Текст книги "По ту сторону фронта"
Автор книги: Антон Бринский
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 35 страниц)
Лихой кавалерист, он попал в плен после ранения и убежал от немцев, выбросившись на ходу из эшелона. Вооружившись за счет полиции, начал партизанить, был находчив и смел, безжалостен к врагам Родины, а с друзьями и особенно с женщинами – мягок, иногда даже застенчив. Так же мягок был он и с Лизой, но именно так же, как и с другими, – не больше. Может быть, это и привлекало к нему Лизу.
Иначе сложились отношения у Тони Бороденко с Николаем Черкашиным.
Сдружились они еще во времена выполнения заданий подпольного комитета. Вместе ходили на связь. И один раз – зимним морозным вечером – фашисты обстреляли их километров за восемь от Бучатина. Выбирать не приходилось – прямо по целине, по глубоким сугробам, связные свернули в лес. На Тоне были самые обыкновенные туфельки. По морозной укатанной санями дороге в них еще можно идти, а по сугробам – не выдержишь. Снег набивался в туфли, таял там. Мокрые ноги коченели, деревенели, не слушались, и от них по всему телу шла нехорошая холодная дрожь. А уж ночь наступила. Лес сделался незнакомым и темным, Куда идти?.. Далеко ли?.. Долго ли?.. Они рассчитывали, сделав крюк, через два-три часа выбраться к деревне, но, должно быть, спутались, заблудились… Николай помогал девушке, подбадривал ее, но в конце концов увидел, что она еле держится на своих окоченевших ногах.
– Остановимся здесь. Ты, Тоня, двигайся, старайся согреться, а я пока костер разведу.
Торопливо расчищал место, ломал сучья, и скоро первый язычок огня осторожно лизнул тоненькие сухие ветки.
– Садись сюда. Не бойся. Снимай туфли… Ну что?..
– Совсем как чужие. Ничего не чувствуют.
– Три… Сильнее, сильнее!.. Эх, да у тебя и руки не действуют. Дай-ка я!..
И он долго растирал бесчувственные Тонины ноги.
– Ну, как теперь?
– Горят.
– Значит, все в порядке.
Ночевали у костра, а днем добрались до Бучатина.
Этот эпизод закрепил дружбу. Тогда, наверно, родилась и любовь. Такой же смелый, как и Дмитриев, Черкашин так же, как Дмитриев, был скромен. Это и не позволило ему объясниться с Тоней начистоту. Но всем было видно, что они любят друг друга. Когда после операции Черкашин в первую очередь разыскивал Тоню, опрашивал, вернулась ли она, а перед ночлегом собирал целую кучу папоротника, чтобы Тоня не спала на голой земле, не надо было никаких иных объяснений.
* * *
…Отряд разрастался и уже делал вылазки далеко за пределы своего района. С апреля по июль им было уничтожено два маслозавода и несколько десятков фашистов и полицаев. Около местечка Ганцевичи партизаны захватили железнодорожный состав, груженный лесоматериалами, и весь его – пятнадцать вагонов – сожгли. Но борьба была трудная. Оружия не хватало, ведь его добывали в бою – у врага. За три с лишним месяца удалось захватить сорок семь винтовок, три автомата, восемнадцать пистолетов; но половина бойцов так и оставалась невооруженной. Не было связи с другими партизанскими отрядами и, что особенно важно, с Большой землей. От этого страдало и руководство, и снабжение. Но хуже всего сказывалось на работе отряда отсутствие настоящей воинской дисциплины.
Большинство понимало, что воевать так нельзя. И вот, чтобы наконец наладить дисциплину, шестого июня провели общее собрание. Гончарук зачитал приказ № 1 по партизанскому отряду Каплуна. Бойцы были разбиты на взводы. С этого момента все должно делаться по-военному. Должно… но привычка к митингам сохранилась в отряде и после этой реформы.
Выросшему отряду становилось тесно в Орликовских лесах. «Реввоенсовет» (он все еще продолжал существовать) трое суток обсуждал этот вопрос. В конце концов решили идти на юг и, если не удастся связаться с Большой землей, перебраться на Украину, в Шепетовские леса. Это была мысль Каплуна, который был оттуда и хорошо знал те места.
Карту для предстоящего перехода достал В. П. Казак. Воспользовавшись удобным случаем, он не побоялся похитить из кабинета коменданта военную пятикилометровку.
Шестнадцатого июля выступили, но с первых шагов сказалась та же непривычка к дисциплине: отряд развалился на ходу. Большая часть пошла с Каплуном на юг. Лагун и с ним два десятка бойцов двинулись к востоку. А небольшая группа во главе с Воробьевым осталась на старом месте.
Я уже упоминал, что группы Лагуна и Каплуна присоединились к нашему отряду, упоминал о проверке их и о том, что часть бойцов пришлось отсеять. Этих отсеянных под командой старшего лейтенанта Василенко расположили отдельно, в стороне от нашего лагеря. Там их изучали, присматривались к ним, испытывали их на деле. Надо было установить, можно ли им доверять и пригодны ли они к нашей партизанской работе. С одним из таких отсеянных, Рагимовым, произошел странный случай, на который мы в то время не обратили серьезного внимания, но который имел большие и неприятные последствия.
Рагимов не понравился мне с первого взгляда. Казалось, что он ничем не выделялся среди других партизан – высокий и худощавый брюнет с рябоватым невеселым лицом. В отряд Каплуна он попал, как многие: убежал из лагеря и в отряде ничем особенно от других не отличался. Вот только характер у него был слишком уж необщительный, да глаза не хотели смотреть прямо на собеседника, а все бегали по сторонам, все прятались. Это мне и не понравилось: я не люблю таких глаз, не доверяю им. И я отказался присоединить его к нашей боевой группе, хотя он очень упрашивал, жаловался, обижался на недоверие.
Но Рагимов перехитрил нас. Он отстал от группы Василенко и будто бы заблудился в лесу, а затем якобы напал на след нашей группы и пошел за нами. Так, по крайней мере, он сам рассказывал. Недалеко от Белого озера он наш след потерял и заблудился на самом деле. Поднял стрельбу. Его услыхали из лагеря, и вышедшие на поиски разведчики привели заблудившегося к нам. Отправлять его обратно не имело смысла: все равно он знает дорогу. Мы оставили его у себя и совершили жестокую ошибку.
Выгоновское озеро
Школа подрывников
Через день после появления Каплуна в нашем отряде я повел его на Центральную базу. Вдоль неширокого осушительного канала, соединявшего Белое озеро с Червоным, мы дошли до приметной кривой березы. Отсюда свернули налево, на запад. Лесная тропа довела нас до другого приметного дерева – горелой сосны. Здесь мы остановились. Таков был порядок: из предосторожности на Центральную базу допускались далеко не все. Три гулких удара по стволу сухого дерева служили сигналом. В ответ на него к нам навстречу по едва заметной тропинке вышел человек из Батиной охраны, и мы с Каплуном отправились в партизанский штаб.
Григорий Матвеевич был доволен неожиданным увеличением наших сил. Лагерь у Белого озера становился теперь как бы вторым «Военкоматом», в нем насчитывалось вместе с людьми Каплуна более полутораста партизан. Можно широко развернуть работу, если бы оставалась взрывчатка. Но взрывчатки не было.
Батя считал, что такому большому отряду незачем держаться вместе. Лучше разделить его и, дождавшись взрывчатки, направить по частям на новые места. В первую очередь – к Выгоновскому озеру. Недаром мы стремились к нему еще в Березинских лесах. Там будет самая удобная база для наших подрывников. Туда мы решили направить самый крупный отряд, командование которым Батя поручил мне. Заместителем моим он назначил Каплуна. Другой отряд под руководством Садовского должен идти на восток – к Калинковичам, третий во главе с Сазоновым – на Украину, под Сарны. Кроме того, Перевышко и Цыганов назначены были командирами отдельных рейдовых отрядов для работы на дорогах Барановичи – Минск и Лунинец – Житковичи.
Распределили мы соответствующим образом и людей. Сначала направления, на которых они будут работать, сохранялись в тайне. Кто и как разузнал эту тайну – неизвестно, но Рагимов (все тот же Рагимов!) неожиданно обратился ко мне с просьбой, чтобы я взял его в свою группу. Он, дескать, тоже хочет идти под Барановичи. Я удивился. Мне не понравилось, что наше назначение рассекречено. Обидно стало, что мы все еще не умеем хранить военную тайну, но самого Рагимова я ни в чем не заподозрил. Брать его я все-таки не хотел: необъяснимая антипатия, недоверие, не понятное мне самому, удерживали меня, но Каплун заступился:
– Почему не взять? Зачем обижать человека?
И я, к сожалению, не стал спорить…
Чтобы не терять понапрасну времени, мы сразу же начали обучать новичков основам подрывного дела. Слушали они с интересом и даже иной раз надоедали вопросами. Особенно назойливым оказался невысокий белокурый партизан с худощавым подвижным лицом. Все допытывался: «А как?.. Сколько понадобится толу на железный мост?.. Как подрывать машину?.. Что вернее на железной дороге – паровоз рвать или вагоны?..» Мне понравилась эта любознательность.
– Как ваша фамилия? – спросил я, но он не успел ответить – кто-то другой крикнул:
– Да это Патефон!
Я удивился:
– Фамилия Патефон?
– Нет. Логинов я, Петр Михайлович.
– Откуда?
– Чай, горьковский, – поддразнил тот же голос, нарочито растягивая слово «чай».
– Арзамасский, – добавил кто-то.
Командир отряда С. П. Каплун
Командир спецгруппы А. М. Дмитриев
Командир отряда Г. М. Картухин
На партизанской базе
– Деревня Веригино, Арзамасского района, Горьковской области, – объяснил Логинов.
– А почему Патефон?
– Это по разговору.
Разговор у него был действительно особенный: быстрый, резкий, как из пулемета, иногда даже слова сливались.
Мы поговорили еще. Он хорошо схватывал все, что ему объясняли, и, судя по его партизанскому прошлому, обещал быть неплохим подрывником.
– Ну что же, – сказал я, – осваивайте новое оружие. Сумеете – будете командиром группы, а то – и отряда.
– Грамотность у меня низкая, трудновато освоить.
– Ничего, оправитесь. Не святые горшки лепят. Была, бы охота.
– Охота есть…
Только я отвернулся, Логинова окружили ребята.
– А ведь мы – земляки. Я – тоже горьковский.
– А я учился в Горьком.
– А я…
И пошли разговоры о Волге, об автозаводе, о родных местах, о каких-то общих знакомых… Так всегда…
Я не ошибся в Логинове: вскоре он был назначен заместителем командира рейдового отряда, а потом немалую роль играл в работе нашего соединения и особенно активно проявил себя на Украине…
А к Генке Тамурову – одному из наших «профессоров», энтузиасту подрывного дела – приставал с расспросами высокий молодой лейтенант Криворучко. Тамуров, немного кокетничая своим положением учителя, а может быть, и в самом деле устав от объяснений, сказал ему однажды:
– Товарищ лейтенант, мне даже как-то неудобно учить вас. Ведь я всего только курсант полковой школы – не кончил еще полковую школу, а вы в училище проходили подрывное дело по-настоящему и, наверно, обучали таких вот, как я. Получается, будто бы я взялся учить учителя. Приходилось ли вам учить своих учителей?
Криворучко не обратил внимания на скрытую иронию этого вопроса и ответил серьезно:
– Приходилось. И мне было труднее, чем вам, товарищ Тамуров. Вот слушайте, что получилось. Первым моим учителем в армии был Борисов – командир отделения. Чернявый такой, маленький – по плечо мне, не больше, но весь как в кулак собранный, как пружина – столько у него было настойчивости и энергии. Давал он нам жизни! Знаете, как трудно сначала привыкать к дисциплине? За каждую пуговицу – замечание, повернулся не так – замечание. Не понимаешь еще смысла этой строгости. А Борисов ко всем мелочам был беспощаден. Сам всегда подтянутый, и от нас этого требует. Десять раз заставит повернуться или какой-нибудь ружейный прием проделать – и добьется. Уставы назубок знал и нас учить заставил. Наизусть. «Красноармеец Криворучко, статью сорок пятую. Не знаете? К завтраку выучить. Доложите». И, бывало, ночью, закрывши глаза, повторяешь. Первые дни коробило от этого, казалось, что мы его возненавидим, а получилось наоборот: привыкли, и хотя немного побаивались, но уважали. И отделение у нас было лучшее. Я ко Дню Красной Армии даже отпуск получил, как примерный… Отслужил год – направили меня в школу. Возвращаюсь через три года офицером в свою же часть, и дают мне взвод – тот самый, в котором я был красноармейцем. И Борисов тут – все такой же, только один треугольник у него прибавился – помкомвзвода. Я начал было с ним по душам, без чинов, по имени-отчеству называл, поговорить хотел попросту, А он не хочет: все навытяжку, все по форме. Ну, и мне пришлось… Взвод хороший, Борисов дело знает, все в порядке. А мне тяжело: своим учителем приходится командовать, да еще так сухо, официально. А тут еще конфликт вышел. Была тревога. Взвод собрался аккуратно, а помкомвзвода нет. Он нас догнал только на марше. Недопустимое дело, и особенно мне обидно, что это – Борисов, мой учитель. Командир роты говорит мне строго: «Разобраться, почему опоздал». И пришлось учить своего учителя. «Почему?» – спрашиваю. – «Связной, говорит, после времени пришел: долго не мог разыскать квартиру». – «Надо было объяснить». – «Объяснял». – «Надо было привести – показать, чтобы на ощупь знал». – «Упустил из виду», – отвечает. И сам стоит навытяжку, сухой и официальный. А мне неловко. Вот тут, товарищ Тамуров, действительно трудно было учить учителя…
Возвращаюсь к учебе подрывников. Она все-таки не ладилась, Наши «профессора» – Тамуров, Цыганов, Перевышко и другие – были прежде всего практиками, да и слушатели ожидали от них не столько теории, сколько практического показа применения взрывчатки. А показывать было не на чем. Мы вот уже около трех недель жили на этих местах, израсходовали все принесенные с собой запасы тола и каждую ночь ждали самолета. Батя у себя на Булевом болоте из ночи в ночь жёг условные костры – и все напрасно. Мы не бездействовали. Засады, налеты на полицейские участки, схватки с фашистами не прекращались. Но этого было мало: мелкая, недостаточно эффективная работа. Мы привыкли опрокидывать поезда, останавливать движение на всей дороге. Люди нервничали, ворчали на снабженцев:
– У них всегда так: зимой – нелетная погода, летом – ночи коротки. А мы все ждем… Не может быть чтобы взрывчатка была таким дефицитным продуктом!..
Часто приходилось обрывать такие разговоры.
Только в ночь на двадцать шестое июля самолет прилетел в сбросил десять мешков груза. Сразу мы ожили. В тот же день начали переноску взрывчатки и боеприпасов к Белому озеру. В тот же день и новички стали знакомиться со своим оружием. С интересом и удивлением рассматривали они желтоватые брусочки тола: очень уж просто и нестрашно на вид – вроде мыла.
Кстати, между собой мы зачастую так и называли тол «мылом», и название это произошло от следующего эпизода. Идя на задание, Тамуров встретил около станции Старушка пожилую женщину. Она стирала белье на берегу канала, усердно терла небольшим желтоватым брусочком мокрую рубаху и злобно ругала кого-то.
– Каб цебя холера задавила! Каб цебя ясный перун ляснул! Сколько ты горя принес нам! Лепче бы камень урадзився, чем ты!
– Кого, бабушка, ругаешь? – опросил Тамуров.
– Да гетого проклятого Гитлера!.. Вон якое ён мыло выробляе.
Тамуров присмотрелся и неожиданно рассмеялся:
– Да разве, бабушка, это мыло? Да ты на нем можешь взорваться!
Оказалось, что старуха нашла где-то целый ящик немецкого толу и приняла его за мыло. Тамуров объяснил ей, что это за мыло, и в виде доказательства даже взорвал четырехсотграммовую шашку. Бабушка испугалась.
– Ой, якое ёно страшное!
И с удовольствием отдала партизанам весь ящик с толом.
* * *
Пять дней промелькнули незаметно в подготовке к походу, в изучении и обучении людей. Тридцать первого июля Батя опять пришел к Белому озеру – проводить выступавшие отряды. Побеседовал с бойцами, пожелал удачи. После обеда, когда солнце начало клониться к западу, отряды двинулись: я и Цыганов – на запад, Садовский – на восток, Сазонов – на юг, Перевышко – на юго-запад. На Белом озере, в новом «Военкомате», остался небольшой отряд под командой Александрова да еще отдельная группа – я уже упоминал о ней, – в которые входили люди, не включенные в боевые отряды, не вполне проверенные. Она представляла собой нечто вроде резерва, и состав ее постоянно менялся: проверенные уходили на боевую работу, а на место их приходили новые.
Шли мы почти сплошными безлюдными лесами и болотами. Скрываться здесь незачем, можно идти и ночью и днем, и, пользуясь этим, делали по 50–60 километров в сутки. Мы торопились. Обстановка на фронте складывалась трудная: немцы рвались к Волге. Там начались упорные бои. Как можно скорее надо добраться до места и бросить своих подрывников на важнейшие немецкие коммуникации.
Мы торопились. А Каплун – старый кавалерист – не привык к большим пешим переходам. А может быть и сапоги подвели. Степан Павлович растер и побил ноги. Едва дотягивал до привала. Но не унывал и сам посмеивался над своими ногами. Как-то, глядя на отдыхающих и переобувающихся бойцов, он сказал:
– У интендантов в эн-зэ все есть: и портянки, и консервы, и сапоги. А вот ног нет. А как бы это хорошо для партизан: дошел до привала – ноги не идут, отвинтил их – и в мешок, а из мешка достал другую пару, привинтил и пошел.
Слушая эту невеселую шутку, я невольно вспомнил странные на первый взгляд, но глубоко верные слова Суворова: «Победа зависит от ног, а руки – только орудие победы». Как это оправдывается в нашей партизанской обстановке, особенно – у подрывников!.
Проводником нашим был Николай Велько из отряда Каплуна. Уроженец деревни Борки, расположенной недалеко от Выгоновского озера, он великолепно знал и места, и людей и уверенно вел нас лесом по каким-то ему одному известным приметам. Он безошибочно находил броды на многочисленных мелких притоках Припяти. А там, где идти вброд было нельзя, нас опять выручали водные лыжи.
Необозримо широко раскинулись чащи западного Полесья. Когда-то – и не очень давно – ими владели князья Радзивиллы, самые знатные и самые богатые помещики Польши. Они приказали проложить по зыбкой почве между болот и озер узкие и длинные бревенчатые кладки – прямо в безлюдные трущобы. Делалось это не ради людской пользы, а ради своей хозяйской забавы: иногда князья или их именитые гости наезжали сюда на охоту. Велько в то время сам работал на этих кладках: валил сосны, обрубал сучья, ворочал тяжелые стволы. Теперь он вел нас по своим дорогам. А вокруг нетронутые громады смешанных лесов чередовались с обширными болотами, покрытыми мхами, высокими тростниками или совсем открытыми, где стоячая вода затягивается по краю зеленой ряской… Местами эти мокрые пустыни прорезали осушительные каналы и канавы, тянувшиеся иногда на десять и более километров. Попадались сухие луга с такой пышной и высокой травой, что люди совершенно исчезали за ее непроницаемой стеной. Населения здесь мало, но зато зверья было много, и не раз мы видели громадного лося, выходящего навстречу нам к водопою, не раз в густом малиннике сталкивались с диким кабаном, бредущим напролом через чащу кустарника.
Такие же дикие и прекрасные места окружали Выгоновское озеро и нашу новую базу, расположенную в нескольких километрах к северо-востоку. Местом для лагеря выбрали урочище Заболотье – сухой островок, покрытый высоким лесом и отрезанный от всего мира широким кольцом болот. Единственная кладка вела сюда от деревни Борки и дальше выходила на Хатыничи. На север от островка с большим трудом можно было добраться до Новеселок.
Пятого августа, в первый день нашего пребывания в Заболотье, оборудовали лагерь: поставили шалаши из жердей, устроили навес для кухни, а рядом – несколько столов и скамеек: это была столовая. На краю островка, по направлению к Боркам, сделали наблюдательный пункт: помост между вершинами четырех высоких деревьев и лестницу на него. И, конечно, вырыли колодец. В болотах, где так много воды, всегда испытываешь трудности с питьевой водой. Приходится выбирать местечко повыше, посуше и докапываться до грунтовых вод – да так, чтобы болотная вода не попадала в колодец.
В этот день первые четыре группы вышли на задания, а еще через день лейтенант Гусев открыл наш счет на новом месте. Группа его целиком состояла из «новичков», включая-самого командира, и только в качестве инструктора сопровождал их опытный подрывник Тамуров.
От одного из железнодорожников станции Буды они узнали, что там стоит большой эшелон с танками. Эшелон готов к отправке, но, прежде чем направить его дальше, фашисты хотят проверить линию, пустив по ней пробный поезд с лесоматериалами.
Партизаны залегли в удобном местечке около насыпи и спокойно смотрели, как громыхают мимо них старенький паровоз и восемь платформ с толстыми сосновыми бревнами. Но не успел еще огонек последнего вагона скрыться за поворотом, как Гусев подполз к полотну. Он обязательно хотел своими руками поставить эту мину. Тамуров следил за всеми его движениями и одобрительно приговаривал:
– Так… так… ну…. так.
Отползли в кусты. Ждать пришлось недолго. Когда загрохотал второй поезд, Тамуров протянул было руку к веревке, но Гусев предупредил:
– Нет, я сам.
Нервничая, он шептал Тамурову:
– Генка, а что, если веревка оборвется? Или взрыватель не сработает? Знаешь, у меня даже в горле пересохло.
– А вы поменьше волнуйтесь, товарищ лейтенант, – отвечал тот, строгим официальным «вы» подчеркивая свое спокойствие. – Все правильно. Как часы.
Поезд приближался.
– Пора!
Гусев дернул веревку, когда передние колеса паровоза были над миной. Сразу – облако дыма и пыли. Тяжелый удар. Паровоз свалился под насыпь. Платформы сталкивались, опрокидывались вместе с танками, падали в кусты и в болото по ту сторону полотна. Вся группа – ведь это был ее первый взрыв! – не могла оторваться от зрелища. И только Тамуров будничным голосом, едва слышным сквозь скрежет и лязг металла, сказал:
– Вот и все. Пошли.
Конечно, и он волновался, и он торжествовал сейчас победу, но считал ниже своего достоинства показывать это.
В лесу, в нескольких километрах от линии, на первом привале командир группы должен был подвести итоги операции. Но Гусев прежде всего обернулся к Тамурову:
– Ну… дай руку! Вот уж спасибо за твои уроки! Своими глазами вижу, что и один в поле воин.
А потом, погрозив кулаком далекому своему врагу, крикнул в пустоту леса:
– Что, гады? Дадим мы вам новый порядок! Будете помнить!..
Так сдавали экзамен новички. Правда, один взрыв не дает еще большого опыта. Молодых подрывников снова и снова приходилось посылать на операции с инструктором, приучая каждого к быстроте и точности движений. Но важно было то, что и на одном взрыве они собственными глазами видели разрушительную силу своего нового оружия, убеждались в его могуществе. Этой убежденности некоторым как раз и не хватало. Вспоминается интересный спор.
– Это такое средство! – горячился Тамуров и повторял слова Гусева: – Со взрывчаткой и один в поле воин. Нет теперь старой пословицы.
– Одному нельзя, – возражали ему. – Да и вообще это – не настоящее средство. Пушки, самолеты, танки – вот это так! А что пять человек с толом? Тут много не навоюешь.
Спор затянулся, горячность Тамурова не убеждала, и мне подумалось, что этих новичков надо не просто учить, не просто объяснять им, что и как, а заставлять их самих проделывать всю работу – от закладки мины до взрыва. В результате возникла партизанская диверсионная школа, оформленная специальным приказом. Инструктором в ней я назначил Тамурова.
Для наглядности обучения даже соорудили из бревен и жердей нечто вроде полотна железной дороги, которую и взрывали наши ученики.
Многие товарищи, сделавшиеся впоследствии большими командирами, руководителями партизанского движения или просто опытными подрывниками, прошли нашу школу. Таковы: Каплун и Анищенко, командовавшие потом бригадами, Гусев – начштаба соединения, Гончарук – начштаба бригады, командиры отрядов – Патык, Сивуха, Парахин, Семенюков, Даулетканов и другие. Надо сказать, что у нас, партизан, был тогда очень хороший, хотя нигде и не записанный закон: выдвигать на командные должности только тех, кто непосредственно участвовал в боевых операциях, в подрыве вражеских эшелонов.
Школа нисколько не мешала нашим операциям. Люди и учили, и учились, и работали по лагерю, и ходили на задания. Мы систематически разрушали все окружающие нас дороги. И результаты учебы не замедлили оказаться: новички не только усвоили технику, но и заинтересовались своим новым делом. Анищенко говорил:
– Я в молодости не влюблялся так ни в одну девушку, как теперь влюбился в эту работу.
Тамуров торжествовал:
– Убедились? Я вам говорил!.. У подрывника одна минута решает все и приносит победу. По-суворовски: налетай на врага, как снег на голову.
Он был влюблен в подрывное дело еще больше, чем Анищенко, и частенько пускался в лирику:
– Что может быть лучше для нас – партизан? Паровоз на боку испускает последний дух, вагоны лезут друг на друга, крик, паника. А ты думаешь: «Что, гады, получили! Вас сюда никто не звал, и вот вам расплата. Ничего больше вы у нас не получите».
Лейтенант Криворучко, возвратившись после первой своей экспедиции, во время которой его группа взорвала четыре эшелона, восторженно говорил:
– Вот это я понимаю! Это – работа! А то ведь не успел повоевать – ранили, попал в плен. Сбежал, скитался по деревням. Начал партизанить – и гонялся за каким-нибудь полицаем или солтусом с трофейным парабеллумом. И все время меня преследовала мысль, что я не выполняю, то есть очень плохо выполняю, приказ Родины: мало бью врагов, мало приношу им вреда. А ведь я – командир, комсомолец, я присягу давал. И силы у меня есть. А вот приложить эти силы – ну, в полную меру – никак не могу… Теперь я с такой техникой наверстаю. Четыре поезда, и ведь это – только начало. Теперь мне не стыдно будет смотреть в глаза любому.
В партизанской песне, сложенной бойцами нашего отряда, так и пелось:
Составлена эта песня не совсем литературно и даже не гладко, но она характеризует настроения бойцов – желание послужить Родине и увлечение подрывной работой.
А вот стихотворение, написанное в те времена молодым партизаном Ободовским (привожу его полностью):
Мы – сыны боевого народа,
Без свободы не можем мы жить,
И ушли мы в леса, за болота,
Чтобы Родине лучше служить.
На далеких фронтах крепче стали
Оборонная сила полков.
На заводах Сибири, Урала
Не устала рука у станков.
И в землянках сидим мы недаром,
Научились врага мы следить,
Чтобы миной, гранатой, пожаром
Чаще Гитлеру в зенки светить.
За руины, грабеж и недолю,
За замученных, крики детей,
За угон молодежи в неволю
Не щадим мы фашистских зверей.
Партизанскою ночью немою
По тропинкам крадется отряд.
Небо вдруг запылало зарею —
То немецкие склады горят.
Там в кустах притаилась засада.
А машины все ближе пылят.
Взрыв гранат. По фашистскому гаду
Партизанский строчит автомат.
Все растут партизанские силы,
Месть народа, как буря, грозна.
Партизан не пугает могила:
Нам за Родину смерть не страшна.
Все операции разбирались и обсуждались после выполнения, как в настоящей школе разбираются тактические задачи. Отмечались и ошибки, и удачные действия – на этом тоже учились. Между группами и между бойцами возникало соревнование. Заведены были личные счета, своего рода партизанская бухгалтерия. Патык, исполнявший у нас обязанности начальника штаба, отмечал в общей тетради участие каждого в той или иной операции. У меня в планшете, с которым я не расставался, хранилась такая же тетрадь. В Москву сообщали весь состав группы, участвовавшей в диверсии.
Большинство бойцов, составлявших отряд, пришли к нам вместе с Каплуном. Для меня они были новыми людьми, и я с каждым днем, с каждым новым делом все больше убеждался, что это ребята смелые, выносливые, упорные. Работали они самоотверженно и напряженно, не обращая внимания ни на усталость, ни на болезни. Анищенко, например, во время одной из операций свалился от жары и переутомления, не мог идти, кровь лилась у него из ушей и из носа, – бойцы принесли его в лагерь на плащ-палатке. У самого Каплуна ноги опухли и были растерты, но он только сменил сапоги на лапти (в лаптях ходить мягче и легче) и продолжал водить группы на задания.
Увидев Степана Павловича в лаптях, Тамуров не удержался, чтобы не съязвить:
– Товарищ капитан, до чего вы сейчас красивы – настоящий дореволюционный полищук.
– А что ты думал! – ответил Каплун и вдруг притопнул. – Эх, лапти мои, лапоточки мои!.. – И, несмотря на больные ноги, пошел вприсядку.
Патык тоже обратил внимание на лапти:
– А где же сапоги? Куда вы теперь положите пистолет или гранату?
Я заинтересовался этими странными словами.
– В чем дело? Какую, гранату?
– А вы не знаете?.. Да это целый анекдот получился…
И мне рассказали, как в Бучатине, перед самым выходом подпольного комитета в лес, два комитетчика – Гриша Патык и Борис Таймазов – пришли к «сапожнику Степану». Хозяйка была дома, и они для конспирации спросили:
– А нельзя ли у вас сапоги пошить?
– Пожалуйста, – ответил Каплун. – Да может быть, вам пригодятся сшитые? – И показал Патыку на пару сапог, приготовленных для какого-то начальства из сельуправы. – А вам тоже сапоги?.. Вот эти померяйте… – И подал Таймазову другую пару.
Натягивая сапог, Патык почувствовал – что-то мешает. Вытащил, глядит – пистолет. Таймазов таким же порядком вынул из сапога гранату «Ф-1». Оба опешили: ведь конспирацию-то надо соблюдать. А Каплуну, постоянно ожидавшему ареста, необходимо было всегда иметь под рукой оружие. Ночью он и гранату, и пистолет клал себе под подушку, а днем – в сапоги.
Хозяйка, увидев оружие, испугалась:
– Это что?
А Каплун смеется:
– Не бойтесь, не бойтесь: все равно уходить. Берите эти сапоги, а свои оставьте… А ты, хозяйка, не бойся. Скажешь, что капитан (он нарочно назвал себя капитаном) ушел.
С этим они и покинули Бучатин…
Над забавным рассказом посмеялись. Посмеялись и над лаптями, но некоторые партизаны последовали примеру Каплуна. Что бы ни говорили о лаптях, – они действительно и легки, и удобны. Да и сапоги сберегаются. И человек, обутый в лапти, ступает по лесным тропинкам тихо, почти беззвучно (а это особенно важно для партизана-подрывника).
Ежедневно наш отряд выходил на задания почти в полном составе. Если не хватало взрывчатки, обходились без нее: разбивали маслозаводы, рубили телеграфные столбы, разгоняли полицаев и заготовителей. В лагере оставалось трое, ну, самое большее – пять человек, да и этим не хотелось сидеть дома. Должность повара казалась обидной. Эту должность исполняла у нас Тоня Бороденко, но исполняла скрепя сердце. Ей бы пускать под откос поезда, поджигать нефтесклады, рвать провода немецкой связи!..
