Текст книги "Прекрасная и неистовая Элизабет"

Автор книги: Анри Труайя

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 26 страниц)

Они молча постояли обнявшись перед столом с разложенными на нем реликвиями. Вся мудрость мира взирала на них с полок, заставленных толстыми мрачными книгами. Минуту спустя Патрис сказал со вздохом:

– Надо предупредить маму и Мази.

– О чем?

– О наших планах. Я сейчас же пойду к ним.

– Подожди до второго завтрака, – сказала она.

ГЛАВА II

– Поздравляю тебя, – сказала Мази, наморщив лоб под своим пышным париком. – По крайней мере, ты действуешь быстро! Один телефонный звонок – и все урегулировано.

– Еще ничего не урегулировано, – ответил Патрис. – Просто я договорился о встрече.

Все работали ножами и вилками над ломтиками сыроватого и жесткого жаркого. Атмосфера накалялась. Мази, прожевывая кусочек мяса, продолжала наигранным тоном:

– Я думала, что ты отрицательно относишься к музыке для кино.

– Когда речь идет об обычном художественном фильме, – ответил Патрис. – Но здесь моя партитура послужит для сопровождения фильма о религиозном искусстве. Следовательно, я смогу также разработать несколько тем, которые мне дороги.

– Короче, тебя это заинтересовало? – сказала Мази.

– Очень, – кивнул головой Патрис.

Элизабет с удивлением смотрела на мужа. Глядя на его уверенность, никто и не предположил бы, что всего два часа назад он сомневался относительно того, какое решение ему принять.

– Когда ты встретишься с ним? – спросила Мази.

– В следующий понедельник, в половине четвертого. Мы поедем сразу после второго завтрака.

– Мы? – удивленно подняла голову мадам Монастье.

– Да, – сказал Патрис. – Элизабет поедет со мной.

Мази медленно отвернулась от внука и посмотрела на Элизабет, чья роль в этом деле была очевидной.

– Хорошая мысль! – сказала мадам Монастье. – Я довольна, Патрис, что ты возобновляешь связи со старыми друзьями. А то ты стал таким нелюдимым. Элизабет должна обязательно уговорить тебя немного развлечься. Если вы захотите пригласить в какое-нибудь воскресенье молодежь на чашку чая…

Патрис промолчал и снова принялся за еду. Элизабет последовала его примеру. После разнообразной кухни в гостинице обычная пища в доме Монастье казалась малосъедобной. Ей здесь никто не уделял должного внимания, и все блюда имели одинаковый вкус. Элизабет скучала по острому соусу, по поджаренному хлебу с положенными на него листьями шпината… Молодая Евлалия сменила тарелки.

Чтобы показать свое недовольство тем, что внук не посоветовался с ней по такому важному вопросу, Мази отказалась от сыра и проглотила несколько виноградин с таким отвращением, будто это были горькие пилюли.

– Мама, вы почти ничего не ели! – воскликнула мадам Монастье. – Что случилось? Вы не больны?

– И вправду, – сказал Патрис, – ты что-то сегодня выглядишь хуже, чем вчера.

Видя, что о ней так беспокоятся, старая дама вновь почувствовала себя важной персоной. Забыв о своей обиде, она соизволила улыбнуться:

– Это пустяки, – сказала она. – В моем возрасте малейшие неприятности действуют на аппетит и волнуют сердце.

– У вас какая-нибудь неприятность? – спросила с тревогой в голосе мадам Монастье.

– Нет. Сначала я так подумала, но потом поняла, что ошиблась. Я счастлива, Патрис, что ты сам принял решение позвонить своему другу, – сказала она, делая ударение на слове «сам».

Она умолкла, а слово «сам» все еще слышалось в комнате. Получив одобрение в высшей инстанции, Патрис весело посмотрел на Элизабет. Все встали из-за стола.

– Подайте нам кофе в сад, – сказала Мази, обращаясь к Евлалии.

И она направилась к двери королевской походкой, выпрямив спину и гордо выпятив бюст. Паркет поскрипывал под тяжестью ее веса.

Столовая выходила в большой, тенистый, но плохо ухоженный сад. От улицы он был отгорожен каменной стеной. Главная аллея, посыпанная мелким гравием, шла от ворот между двух лужаек, на одной из них росли густые заросли бегонии, на другой размещался круглый высохший бассейн. Далее шла площадка для крокета, вся заросшая сорняками. На детских качелях Патриса все еще была подвешена дощечка, раскачиваемая иногда только ветром. Стол стоял под дубом. Мази и мадам Монастье уселись в широкие плетеные кресла, Патрис – в шезлонг, а Элизабет, которой хотелось немного позагорать, вытащила из тенистых кустов кресло-качалку, села в него поудобнее и повернула лицо к солнцу. Раскачиваясь в кресле, она рассматривала из-под полуопущенных век большой трехэтажный дом из серого камня с широкими переплетами на окнах, с крыльцом, на которое вели три ступеньки, с черепичной крышей, на которой виднелись овальные окошечки, напоминающие птичьи гнезда. На нижнем этаже комнаты для приема еще сохраняли признаки жизни, но выше почти половина комнат служила кладовыми. Молодая Евлалия принесла кофе, у которого, как всегда, был резковатый привкус железа. Мази и мадам Монастье выпили его мелкими глотками с видом гурманок и таким достоинством, какое не поддавалось никакой критике. Мази даже позволила себе дополнительное удовольствие: обмакнув в это пойло кусочек сахара, держа его кончиками пальцев, она поднесла его ко рту. Смоченный сахар захрустел. Может, и зубы у нее были вставными?

– Вам не следует так долго находиться на солнце, Элизабет, – сказала она, поставив чашку. – Вы только испортите себе цвет лица и заработаете мигрень.

– Я привыкла, Мази, – ответила Элизабет. – Вы знаете, в Межеве солнце жарит посильнее, чем здесь.

Каждый раз, когда Элизабет употребляла какое-нибудь слово из спортивного лексикона, брови старой дамы ползли вверх по лбу.

– Если оно «жарит» в Межеве, то мне больше нечего сказать, – тихо ответила она с иронией в голосе. – Но в наше время это бы закончилось в таком случае тем, что мы сами бы «изжарились».

Довольная своим каламбуром, она склонилась к мадам Монастье, автоматически тихо засмеявшейся, покачивая головой. Казалось, она хотела сказать: «Эта Мази неисправима!»

Потянувшись, Патрис зевнул. Мадам Монастье вынула рукоделие из большой серой полотняной сумки.

– Мне надо бы продолжить, – сказал она.

Она вышивала по канве, и с каждым стежком на ткани все более ясно вырисовывался контур розы. Мази обмахивала веером из бумажных кружев свой напудренный подбородок. Наступило молчание. Легкий ветерок шевелил листьями деревьев. Над пустыми чашками летали мухи. Время тянулось, как густой сироп. Элизабет развернула свое кресло-качалку вслед за солнцем. По улице проскакали лошади. Затем стих и цокот их копыт. Видимо, наездники, выехавшие из манежа, отправились на прогулку по лесу. Мази рассказала, что в молодости у отца Патриса была собственная лошадь. Потом конюшню перестроили под гараж. Там и до сих пор стоял «форд» со спущенными колесами и грязными стеклами. На нем так давно не ездили, что он пропах уже не бензином, а заплесневелым брезентом, как старый фиакр. Из всех членов семьи только Патрису удалось получить водительские права. Совершив этот подвиг, он ни разу не сел за руль. Занятия такого рода не интересовали его. Он не любил машин, скорости, риска и часто поговаривал, что теперь уже не сможет отличить тормозную педаль от педали сцепления из-за того, что не имеет практики вождения. Элизабет сожалела об этом: она с удовольствием прокатилась бы с Патрисом за город на машине. А почему бы и нет?

Рядом с гаражом находился домик сторожа. Весь обвитый плющом, с закрытыми ставнями и заколоченной дверью, он дремал за изгородью из растрепанной бирючины. С тех пор как сторож умер, а его жена вернулась в деревню, в нем никто не жил. Соседский садовник приходил сюда два раза в месяц, чтобы скосить траву и посыпать дорожки. Элизабет перевела взгляд на Мази. Как, наверное, та страдала оттого, что ее жизнь постепенно стала ограничиваться комнатой; больше не открывались окна, уходили слуги. Сумрак и тишина селились в больших комнатах с отсыревшими обоями. Старуха продолжала обмахиваться веером.

– Отсюда домик сторожа выглядит очень живописным! – сказала Элизабет. – Как он выглядит внутри?

– Как мышиная нора, – ответил Патрис.

– Я уверена, что ты преувеличиваешь, – сказала Элизабет.

– Увы! Боюсь, что нет, – вздохнула мадам Монастье.

– Мне хотелось бы взглянуть, – продолжила Элизабет. – Вы позволите, Мази?

– Ну конечно! – ответила та. – Попросите ключи у старой Евлалии. Она теперь, наверное, в саду, в той беседке, что обвита зеленью.

В хорошую погоду старая Евлалия усаживалась обычно в этой беседке под предлогом того, что она собирается поштопать белье, на самом же деле – чтобы подремать. Когда Элизабет тихо подошла к ней, та даже не подняла головы. В накрахмаленном чепчике, с очками, сползшими на нос, она сидела сгорбившись, положив носки на колени и тихо похрапывая во сие. На этом сонном лице Элизабет с волнением читала тайну глубокой старости. Евлалия, казалось, была старше больших деревьев. Кровь больше не окрашивала ее щек, высохших и сморщенных. Можно ли было поверить, что когда-то она была резвой девушкой, любящей женщиной, матерью, кормившей грудью свое дитя? Со сжавшимся сердцем Элизабет подумала, что когда-нибудь и ее мать тоже станет похожей на это высохшее создание. А лет через пятьдесят-шестьдесят не пригнется ли она сама к земле, с пергаментной кожей на лице и с крючковатыми пальцами в узловатых прожилках? Стоя перед служанкой, Элизабет раздумывала, стоит ли нарушать ее покой, возвращая ее к жизни. Она робко дотронулась до старческой руки, и Евлалия постепенно стала просыпаться. Сначала открылись ее глаза, затем задрожали руки, и наконец, узнав Элизабет, она пробормотала:

– О, мадам Патрис! А я как раз штопала носки вашего мужа!

Элизабет пришлось долго втолковывать этой старой женщине, что она пришла не за носками, а за ключами. Старая Евлалия никак не могла вспомнить, куда она их дела. В конце концов ее дочь обнаружила их где-то на кухне.

– Я так и думала, что они лежали там, – проворчала старая Евлалия, схватив свое добро костлявыми пальцами. – Идемте!

Возбужденно блеснул ее левый глаз, правый же был прикрыт бельмом. Патрис присоединился к Элизабет и Евлалии у домика сторожа.

– Дай, я сам открою, Евлалия, – попросил он.

Но старуха упрямо качала головой в чепце: это в ее обязанности входило сопровождать посетителей. Ее рука дрожала так сильно, что ключ чудом вошел в замок после нескольких попыток. Дверь скрипнула и отворилась. Элизабет вошла в прохладную тень. Патрис открыл одно окно, потом ставни, которые оборвали ветку плюша. В солнечном свете стали видны отштукатуренные стены, потрескавшиеся, с зелеными пятнами старой краски, местами можно было увидеть красные расколотые плиты, а по всем углам паутину. Печь для топки углем и каменная раковина говорили о том, что раньше здесь была кухня. Оттуда Элизабет перешла в пустую квадратную комнату, голубые обои которой вздулись и отвалились кусками, затем в другую, забитую старой пыльной мебелью, и наконец, в туалет, где над умывальником на одном гвозде висело зеркало в бамбуковой раме.

– Вот видишь, дорогая, здесь все такое ветхое и все рушится, – печально сказал Патрис.

– А здесь у них стояла кровать, – прошамкала старая Евлалия, – здесь шкаф и большой стол…

Сгорбленная, она внимательно оглядывала все вокруг. Подбородок ее дрожал. Связка ключей позвякивала у нее на поясе. Она напоминала старую фею. Вот сейчас она махнет волшебной палочкой и пыль улетучится, а мебель вернется на свои места.

– Этот домик очень мил, и я думаю, было бы нетрудно привести его в порядок.

– Привести в порядок? Для кого?

– Для нас, – просто ответила Элизабет.

Старая Евлалия тихо засмеялась.

– О чем ты говоришь, Элизабет! – спросил удивленный Патрис. – Не можем же мы жить в местах общего пользования!

– Это верно! – сказала она вздохнув. – Но согласись, что нам здесь было бы хорошо! Спальня, столовая, кухня, туалет… Даже мебель мне нравится! А эта деревенская кровать просто великолепна!

Старуха продолжала смеяться как безумная, глядя на молодежь. Может, она наводила на них чары?

– Будь разумной, Элизабет! – сказал Патрис. – Ты увидела то, что хотела увидеть. А теперь идем. Мази, наверное, беспокоится, куда это мы запропастились.

Покорная, но грустная, Элизабет последовала за мужем. Старая Евлалия снова стала запирать дверь ключом с такой тщательностью, словно за этой дверью скрывались сказочные сокровища. Сделав несколько шагов, Элизабет обернулась: Патрис забыл закрыть окна. Теперь дом сторожа выглядел обитаемым.

ГЛАВА III

Когда они вышли из небольшого зала для просмотра фильмов, Шарль Бретилло пригласил Элизабет и Патриса выпить аперитив в кафе на Елисейских полях. Они уселись в легкие кресла, расставленные прямо на тротуаре среди элегантно одетых праздных людей, говорящих на разных языках мира, потягивающих коктейли со льдом и лениво разглядывающих прохожих. После серьезных и немых кадров фильма движение, шум и свет на улице оглушали Элизабет. В ее голове все еще прокручивалась пленка, демонстрирующая фасады старых храмов, каменные лица святых, странно освещенные снизу, барельефы со словно бьющимися в конвульсиях фигурами, тяжелые двери алтарей, колокола с надписями на латинском языке.

А здесь, на открытой террасе кафе, перед ее взором текла жизнь. Она поминутно схватывала деталь чьего-нибудь платья, прически, ей хотелось рассказать о своих впечатлениях Патрису, но она вынуждена была сдерживать себя, потому что он обсуждал с Шарлем Бретилло свою будущую работу. Тот передал ему точный расчет хронометража музыкальных кусков, и они обменивались идеями по этому вопросу. Они даже обговорили условия контракта. Патрис прочитал его и сразу поставил свою подпись со словами: «Да, все в порядке!» Сейчас он объяснял Шарлю Бретилло, что будет в основном использовать в партитуре орган, фортепьяно, флейту, кларнет и саксафон, потому что он заметил, что магнитная запись придавала этим инструментам патетическое звучание.

– Согласен, – сказал Шарль Бретилло, – только не сочини мне что-нибудь такое ритмическое и слишком современное!

– Будь спокоен! – ответил Патрис. – У тебя будет музыка, которая понравится публике. Внимая ей, она услышит то голос камня, то кованого металла, то старого дерева. Она услышит голос храма, ты понимаешь, храма!

Когда в его глазах зажигался вот такой огонь, можно было подумать, что для него нет ничего невозможного. Элизабет была рада, что это она подтолкнула его к такому решению. Благодаря ей он окончательно освободился от своих страхов и неизвестности. Он вырастет и еще удивит мир своим талантом!

Рядом с ним Шарль Бретилло выглядел шутом с его копной светлых кудрявых волос, с ярко-зеленым галстуком, в широком клетчатом пиджаке. Было даже удивительно, что этот шалопай создал такой высокохудожественный фильм. Может быть, ему кто-то помогал?

– Вот увидишь, старик, – сказал Шарль, поднимая рюмку, – если дело пойдет, мы и дальше будем работать вместе! Я собираюсь снять еще два короткометражных фильма, а потом большой фильм, грандиозный фильм.

Говоря это, он разглядывал Элизабет, как фотограф свою модель.

– Вы любите кино, мадам? – спросил он.

Всякий раз, когда ее называли мадам, ей казалось, что перед ней расстилают красный ковер.

– Очень! – ответила Элизабет. – Если бы я жила в Париже, я бы просмотрела все новые фильмы.

– Тогда бы у вас не было ни единого часа свободного времени, – смеясь сказал Шарль.

Затем он ударился в рассуждения о тенденциях современного французского кино. Он знал всех режиссеров, всех кинозвезд. Несколько раз он прерывался, чтобы пожать небрежно, через плечо, руку людям, проходящим между столиками: все это были знаменитые личности или те, которые скоро станут знаменитыми. Красивые девушки улыбались ему издалека. Он снисходительно кивал им в ответ головой. Шарль чувствовал себя в своей стихии.

Вдруг он взглянул на свои золотые часы и присвистнул:

– Уже пятнадцать минут шестого! Прошу извинить меня, но у меня назначена встреча на другом конце Парижа. Значит договорились, позвони мне, как только у тебя продвинется дело! Пока, старик!

Он дружески хлопнул Патриса по плечу, поцеловал руку Элизабет и пружинящей походкой направился к своей машине, кабриолету «Шенар и Валькер», стоящей у тротуара. Когда машина скрылась, Элизабет дала выход своей радости:

– Я так счастлива, Патрис! Мне просто не сидится на месте! Уведи меня!

– Куда? – спросил он.

Но она и сама не знала. Он посмеялся над странной смесью нерешительности с энтузиазмом. Переговорив, они взяли такси, которое довезло их через какофонию дорожных пробок до предместья Сент-Оноре. Там они вышли и стали рассматривать магазинные витрины. Около каждой витрины у Элизабет сладко замирало сердце. Ей хотелось купить все сразу: платья, шляпки, чайный сервиз, серебро, розовую ночную рубашку с кружевами, сумочку из крокодиловой кожи, старинные часы с боем, туфли, несессер… Патрис сжимал ее руку: ее восторг умилял и веселил его. Они заходили в магазин справиться о цене выставленных в витрине товаров. Продавцы называли астрономические числа. Патрис безо всякого смущения говорил:

– Хорошо! Я зайду в следующий раз.

Это была игра. Они выходили из магазина с пресыщенным видом и, отойдя на три шага от него, принимались дико хохотать. Элизабет и на самом деле высказывала свои желания, ничуть не смущаясь, прекрасно зная, что они не выполнимы. Ее родители, все деньги которых были вложены в гостиницу, дали ей в приданое только носильные вещи. Что касается Патриса, его бабушка определила ему после свадьбы пожизненную ренту, заверенную нотариусом, в размере шести тысяч франков в год. Она говорила, что этой суммы будет вполне достаточно для молодой семьи, которая избавлена от забот о жилье и пропитании. Но Элизабет мечтала о более богатом будущем.

– Вот увидишь, – тихо сказала она мужу, – когда ты станешь известным композитором, нам все будет казаться в магазинах дешевым!

Патрис не возражал. Встреча с Шарлем Бретилло настроила его на самый оптимистический лад. Люди толкали их, они почти оглохли от шума проезжающих машин и автомобильных сигналов, но продолжали переходить с одного тротуара на другой, чтобы не пропустить ни одной витрины. Осмотрев все в Сент-Оноре, они вышли на улицу Мира, где Элизабет была просто очарована сверкающими витринами ювелирных магазинов. Когда она вошла в семью Монастье, Мази подарила ей очень красивую старинную брошь с маленькими бриллиантами. Ее обручальное кольцо, тоже из бабушкиных запасов, было украшено большим изумрудом. Родители подарили дочери золотые часы с выпуклым циферблатом. Но эти драгоценности, которыми она так гордилась, просто поблекли перед теми, что она увидела в богатом обрамлении из бархата и атласа. Чем дольше она на них смотрела, тем радужнее ей представлялось будущность ее мужа. Перед самым закрытием магазина Элизабет купила себе две пары шелковых чулок и галстук Патрису. И только после этого они, усталые, доплелись до «Кафе вуа ля Пэ» выпить лимонада. Патрис посмотрел на часы: скоро надо было садиться на поезд. Но Элизабет предложила продлить этот замечательный день, оставшись в Париже на обед. И сразу же рядом с ними возникла тень Мази.

– Это невозможно! Нас ждут дома, – сказал Патрис.

– Но ты можешь просто позвонить, – возразила Элизабет. – Если тебе не хочется, я могу сама это сделать.

Звонить ему не хотелось, но он так же не хотел и разочаровывать жену. Они вошли в телефонную будку. Трубку взяла мать Патриса. Она была женщиной сентиментальной, и поэтому «обед двух влюбленных» очаровал ее. Только она попросила сына и невестку больше не задерживаться, иначе Мази будет беспокоиться до самого их возвращения под крышу родного дома живыми и здоровыми. Повесив трубку, Патрис перевел эту двусмысленную рекомендацию в точное время:

– Мы располагаем временем до одиннадцати часов.

Он таким образом предложил Элизабет кусочек парижской ночи. Они снова уселись на террасе кафе: Элизабет подняла глаза к небу и пожалела, что сумерки еще не наступили. Наконец все зажглось: звезды, фонари, витрины, рекламные вывески. Начался праздник ночи. Патрис вытащил все из карманов. Элизабет сосчитала вместе с ним наличные деньги: сорок семь франков. Можно было позволить себе царский обед!

– Если бы дядя Дени знал, что мы приехали в Париж и не зашли к нему в кафе! – сказала она со вздохом.

– Хочешь, мы пойдем к нему прямо сейчас?

– О нет! Мне очень хочется побыть с тобой наедине. Нам так редко это удается.

Они долго бродили по кварталу и наконец остановились у входа в большой ресторан, стены которого, покрашенные под мрамор, и позолоченные зеркала соблазняли их своим модерном. Метрдотель провел их мимо сидевших там посетителей до белого круглого столика, который они заприметили издалека. Прямо перед ними находилась зеркальная колонка. Элизабет увидела себя в платье с набивным рисунком, со сверкающей брошью на груди, в соломенной шляпке, сидящей рядом с мужем, который внимательно изучал меню. Увидев себя горожанкой, Элизабет удивилась. Куда делись ее взлохмаченные волосы, лыжные брюки и ботинки, старый свитер с засученными рукавами? Как она изменилась за несколько месяцев! Элизабет положила руку на скатерть. На пальце сверкало обручальное кольцо. Было невозможно не заметить его.

– Что вы скажете, если для начала я предложу вам лососину, мадам? – спросил метрдотель.

Она почувствовала себя красивой и утонченной светской дамой, и не сводя глаз со своего отражения, грациозно обернулась к Патрису, которому она была обязана этим счастьем. Выбор блюд не имел никакого значения. Они решили взять наугад разные закуски и морские гребешки. Они обедали, глядя друг другу в глаза, с таким аппетитом, при котором качество пищи не играло роли. Услужливые официанты порхали вокруг столика. Элизабет вспомнила ресторан, мать, сидящую перед раздаточным окошечком, Леонтину, Берту с белыми фартуками и накрахмаленными воротниками… Мужчины все-таки лучше обслуживали! Краснощекий официант с золотым галуном на лацканах пиджака разливал вино. Элизабет поднесла бокал к губам. Белое сухое вино ударило в голову. Патрис с отсутствующим видом говорил что-то о музыке. Огромный гипсовый цветок на стене бросал тень на его сократовский лоб. Вдруг выражение его лица изменилось и он с жаром сказал:

– Я люблю тебя!

– Дорогой мой! – ответила ему Элизабет взволнованным голосом, вытерев рот салфеткой. – Я тоже люблю тебя!

Их руки соединились на скатерти. Принесенный официантом десерт разъединил их. Глядя друг на друга с любовью, они принялись за охлажденные фрукты.

– Я никогда не забуду этот вечер! – сказала Элизабет.

– Тебе хотелось бы жить в Париже? – спросил Патрис.

– Нет, я предпочитаю жить за городом. В Париже слишком шумно, суетливо. Но приезжать сюда иногда – это здорово! Мы ведь приедем еще сюда, правда?

– Обещаю тебе.

Он заказал два кофе, рюмку коньяка и даже закурил сигарету, что случалось с ним крайне редко. На эстраде, расположенной в глубине зала, играл женский оркестр. Все музыкантши были одеты в зеленые платья с диадемами на головах. На транспаранте было написано название оркестра: «Ундины». Две девицы с розовыми щечками дули в кларнеты. Скрипачка вдохновенно взмахивала смычком. Из-под пальцев арфистки каскадом падали музыкальные брызги. Солидная дама с лицом кассирши восседала за ударными инструментами.

– Господи! Как же они плохо играют! – проворчал Патрис.

Элизабет нашла, что он слишком придирчив. Но вскоре он сам поддался очарованию мелодии, исполняемой под звон бокалов и громкие разговоры. Он покачивал в такт головой. Элизабет молча смотрела на него и мечтала о любовных утехах. Сегодня вечером в спальне… Она видела своего мужа преобразившимся, не робким, как обычно, а решительным, умелым, одновременно терпеливым и настойчивым в борьбе за удовольствие… Она прошептала взволнованным голосом:

– Дай затянуться один разок твоей сигареткой!

Она никогда не курила. Элизабет ощутила во рту горький вкус табачного дыма. В глазах защипало и выступили слезы. Ей захотелось домой. Патрис попросил счет и щедро расплатился, сделав это настолько непринужденно и элегантно, как будто для него это было привычным делом.

В поезде, увозившем их в Сен-Жермен, Элизабет сняла шляпку, жавшую ей в висках.

– Уф! Как хорошо! – воскликнула она, взъерошив волосы обеими руками.

Разомлевшая, она положила голову на плечо мужа. Ему захотелось поцеловать ее. Элизабет засопротивлялась, указав на пожилого господина, дремавшего напротив них. Но Патрис настойчиво поцеловал жену в губы.

– Ты знаешь о чем я думаю? – спросила она вдруг.

– Догадываюсь, – ответил он, озорно подмигнув.

– Я серьезно говорю! Странно, что тебе не хочется чаще ездить в Париж.

– Для чего?

– Ну хотя бы для того, чтобы сходить на концерт, встретиться с друзьями, тоже музыкантами, чтобы быть в курсе того, что происходит в музыкальном мире…

– Но я и так в курсе, – ответил Патрис.

– Вдали от настоящей жизни, читая газеты… Разве этого достаточно?

– Ты права, – ответил он. – Я немного в стороне от событий. Я работаю в одиночку. Это всегда опасно вначале. Но что ты хочешь? Когда живешь в Сен-Жермене, любая поездка оказывается проблемой! Во-первых, надо садиться в поезд…

– Какой же ты лентяй! – воскликнула она со смехом.

– Все интеллигенты ленивы, – возразил он с комичным высокомерием.

– Так вот, я дам тебе способ превратить поездки в Париж в увеселительные прогулки!

– Какой?

– Ты опять сядешь за руль.

Он прямо-таки подскочил:

– Ты шутишь, Элизабет! Я тебе уже говорил, что терпеть этого не могу!

– Это потому, что ты водил машину всего несколько дней, а когда привыкнешь…

– Привычка ничего не изменит! У человека или бывают к этому способности или нет.

– Ты же сдал экзамены на права?

– По знакомству. Мама была в хороших отношениях с женой экзаменатора. Нет-нет, не настаивай. Я себя знаю. Мне не хочется попасть в катастрофу.

– Но ведь это просто глупо: иметь машину в гараже и не пользоваться ею!

– Но это никогда мне не мешало быть счастливым.

– Ладно! – ответила она твердо. – Если ты не хочешь водить машину, водить ее буду я.

– Вот так, просто? Прямо завтра?

– Нет. Я буду брать уроки вождения.

Он поцеловал ее и сказал:

– А тебе не хочется стать машинистом поезда на линии Сен-Жермен – Париж?

Задетая за живое и раздосадованная, Элизабет нервно рассмеялась:

– Ты мне не веришь? Вот увидишь, Патрис. Увидишь, на что я способна!

– Я уже знаю, – сказал он, почти опрокинув ее на сиденье. Пожилой господин проснулся, зевнул и поправил галстук. Элизабет и Патрис выпрямились. Они тихо сидели рядышком, но руки их были соединены, а в глазах все еще играли лукавые искорки.

За стеклом мелькал деревенский пейзаж: темное небо, серые дороги, домики с темными окнами, в которых жили люди, рано ложившиеся спать. С каждым ударом колес Париж становился все дальше с его толпами людей и огнями. Убаюканная покачиванием вагона, Элизабет могла представить себе, что уезжала с Патрисом в Марсель, Бордо или Межев… Ей стало немного грустно, она вновь увидела горы, гостиницу у дороги на Глез, колокольню, каток, ферму в снегу… Раздался гудок паровоза. За окном замелькали огни. Их попутчик снял свой чемодан с верхней полки и недоверчиво взвесил его в руке. Внутри что-то звякнуло. Элизабет надела шляпку.

Возвратившись домой, они увидели Мази, мадам Монастье и Фрикетту, ожидавших их в салоне при свете лампы.

Патрис с жаром взялся за работу. Ему хотелось добиться совершенства, поэтому несмотря ни на какие уговоры близких, он не хотел им показывать ни одного отрывка из своей партитуры, пока не убедится в том, что его не нужно будет переделывать. Каждый день он закрывался в салоне и вновь принимался за то, что сочинил накануне. Все говорили тихими голосами, чтобы не помешать ему.

Однажды утром, вернувшись после прогулки с Фрикеттой, Элизабет увидела Мази, которая сидела к ней спиной, напряженно вытянув шею. Она подошла к старой даме и увидела блаженное выражение ее лица.

– Он сыграл подряд два отрывка, – сказала она. Потом, посмотрев на Элизабет повнимательней, воскликнула:

– Что это с нами?

В левой руке под мышкой Элизабет держала большой пакет, завернутый в газету, а в правой – маленькую деревянную клетку, в которой прыгала серенькая птичка с красным клювом:

– Это бенгальская птичка из породы ткачиковых! Правда, красивая?

Мази поднесла лорнет к глазам, вгляделась и воскликнула:

– Просто очаровательная! Где вы ее купили?

– Я не купила ее, – сказала Элизабет. – На рынке стоял человек, дающий в качестве сувенира бенгальскую птичку всякому, кто покупал у него два килограмма мастики для пола.

– Значит, вы купили два килограмма мастики для пола?

– Да. Вот она, – сказала Элизабет, с трудом удерживая выскальзывающий пакет.

В этот момент подошла мадам Монастье. Она тоже пришла в восторг от птички. Женщины решили, что птичке будет тесно в такой маленькой клетке. Поэтому до покупки клетки большего размера Элизабет предложила поместить ее в корзину для салата. У молодой Евлалии как раз была одна, которой она не пользовалась. Достаточно было прикрыть картонкой верх, чтобы сделать из нее временное жилище. Испугавшись огромных лиц, склонившихся над ней, птичка дала взять себя в руки и перенести из одной тюрьмы в другую, не оказав ни малейшего сопротивления. Мази сказала: «Добро пожаловать!», но птичка нахохлилась и ничего не ответила.

– Любопытно, – сказала Мази, – я обожаю птиц, но у меня их никогда не было. Поздравляю вас с этой идеей, дитя мое! Когда Патрис закончит работу, мы устроим ему сюрприз.

– У меня для него есть еще один, более значительный, – сказала Элизабет.

– Да? – выдохнула мадам Монастье, и на ее лице появилось выражение такой легко угадываемой надежды, что Элизабет почувствовала, как краснеет.

Даже Мази оторвалась от корзины, внимательно посмотрев на эту молодую женщину, сказавшую, что подарит ее внуку нечто получше, чем эта бенгальская птичка. Стоя между этих женщин-матерей двух поколений, ожидавших от нее важного сообщения, Элизабет пожалела о том, что невольно ввела их в заблуждение. Опустив голову, она сказала:

– Я решила научиться водить машину.

– Что? – недоуменно переспросила Мази.

– Да, – продолжила Элизабет. – Я поступила в автошколу. Сегодня после обеда у меня первый урок.

Мадам Монастье была оглушена этой новостью. Лицо ее вытянулось, глаза потухли.

– Это и есть сюрприз? – пробормотала она.

– Да, мама, – скромно сказала Элизабет.

Мази легче пережила этот удар. Собираясь уже наклониться над люлькой правнука, она с такой же живостью заговорила об автомобиле:

– В добрый час! – воскликнула она. – Я всегда ругала Патриса за то, что он упорно отказывается водить машину. Если он увидит, что вы берете уроки, то ему тоже захочется, и он опять сядет за руль. Ведь вождение автомобиля – мужское занятие! Но его надо лишь подтолкнуть. Вы нашли самый лучший способ. Да, дитя мое, у вас есть голова на плечах! Мне это нравится. Что Вы об этом скажете, Луиза?