился и хмурился больше, чем всегда, и, отвечая на мои расспросы, говорил отрывистее и скупее обычного. Но все-таки в конце концов я понял все.

Батя послал его в Липовец организовывать новый партизанский отряд. С тремя бойцами, в санях, запряженных резвой лошадью, поехал Перевышко выполнять задание. Леса завалило снегом, а ехать надо было почти сплошь лесами, объезжая занятые врагом деревни. Крестьяне в этих местах, да и везде, где водится много волков, для ловли их роют глубокие ямы с гладкими и отвесными стенами и прикрывают сверху хворостом, чтобы незаметно было. Зимой волчью яму, занесенную снегом, не отличишь от ровного места. На такую ловушку и наехал Перевышко. Лошадь провалилась, сани встали дыбом, вытряхнув седоков прямо на снег. И хотя партизаны сразу вскочили на ноги, но поправить дело они уже не могли. Падая в яму, лошадь сломала шею. Пришлось ее пристрелить и оставить на съедение волкам, а сани пришлось бросить. Пошли пешком, проваливаясь в сугробах. По лесу крутила метель. Добраться до Липовца и думать нечего: туда по прямой, как птицы летают, километров тридцать. А если возвращаться обратно, значит, надо докладывать Бате, что задание не выполнено, что он, Перевышко, не доглядел и пропала хорошая лошадь. Сашка знал Батину строгость: у него никакой проступок не останется безнаказанным. А у Сашки – юношеское самолюбие; оно-то и не позволило Сашке возвратиться и признаться во всем. Лучше уж после!.. Но задание надо выполнять. И вот он явился ко мне, благо лагерь наш был недалеко.

– Срок еще большой, – успокаивал он не столько меня, сколько себя, – двенадцать дней, успею. Я что-то устал, нездоров что-то, да и погода, сами видите, какая. Отдохнем денек, другой и поедем. Я у вас лошадь попрошу. Ведь вы дадите?

– Ну что же, отдыхай. Лошадь дам.

Так Перевышко и остался у нас.

А на другой день я послал к Бате связных с донесением. Написал обо всем, что у нас делается, но насчет Перевышко даже не упомянул, не придавая этому серьезного значения. Никакого сомнения в том, что Сашка выполнит задание хорошо и в срок, у меня не было.

Однако Батя узнал всю эту историю от наших связных. Очень рассердился на то, что я, вместо того чтобы приструнить этого Перевышко, заставить его выполнить приказание, потворствую ему. И даже на Центральную базу не сообщил!..

Наши связные вернулись и принесли новое решение Бати; Григорий Матвеевич приказывал мне немедленно сдать отряд старшему лейтенанту Ярмоленко, прибывшему вместе со связными, и идти в Липовец выполнять то, что не выполнил Перевышко. Я понял это как своего рода наказание мне за то, что я недостаточно строго отнесся к Сашке. Ни слова не было сказан но между нами об этом, но я видел, что Перевышко понимает, в чем дело, и чувствует себя вдвойне виноватым. Если бы я хоть упрекнул его, он бы огрызался, оправдывался, и ему было бы легче, но я молчал.

Мобилизация в тылу врага

Отправляясь в район Липовца, я взял с собой Перевышко (он сам просил об этом) и еще пятерых партизан. Сначала ехали верхами, но под Аношками нас обстреляли фашисты, и, хотя потерь не было, мы решили отослать лошадей обратно, а сами встали на лыжи, предусмотрительно захваченные нами.

По пути Перевышко молчал, но старался, чем мог, загладить свою вину. Переход был тяжелый, лесами, целиной, а он ехал и шел впереди, прокладывая дорогу. Когда мы, немного не доходя Волотовки, сели отдохнуть и перекурить, он, несмотря на усталость, попросился в разведку.

– Иди, – ответил я сухо.

Волотовку с трех сторон окружает лес, и северная окраина деревни выходит на самую опушку. К ней-то и подобрался Перевышко. Сначала, не выходя из кустов, присматривался, прислушивался. Тихо и пусто. Собаки не лают. Это и заставило партизана насторожиться. Мы уже знали, что, появляясь в деревне, немцы приказывают прятать собак, чтобы не лаяли. «Провинившегося» пса пристрелят без жалости, да и хозяина накажут. Фашисты думали, что собачий лай предупреждает партизан, а получалось наоборот: нас предупреждало мертвое молчание деревни… И как соответствовало это кладбищенское молчание всей их бесчеловечной политике!..

Перевышко, выжидая, наблюдал за хатой напротив – хатой нашего связного. Хлопнула дверь, заскрипел снег. Кто-то вышел во двор. Перевышко крикнул филином – это был условный знак. Ему ответили, два раза хлопнув в ладоши. Только тогда он подкрался к плетню.

– Степан, ты?

– Тише. Немцы у нас.

– А в Реутполе?

– Тоже немцы.

– А в Ковалевичах?

– Тоже. Идите в Воблачи – там нет.

И опять лесами, целиной пошли мы прямо на Воблачи. Здесь наш отряд увеличился на три человека. Комсомольский работник из Молодечненской области Шелковский, вернувшись на родину, в Свяды, начал было там подпольную работу, но попал под подозрение – пришлось скрываться. И он ушел из села и увел с собой колхозника Бриля, назначенного в Свядах старостой и решившего бежать от своей должности. Третьим был еврей Розенблюм – бывший заведующий леспромхозом, спрятанный от фашистов нашим связным Михно. Деваться ему было некуда, долго сидеть за перегородкой у Михно он не мог, а нам он был нужен, так как хорошо знал здешние леса.

Конечным пунктом похода была наша прежняя база в Ковалевичском лесу. Днем седьмого марта пришли. Все по-старому в покинутой землянке. Впрочем, покинута она была не совсем. Наученные горьким опытом, мы стали предусмотрительнее. Бывшая Ковалевичская база сохранялась на всякий случай. Сюда заходили во время своих долгих походов наши товарищи. Здесь были и стены, и крыша над головой, а самое главное – было продовольствие: картошка, зарытая от мороза в землю, соль в надежном местечке, вода в колодце, который мы сами когда-то выкопали, и даже мясо – целая замороженная туша, подвешенная на дереве, чтобы ее не растащили волки.

Мы почувствовали себя как дома. Пусть печка немного дымит, но огонь в ней горит исправно… Вот уж вода закипает в ведре, и к запаху дыма и сырости примешивается знакомый запах неизменного партизанского супа.

– Готово! Кушать подано! – смеется Перевышко, и мы достаем из карманов походные ложки, коротенькие, с нарочно обломанными черенками. Такую коротенькую ложку можно куда угодно сунуть, она нигде не мешает.

Однако наслаждаться долго отдыхом нельзя: дела не ждут. Оставив Розенблюма «домовничать», мы в тот же день, и еще засветло, отправились в Липовец: надо было спешно собирать совещание подпольщиков. Там нам сказали, что в окрестностях появилась еще какая-то группа вооруженных людей. Кто такие? Мы послали за ними связных из деревни, но случайно сами набрели на эту группу в лесу около Красавщины.

Идем и видим: дымок над кустами. Подозрительно. Подкрадываемся тихонько со всех сторон. Так и есть: человек восемь греются у костра, по одежде не немцы, да и не полицаи, но с винтовками. Кто знает, что это за люди. Мало ли было провокаций! Осторожность необходима. Держа автомат на изготовку, я крикнул:

– Руки вверх!.. Клади оружие!.. Давай одного на переговоры!

Они переполошились – вскочили, оглядываются. Но, видимо, убеждаются, что перед ними свои, и не стреляют.

– Выходи старший!

Старший назвался лейтенантом Сутужко. Раненный в начале войны, он оказался в окружении вместе с несколькими бойцами из своего взвода. Они скрывались в Таранковичской пуще, а когда командир поправился, стали искать партизан. И вот наконец нашли… К нашему отряду прибавилось еще двенадцать человек.

Тяжело приходилось нам в это время. Снегу выпало много, вьюги заметали дорогу, на санях и то едва проедешь, а мы – все пешком да пешком. Лошадей еще не было в Ковалевичском отряде. И ведь партизану не по всякой дороге можно пройти: многие деревни надо огибать стороной, утопая в сугробах. Иной раз до того устанешь за ночь, что под утро и ноги не несут. Зайдешь отдохнуть в какую-нибудь хату, перекусишь немного, сядешь прямо на пол у печки – и вот вместе с теплом наплывает на тебя непреодолимая дрема. Голова сама так и клонится, и этот деревянный твердый пол кажется лучше самого мягкого пуховика. Так бы вот и вытянулся… Но едва забудешься, хозяйка осторожно трогает за плечо:

– Вставайце!.. Вставайце, соколики!.. Уже петухи пияют!

И ты встаешь, неимоверным усилием воли расправляя плечи.

– Спасибо, хозяйка! До свиданья.

И снова идешь на мороз, в бесконечные заваленные снегом леса. И сам понимаешь, что хозяйка не может иначе: утро близится, а утром обычно появляются немцы и полицаи. Вдруг застанут! За связь с партизанами, за малейшее подозрение в этой связи убьют и ее, и всю семью и хату сожгут. Фашисты становятся все беспощаднее в своих зверствах.

И ты уходишь…

Значит, надо отдыхать в лесу или идти на базу. Как она была необходима нам в эти дни – настоящий партизанский дом!

Там дожидается тебя горячая печь, нары, на которые можно лечь и уснуть, пахнущий дымком партизанский суп.

…А в каком-нибудь километре от базы поселился филин-пугач, и почти всю ночь над лесом висело его глухое протяжное «у-гу-гу-гууу». Других этот крик пугает, недаром зовут эту птицу пугачом и ругают лешим, но для нас вопли филина связаны были с теплом, с домом, с отдыхом. Бывало, версты за три услышишь далекое «у-гу-гу» и сразу приободришься.

– Кричит наш «лесной спутник», – радостно скажет Перевышко. – Он у нас как маяк.

Действительно, в одну из метельных ночей наш филин почему-то замолчал, и мы чуть было не заблудились. Куда идти? Где дорога? Сугробы… Сугробы… Сосны, облепленные снегом, белые бугры и белые поляны – все показалось незнакомым. Никакой компас не поможет в такую ночь… А мы уж и так выбились из сил и, кажется, начали кружить. Не знаю, куда зашли бы, если бы вдруг не донесся до нас призыв «лесного спутника».

– Проснулся голубчик!.. Пошли, ребята, теперь никакая метель не страшна.

Филин тоже, должно быть, привык к нам. Сколько раз мы проходили мимо него, сколько раз грелись у костра рядом с его дуплом!.. Наверное, он таращил на нас из темноты свои желтые круглые глаза, и в конце концов наше появление перестало его беспокоить: он и встречал, и провожал нас тем же «у-гу-гу!». Но когда по соседству появлялся кто-нибудь чужой, вопли его становились глуше, отрывистей, страшней. «Уууу!.. ууу»! – пугач поднимал тревогу. Так по крайней мере нам казалось.

* * *

Одиннадцатого марта, преодолев все немецкие строгости, сошлись и съехались в Липовец представители подпольных организаций. Один будто бы отправился навестить родных, другой – на базар, третий еще какую-нибудь причину нашел: надо было обманывать подозрительность немцев. Собралось человек семнадцать.

На совещании я зачитал приказ Бати о выводе в лес советского актива. Никаких отсрочек нельзя было допускать. Из Лепеля нам сообщили, что фашисты уже составили списки «подозрительных»; одним из них в ближайшее время угрожал расстрел, другим – лагеря для военнопленных. Захватчики решили сразу уничтожить наши резервы – всех, кто может весной по «черной тропе» уйти в партизаны. И мы должны были во что бы то ни стало опередить врагов и спасти друзей.

Все время наш отряд пополнялся за счет местных жителей. Все больше и больше людей уходило в лес от фашистских насилий. А теперь пришла пора поднимать на борьбу всех, способных носить оружие, – и колхозников, и рабочих, и интеллигенцию. У них тут и дом, и семья, и, конечно, им трудно бросить все это, но выбора нет. Положение было такое, что некоторые из участников совещания не рискнули даже вернуться домой, потому что их ждал там арест. Соломонов и Колос ушли вместе с нами в лагерь. А Садовский, бывший председатель Гилянского сельсовета, хотя и вернулся к себе домой в Сорочино и даже прожил там несколько дней, но спасся от немцев только случайно.

Заканчивая последние приготовления к выходу в лес, он занимался в то же время своими хозяйственными и домашними работами. И вот однажды, сгребая солому во дворе, увидел, что через улицу к его хате направляются несколько немцев. Нетрудно было догадаться, что им нужно. Недолго думая, Садовский бросил грабли и прямиком побежал через огороды к лесу. Враги заметили его и начали стрелять, но Садовский благополучно скрылся. Жене его несколько позднее тоже удалось бежать из села. А Садовский собрал и привел к нам свою подпольную группу, 13 человек, среди которых были Тамуров, Насекин, Терешков и другие.

Самой сильной, да, пожалуй, и самой активной, была подпольная группа Чашницкого района. Во главе ее сначала стоял Соломонов, коммунист, опытный партийный работник, оставленный в тылу врага для организации борьбы с захватчиками. В начале осени его арестовали. Бургомистр Сорока и комендант полиции Тесленок хотели состряпать на него «дело», но никаких «улик» найти не могли – Соломонов был достаточно осторожен. Вызываемые свидетели не подтверждали обвинений, да и обвинения-то, очевидно, были еще не вполне ясны самим обвинителям. К тому же и фашистские прихвостни вроде Кулешова заступились за Соломонова и даже предложили взять его на поруки. Делалось это, конечно, из шкурных соображений, и позднее тот же Кулешов хвалился этим, как своей неоспоримой заслугой. Некоторое время в одной камере с Соломоновым сидел Лужин, известный нам впоследствии как старший полицай Гилянской волости. Может быть, он тогда только начинал свою карьеру, а может быть, его «подсадили» к Соломонову как испытанного уже провокатора. Как бы то ни было, его тоже допрашивали, и, возвращаясь после допросов с синяками, он жаловался на те же пытки, которым подвергался и Соломонов. Он был очень разговорчив; сочувствуя и требуя сочувствия, напрашивался на откровенность. Но Соломонов и с ним был осторожен, не проговорился, не выдал себя. В конце концов поручительство Кулешова и подобных ему было принято: Соломонова выпустили, но установили за ним строгий надзор и обязали безвыездно жить в Чашниках и регулярно регистрироваться в комендатуре.

Все дела подпольной организации после ареста Соломонова перешли к Колосу, о котором я уже упоминал. Колос жил в Гилях, а в Чашниках он нашел своего старого друга, который состоял в одной организации с Соломоновым и был одним из самых активных ее участников. Несколько слов о нем.

Николай Тимощенко, человек беспартийный, учительствовал в гилянской школе и оттуда в 1939 году был призван в армию. Участвовал в боях с первого дня войны; раненный в ногу, остался на поле боя. Крестьяне подобрали советского командира, спрятали от фашистов и вылечили. В конце июля, переодетый в гражданскую одежду, слегка прихрамывая, Тимощенко вернулся в Чашники, где жили его жена и дочь. А в середине августа, после встречи с Колосом, началась его подпольная работа. Он был смел и осторожен, фашисты ни в чем не подозревали беспартийного учителя, а знакомства у него были большие. В каждом учреждении нашелся свой человек, помогавший подпольщикам. На радиоузле, например, работал Кирилл Никитин. Через него группа слышала все передачи Москвы, а Тимощенко и Колос оформляли их в виде листовок и распространяли по деревням.

На чашницкой мельнице служил Сыско. Там встречались и подолгу задерживались крестьяне всего района. Туда же приносили свои сведения связные группы, и там от Сыско получали задания и листовки. А иногда и оружие провозили они вместе с зерном и мукой.

Активно помогал подпольщикам и уважаемый всеми заслуженный врач республики Терешков – лечил, снабжал медикаментами, выполнял отдельные поручения во время своих частых поездок по району.

Подпольщики-комсомольцы, тоже проводившие значительную работу среди населения и собиравшие оружие для предстоящей борьбы, связались с группой через сына Терешкова – студента Олега. Горячий и честный был парень. Произошел с ним такой случай. Бывший одноклассник и друг его, некий Булавко, поступил в полицию. Он не только не послушался Олега, отговаривавшего его от этого позорного поступка, но еще и хвастался перед ним своей разгульной жизнью – девками, самогоном, безнаказанностью – и звал последовать его примеру. Комсомольцы решили убить изменника, и Олег, выследив Булавко, застрелил его днем среди улицы в Московской Горе. А когда один из наших ополченцев удивленно сказал Олегу:

– Да ведь он – твой приятель.

Олег ответил:

– Не может мне быть приятелем предатель!

Чашницкая организация готова была к выходу в лес, но оружия на всех не хватало. И вот Тимощенко, вернувшись с Липовецкого совещания, выбрал трех надежных товарищей, на которых еще не косились фашисты, и поручил им записаться в полицию, чтобы добыть оружие. Так они и сделали, а через два дня, улучив удобный момент, овладели всеми винтовками, которые находились в полицейском участке. Другие полицейские отдыхали в это время, лежа в своей казарме, тут же рядом, за перегородкой.

Партизаны захлопнули дверь, заперли ее снаружи и вышли на улицу, где еще пять человек ожидали оружия. Почти бегом миновали они несколько кварталов и вырвались из города. Тут их настигли немцы. Больше двух километров надо было бежать партизанам по открытому полю. Отстреливаясь от врагов, они передвигались короткими перебежками, а потом лесами пошли к сборному пункту.

Еще семнадцать вооруженных патриотов присоединились к нашему отряду. А в Чашниках молчал радиоузел, выведенный из строя Никитиным.

К сожалению, и Никитин, и Тимощенко недолго проработали с нами в лесу. Никитин неосторожно появился в Чашниках, был схвачен и расстрелян. А Тимощенко погиб под Свядами при выполнении боевого задания – группа, в которой он находился, наткнулась на фашистскую засаду.

Помнится, в случайном разговоре, зная, как трудна и опасна работа партизана, Тимощенко просил товарищей не сообщать семье, если он погибнет. «Пусть живут надеждой, им и так тяжело приходится. Может быть, время хоть немного примирит их с потерей». И мы выполнили его волю.

* * *

Таранковичский бургомистр Василенко в начале своей карьеры, желая выслужиться, активно работал на немцев. Он собирал для них теплую одежду, заготовлял хлеб и мясо, преследовал партизан, расстреливал советских людей. При его непосредственном содействии были убиты пять десантников из группы капитана Архипова.

Конечно, и мы не оставались в долгу. Ретивый немецкий прислужник едва ушел от расплаты в Амосовке, куда заманил его старший лейтенант Ярмоленко. Тогда наши люди обстреляли заехавших в деревню полицаев. Лошадь у бургомистра была пугливая и горячая. За санями, в которые она была впряжена, на привязи шла другая лошадь. Сам же Василенко еще до стрельбы вылез из саней. Услыхав выстрелы, упряжная лошадь понесла. Василенко не успел сесть в сани, и, как утопающий хватается за что попало, ухватился за хвост привязанной лошади.

Не поспевая за конским бегом, упал, не выпуская хвоста. Полицаи, охваченные паникой, и не подумали помочь своему начальнику. Так, без шапки, волочась по снегу за лошадью, Василенко и скрылся от партизанских пуль за поворотом дороги. Это было бы смешно, если бы не досада, что такой видный предатель все-таки спасся.

Его ближайший помощник, начальник таранковичской полиции Зубрицкий, тоже только случайно уцелел, когда Перевышко бросил в хату, где он находился, гранату.

После этих происшествий, а главное, зная о разгроме немцев под Москвой и видя, как участились удары советской авиации по фашистским тылам, Василенко остро почувствовал всю безнадежность своего положения. Окруженный гневом и ненавистью крестьянства, что он сделает с горсточкой своих полицаев? Да и эта горсточка сомнительна: при первом удобном случае полицаи разбегутся и попрячутся куда попало. Держался он, конечно, не полицаями, а немецкими штыками, но и надежда на немецкие штыки потускнела. Тогда он начал искать встречи с партизанами, обещал помогать, просил Батю назначить ему свидание. Григорий Матвеевич, занятый другими, более важными делами, сам не поехал, а поручил встретиться с Василенко мне, наметив те условия, которые я должен буду предъявить бургомистру.

Встреча состоялась в январе в деревне Заборье, в глухую метельную ночь. На одном конце деревни пьянствовали полицаи, а на другом – их начальство в хате колхозника Богдановича дожидалось приезда партизан.

Около самой хаты нас встретил председатель колхоза Зайцев. Он тоже был в курсе дела, и сам подготовил эту встречу.

– Все в порядке. Заходите.

И мы – прямо из метели заиндевелые, в снегу, в клубах морозного пара – вошли в комнату.

На мне был тулуп, но под ним, за пазухой ватника, правая рука сжимала рукоятку пистолета. За мной протиснулся в дверь громадный детина Ильин, гремя пулеметными дисками, а потом вошли Ярмоленко и Кобышев с автоматами.

Василенко и Зубрицкий вскочили из-за стола. Конечно, они ожидали нас, знали, что мы явимся с оружием, и все-таки растерялись в первую минуту и невольно взглянули в угол, где – слишком далеко! – стояли их винтовки. Я перехватил этот взгляд и как можно проще и непринужденнее сказал: