Текст книги "По ту сторону фронта"

Автор книги: Антон Бринский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 35 страниц)

Велько оглушили ударом. Связали. Поволокли. К утру доставили в ганцевнчское гестапо. Там заковали в цепи, сделали специальную железную клетку и в этой клетке возили по селам, похваляясь своим успехом и издеваясь над героем. Потом пытали, мучили, старались выведать что-нибудь о партизанах и, наконец, повесили, так и не узнав ничего.

Такова история одного из наших лучших товарищей – народного героя Николая Велько.

Вести о наступлении
Переход через Припять

Целые сутки шли мы почти без отдыха, да еще через железную дорогу пришлось прорываться с боем. И снова ветер и снег были в лицо.

На рассвете остановились около деревни Вильча. Надо было дать людям отдохнуть, накормить и обогреть их. Я послал Анищенко и Крывышко в деревню, чтобы купили у крестьян барана и организовали обед, а радисту приказал настроить рацию на Москву. Было около семи часов, хотелось послушать последние известия.

Радист надел наушники, настроился на Москву и вдруг, словно его током прошило, диким голосом завопил, размахивая руками:

– Сюда! Сюда! Идите!.. Наступление!.. Наступают!.. Прорвали фронт!..

Мы не сразу поняли, в чем дело, а когда спохватились, когда я подошел и взял один из наушников, оказалось, что добрая половина передачи прошла.

– …Более четырнадцати тысяч трупов солдат и офицеров, – говорил диктор. А потом пошло перечисление командиров отличившихся частей.

– Что же это? Где? – спросил я у радиста.

– На Волге.

– А подробнее? На каких направлениях?

Он смущенно молчал.

– Э-эх! – рассердился я. – Теперь не снимай наушников. Должны повторить.

И он не меньше часу просидел около рации, сосредоточенно глядя на свои кнопки, прикасаясь к ним время от времени и поправляя наушники. Не знаю, что он слышал, но мы тоже не отлучались никуда и, не спуская с него глаз, по лицу видели, что передают не то. Теперь ему не пришлось махать руками – мы сами заметили, как он встрепенулся.

– Начали? – спросил кто-то полушепотом.

– Сейчас будут, – ответил радист.

Все сгрудились вокруг.

– Товарищ командир, вы записывать будете?..

– Говорите вслух. Там передают, а вы повторяйте. Мы запишем.

И несколько человек вынули блокноты.

– Тише! Слушайте! «В последний час. Успешное наступление…»

Давно мы ждали эту минуту, мечтали о ней в самое тяжелое время, в самых глухих, позабытых людьми местах. И теперь с каким вниманием слушают партизаны, с каким торжеством повторяю я слова:

«…Прорвав оборонительную линию противника на протяжении тридцати километров на северо-западе (в районе Серафимович), а на юге от Сталинграда – протяжением в двадцать километров, наши войска за три дня напряженных боев, преодолевая сопротивление противника, продвинулись за шестьдесят-семьдесят километров. Нашими войсками занят город Калач на восточном берегу Дона, станция Кривомузгинская (Советск), станция и город Абганерово. Таким образом, обе железные дороги, снабжающие войска противника, расположенные восточнее Дона, оказались перерезанными…»

– Здорово! Пошли наши! – восторженно шепчет кто-то рядом.

Да, это не «бои в районе» и не случайная удача. Инициатива в наших руках. Немцы отрезаны. За три дня 13 000 пленных, 360 орудий, 14 000 убитых. И наступление продолжается. И то ли еще будет!

Потом диктор читал передовую «Правды», которая сообщала о боях под Сталинградом, предшествовавших наступлению Советской Армии:

«Гитлеровские разбойники рассчитывали задавить Сталинград танками, но за два месяца боев потеряли у стен города восемьсот своих стальных машин. Немцы хотели проложить дорогу в Сталинград бомбами, но за два месяца потеряли в приволжских степях свыше тысячи самолетов. Немцы хотели своими дивизиями сбросить в Волгу защитников Сталинграда, но за два месяца уложили навсегда в землю свыше 100 000 своих солдат и офицеров».

– Эх, сколько! – не выдержал Дмитриев. – Получили русскую землю!

– Тише!

«Мы можем и должны очистить советскую землю от гитлеровской нечисти», – читает диктор, делая особый упор на эти слова. И я повторяю за ним.

– Мы можем и должны! – шепчут рядом.

– Можем и должны! – говорит кто-то почти вслух.

А диктор заканчивает:

– Будет и на нашей улице праздник!

– Будет? Нет, он уже есть!

– Ура! – выкрикивает Есенков.

– Ура! – подхватывают десятки голосов.

– Тише! Чего вы расшумелись? – останавливаю я, но и мне самому хочется крикнуть во все легкие что-то необычайно хорошее, чтобы до серых осенних туч долетели слова, чтобы болота и перелески Белоруссии далеко понесли эхо. Хочется запеть, позабыв и про усталость, и про погоду, и про врагов, которые, может быть, ждут нас где-нибудь недалеко, может быть, крадутся по нашим следам.

…Партизаны сидят у костров, примостившись кто на чем – на пеньке, на груде валежника, на стволе поваленного дерева. Дремлют, не выпуская из рук оружия. Один обнимает винтовку, другой прижался щекой к холодному стволу автомата. Усталость берет свое…

Возвратился Анищенко и доложил, что баран куплен. Крывышко занялся стряпней – обед будет. Будет. А пока необходимо позавтракать. Всей группой отправились в деревню. В хате, куда я зашел с несколькими товарищами, хозяйка сразу засуетилась вокруг стола. Появилась миска сметаны с творогом, хлеб, картошка.

– Садитесь, не побрезгуйте! Чем богаты…

– Это, как по-заказу, для меня. Люблю.

Хозяева, хотя и знали уже от Анищенко о начавшемся наступлении, снова попросили рассказать о нем – точнее, подробнее, полнее. Хозяйка вздыхала.

– Ой, какая радость!.. Поскорее бы!.. До чего тяжело жить в неволе!..

Тут же за столом я начал и деловой разговор:

– Надо бы вызвать секретаря сельуправы, собрать людей.

– А не опасно будет? – спросил хозяин. – Ведь к нам немцы заглядывают.

– Ничего. Мы выставим охрану.

Хозяин сходил за секретарем сельуправы, с которым уже раньше связан был сазоновский командир группы Сидельников, сопровождавший нас в этом походе. Я рассказал ему о наших планах – создать в Вйльче специальную группу, на обязанности которой лежало бы переправлять наших связных через Припять и через линию железной дороги Пинск – Калинковичи. Он согласился помочь, тут же наметили людей и через каких-нибудь сорок минут собрали их в хате. Я рассказал им, в чем дело, подробно объяснил задачу и сообщил пароль. Группа была создана.

А когда после этого короткого совещания я вышел на улицу, по деревне только и разговору было, что о наступлении – под Сталинградом. Как в праздничный день, люди ходили по улице, собирались группами, поздравляли друг друга.

Подошло время обеда. Крывышко постарался – приготовил два блюда, и неплохо приготовил. И обедали бойцы не по-партизански, а как полагается хорошему семьянину: за столами в теплых хатах. И настроение было праздничное после победы.

– Хорошо! Лучше я от самого Челябинска не едал, – заявил Есенков, уверенный, как и многие другие, что у него на родине все – самое лучшее.

Но в середине обеда, только было начали подавать второе, на улице раздался испуганный крик одного крестьянина:

– Товарищи, вас окружают немцы!

Все выскочили наружу, побросав и ложки, и миски. Никто нас не окружал, но фашисты действительно показались недалеко от околицы. Незаметно, огородами, провел я партизан на другую окраину деревни, и там около самой лесной опушки, у каких-то колхозных построек, хорошо замаскировавшись, заняли мы оборону. В промежутках между домами нам было видно, что враги дошли до околицы, задержались там недолго, затем изменили направление и дальней улицей покинули деревню. После выяснилось, что они только спросили кого-то из крестьян: «Партизаны есть?» – «Есть», – ответил тот. И немцы не посмели остаться.

Не могу не дополнить этот эпизод еще одним случаем, по моему мнению, интересной деталью. Анищенко, выбежав по тревоге на улицу, вдруг вспомнил, что в хате остался табак («дюбею», как он называл, а на самом деле обыкновенная крестьянская махорка), который он положил сушиться на печку. Вернулся и видит, что Крывышко торопливо укладывает в свое ведро жареное мясо с картофелем – великолепное жаркое, которого партизаны еще не попробовали.

– Какого черта ты тут делаешь? – крикнул Анищенко.

– Неужели мы этот обед приготовили для поганых фашистов? – ответил партизанский повар. – У нас хватит для них и свинцовых гостинцев.

– Чудак… Марш за мной! Живо!

И Крывышко, вздохнув, захватил с собой только то, что успел уложить в ведро.

Оба они тотчас же присоединились к остальным. А когда немцы скрылись из виду (вся эта история не заняла и часу), Крывышко, посмеиваясь, заявил:

– Ну что же, товарищи, вы из-за швабов остались полуголодными, а у нас с товарищем Анищенко есть что покушать а, главное, есть что покурить.

Некоторые засмеялись. Я приказал:

– Вот что: товарищи Анищенко, Крывышко, ну и еще Дмитриев сходят на село и проведут разведку – не осталось ли там немцев. А заодно пускай Крывышко посмотрит, не растерял ли он впопыхах жаркое по дороге.

Тут засмеялись все. Но я не шутил. Эти трое произвели разведку, и, когда доложили, что деревня свободна, мы продолжили обед, хотя теперь его вернее было бы назвать ужином: время близилось к вечеру.

* * *

Когда стемнело, мы взяли в деревне две подводы, погрузили на них лодки и отправились к Припяти. Надо было переправляться. Подморозило. Грязь затвердела. Корявые комья ее, как камни, стучали под колесами. Спускаясь с берега, мы спотыкались об эти комья. Ночь была черная, и река была черная, только кое-где на берегу белесыми пятнами лежал снежок, да на реке покачивался красный огонек бакена. Свет его дрожащей дорожкой отражался в воде. Тяжёлые и холодные осенние волны лениво плескались у берега. На бугре ветер посвистывал в лозняке. Люди еле слышно переговаривались между собой. Перед этой широкой рекой у всех было какое-то особенно торжественное настроение – мы стояли на новом важном рубеже.

Вот невидимая в ночи лежит за нашими спинами Белоруссия. Сколько мы пережили в ней и вместе с ней – с ее благородным и самоотверженным народом! Больше года мы ощущали этот народ, как свою громадную семью. Его несчастья стали и нашими несчастьями, его радости – нашими радостями! Несчастий на земле, захваченной фашистами, было, конечно, несравненно больше, а радости, суровые радости военного времени, приходили к людям через немецкие запреты, через фашистские кордоны – слухами о наших успехах, вестями о победах Красной Армии. Мы всеми силами старались помочь народу, связанные с ним на жизнь и на смерть. И он, как мог, помогал нам, оказывая гостеприимство под угрозой расстрелов и виселиц. Больше года мы вели бой, не одну тысячу врагов истребили, но и своих товарищей не один десяток потеряли на белорусской земле.

На Волчьем островке, окруженном болотами и заваленном буреломом, – маленькая полянка и скромный холмик, обнесенный простой изгородью из жердей. Могучие сосны и плакучие березы шумят над невысоким обструганным топором столбиком с короткой надписью:

«НИКОЛАЙ КРИВОРУЧКО»

С какой жадностью он брался за любое задание, как проникновенно он сказал когда-то: «У нас три самых близких слова: Родина, Партия, Москва!» И мы потом не раз повторяли эту фразу. Не дошел Криворучко до своей Украины…

На берегу Лукомльского озера похоронен Василий Нелюбов. И в лесах Витебщины, и в Березинских чащах, и в болотах Полесья могилы наших братьев. Святые могилы! Горячей кровью героев и нерушимой клятвой о мести сроднили они нас с Белоруссией. Как же нам расстаться с тобой, родная земля!..

Невидимая в ночи лежит впереди нас Украина. Некоторые из нас родились там, некоторые работали и жили, оставили своих близких. У меня там тоже отец с матерью и две сестры. Почувствуют ли они, что я близко? А может быть, они заочно похоронили меня?.. Живется им не лучше, чем нашим белорусским друзьям. Фашисты хозяевами ходят по украинским селам. Нет, не хозяевами! Не может быть, чтобы покорились потомки Наливайки и Хмельницкого. Ведь оба эти народа – и белорусы и украинцы – свободны не только по рождению, но и по духу. Они боролись с польскими панами, с татарами, с турками рука об руку с великим русским народом, свято веря в помощь, которую он, как старший брат, оказывал им в самые трудные моменты их истории. И снова окажет!.. Они ждут этой помощи и твердо верят в нее. Упрямо сопротивлялись они напору чужеземцев с запада и с юга в течение стольких веков! Да и теперь… Ведь даже мы, заброшенные в глуши лесов и болот, слышим, что делается на белом свете, знаем, как наши далекие братья отстаивают свою родную землю. И вот сейчас мы идем к ним на помощь. Мы расстаемся с родной землей Белоруссии и вступаем на родную землю Украины, готовые снова целиком посвятить себя борьбе и мести. И не сложим оружия, пока последний фашистский убийца не будет выброшен из пределов Советского Союза.

…Ритмично работают весла, поскрипывают уключины, волна шелестит за кормой. Едва различимый, надвигается на нас невысокий, заросший густым лозняком южный берег…

– Вылезай!

Выпрыгиваем на мокрый песок, тихо прощаемся с перевозчиками, шагаем вверх к беспокойно шелестящим на ветру кустам. И вдруг, не сговорившись, замедляем шаг. Останавливаемся, оборачиваемся назад. Там темнота и тишина. Только огонек бакена дрожит, переливаясь в воде, да слышны удаляющиеся всплески весел. На самом краю горизонта колеблется беспокойное зарево. И как напоминание об оставленных нами товарищах доносится неясный грохот взрыва.

– Это Перевышко рвет.

Один за другим мы снимаем шапки, вглядываясь в темноту.

– Прощай, Белоруссия родная! – говорит сибиряк Есенков глухим и торжественным голосом. И другие вслед за ним произносят слова прощального привета и благодарности: казах Даулетканов, азербайджанец Ильясов, осетин Доев, украинец Гудованый.

У меня клубок подступает к горлу, я молчу.

– Да здравствует Украина золотая! – продолжает Есенков и медленным движением надевает шапку.

– Пошли!

Оборачиваемся, а перед нами – на самом краю горизонта – неясное зарево. Здесь тоже борьба. Время не ждет. Скорее включиться в эту борьбу, скорее оседлать вражеские коммуникации, не допускать фашистские резервы к Сталинграду!

Мы идем по Украине

Мы идем по лесам и болотам, ничем не отличающимся от тех, которые оставили за Припятью, но облик деревень постепенно меняется: чаще и чаще мелькают среди серых бревенчатых домиков белые мазаные хаты, чистенькие, местами даже щеголеватые, с голубыми обводами вокруг окон, с какими-нибудь незамысловатыми петушками. У хат – палисадники. Цветов в них уже нет, только голые стебли и прутья, но все же они придают хатам более уютный, более ласковый вид. Внутри хат тоже все выглядит по-другому. Беленые печи и те же обводы, что и снаружи, – синькой по белому. У женщин вышитые сорочки, фартуки, расшитые петухами. У мужчин островерхие бараньи шапки. Так и у нас на Подолии ходят. И мягкая украинская речь… На каком-то хуторе, проходя мимо одной из хат, я услышал грустную и знакомую песню:

 
Та й немае гирш никому,
Як тий сыротыни.
 

Нестерпимо захотелось снова увидеть, как сгибаются над прялками тонкие девичьи фигуры и кивают головами в такт песне. Сколько сразу нахлынуло воспоминаний!..

– Зайдем, что-то пить хочется.

…Но и здесь, как в Белоруссии, уныло шумит под ветром мокрый осенний лес. И так же, как там, не только осенняя печаль слышится в его шуме. Сознание того, что и эта земля придавлена фашистским сапогом, не оставляет нас ни на минуту, и от этого еще грустнее становится песня осеннего леса.

Перепадает снежок. Утром подморозило, а днем опять хлюпает под ногами талая слякоть.

Завтракали в деревне. Расспрашивали крестьян. Хотели неожиданно порадовать их наступлением, но они уже знали о нем… Откуда? Оказывается, ковпаковцы сказали. Значит, тут бывают ковпаковцы! А недалеко от Ровно – партизанский отряд Тимофея (под этим псевдонимом, я уже знал, скрывается полковник Медведев). И еще о некоторых отрядах слышали мы от крестьян. Значит, много партизан. А ведь Батя посылал нас на пустое место!..

Среди дня вышли к старой советско-польской границе и здесь остановились передохнуть. Между двумя стенами леса – просека метров пятнадцать шириной. Посредине – линия полосатых красно-белых столбиков, на одной стороне надпись «СССР» и наши эмблемы, на другой – польские орлы. Столбики эти кое-где покосились, подгнили, а в некоторых местах их почти скрывают густо разросшиеся кусты.

Параллельно столбам – старые тесовые кладки; по ним, должно быть, ходили наши пограничники. А сейчас партизаны уселись на этих кладках, на грудах валежника, на сухих стволах деревьев. Закурили. Разговорились. О наших будущих делах. Снова вспомнили Белоруссию. И тут Есенков, пуская из-под усов дым, сказал:

– В Белоруссии был у нас комиссар. Немцы знали про комиссара Бринского. Гонялись. Искали… А пускай они его и теперь ищут и дальше будут искать… А?..

Он оглядел всех и на меня глянул, хитро прищурив один глаз.

– Пускай ищут. Будто бы комиссар Бринский так и остался в Белоруссии… А у нас здесь будет уже не комиссар, а будет… Ну, пускай будет у нас дядя Петя.

– Дядя Петя, – повторил кто-то, и, должно быть, это понравилось. Замысел сибиряка был понятен.

– Правильно!

– А как вы думаете, товарищ комиссар?

– Согласен, – ответил я.

– Ну, и фамилию надо этому дяде Пете другую.

– Украинскую… Ну Иваненко, что ли, или Петренко по отцу.

– Страшную надо, чтобы немцы боялись.

Анищенко предложил:

– Давайте по нашей профессии – Перевертайло, потому что мы поезда перевертываем.

– Это хорошо!

^{Командир отряда А. А. Анищенко}

^{Переход из Белоруссии на Украину}

^{Командир отрядов М. С. Корчев}

^{Хочинский партизан Адам Левкович}

Я молча слушал и в обсуждении своей собственной будущей фамилии участия не принимал. Но мне вспомнилось, что у нас в Чонгарской дивизии командовал конно-артиллерийским полком Перевертайлов, а я у него был комиссаром. Ну что же? Возьму ее, потому что она действительно подходит и звучит угрожающе. И дядя Петя – тоже подходящее имя. Подумают, что это на самом деле старик какой-нибудь, дядька с бородой по пояс. А там – вокруг Выгоновского озера – пускай разыскивают фашисты комиссара Бринского. Чем больше им беспокойства, тем лучше… И когда ребята спросили меня, я коротко ответил:

– Согласен.

– Только уговор – чтобы всерьез. Чтобы с этих пор – дядя Петя – и никаких. Строго.

– Строго, – подтвердил я.

– И на базу надо сообщить, чтобы знали.

– Сообщим.

Разговор, начавшийся шуткой и сначала принятый как шутка, обратился в серьезное решение. Так за мной и осталось имя «дядя Петя». К нему как-то по-особенному легко и быстро привыкли. И называли меня так, и рапорты писали на это имя, да и после войны для многих я так и остался дядей Петей.

Помню, в этот же день на походе отбились ребята в сторону, в кусты, и кричат:

– Товарищ… товарищ дядя Петя, тут орехов сколько насыпалось! Их тут собирать некому – мы полные карманы наберем. И терновник морозом хватило – он еще слаще стал… Товарищ дядя Петя!..

Может быть, они нарочно сообщали об орехах, чтобы в первый раз назвать меня по-новому, для практики. А я с непривычки даже не сразу понял, что это ко мне обращаются, и только рассердился насчет орехов. Крикнул не останавливаясь:

– Да что вы – дети? Орехами увлекаетесь. Некогда нам. Не отставайте!

– Мы и не увлекаемся, товарищ дядя Петя, да уж больно тут места хорошие. Вон глядите, озерцо какое. Сюда бы летом в мирное время на выходной приехать… А орехов и сейчас можно набрать.

– Ладно. Приедем и наберем. Все будет наше, когда фашистов выгоним.

* * *

Шли дальше. Обедали в какой-то деревне, не доходя Храпуни. Крестьяне, перетерпевшие от немцев не меньше, чем белорусские, встречали партизан хорошо. Однако ночевать у них мы не могли – так учил нас долгий и тяжелый опыт – и еще засветло покинули деревню.

По пути «разбомбили аэродром». Это грозное выражение вовсе не обозначало боевую операцию: просто-напросто ребята нашли в чаще леса диких пчел и воспользовались их медом. Вскипятив воду в ведре, бросили соты в кипяток. Воск всплыл, а из воды получилось что-то вроде душистого медового чая. А если в него положить сухих веточек дикой малины, он становится еще душистее и приобретает бледно-желтый цвет: совсем как в ресторане чай с лимоном. Этим чаем мы и поужинали. А спать улеглись, зарывшись в стогах сена, – самый лучший, самый теплый ночлег. За ночь выпал снежок, покрыл белыми шапками наши убежища, и под ними нам спалось еще теплее, еще спокойнее.

На другой день, случайно, на лесной дороге встретились мы с ковпаковцами. Это была небольшая группа разведчиков: трое конных и пятеро на подводах. Ребята – как на подбор – молодцеватые, рослые, в кубанках, украшенных красными лентами и лихо заломленных набекрень. И лошади хороши. Я – старый кавалерист – полюбовался и немного позавидовал. Полюбовались и наши бойцы: вот настоящие партизаны!

Вместе с ними мы остановились, перекурили, угощая друг друга, похваливая, как водится, и свой, и чужой табак. Разговорились по-дружески. Наши собеседники очень гордились тем, что они ковпаковцы. Особенно один – румяный и круглолицый. Картинно подбоченясь, сдвинув на самый затылок белую кубанку и потряхивая русым чубом, он рассказывал:

– Нашего Сидора Артемьича вся Украина знает. Посмотреть: простенький старичок, а ведь он целое гестапо вокруг пальца обведет. И человека насквозь видит. От него ничего не утаишь. Но заботливый – и к бойцу, и к крестьянину. На него, как на отца, смотрят… Да! Ну, и комиссар у нас – Руднев! Герой! И чистой души человек. Когда коммунизм построим, такие люди будут…

– А и у нас не хуже? – не вытерпел Дмитриев. – Вы про Батю слыхали?

– Слыхали, как же! Мы с батинцами встречались… Но ведь наш-то старик в Москве был!

– Наш тоже из Москвы присланный!

Вмешался Есенков.

– Подожди! Нашли время хвастаться!.. Ты лучше рассказал бы, как это было на приеме в Кремле.

– А так и было: приказали нам – партизанам – открыть второй фронт. Вот тебе самое главное.

Но пора было собираться.

– Докуривай!

И уже на прощанье Дмитриев с некоторой иронией спросил у круглолицего:

– А кто же вы есть? Не то вы разведчики, не то агитаторы?

Тот уже поставил ногу в стремя и обернулся:

– И разведчики, и агитаторы. Плохой ты будешь разведчик, если агитировать не умеешь. И плохой будет партизанский агитатор, если он позабудет о разведке.

Распрощались. По дороге наши бойцы делились впечатлениями. Я шел впереди и слышал за спиной высокий тенористый голос Камышанского:

– Вот это настоящие. Посмотреть приятно!.. И у них целая армия. Пушки есть, пулеметы есть. Как двинет такая махина!.. А что мы? Рассыпались человек по десять, и не видно нас…

– Стало быть, мы, по-твоему, не настоящие? – рассердился Дмитриев. – Да?.. Нет, вот мы-то как раз и есть настоящие. Партизаны должны просачиваться везде, партизаны должны быть неуловимыми. Что надо!..

Вступил в разговор Зубков.

– Ты со мной на операцию ходил? Не понравилось?

– Мне нравится с ветерком, – отвечал Камышанский, – с шумом, с гиком – вот как у Ковпака.

– Ну, так и уходи к ковпаковцам.

– А что? – сразу осекся Камышанский. – Нет, я у себя в отряде… я…

– Чего же ты болтаешь?

И, как всегда, Есенков спокойным и негромким голосом словно подводил итоги дискуссии.

– А по-моему, и те, и другие – партизаны, и те, и другие – настоящие. Все нужно. Плотник и столяр по-разному работают, а оба нужны. Так и у нас. Вот то-то и хорошо – что ни выдумай, как ни воюй, только бы побольше вреда принести фашистам. Они теперь и не знают, куда оборачиваться, где нас искать. Народ на выдумки хитер…

* * *

Я уже упоминал о Сазонове – командире отряда, высланного Батей на Украину. Отряд этот, базировавшийся около Олевска и «обслуживавший» крушениями железные дороги Сарны – Коростень и Сарны – Лунинец, был первой целью нашего пути. Вскоре после встречи с ковпаковцами – часам к десяти – перед нами замаячила на фоне серого ненастного неба тригонометрическая вышка, отмеченная на нашей карте. А вот и роща, в которой нас должны дожидаться… И уже ждут! В одинокой фигуре на опушке я узнаю Сазонова. И он узнает меня. Машет рукой. Идет навстречу.

– Товарищ комиссар!

– Здравствуй!.. Но никаких комиссаров. Теперь, вместо комиссара, дядя Петя.

Сазонов удивлен, и меня, даже несколько забавляет его удивление.

– Да, да. Комиссара нет. И другим скажи, кто меня знает.

– Это теперь дядя Петя!.. Это полковник Перевертайло!.. Комиссар в Белоруссии остался! – наперебой объясняют мои спутники, радостно здороваясь с Сазоновым. И когда мы добираемся до сазоновских бойцов и подвод, спрятанных в роще, он уже знает суть нашего замысла и зовет меня дядей Петей.

Сазонов – наш старый товарищ. Был младшим командиром в Чонгарской дивизии, потом – курсантом пулеметно-минометного училища, а к нам присоединился в марте 1942 года на Витебщине, партизанил там вместе с нами и вместе с нами пришел оттуда на Белое озеро. Назначенный командиром отряда, он оправдал наши ожидания. Отряд оказался активным и дисциплинированным. И сейчас я снова убедился в этом. Даже внешне – в каждом бойце, в общем виде лагеря, в отношении к крестьянам – чувствовалась рука неплохого командира…

Лагерь в лесу под Олевском был многолюден. Вернее, даже не лагерь, а лагеря, потому что невдалеке от сазоновских землянок приютились шалаши партизанского отряда Попова. О нем я слышал еще на Центральной базе. Отряд этот оперировал в южной части Пинской области, потом раскололся: половина его, во главе с военинженером Колесниковым, решила присоединиться к батинцам, к Сазонову, остальные, во главе с Поповым, хотели идти на восток, через фронт, на соединение с Красной Армией. Сазонов не мог самолично принять Колесникова и послал его на Центральную базу к Бате. Там мы встретились, и Батя попутно с остальными вопросами поручил мне разрешить этот вопрос. Колесников вернулся от Бати вместе с нами. А Попов со своими людьми все еще не двигался, все еще медлил. Должно быть, и его взяло сомнение: не остаться ли?

В первый же день, когда я беседовал с Сазоновым, в землянку зашел невысокий плотный партизан в обычном гражданском пиджаке и военной ушанке.

– Вот, – указал на него Сазонов, – он у Попова комиссаром.

Лицо вошедшего показалось мне знакомым.

– Где я вас видел? Как вас зовут?

– Поддубов.

Но мне эта фамилия ничего не сказала. Я слышал ее впервые и догадался, что она выдуманная, один из тех псевдонимов, к которым очень часто прибегали партизаны в целях конспирации. Я снова вгляделся, стараясь припомнить.

– Нет, вы мне Поддубовых не называйте, говорите настоящую.

Он немного покраснел.

– Корчев.

– Ага… Корчев. Это мне знакомо. Но где мы встречались?

– На сборах политсостава.

– Ну да, конечно. В Минске. Верно ведь?

– Верно. И в Бобруйске.

– Так… А теперь вы комиссаром у Попова?

– Да.

– Как же вы допустили раскол отряда?

Корчев смутился.

– Видите ли, партизанское дело – это добровольное дело. Силой не потянешь.

– Но бороться с врагом все-таки обязательно. Если уж объединились, надо подчиняться. В отряде должна быть не добровольность, а дисциплина. Партизанский отряд – это военный отряд.

– Я знаю. Теперь уж я знаю. Мы присмотрелись, как поставлено дело у Сазонова… А у нас почти половина отряда решила идти на соединение с Красной Армией. Они по-своему правы…

– Неверно!

– Я их не оправдываю. Но ведь, товарищ комиссар… товарищ дядя Петя, вы представляете себе, как тяжело тут будет без связи с Москвой… Сидим в лесу, а в деревнях – немцы. Со всех сторон. Облавы устраивают, как на зверей. Мы облав не боимся. Но ведь там, на Большой земле, и не знают про нас, считают, что мы погибли, пропали без вести. Мы это чувствуем. Трудно это выразить. Но одиночество какое-то, оторванность угнетают. И, по-моему, это играет очень большую роль. Поэтому и хотят идти через линию фронта.

– Нет, этого нельзя допускать. Надо налаживать работу здесь. Вот поговорим сейчас с Поповым…

Попов явился и с первых же слов произвел на меня благоприятное впечатление. Старший сержант, артиллерист, командовал огневым взводом, остался в окружении, но не прекратил борьбу. Судя по нашему разговору и по отзывам знавших его людей, волевой, дельный, инициативный парень. И люди в отряде неплохие. Но работа не ладится. Ненужная демократия, митинговщина, дисциплины нет, общее недовольство, в результате – текучесть личного состава и пассивность отряда в целом. Поэтому, должно быть, и решили идти на восток через линию фронта. От меня они ждали совета, вернее, даже решения. На меня смотрели, как на представителя центра. И я сказал:

– Оставайтесь здесь. Работайте с Сазоновым. Он вам поможет. Дисциплину наладите. Все дело в дисциплине.

Конечно, это говорилось не так просто и не так коротко. Пришлось убеждать и доказывать. Но дело было ясное – и командир и комиссар согласились. Однако Корчеву уже не хотелось оставаться в этом отряде, и, когда я стал собираться дальше, он попросил:

– Заберите меня с собой, дядя Петя.

– А как же отряд?

– Отряд останется у Сазонова. Справятся… А некоторых мы с собой захватим.

[стр. 294–295]

ишиас – болезнь, нередкая среди военных. Нога слушаться не хотела, и боль пронизывала ее сверху донизу на каждом шагу. Хорошо еще, что по этой дороге, вернее сказать, по этому бездорожью, волей-неволей приходилось идти с палкой, и я, тяжело опираясь на нее, закусив губу, заставлял себя двигаться, кажется, даже шагу не убавлял. Ребята несколько раз предлагали достать повозку или соорудить носилки, но я и слушать не хотел, только злился и отмахивался от разговоров. Поэтому и на привале после «гражданского лагеря» я сразу же улегся, выбрав местечко посуше и подложив плащ-палатку, и прикрыл глаза, будто бы задремал. А на самом деле я просто отдыхал и слушал.

Начал Есенков – все еще под впечатлением виденного и слышанного:

– Вот я тридцать два года прожил, вчера сравнялось – вчера у меня день рождения был. Много приходилось видеть всякого, но только сейчас я начал по-настоящему женщину уважать.

Начало было не совсем ясное, и ребята поняли его по-своему.

– Хо! – сказал молодой красавец Камышанский. – Подумаешь – порох выдумал! А кто женщин не уважает?

– Ты болтун! – Тимофей даже рассердился, – Я не об этом хочу сказать. Я вообще хочу про нашу русскую, про советскую женщину. Что швабы наделали? Нам тяжело, а женщине каково? Видели – у нее шесть ртов, есть просят – нет ничего, и силы такой нет, как у мужчины. А ведь она их выкормит… Выкормит!.. Вот за что надо уважать женщину.

Заговорили и другие – все заговорили, горячо и серьезно. Мне и то хотелось вступиться. И даже намека не было на тот легкомысленный тон, который пытался придать разговору Камышанский.

Привал окончился, а разговор продолжался. Крывышко на ходу снял свою старую шапку и почесывал лысину: