Текст книги "Прекрасная и неистовая Элизабет"

Автор книги: Анри Труайя

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 26 страниц)

ГЛАВА X

Совершенно разбитый, сидя в кресле, с глазами полными слез, с сердцем, словно раздавленным тяжелым камнем, Патрис был не в силах перечитать письмо Элизабет. Он смотрел на него с каким-то суеверным ужасом, словно это был предмет, содержащий в себе все зло мира. Еще четверть часа назад он надеялся, что их ссора закончится примирением, что в их доме вновь воцарятся покой и любовь. Он упрекал себя даже за то, что продолжал играть, когда его жена, как он предполагал, уже вернулась из похода по магазинам домой. А когда он пошел к ней в комнату, то вместо нее обнаружил на столе этот белый конверт: «Патрису». С вершины своей надежды он скатывался в грязь. Мать и бабушка ждали их к столу, а он сидел здесь, обессиленный, уничтоженный ударом этого страшного открытия. Самые худшие предположения, возникшие вчера, когда она отказалась объяснить ему свое поведение, были сущим пустяком по сравнению с той горькой правдой, которую он узнал. Почему она предала его, человека, который жил только ею и только для нее? Как осмеливалась она изображать невинность перед теми, кого ежедневно втаптывала в грязь? Такое двуличие у существа, на вид такого невинного, туманило его разум, словно при внезапном раздвоении личности. Патрис уже не знал, кем была Элизабет, кем был он сам. Уничтожая себя, она уничтожала и его. У него теперь не было ничего в прошлом, За что можно было бы уцепиться и найти утешение. Его воспоминания, которые она оставила о себе, были пронизаны ни чем иным, как ложью. С каких пор она была ему неверна? В своем письме она ничего не говорила о том, с кем уехала. Но ему нетрудно было догадаться о ком идет речь. Неужели он был настолько наивен, что воображал себе, что она забудет этого человека?! Во время их последнего пребывания в Межеве он ни на секунду не заподозрил ее в том, что ее снова охватит страсть к этому человеку! Но нет никакого сомнения, что именно в Межеве она вновь встречалась с этим человеком, которого сама же называла ничтожеством! Именно там она снова попала под его очарование. Там и был зачат ребенок. Как же Патрис был смешон в своем счастливом и гордом ожидании появления на свет этого ребенка. Этот ребенок будет принадлежать другому, другому будет принадлежать и красота Элизабет, ее ласки, ее смех, ее нежность… А что же остается ему после того счастья, которым он обладал благодаря ей? Ничего! Одиночество, отчаяние, отвращение…

Канарейки прыгали в своей клетке. Фрикетта лаяла в саду. Скомканный носовой платок Элизабет валялся на ночном столике. Ее запах еще витал в воздухе. Но ее уже здесь не было. Она никогда не вернется. Сейчас, став свободной, она летела, полная нетерпения, к своей новой жизни. Может быть, уже встретилась со своим любовником? Патрис уронил голову на сжатые кулаки. Какая грязь! Какая подлость! Он задыхался. По коже пробежали мурашки. На губах он чувствовал вкус солоноватых слез. «Но почему, почему она сделала это?» Послышались шаги, приближающиеся к дому: его мать. Патрис быстро вытер слезы и спрятал письмо в карман. Если до этого момента он думал только о себе и о своем горе, то теперь его ждало новое испытание. Трясущимися руками он зажег сигарету. В зеркале платяного шкафа он увидел отражение человека с мертвенно бледным лицом, сидящего в кресле у окна.

– Ну, Патрис, – сказал мадам Монастье, войдя в комнату. – Что случилось? Уже четверть двенадцатого! Мы ждем вас на второй завтрак!

Он думал о боли, которую причинит ей, и не осмеливался смотреть матери в лицо.

– Элизабет ушла, – сказал он слабым голосом.

– Ушла? – воскликнула мадам Монастье. – Как это ушла? Утром она пошла по магазинам и еще не вернулась. Ты это хочешь сказать?

– Она больше не вернется.

Мадам Монастье вздрогнула и посмотрела на Патриса так внимательно, словно спрашивала себя, уж не рехнулся ли ее сын.

– Что ты мне тут рассказываешь? – спросила она.

– Она больше не вернется, мама. Между ней и мною все кончено.

– Что?.. Мо почему?

Он не ответил.

– Почему, Патрис, маленький мой? – снова спросила она дрожащим голосом. – Это… это невозможно! Вы что, поссорились?

– Нет.

– Тогда как же объяснить…

– Она оставила мне письмо.

– И что она говорит в этом письме?

– Я не могу повторить тебе этого, мама.

– Да нет же, Патрис! Речь идет, конечно, о ребячестве! Видишь ли, я заметила, что Элизабет тяжело переносит свое положение и порой очень нервничает. Может, ты был неловок с ней, обидел ее, сам того не желая?

– Нет, мама.

– Но куда она уехала?

– Я ничего не знаю.

– Ее необходимо разыскать.

– Я больше не хочу ее видеть.

Нахмурив брови, мадам Монастье отказывалась поверить в услышанное. Голосом, в котором слышались упрек и страх, она прошептала:

– Ты больше не хочешь ее видеть?

– Да, мама.

– Но Патрис, я не понимаю тебя… Она твоя жена… Она ждет от тебя ребенка!..

Патрис бросил недокуренную сигарету в пепельницу и сказал, глядя через окно вдаль:

– Она не ждет от меня ребенка… Она думала так… Но это неправда.

– Но доктор сказал же…

– Он ошибся.

– А эта проверка, этот лабораторный анализ?

Патрис резко встал:

– Прошу тебя, мама, оставим это! Я сказал тебе, что Элизабет не ждет ребенка. Разве тебе этого недостаточно?

Мадам Монастье сжала рука на груди и простонала:

– О Господи! Вы оба потеряли голову! Возьми себя в руки, Патрис! Что произошло с моим сыном, таким нежным, таким чутким, таким уравновешенным? Я вижу, ты, вероятно, упрямишься из-за какой-нибудь глупости. Элизабет должна быть где-то рядом! Позвони ее дяде Дени. Я не удивлюсь, если узнаю, что она уехала к нему после вашей ссоры.

– Я уже сказал тебе, что никакой ссоры не было! – возразил Патрис, полный отчаяния.

– Ты действительно не хочешь позвонить ее дяде?

– Нет.

– А если это сделаю я вместо тебя?

– Ни в коем случае, мама! Ни во что не вмешивайся. Оставь Элизабет, оставь меня…

– Нет, мой мальчик, я чувствую, что ты очень сильно настроен против Элизабет и забываешь о том, как много она для нас значит. Конечно, ее уход глуп и огорчителен, но вместо того, чтобы осуждать ее так беспощадно, тебе следует догнать ее, уговорить остаться. Ведь ей всего двадцать лет! Это еще ребенок. Она бросила тебя в порыве скверного настроения. Во всяком случае, я уверена, что у нее есть на это основания.

Разгневанный, Патрис повернулся к матери. Он тяжело дышал, болезненный тик искривил нижнюю часть его лица.

– Мама, – произнес он глухим голосом. – Элизабет совсем не такая жена, какой ты ее себе представляешь. Она мне изменила.

– Что?

– Да, мама. Она мне изменила. Она сбежала с другим мужчиной!

Ошеломленная, мадам Монастье провела дрожащей рукой по лбу:

– Сбежала с… Я не могу в это поверить!

– Однако это правда.

– Какой ужас!

– Теперь ты снова будешь ее защищать? – спросил Патрис.

Мадам Монастье присела на край кровати. Растерянность делала ее глаза еще больше на поблекшем увядающем лице. Они долго сидели неподвижно, уставившись друг на друга, не произнося ни слова.

– Покажи мне ее письмо! – сказала вдруг мадам Монастье.

Патрис отрицательно покачал головой.

– Нет, мама, это письмо только для меня. Впрочем, прочитав его, ты не узнаешь большего. А теперь… предупреди Мази. Потом вернешься ко мне. Ты мне так нужна сейчас!

Она с отчаянной жалостью оглядела Патриса, хотела еще что-то сказать, но мысли ее были рассеяны, а слезы катились из глаз, мешая говорить. Наконец она встала, поцеловала сына и пробормотала:

– Мой бедный мальчик!

И, шатаясь от горя, медленно пошла к двери.

ГЛАВА XI

Патрис взял чашку кофе из рук матери. Сидя напротив него в большом кресле, Мази как всегда пила свою вербену, высоко подняв голову, держа блюдце на уровни груди. Спустя два дня после ухода Элизабет из дома, старая дама приняла скорбный вид овдовевшей королевы. Несчастье ее внука так потрясло ее, что она не могла найти для него ни слов утешения, ни совета. С общего молчаливого согласия никто в семье больше не говорил об Элизабет. Но она была в мыслях у каждого. Любое молчание было полно воспоминаниями о ней. Когда напряжение становилось слишком тяжелым, мадам Монастье произносила несколько банальных фраз, чтобы избавиться от наваждения.

– Сегодня не пришел садовник. Надо бы позвонить ему, – сказала мадам Монастье.

– У него нет телефона, – заметил Патрис.

– Правда? Какая я глупая! Тогда Евлалия могла бы зайти к нему, не правда ли, мама?

Спрошенная так неожиданно, Мази оторвалась от своих раздумий с таким выражением лица, словно она накануне провела ночь у постели усопшего.

– Да… да, конечно, – прошептала она. – Пусть она сходит предупредить его.

– Центральная аллея заросла сорняками, – продолжала мадам Монастье. – Надо бы расчистить ее, и потом я думаю, что уже пора вынести мебель в сад, потому что намечаются хорошие дни.

– Хорошие дни, – повторила задумчиво Мази, и лицо ее застыло.

Маленькие ложечки печально позвякивали в чашках. Кресло, в котором обычно сидела Элизабет, было пустым, затерянным среди других кресел. Журналы мод, купленные совсем недавно, все еще валялись на столике. Через открытое окно проникал запах влажной земли и распускающихся почек. В саду лаяла Фрикетта.

– Ох, уж эта собака! – вздохнула Мази. – Заставьте ее замолчать!

В тот самый момент в библиотеке раздался телефонный звонок. Патрис поставил чашку на стол.

– Не беспокойся, мой мальчик, – сказала мадам Монастье. – Евлалия ответит.

Через две минуты Евлалия действительно вошла в гостиную. Она тоже была в курсе случившейся драмы. Лицо ее было растерянным.

– Это из Межева, – сказала служанка. – Слышно очень плохо.

Мать и Патрис с беспокойством переглянулись. Лицо Мази сразу стало тяжелым и приняло свинцовый оттенок. Ее ложечка упала на ковер. Все подумали об одном и том же: Элизабет звонила от своих родителей.

– Сиди, – сказала сыну мадам Монастье. – Если понадобиться, я позову тебя.

Она побежала в библиотеку, схватила трубку и, задыхаясь от волнения, проговорила:

– Алло!.. Алло! Я слушаю…

Тихий, едва слышный голос раздался издалека, обрадовав ее:

– Здравствуйте, мадам Монастье… У вас все хорошо? Говорит мадам Мазалег… Не кладите трубку! Алло!? Могу я поговорить с Элизабет?

Амелия положила трубку и оперлась о стол двумя руками. Пьер, который держал наушник аппарата и слышал весь разговор, тоже положил свою. Оба смотрели друг на друга потрясенные.

– Я ничего не понимаю! – прошептал Пьер. – Они выглядели такими счастливыми, когда приезжали к нам погостить!

Лицо Амелии словно застыло. Кровь отхлынула от ее щек. Взгляд был холоден и жесток.

– Пьер! – произнесла она через некоторое время. – Наша дочь – чудовище!

– Не осуждай раньше времени, – сказал Пьер с болью в голосе. – Может быть, еще не все потеряно. Наверняка есть подробности, которых мы не знаем. Это… Это мерзость! Это так непохоже на нашу дочь!

– А у меня другое мнение, Пьер! Вспомни, сколько огорчений она доставляла нам, когда была еще ребенком.

– Какие огорчения?..

– Но Пьер… дома… в школе. Ее взбалмошность, грубость, строптивость! Она же сбежала из Сент-Коломбе, когда ей было одиннадцать лет!

– Но это же несерьезно!

– Да, Пьер! Элизабет всегда жила так, как ей подсказывал ее инстинкт. Снег, цветы, животные – все, что ей нравилось, она любила чрезмерно. Она неспособна контролировать свое поведение, неспособна устоять ни перед каким соблазном. С таким характером она была уготована для самых худших катастроф. Я никогда ей не прощу обиду, которую она нанесла Патрису! А эта бедняжка мадам Монастье! Она плакала в трубку! Такие замечательные, такие чистые люди! Разве они заслужили это?! Ах, если бы она сейчас была бы здесь, я бы выплеснула ей свое презрение прямо в лицо!

– Амелия, успокойся, дорогая, прошу тебя! – сказал Пьер умоляюще, взяв жену за руку.

Она резко вырвала руку.

– Теперь я понимаю, почему она не писала нам целых две недели! Мы должны разыскать ее, Пьер!

– Да, – ответил Пьер. – Но как?

– Сегодня вечером я поеду в Париж.

– И что это даст?

– Не знаю. Попытаюсь увидеться с Монастье.

– Примут ли они тебя?

– Буду настаивать, умолять. Мне надо знать подробности. По телефону невозможно…

– А если, пока ты будешь там, она вдруг объявиться в Межеве?

– У нее никогда не хватит смелости встретиться с нами здесь после того, что она натворила!

Пьер подумал с минуту, нахмурив лоб, потом вдруг воскликнул:

– Слушай, Амелия! У меня идея! Надо позвонить Дени. Элизабет может быть у него.

Амелия пожала плечами:

– Полно, Пьер! Подумай хорошенько! Ведь она уехала не одна! Она с мужчиной…

– Это она так написала в своем письме Патрису. Но ничто не доказывает, что это обстоит именно так. Кто бы поручился, что она не придумала эту историю просто так, в момент гнева, после ссоры?

– Бедный мой Пьер, – вздохнула Амелия. – Ты так стараешься выгородить свою дочь. Ты не хочешь признать того, что она оказалась способной на такую подлость. Но факты – вещь упрямая. Она разъезжает со своим любовником! И ей совершенно наплевать на то, что нам стыдно за ее поведение!

– Ладно, – ответил Пьер, – допустим, что ты права. Но я все равно не хочу, чтобы ты ехала в Париж. Если и будут какие-то новости от Элизабет, то мы их получим именно здесь.

– Вот уже ровно два дня как она покинула свою семью!

– Вот именно! Дай ей время опомниться, подумать хорошенько. Сезон здесь закончился. Наши последние клиенты уезжают послезавтра. Добавь дней десять на уборку и закрытие. Если через десять дней не будет никаких известий, то, согласен, мы уедем в Париж. Но ехать раньше было бы глупо, поверь мне!

– И ты воображаешь себе, что я смогу прожить эти десять дней в полной неопределенности?

– Речь не идет о десяти днях неопределенности. Я уверен, что в скором времени все разрешится. Я не знаю, что произошло между ней и ее мужем, знаю только, что наша дочь не может быть очень плохим человеком. Пойду, позвоню Цени.

– Как хочешь.

Пьер снял трубку и попросил связи. Пока он дожидался, когда его соединят, Амелия нервно ходила по холлу. Вошла хромая Камилла Бушелотт, совершенно подавленная, желая поговорить с мадам по срочному вопросу.

– Потом! – резко ответила Амелия. – Вы же видите, что я занята!

Посудомойка удалилась каким-то деревянным шагом. Леонтина напевала в буфетной. Какой-то клиент спустился по лестнице и направился к выходу, но Амелия даже не улыбнулась ему. Наконец раздался резкий и настойчивый звонок. Пьер снял трубку и протянул один наушник Амелии.

– Алло! – прокричал он. – Это ты, Дени? Говорит Пьер… Как поживаешь? Как Клементина?

– Очень хорошо, – ответил Дени. – А у вас все в порядке?

– Да-да.

– Сезон был удачным?

– Очень удачным.

– Амелия не очень устала?

– Нет… Она здесь рядом. Она целует вас. Я звоню просто так, узнать как вы там. Кстати, вы давно не виделись с Элизабет и Патрисом?

– Да больше двух с половиной месяцев. А что?

Пьер с жалостью взглянул на жену и тихо сказал:

– Да так…

– Ты знаешь, – сказал Дени, – меня не удивляет, что Элизабет нас редко посещает. Ей так хорошо в Сен-Жермене! Думаю, что она не часто приезжает в Париж.

– Нет, конечно, не часто, – сказал Пьер.

– Ты по-прежнему получаешь от нее хорошие вести?

Пьер помолчал, вздохнул и пробормотал:

– Алло! Алло!.. Нас сейчас разъединят, старик! До свидания!.. Рад был тебя слышать…

Когда он повесил трубку, Амелия спросила:

– Почему ты не сказал ему правду?

– Я не смог, – ответил Пьер.

Крупные слезы потекли из его глаз.

ГЛАВА XII

Элизабет уперлась локтем в угол подушки, повернув голову и глядя на часы, лежащие на ночном столике; стрелки едва передвинулись после последнего раза, когда она смотрела на них: два часа ночи. Она подумала, что часы встали, но регулярный «тик-так» убедил ее в обратном. Время едва сочилось в этой маленькой комнате с голыми стенами. Ночник, прикрепленный над кроватью, освещал голубоватым светом кресло, стол и белый шкафчик, на котором стояли весы для взвешивания грудных детей. Через двери доносились приглушенные крики из комнаты, где находились новорожденные. Весь этот дом хранил тайну деторождения. Но вот крики затихли. Элизабет сжала пальцы так, что ногти вонзились ей в ладони. После короткого затишья в ее животе снова появились болезненные ощущения. Но ей было не так больно, как она предполагала. Незадолго до полудня доктор Эбель ввел ей ламинарию. Накануне он осматривал ее в своем кабинете, в городе.

Сквозь окно виднелось озеро. Кристиан ждал результата консультации, сидя в кафе. Все прошло хорошо благодаря рекомендательному письму, написанному французским врачом, его другом. Ей не задали ни одного нескромного вопроса. Доктор Эбель оказался молодым человеком, плотного сложения, с волосами, торчащими ежиком. Он носил твердый пристегивающийся воротничок и очки в золотой оправе. С первого взгляда Элизабет почувствовала к нему доверие. Этим же вечером она легла к нему в клинику.

Кристиан поместил ее в отдельную палату. Он принес ей цветы, фрукты, иллюстрированные журналы. Его предупредительность по отношению к Элизабет свидетельствовала о беспокойстве, которое она в нем вызывала. Удалось ли ей убедить своего мужа в том, что она уехала дней на десять к своей подруге в деревню? Не потребует ли он новых объяснений после ее возвращения? «Будь спокоен, Кристиан, он ничего не заподозрит!» Она как сейчас слышала свой голос, произносящий эту фразу. Он встал, его зеленые глаза блестели, довольная улыбка осветила его лицо. Она правильно тогда поняла его. Он никогда не согласился бы ей помочь, если бы заподозрил, что после аборта она не вернется в Сен-Жермен. Главным для него было, чтобы она оставалась замужем и он мог продолжать заниматься с ней любовью, не обременяя себя семейными обязанностями. Он расхаживал по отдельной палате, свободный, ни от кого не зависящий в своем элегантном костюме из серой фланели. Весь его вид говорил о том, что он был очень оптимистичен.

– Ну вот, все в порядке. Я позвоню тебе, чтобы узнать как идут дела. И когда ты будешь чувствовать себя хорошо, я приеду за тобой на машине. Мы поедем в Париж на малой скорости. Увидишь, поездка будет отличной!

Ему и в голову не могло прийти, что она потом откажется следовать за ним. Она еще не знала, куда поедет, выйдя из клиники, но в чем она была уверена, так это в том, что после этих испытаний она не будет искать убежища ни у него, ни у Патриса, ни у кого бы то ни было. Она будет жить одна, работать… Боль постепенно отпускала. По ее вискам струился холодный пот. «До скорого, малышка…» Последний поцелуй. Взгляд фальшивого сострадания. В палате не осталось от Кристиана ничего, кроме этого прекрасного букета красных роз, распустившихся в вазе.

Элизабет захотелось пить. На ощупь она нажала кнопку звонка. Наконец дверь открылась. Детские крики стали громче. В палату тихо вошла дежурная сестра в белых тапочках. Элизабет еще не видела ее. Это была толстенькая, розовощекая, опрятная женщина с голубыми глазами и большими руками.

– Я хочу пить, – прошептала Элизабет.

– Хорошо, – сказала медсестра. – Вы хотите воды, лимонада или апельсинового сока?

– О! – застонала Элизабет, почувствовав внезапно новые боли в животе.

– Ничего, ничего, – сказала медсестра. – Потерпите немного.

У нее был ярко выраженный швейцарский акцент.

– Апельсиновый, – с трудом пробормотала Элизабет.

Сестра удалилась, тихо закрыв за собой дверь. От грохота проезжающего по улице грузовика ваза с розами задрожала. Какая циничная насмешка эти розы с бархатными лепестками! Элизабет смотрела на них и думала о сверкающем операционном блоке, в котором было сильно натоплено. Всюду эмаль, стекло и сталь. Лица с белыми стерильными повязками. Руки в резиновых перчатках, ловкие, лишенные человеческого тепла. И посреди всего этого она, разложенная на гинекологическом столе. «Самое трудное позади. Теперь остается только ждать». Медсестра принесла сок. Элизабет жадно принялась пить.

– Еще долго? – спросила она.

– Нет, – ответила медсестра, взяв у нее из рук пустой стакан. – Доктор Эбель осмотрит вас, наверное, завтра утром. А теперь надо быть благоразумной. Закройте глаза и попытайтесь заснуть.

– Вы не побудете со мной немного?

– Нет, мне надо дать лекарство пациентке в соседней палате.

– Она родила?

– Да, только что.

– Кого?

– Мальчика.

Медсестра ушла. Элизабет сжала зубы и решила думать только о себе. Стебель ламинарии медленно расширялся в ее чреве, подготавливая выброс зародыша. Каждый раз, когда мускулы ее сжимались, она думала о ребенке, который мог бы родиться.

В ее чреве велась глухая борьба против него. Живот, который она трогала рукой под простыней, стал местом неотвратимого убийства. А если она ошиблась? Если ребенок был от Патриса? Если она собиралась убить ребенка Патриса? Вот уже в сотый раз, лежа в этой больничной койке, она задавала себе этот вопрос и в сотый раз уклонялась от ответа, ссылаясь на неопределенность. «Нет, ребенок от Кристиана! Я в этом уверена!» Она вздрогнула от своих слов, произнесенных вслух. Голубой цвет ночника образовал круг на противоположной стене. Почему оставили весы в комнате? Пустое корытце было маленьким, трогательным. Элизабет попыталась вообразить себе розовое тельце, свернувшееся в своей колыбельке. Как выглядит новорожденный? Она никогда не видела. Крики новорожденных вновь стали громче. Чем дольше она их слушала, тем больше чувствовала себя обделенной, униженной, никому не нужной. Рыдание готово было вырваться из ее груди. В глазах стояли слезы. Она протянула руку к звонку. В коридоре раздались шаги. Звук открываемой двери. Сидя в постели, Элизабет прошептала жалобным голосом:

– Мадемуазель, позовите доктора! Немедленно! Сейчас же.

Невозмутимая медсестра пощупала пульс Элизабет, любезно улыбнулась и спросила:

– В чем дело, мадам?

– Мне надо поговорить с доктором!

– Но в чем дело? Все идет очень хорошо.

Она приподняла простыню и обнажила Элизабет до бедер.

– Ребенок, – еле проговорила Элизабет, – я хочу сохранить его!

Медсестра опустила простыню и покачала головой:

– Это невозможно, мадам. У вас скоро будет выкидыш. Сам доктор Эбель ничего не сможет сделать.

– Сможет, попросите его! Пусть он придет! Умоляю вас!

– Хорошо, – ответила медсестра. – Он сейчас принимает роды в клинике. Я предупрежу его. Как только у него появится свободная минута, он придет к вам.

– Я хочу сохранить его! – повторила Элизабет.

И вся в слезах, она уронила голову на подушку.

После чистки ее привезли в палату. Придя в себя, она испытала страшное ощущение пустоты в своем теле, в своей жизни. Разбитая, слабая, она с ужасом смотрела на эти голые белые стены, в которых она теперь пролежит до своего постыдного выздоровления. Ей хотелось умереть, а она видела свет наступающего дня. Ее мучила чудовищная жажда, а ей вежливо давали пить маленькими дозами. Ей было больно, и ее жалели, ухаживали за ней. Ей было трудно выносить предупредительность медсестер. Не было ли презрения за всеми этими улыбками и ободряющими словами?

Дети по-прежнему кричали в детской. Чувствуя к себе отвращение, Элизабет металась на подушке из стороны в сторону и до крови кусала губы.

Вечером она попросила ручку, бумагу и полулежа на больничной койке написала слабой рукой:

«Дорогая мамочка!

Мне надо увидеться с тобой. То, что происходит со мной, ужасно. Я больше не знаю как жить, зачем жить! Я все объясню, клянусь тебе! Я жду тебя с таким нетерпением! В верхнем углу этого письма есть адрес. О, моя мамочка! Приезжай ко мне! Приезжай! Я больше не могу! Поцелуй за меня папу. Прости меня.

Элизабет».