Текст книги "Прекрасная и неистовая Элизабет"

Автор книги: Анри Труайя

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 26 страниц)

Когда вечером они вернулись в гостиницу, веселое настроение Элизабет очаровало Патриса, и он с юношеским пылом признался жене в любви. Элизабет была растрогана, однако она подумала: «Ну как можно быть таким наивным? Он же знает, что до него я любила мужчину из Межева. Ведь должен же он бояться моей встречи с ним! А он, кажется, об этом даже и не думает…» И чем дольше она размышляла о поведении Патриса, тем больше убеждалась в том, что он напрочь забыл о ее прошлом. Его собственная честность заставляла его думать, что любимые им люди были такими же, как он.

После обеда Патрис сыграл в салоне кусочек к «Иродиаде». Это было начало восточного танца, медленного и сладострастного. Элизабет похвалила его за работу. «Да, – призналась себе Элизабет, – Патрис не такой как все мужчины. Он живет как во сне. И у него есть все положительные качества: гениальность, доброта, честность…» Она истово любила его сегодня, точно зная, что завтра встретится с Кристианом. Глядя на Патриса радостными глазами, она думала, что истинную природу этой радости он никогда не должен знать.

– Послушай, Патрис, – сказала она вдруг, завтра во второй половине дня мне хотелось бы попасть на гору Арбуа через Рошебрюн. Это будет такая великолепная прогулка!

– И ты вернешься так же поздно, как и в прошлый раз? – спросил муж.

– Я постараюсь вернуться побыстрее. Во всяком случае, тебе не придется беспокоиться, потому что ты будешь знать, где я.

Патрис запротестовал было, но так как ему очень хотелось сесть за сочинение «Иродиады», он в конце концов одобрил проект жены.

– Сыграй мне еще раз первые такты танца Саломеи, – попросила она.

– Тебе, правда, нравится? – спросил он, положив свои нервные пальцы на клавиши.

Когда он взял несколько аккордов, Элизабет мысленно перенеслась на ферму, где огонь согревал и освещал два обнаженных тела.

Кристиан подбросил несколько поленьев в камин, из него сразу полетели искры. Дрова занялись. Лежа в постели, удовлетворенная и расслабленная, Элизабет лениво прошептала:

– Я хочу пить, Кристиан. Дай мне воды.

– Хочешь лимонного сока? – спросил он.

– Да.

– Сейчас приготовлю.

Он встал. Пояс на его халате развязался. Когда Кристиан двигался, халат распахивался. Элизабет видела все его тело. Она была уверена в том, что движения этого демона-искусителя были точно рассчитаны, и сердилась на себя за то, что не могла противиться его чарам. Он выдавливал лимон, наливал воды из кружки в стакан. Она видела его со спины. Не обернувшись, он спросил:

– Сахар нужен?

– Нет, спасибо.

Он протянул ей стакан. Элизабет залпом выпила этот кислый напиток. Ее губы опухли от поцелуев.

– Ты держишь стакан двумя руками, как маленькая девочка, – сказал Кристиан. – Ну как, вкусно?

Она кивнула головой, как маленькая девочка, – точно так, как ему хотелось. Он сел рядом с ней и начал гладить ее обнаженные плечи и возбужденные груди.

– А теперь тебе пора одеваться, – сказал он.

– Почему?

Кивком головы он показал на окно, за которым уже начало смеркаться.

– Уже поздно. Тебя ждут.

Элизабет не ответила, продолжая вдыхать запах лимона, оставшийся в опустевшем стакане. Его стенки запотели. Да, Кристиан не изменился. Как и прежде, он упорно добивался ее желания, доставляя наслаждение, но боясь при этом осложнений, которые могут быть вызваны каким-нибудь ее неосторожным поступком. Если раньше он отправлял ее к родителям, то теперь – к мужу. Он, который с такой страстью только что обладал ею, мог спокойно выносить, что уйдя от него, она вернется к другому мужчине! Неужели он был так наивен и уверен в том, что она с безразличием откажется от ласк Патриса? Неужели у него не хватало воображения увидеть их обоих в одной постели? Нет, раз он согласен был делить ее с мужем, то только потому, что стремился сохранить свое личное спокойствие. То, что происходило за порогом этой комнаты, его просто не интересовало.

– Ну вставай же! – сказал он ей нежным голосом. – Будь умницей! Ты же придешь завтра…

Ей хотелось дать ему пощечину, но вместо этого она сладко потянулась и заложила руки за голову. Не сводя глаз с подмышек и полураскрытых губ, Кристиан проворчал:

– Маленькая мерзавка! Зачем ты делаешь это?

– Просто так, – ответила она.

А сама подумала: «Я уже давно в нем разочаровалась. Я презираю его. И все-таки не могу без него жить!» Мир менялся, как только она приближалась к нему. Она растворялась в наслаждении, парила в небесах, забыв обо всем на свете, а добравшись до вершины блаженства, она спускалась на землю, ощущая какой-то животный и вместе с тем религиозный экстаз. Здесь и речи не могло идти о здравом смысле. Несмотря на свою власть над нею, Кристиан как человек был ей уже безразличен. Она уступала не ему, а некоей таинственной силе, исходящей из каких-то неведомых глубин, проводником которой он являлся. Были ли у него другие любовницы после Франсуазы Ренар? А может, у него была сейчас другая женщина, богатая и опытная, например, мать его ученика?

Но это уже не имело никакого значения. Склонившись над Элизабет, Кристиан целовал ее ладони. Он уже не говорил ей, чтобы она уходила – он был объят любовным жаром. Она чувствовала, что необходима ему, что он простил ее. Бедра Элизабет напряглись, по спине бежал холодок. Кристиан уже хотел лечь на нее, но в этот самый момент он нечаянно столкнул стакан, стоявший рядом с постелью на маленьком столике. Тот упал и разбился.

– Как неудачно! – поморщился Кристиан и протянул руку с осколком.

Струйка крови потекла с пальцев по его предплечью. Он поднял полотенце, валявшееся на полу и хотел вытереться.

– Подожди, – сказала Элизабет и приложила губы к его ране.

ГЛАВА V

Мадам Лористон попросила соединить ее по телефону с Парижем. Ко второму завтраку она еще так и не получила связи и села за стол вместе с остальными. Ела она нервно, опустив глаза в тарелку. Элизабет и Патрис, сидевшие за соседним столиком, беззвучно хохотали, наблюдая за ее движениями.

– Она раскрошила весь свой хлеб по столу, – тихо сказал Патрис.

– Бедняжка, – вздохнула Элизабет. – Сколько проблем, да еще с таким некрасивым мужем! Как можно ревновать этого лысого толстяка с одежной щеткой под носом?

Патрис прыснул со смеху. Элизабет взглядом показала ему, чтобы он успокоился. Патрис вытер губы салфеткой и выпил глоток воды. С каждым днем его пребывание в Межеве казалось ему приятнее. Благодаря своим успехам на лыжах, он стал чаще сопровождать жену в коротких прогулках. Но он быстро уставал и не любил съезжать с накатанной трассы. Впрочем, спортивные упражнения не мешали ему постоянно думать о музыке. Когда на него находило вдохновение, он отпускал Элизабет кататься одну и работал в номере или в салоне. Освобождаясь во второй половине дня, Элизабет спешила к Кристиану. Он никогда не знал заранее, когда она может прийти, поэтому говорил обычно, что будет ждать ее в три часа, а после трех она могла не застать его дома. Дважды она приходила слишком поздно. В другие разы их встречи были столь страстными оттого, что они не были уверены, что им удастся встретится на другой день. Еще три недели украденного удовольствия, легкой лжи, и уже было пора возвращаться в Сен-Жермен. Но Кристиан собирался поехать в Париж на пасхальные каникулы. Элизабет с удовлетворением думала об этом, помешивая ложечкой апельсиновое суфле.

– Как это вкусно! – сказал Патрис. – Узнай рецепт у шеф-повара.

Она кивнула головой и спросила:

– Который час?

– Без десяти два. А что?

– Я не хочу подниматься слишком поздно на Рошебрюн. Вчера не было толчеи у канатной дороги. Тебе действительно не хочется пойти со мной?

– Нет, дорогая. Сегодня нет. Мне хочется доработать тот кусок, который я сыграл тебе утром. Ты извинишь меня?

– Придется, – сказала она, сделав обиженное лицо и скрывая радость в душе.

В холле раздался телефонный звонок. Мадам Лористон сразу вскочила с кресла: «Это мне!» И кинулась к далекому голосу супруга. Но у двери она столкнулась с Амелией. Женщины обменялись несколькими словами, после чего мадам Лористон снова села в свое кресло с уныло опущенной головой. Амелия подошла к Патрису.

– Идемте быстрей! – сказала она. – Ваша мама звонит из Сен-Жермена.

Патрис сделал удивленное лицо и бросил салфетку на стол. Элизабет поднялась одновременно с ним. Они выбежали из столовой. В холле Патрис взял трубку и спросил:

– Алло! Мама? Что случилось?

Элизабет приложила вторую трубку к уху и услышала далекий голос, который ответил:

– Я очень огорчена, мой мальчик, что беспокою тебя, но Мази очень больна.

– Что?

Черты его лица исказились, глаза расширились, как будто он увидел нечто ужасное.

– Да, – продолжала мадам Монастье. – Она очень больна. В последнее воскресенье она ходила в церковь и простудилась. Доктор Бежар сказал, что у нее воспаление легких. В ее возрасте это очень опасно. Она с трудом дышит. Бредит. Я так за нее беспокоюсь! Я почти не отхожу от ее постели. И вы так далеко от нас! Ах, дети мои, мне кажется, что вам следует вернуться!

Патрис с отчаянием посмотрел на Элизабет и тихо сказал:

– Мы выезжаем сегодня вечером.

– Спасибо, малыш! Целую тебя.

Элизабет положила трубку. Вся ее радость разом улетучилась. Мази больна, каникулы следовало прервать, она уже не свободна и вскоре не увидит ни снега, ни гор, ни… Кристиана. Всего один телефонный звонок смог разрушить ее счастье, а она так надеялась еще испытывать его в течение трех недель!

– Надеюсь, мы будем вовремя, – сказал Патрис.

Он был бледен. На лбу пролегла морщина.

– Конечно! – воскликнула Элизабет. – Иначе и быть не может!

– Раз мама позвонила мне и попросила срочно вернуться, значит, бабушка очень плоха.

– Может быть, мама напрасно так расстроилась?

– Я не думаю.

– А я думаю. Ведь она ухаживает за Мази вместе с Евлалией. Вполне естественно, что она позвонила нам и попросила нашей помощи.

Элизабет говорила все, что ей приходило в голову, лишь бы успокоить Патриса, но ей самой не удавалось убедить себя в этом. Может, Мази и вправду очень плоха? С одной стороны старуха, находящаяся при смерти, с другой – Элизабет и Кристиан, два молодых существа, жаждущих любви, наслаждения, жизни! Мази мешала им встретиться. Она втискивала между ними свое тело, старое и дряблое. Сначала Амелия, а затем Пьер подошли к ним узнать новости, и Патрис повторил им разговор с матерью. Они отреагировали как Элизабет, пытаясь убедить его в том, что он напрасно видел худшее: несмотря на свой возраст, Мази была еще крепкой женщиной, да и врачи уже хорошо разбираются в подобных заболеваниях. Элизабет сжала руку мужа. Он был так опечален, так взволнован, он так нуждался в ней. «Я останусь с ним, – подумала она. – Кристиан подождет меня до трех часов и уйдет. Я напишу ему из Парижа и все объясню…» Она почувствовала, как слезы наворачиваются на ее глаза.

Страх потерять Мази, сожаление о том, что ей придется расстаться с Кристианом – все смешалось в ее голове.

Патрис опустился в кресло. Элизабет села рядом на подлокотник, не выпуская его руку. Сжав пальцы, они почувствовали большую нежность друг к другу.

– Я куплю вам билеты на поезд, – сказал им Пьер.

В тот самый момент снова зазвонил телефон.

– Ну на этот раз мне! – воскликнула мадам Лористон, выйдя из столовой.

Амелия подняла трубку и протянула ее клиентке. С блестящими глазами, сложив губы сердечком, мадам Лористон тихо сказала:

– Алло, Майо двенадцать-пятнадцать? Это ты, Гастон? Колетт у телефона… Я с трудом дозвонилась до тебя! Что?.. Я плохо слышу! Ты сможешь приехать в следующую субботу?

Она глубоко вздохнула, радостно посмотрела на Амелию и добавила, жеманно прижав губы к трубке:

– Да-да! Жду!

ГЛАВА VI

Два часа пополудни. По окнам стучит дождь. В большой, заставленной мебелью комнате необычный свет падал на столики, уставленные лекарствами. Тяжелые бордовые занавески закрывали широкое окно. Постельный балдахин отбрасывал на потолок угрожающую тень. Под этим похоронным сводом лежала неподвижная Мази, с закрытыми глазами, впавшими щеками, с обострившимся носом, который блестел, словно полированная кость. Вот она закашлялась и опять уснула. Ее большое серое лицо, обрамленное ночным кружевным чепцом, было вмято в подушку. Мази тяжело дышала, и в уголках ее губ виднелась слюна. На простыне лежали две худые веснушчатые руки. Уже вторую ночь проводила Элизабет в изголовье старушки. Врач еще не терял надежды. Если сердце больной выдержит, то ему удастся спасти ее. Но она была так стара, так слаба, что эта возможность становилась все менее и менее вероятной. На столике у кровати тикали часы, стоявшие между серебряных и из слоновой кости коробочек. На остальных столиках стояли фотографии в рамочках с подставками на палисандровых или из розового дерева островках, на этих фотографиях еще жили люди, ушедшие в мир иной. Перед камином из розового мрамора стояла переносная печка, пышущая жаром.

Воздух в комнате пропитался лекарствами. Элизабет стоило большого труда не заснуть. Тихо отворилась дверь – на цыпочках вошли Патрис и его мать.

– Как дела? – прошептала мадам Монастье.

– Она задремала, – ответила Элизабет. – Но перед этим она тяжело дышала и сильно кашляла.

– Вам следует прилечь, а я сменю вас.

Элизабет отрицательно покачала головой:

– Нет, мама. Вы и так слишком долго дежурили у постели Мази! Теперь моя очередь.

– А я? – спросил Патрис. – Разве я не могу провести ночь около нее?

– За ней придется ухаживать, а ты не сможешь…

– А Евлалия?

– Ни Евлалия, ни мама, никто… Оставьте меня одну. Мне очень удобно в этом кресле.

– Но она тяжело дышит, – продолжал Патрис. – Нос у нее очень заострился… Может быть, следует позвонить врачу?..

– Успокойся, если бы ей стало хуже, я дала бы ей капли. Доктор Бежар сказал мне, что без опаски могу увеличить дозу.

Мадам Монастье поцеловала невестку со слезами на глазах:

– Ах, дитя мое, с тех пор как вы вернулись, я чувствую себя более уверенной. Вы такая… беззаветная! Но не слишком утомляйте себя. Я скажу Евлалии, чтобы она принесла липовый отвар для Мази. А в пять часов сменю вас.

– Хорошо, мама, – сказала Элизабет. – Не беспокойтесь, ради Бога! Поспите сами немного. И ты тоже, Патрис, иди, – тихо добавила Элизабет.

По возвращении из Межева молодые обосновались в своей бывшей комнате, на втором этаже большого дома, чтобы быть ближе к Мази.

Словно с сожалением мадам Монастье пошла к двери. Сын последовал за ней. Элизабет слышала, как они еще немного пошептались в коридоре. Приехав утром, она была просто поражена усталым и подавленным видом свекрови. С покрасневшими глазами, вытянутым лицом, скисшая, мадам Монастье абсолютно не была похожа на ту элегантную даму, устраивавшую у себя претенциозные чаепития. Теперь в доме повсюду был беспорядок, жизнь остановилась. Надежда исчезла. Все плакали и молились. Дождь падал на опечаленный город. Элизабет сразу же взяла все дела в свои руки. Ничто не возбуждало ее так, как слабость других. Эта болезнь стала ее полем битвы. Теперь она давала указания, говорила, как надо лечить, принимала врача и выслушивала его советы. Сможет ли она до конца продержаться на вершине, исполняя добровольно взятые на себя обязанности.

В дверь постучали. Вошла молодая Евлалия с большой кружкой на подносе. За ней в комнату проскользнула Евлалия старая. На ее лице мелко дрожали все морщины, все бородавки. Сгорбившись, вытянув шею по-черепашьи, она подошла к умирающей хозяйке.

– Ох, мадам, мадам! Бог не может допустить этого.

Она мелко перекрестилась и прослезилась:

– Господи Иисус, Святая Мария, Святой Жозеф!..

Элизабет взяла ее за руку и увела в коридор:

– Вам не стыдно так плакать, Евлалия?

– Бедная мадам! Когда я вижу ее так неподвижно лежащей, то мне начинает казаться, что она вот-вот уйдет от нас в иной мир. Надо бы обратиться к господину кюре для последнего причастия.

– Оно не понадобится ей, – сказала Элизабет.

– Так всегда думают, а потом, хлоп, – и человека больше нет!

– О Боже, Евлалия! Успокойтесь! Даже доктор совершенно спокоен за нее.

Старая Евлалия воткнула свой нос в огромный платок, трижды шумно высморкалась, словно дула в трубу, и сказала:

– Я все же пойду намелю кофе, а то вдруг кому-нибудь захочется на ночь глядя выпить кофе.

В это время ее дочь подкидывала уголь в печку. Когда она стала засыпать его в камин, уголь зашипел. Комнату заполнил неприятный запах. После этого обе Евлалии, взявшись под руки, удалились.

Элизабет уселась на маленькую кушетку и положила ноги на подставленную табуретку. Вокруг дома стояла тишина. Ночь вступила в свои права. Устремив взгляд на лицо Мази, Элизабет никак не могла поверить в то, что жизнь может замереть в этом ставшем дорогим ей существе. О смерти легко думать только тогда, когда речь идет о посторонних людях или о тех, кто уже давно ушел из жизни. А под неусыпным оком Элизабет Мази должна стать неуязвимой. «Я спасу ее… – подумала Элизабет. – Надо только очень сильно захотеть, призвать на помощь всю свою любовь!» Потом, задумавшись, она вспомнила о давней истории, увидела себя в Сент-Коломбе перед телом своей подружки Франсуазы Пьеру. Впервые в жизни она увидела покойника. Белое восковое лицо, руки с четками, сложенные на груди. Девочка была такой красивой, такой нежной. Она мечтала выйти замуж за австрийского принца. И вдруг – холод, пустота, гроб… Все молитвы, все надежды оказались бессмысленными. А если также будет и с Мази? Дрожь пробежала между лопатками, а потом по всему телу. Элизабет тихо склонилась над тяжело дышавшей маской. «Она еще здесь! – подумала Элизабет. – Но если дыхание угаснет, что же тогда случится с этим мыслящим существом? Превратится в ничто? Перейдет в мир иной?» Рот Мази скривился, руки задрожали. Элизабет смутно припомнила несколько фраз из катехизиса: «Смерть есть отделение души от тела… После страшного суда наша душа попадет в чистилище, в рай или в ад, по заслугам ее…» Элизабет все еще слышались детские голоса, произносящие эту молитву. Мадемуазель Керон ходила между столами. Правда была, конечно, куда страшней и сложней. Не в молитвенниках, а в молчании ночи, высоко в небесах, в бесконечном водном потоке следовало искать ответ на тайну потусторонней жизни. Элизабет чувствовала это и все-таки, чтобы хоть как-то противостоять этой сверхъестественной силе, она не нашла ничего другого, как прочитать самую простую молитву, выученную в детстве: «Отче наш…» Она тихо шевелила губами, и разум ее затерялся в иллюзии веры.

– Пить!..

Элизабет вздрогнула. Мази восставала из небытия. Ее глаза лихорадочно блестели на лице землистого цвета. Дыхание было прерывистым От приступа кашля лицо стало багровым, на висках вздулись синие вены. Выгнув спину, она с силой прижала тощие руки к груди, чтобы сдержать удары, раздирающие ее изнутри. Элизабет подала ей плевательницу. Мази нагнулась над ней. Кружевной чепец соскользнул на ухо, обнажив вспотевшую лысину с пушком седых волос. Когда кашель немного утих, Элизабет вытерла ей губы и лицо полотенцем, помогла сесть и дала выпить отвар. Старческие пальцы Мази дрожали на желтой фаянсовой кружке. Немного жидкости стекло по углам ее рта. После каждого глотка она открывала рот с болезненной гримасой и делала глубокий вдох. Наконец она снова легла. Глаза ее медленно закрылись. Прерывисто дыша, она с трудом спросила:

– Вы приехали из… Межева?

– Да, Мази, – тихо ответила Элизабет. – Мы приехали еще позавчера.

– А где… канарейки?

– Мы отнесли их в нашу комнату.

– Я хочу взглянуть на них.

– Мы принесем их вам попозже, а пока они спят. И вам тоже надо поспать.

– У меня болит вот здесь, в боку. А еще в груди… Я задыхаюсь… Что делает Патрис? Он играет на рояле?

– Нет, он отдыхает.

– Странно, я слышу звуки фортепиано. Очень тихие… Не оставляйте меня, Элизабет!

– Не беспокойтесь, Мази. Я буду рядом с вами всю ночь.

Мази с трудом приоткрыла морщинистые веки. В ее глазах промелькнула благодарность. Она, видимо, хотела еще что-то сказать, но не смогла издать ни звука. Вялая и горячая рука легла на запястье Элизабет. Затем старушка разжала пальцы. В горле у нее раздалось клокотанье, челюсть отвисла, и она уснула.

Элизабет прикрыла салфеткой ночную лампу, чтобы свет не был таким ярким, и снова уселась на кушетку, накинув на ноги плед. Она поворачивала голову то налево, то направо, но глаза все равно слипались. Элизабет прикрыла отяжелевшие веки, и вещи в комнате стали принимать какие-то странные очертания. В полутьме печка была похожа на маленький домик с сильно освещенными окнами. За ним как будто камин из белого мрамора, словно занесенный снегом. «А ведь я еще не написала Кристиану! Он, конечно, думает о том, что со мной случилось. Завтра я напишу ему подробное письмо…» Она не могла оторвать глаз от блестящих слюдяных окошек. Внутри, наверное, было так тепло, так хорошо! Яркий огонь. Кровать, покрытая покрывалом из шкурок сурка… Две руки, протянутые к камину. Профиль улыбающегося дьявола. Она вдруг захотела его до боли, до крика. В животе что-то шевельнулось. Сухие губы встретили пустоту. «Почему, но почему я думаю о нем с такой силой, с такой болью, хотя уверена, что больше не люблю его?»

Мази приподнялась на подушках. Ей было жарко. Она пыталась расстегнуть свою фланелевую рубашку. Элизабет подбежала к ней и, не позволяя этого сделать, обтерла ее лицо салфеткой и накрыла одеялом.

– Пить…

– Вот, Мази, – сказала Элизабет, протягивая ей чашку.

– Мне мешает складка на простыне, вот здесь.

– Сейчас поправлю, Мази.

– Кто-то стучал?

– Никто…

– Мне показалось…

И снова гробовая тишина. Дождь перестал. За тяжелыми бордовыми шторами тихо шумели ветви деревьев. Здесь же не было никакого движения, ничто не менялось. Время обходило эту комнату стороной. Элизабет казалось, что она навеки уселась перед кроватью с балдахином, в которой лежала умирающая королева. Часы тикали все громче и громче. Двадцать минут второго. Элизабет сомкнула веки и увидела короткий сон, но через пять минут она снова встрепенулась и снова склонилась над больной. Дыхание Мази было относительно спокойным. Печка все так же потрескивала в своем углу. Элизабет снова задремала. Но едва она закрыла глаза, как кто-то тихо дотронулся до ее плеча. Она подскочила. Перед ней стояла мадам Монастье. Часы показывали четыре часа утра.

– Я пришла пораньше, потому что мне все равно не спалось. Все нормально?

– Да, мама.

– Тогда поскорее идите спать, дитя мое! Вам это просто необходимо!

От неудобной позы ноги Элизабет затекли. Она медленно встала, чувствуя себя совершенно разбитой физически, и еще потому, что она ничего не сделала для того, чтобы Мази стало лучше. Выйдя в коридор, Элизабет вдохнула свежего ночного воздуха, который ей показался таким здоровым после того, которым она надышалась в комнате больной Мази.

Услышав шаги жены, Патрис тотчас же проснулся и включил ночник.

– Что? Как Мази? – воскликнул он. – Мази?

– Все хорошо, дорогой. Она задремала, – ответила Элизабет.

Канарейки заволновались в своей клетке, затем, успокоившись, умолкли. Фрикетта открыла глаза, но положив голову на лапы, снова заснула на своей подушечке.

– Уже так поздно – продолжал Патрис. – Ты, наверное, едва держишься на ногах, моя любимая. – Элизабет разделась и прямо-таки рухнула рядом с ним в широкую и теплую постель. Он обнял ее. Она ощутила тепло этого мужского тела. Она чувствовала себя такой усталой, такой разбитой, неспособной к малейшему сопротивлению, к тому же она не в силах была бороться со своими инстинктами.

– Милая моя, дорогая моя, любимая, – повторял Патрис, поглаживая ее по волосам.

Он ласкал ее нежно, не возбуждая. Она взяла его руку и приложила к своей обнаженной груди. Он понял, наклонился над ней и поцеловал в губы. Элизабет стонала, извиваясь в животной страсти. Все ее существо протестовало против смерти. Наконец Патрис снял свою пижаму и накрыл ею лампу у изголовья.

– О! Элизабет, прошло уже столько времени с тех пор, как мы не были вместе! – страстно прошептал он.