Текст книги "Дары небес. Цена обещания (СИ)"

Автор книги: Анна Шведова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 12 страниц)

Шведова Анна Николаевна
Дары небес. Цена обещания

ПРОЛОГ.

Мститель

В ночном небе бесшумно парил орел. Распластались вширь могучие крылья, их загнутые кверху кончики подрагивают на воздушных потоках, трепещут на ветру перья, клюв раскрыт то ли в угрозе, то ли в дьявольском смехе. Впрочем, зрелище никто по достоинству не оценил: нерадивый дозорный, проснувшись от того, что ненароком сильно всхрапнул, краем глаза заметил тень высоко над собой, однако не придал ей никакого значения, а больше охотников глазеть в небо не нашлось. То была ночь двойного полнолуния, время по здешним преданьям недоброе, вот и попрятались доблестные вояки подальше от света двух лун, дабы не коснулось их ночное зло. Даже когда одно ночное око пялится на тебя сверху, всякое в голову лезет, а если светил сразу два и брызжут они светом, словно напитываясь друг от друга ядом, мыслимо ли устоять?

Орла тонкости местных верований не интересовали, он кружил над военным лагерем не из любопытства и тем более не шпионя на некую третью сторону; ему просто нравилось скользить на тугих воздушных струях... Но дела, дела... Птица сделала крутой вираж и влетела в узкую скальную расщелину, у подножья которой бормотал водопад.

Вода вытекала из озера, называемого Черным. На берегу его стояла старая башня, недавно слегка подновленная и все же выглядевшая дряхлой и заброшенной. Огонек свечи теплился в узком оконце почти под самой крышей.

Орел-синюха спланировал над водами озера, стремительно поднялся на воздушных потоках вверх и уселся на острый каменный отрог недалеко от башни. Дремавшая неподалеку пантера, недавно отобедавшая парой местных грызунов, на шум крыльев заинтересовано подняла изящную голову, но тут же рассержено зашипела: то, что на первый взгляд выглядело птицей, еще выглядело и человеком, и неким невиданным нелюдем, для которого у зверя даже не нашлось подходящего образа, а к тому, что неизвестно, следует относиться с опаской. Черная кошка, пригибаясь к камням, отползла назад, а затем и вовсе предпочла убраться.

Существо – назовем его Мстителем – ненадолго явило свою изменчивую природу перед зверем, но, оставшись в одиночестве, опять укрылось в образе орла-синюхи. Особой надобности в этом не было, ему и так никто не мешал.

Озеро – вот что его интересовало. Прошлое – вот ради чего он прибыл в этот чужой мир, называемый Карохан. Месть – именно она станет его будущим, и он щедро поделится этим будущим с другими.

Мрак, глубина и непомерная тяжесть воды маскировали средоточие паутины магических потоков, уходящих далеко за пределы озера – это было тайной для кого угодно, только не для Мстителя, ибо он умел видеть тайное. В центре паутины скрывался мощный каменный саркофаг размером с хороший дом, запечатанный знаками и символами, мало здесь известными. Существо, что лежало в саркофаге, по человеческим меркам давно было мертво, но по природе своей и мертвым было ядовито для Карохана. Тот, кто устроил захоронение, знал о подобной опасности, однако хотел иметь мертвеца под рукой и наблюдать за ним, чтобы в случае опасности принять меры... Но как это нередко бывает, время переписывает историю, истачивает надписи на долговечных камнях и безжалостно умерщвляет тех, кто собирается жить вечно. Человеческие наблюдатели давно покинули эти места и развеяли по ветрам память об угрозе, таившейся под толщей вод, и до недавних пор башня у Черной долины была еще одним печальным напоминанием о быстротечности и неумолимости времени. Тщательно разработанные магические ритуалы, призванные сдерживать эманации мертвеца, сначала исказились, а затем и вовсе потеряли свой исконный смысл. Когда знающие люди покинули эти места, скудная память о ритуалах переложилась в легенды, не требовавшие дословного исполнения. О том, что здесь покоится Охотник, забыли. Опасность его пребывания на Карохане презрели. Тысяча лет понемногу свела на нет давние угрозы прошлого.

До тех самых пор, пока однажды Мститель, обладающий редким могуществом и очень стойкой памятью, не нашел это место и не бросил в глубокие воды семя мести. Для убийства нет срока давности, да и что значит тысяча здешних лет для путешественников между мирами?

С тех пор прошло лет десять и семя выросло. Оно пустило мощные корни, заметно ослабив магические узы на саркофаге Охотника: вонь грядущих перемен еще не дошла до обоняния тех, кто мог понять значение подобного события, но уже заставила морщить чуткие носы тех, кто понимал толк в магии и жил неподалеку. Оно выбросило вверх ветви с неумолимой требовательностью растения, пробивающего себе путь сквозь мельчайшую трещину в камне. Семя отравило многие души обещанием власти и могущества, а сердца иных – жаждой насилия. Но плоды... плодам еще следовало вызреть. Скоро. Но не сейчас. Орел-синюха смотрел не-птичьими глазами в черные воды и с удовлетворением замечал ослабленные скрепы. Семя разбухло в воде и простерло свою поросль на половину мира. Мира? О нет, как раз именно "мира" в скорости здесь и не ожидалось.

Был ли Мститель по натуре жестоким, злым, находящим удовольствие в насилии? Совсем нет. Ему не чужды доброта, великодушие и милосердие – как он это понимал, только его понятия вряд ли разделили бы насельники Карохана. Бредущий по лугу человек не замечает катастроф под своими ногами; каждый ленивый, бездумный его шаг умерщвляет сотни букашек и хилых ростков, тянущихся к солнцу, но кто скажет, что этот человек – монстр и убийца?

Мститель не был монстром. Ну... почти не был. Некогда, в самом начале поисков Охотника его переполняли чувства и эмоции, цель манила, азарт возбуждал, долгое преследование доводило до исступления, иссушивало душу тщетой и горечью... пока в ней не осталась лишь выжженная пустыня. Он брел дальше или возвращался в место, которое иногда называл домом, или надолго оседал в чужих мирах, но незаконченное дело гнало его дальше. Время, время... Прошли тысячелетия по меркам иных планет... В конце концов он сдержал клятву, нашел Охотника, вернее, его останки, и даже не удивился тому, что тот мертв. Убит. Кровь, разумеется, требовала возмездия.

Мститель давно уже не помнил лицо отца, мертвое тело которого скрывали тяжелые воды Черного озера, но это и не имело никого значения. Честь рода требовала отмщения. Освободившись от бесконечных поисков, он надел ярмо мести совершенно добровольно: теперь она стала единственным смыслом его жизни. Только местью можно завершить начатое. А он всегда доводил свои дела до конца.

Отнятие жизни никогда не было проблемой для существа из расы Охотников. Он не испытывал ни сомнений в собственной силе и умениях, ни колебаний в необходимости завершить месть, и лишь то, что дидарх галлары были врагами незаурядными и могучими, заставляло действовать более осторожно и неторопливо, чем обычно.

Его противники некогда справились с одним из сильнейших Охотников и оставались неузнанными после его смерти, что означало их ум, силу, отличное умение защищаться, прятаться так, чтобы ни один след, будь он физический или эфирный, не привел к их убежищу. Но они были здесь, Мститель знал об этом. Частицы аромата магии дидарх галларов проникали в большинство магических действий, совершаемых в этой части мира, и при этом жестко подавляли магию изначальную, более примитивную и менее действенную, но уже готовую восстать, чтобы затребовать свое исконное право на существование. Очень кстати – для мести ему понадобится все, что можно использовать против дидарх галларов. Враг моего врага – мой друг.

Мститель собирался убить каждого из оставшихся в живых дидарх галларов, одного за другим, без сожаления, угрызений совести или радости: он не стремился к насилию, однако насилие казалось ему единственным вместилищем справедливости, единственным способом воздаяния и успокоения.

Его противники многое изменили в этом мире, но по сути своей так и остались беглецами, преследуемыми Охотником. Скрытность стала второй их натурой, осторожность въелась в их естество как неосторожный загар. Следы их деяний были повсюду, но очевидное не всегда означало то, чем казалось. Беглецы умели прятать концы в воду, в конце концов они сумели стать богами Карохана – а это что-то да значило. И усложняло задачу Мстителя.

Самым заметным свидетельством их мощи был чудовищный разлом от моря до моря, едва не расколовший континент напополам (его здесь называли Стеной или Границей), но то, что поначалу показалось Мстителю обычным сдвигом тектонических плит и неумелым перекраиванием горного ландшафта, скрывало магическое образование более высокого порядка. Было ли оно целенаправленным действием или всего лишь побочным эффектом от стремления взять под контроль силы, оказавшиеся превыше возможностей дидарх галларов, этого Мститель не знал. При всей своей мощи и умениях он не мог проникнуть через Границу до времени питался сведениями своих человеческих соглядатаев.

Холодный и равнодушный, Мститель никогда не желал быть судьей, ибо для вынесения приговора требовалось иметь в душе точное мерило добра и зла, а он сомневался, правильно ли это мерило настроено в нем самом. Он не собирался выносить приговор ни за прошлые прегрешения, вынудившие дидарх галларов бежать из собственного мира, ни за преступления против Карохана. Он вершил собственное правосудие без оглядки на справедливость более высокого порядка – она его не интересовала. Ведь если она существует, те, кто узурпировал право быть здешними богами, так или иначе заплатят за все. Только за одно преступление Мститель желал взять плату самостоятельно: за убийство своего отца, Охотника, некогда выследившего беглецов.

Отпечаток мощнейшей титанической силы горел на узах, удерживавших саркофаг, и на нитях, тянущихся далеко за его пределы: с помощью такой связи сковавшие мертвеца узнавали, не потревожено ли древнее захоронение Охотника. Однако теперь эта связь послужит им во вред, потому как Мститель намеревался по обратному следу добраться до их убежищ.

Он уничтожит здешних богов. Прочее не имело значения.

Часть первая.

Оставайся, мальчик, с нами,

Будешь нашим королем.

Заманчивое предложение

ЭЛИЗА

Ее сбила машина. Глупо, конечно, получилось, виноваты были оба – и она, потому что шла, задумавшись и не глядя по сторонам, вынырнула на пешеходный переход из-за темного минивэна, и водитель, потому что не притормозил перед переходом. Ее отбросило в сторону, она ударилась головой и грудью о стоявшую рядом машину и сползла на мокрый асфальт, прямо в жидкую кашицу из грязи, соли и серого рыхлого снега.

Дальнейшее вспоминалось с трудом и избирательно; в память больше всего врезалось смачное чавканье бегущих по рыхлому снегу, подскакивающих, приплясывающих ног – она прислушивалась к этой странной музыке и никак не могла понять, что все это значит. Чьи-то истеричные вопли вызвали у нее желание обернуться и посмотреть, что там случилось, почему кричат, и даже приезд скорой она до поры до времени никак с собой не соотносила. Была боль, тошнота, головокружение, расспросы, на которые она не отвечала. Сильные ушибы правой ноги (скажите спасибо, что пальто у вас толстое, а то...) и переломанная левая рука (а вот это вы зря руку вперед выставляли, что ж вы так...), треснутые ребра – ни охнуть, ни вздохнуть, сотрясение мозга, бесконечное ожидание, УЗИ, уколы, чужие лица и руки, пустые улыбки, деловитая отстраненность врачей...

Когда она, одурманенная обезболивающим, растянулась на койке, то мечтала лишь об одном – чтобы ее оставили в покое. Две любопытствующие соседки по палате попытались пристать с вопросами, но она просто закрыла глаза и притворилась спящей. На большее сил не хватало. В голове крутились обрывки мыслей и чувств, обидное чужое "она еще хорошо отделалась" соседствовало с лихорадочным и бестолковым своим "пальто испортила" и "нет даже зубной щетки", малейший звук снаружи отдавался в ее голове выстрелом через подушку – жестоким, пугающим выстрелом через вязнущую плоть взбитых слоев синтепона, ...удар и толстые, толстые одеяла, сковывающие... обволакивающие... лишающие привычной подвижности...мысли вялые и словно бы чужие. Она не надеялась уснуть – боль ворочалась под всеми дозами обезболивающих, но усталость взяла свое. Шепчущие в сторонке голоса превратились в шум прибоя, свет лампы над головой угас неминуемым закатом. Она провалилась в сон, в зыбкую дрему на поверхности забвения, приносящую слишком мало успокоения возбужденным нервам и рождающую странные видения...

Она видела сны. Сумбурные картины какой-то дурацкой погони, лестничные пролеты, ведущие в пустоту, двери, за которыми ничего не было, автомобили с непрозрачными черными стеклами, за которыми скрывался Страх... Она не знала, ни кто за ней гонится, ни за кем она бежит, знакомые лица сменялись чужими, и она опять убегала. Молодая рыжеволосая женщина, зло хохочущая, ткнула ей в грудь пальцем; она увернулась, тогда незнакомка пнула ее в спину ногой. Боль разлилась адским пламенем в груди, она взвыла и с диким кошачьим воем полезла в драку. Вообще-то драчливой она никогда не была, даже в самый мерзкий период своей неудачной семейной жизни она не решилась дать мужу честно заработанную им оплеуху. А здесь как с цепи сорвалась. Во сне переплелась эта незнакомая женщина, испуганный бывший муж Анатолий, зачем-то залезший на крышу своей покореженной тойоты и растерянно топчущийся наверху, визгливая баба, вытаскивающая из-под колес помятую сумку, дверь с медной ручкой в виде вытянувшейся вниз кошки – кошка ненормально дергала лапой и норовила царапнуть... Когда она ухватилась за плечи рыжеволосой стервы и сильно тряхнула их, та попыталась вырваться, потом зло сощурила золотисто-карие глаза и зашипела. Вероятно, то были какие-то слова на неизвестном языке, только она их не понимала. Вот что странно – не понимала. Ее удивили метаморфозы сна, схватка перестала ее интересовать, она задумалась ни о чем, краем глаза заметив, как злость на лице молодой женщины сменилась испугом и паникой... потом куда-то исчезла и она сама. И автомобиль с жалким испуганным Анатолем (никаких Толиков, запомни раз и навсегда. Меня зовут Анатолий, можно Анатоль), и распластанная на асфальте сумка... В нос ударил запах лилий. Она не терпела этот мерзкий приторный аромат, а сейчас этот запах насильно заползал в ее легкие. Во сне не бывает запахов, решительно подумала она, но сладкая вонь не исчезла. Ее сны частенько бывали настолько красочными и правдоподобными, что отличить их от реальности удавалось не сразу; когда такое случалось, просыпалась она долго и с совершенно задуренной головой. Иногда поутру она приходила в себя и обнаруживала переложенные с места на место вещи, открытые двери или окна, а вот когда она это сделала – оставалось только догадываться. Во сне ей не раз нужно было куда-то идти и что-то делать, а потом она оказывалась стоящей у двери или сидящей у стены... Нынешний сон оказался еще реалистичней. Или не сон – она вдруг вспомнила, что лежит в больнице. Ее напичкали всякой болеутоляющей гадостью, и пусть в себе она не ощутила ни малейшей струйки боли, в голове шумело, мысли путались и прыгали кузнечиками, но запах... Отвратительный запах душил, и она вдруг решила, что не желает с ним мириться. Какой-то соседке по палате принесли цветы, много лилий, но разве можно приносить в больницу такие пахучие цветы? От запаха ее поташнивало, здоровой рукой она пошарила в темноте край койки, чтобы встать, но не нашла. Ей пришлось подвинуться еще и еще, прежде чем она смогла спустить ноги вниз и ощутить босыми ступнями холод пола. Куда эти дурацкие цветы поставили? Было душно и жарко. И дело было не только в липком, навязчивом запахе лилий, здесь и вправду нечем было дышать – словно находилась она в закупоренной вазе с цветами. А еще было темно. Совершенно темно. И тихо; отсутствие звуков чужого дыхания обеспокоило ее – может, к соседкам по палате нужно позвать медсестру? Почему они притихли? В кромешной тьме нельзя было различить ни дверей, ни окон, она пошарила по голой шершавой стене и пошла вдоль нее, осторожно двигаясь крохотными шажками. Наткнулась и обошла какую-то мебель – тумбочку, похоже. А вскоре ощутила легкое дуновение прохладного воздуха – кондиционер? Для обычной городской больницы это слишком неправдоподобная роскошь, а для открытого окна холодновато, зима все-таки...

Она пошла на этот сквознячок, как жаждущий идет на шум воды – на ощупь, вытянув вперед руки. Пальцы наткнулись на глубокие складки тяжелой ткани – плотной, жесткой, чуть царапающей кожу ткани. И за этой тканью была прохлада. Какой дурак повесил на окна в больнице такие тяжелые и наверняка пыльные шторы? Она нащупала край полотна и рванула его в сторону.

Нет, все-таки сон.

Было ли это дверью или окном – она не поняла. Перед ней был просто закругленный вверху проем шириной с метр, высотой с три и начинался он от уровня колена. Или чуть ниже, вроде как со ступенькой. Каменный проем (пальцы коснулись холодной шероховатой поверхности) ничто не закрывало: ни стекло, ни дверь, ни оконная рама, ни какая-никакая решетка... Она сделала еще один шаг и поднялась на ступеньку, выглядывая наружу.

Ну, замереть в каком-то подобии шока все же стоило. Там была ночь, глубокая ночь. Ясное, усыпанное звездами небо. Луна, неистово сверкающая прямо перед глазами почти полным серебряным рублем. А рядом с ней другая луна, более бледная и зеленоватая, и тоже полная...

Женщина тряхнула головой, с силой зажмурила и раскрыла глаза. Вторая луна не исчезла. Звездное небо тоже. И лунного света вполне хватало, чтобы рассмотреть все вокруг.

А ведь дивное местечко! Внизу расстилалась горная долина – изрезанная оврагами, утыканная холмами и загроможденная скалами. По краю округлой чаши и дальше, насколько хватало зрения, простирались зубцы гор. Справа блестела извилистая лента реки, там и сям виднелись ровные ряды то ли виноградников, то ли фруктовых садов... Слева, почти вплотную к тому месту, где стояла женщина, подходила скальная гряда. Метрах в ста отсюда она понижалась, а затем и вовсе резко обрывалась вниз. Почти на самом обрыве ютилась приземистая квадратная башня, обнесенная стеной. Отсюда, с балкона, можно было даже разглядеть, как по этой самой стене идет человек: медленно, вытянув вперед руку с горящим факелом, как перегибается через парапет, пристально вглядывается вниз, а затем идет дальше, чтобы через несколько шагов опять взглянуть вниз... Она не знала, что он там ищет. Впрочем, ее это не интересовало. Она с упоением вдыхала свежий, терпко-горьковатый воздух. Лето. Разгар жаркого, душного лета – ей не нужно было видеть зелень на ветвях, чтобы знать это. Она просто понимала это.

Она ощущала собранный за день зной, теперь с лихвой отдаваемый камнем. Она обоняла запахи скошенной травы и еще чего-то ароматного, цветочного, фруктового.

Жаль, что это только сон... Пальцы с силой прижались к прохладному камню. Ветерок коснулся разгоряченного тела и она почувствовала, как стынет на коже влажная от пота сорочка...

Она подумала, что еще ни разу не видела столь яркого сна. Оконный проем казался рамой некоей картины, и несколько минут смотрела вдаль, не проходя дальше. Ей казалось, стоит только попытаться высунуться наружу, как очарование будет нарушено, и она уткнется носом в равнодушный холодный монитор. От избытка чувств слезы потекли у нее по щекам, она застыдилась и поспешно вытерла их... Руки, разве они не сломаны? Как она могла забыть? Нет, руки как руки, тонкие, изящные пальцы, чужой браслет на запястье. Как есть сон. Она перестала сомневаться. И шагнула вперед, на балкон. Справа вниз уходили ступени, теряющиеся в полумраке внутреннего дворика. Дальше чернела широкая крепостная стена. Еще дальше – в башне теплился крохотный желтый огонек света. Невероятно.

Она подумала, что ее воображение рисует слишком живую картину, и сон просто потворствует ее мечтаниям – да, когда-нибудь она хотела бы оказаться в древнем замке на вершине горы, да, она была открыта приключениям, эта жажда невероятного время от времени будоражила ее, лишала покоя, однако вскоре отступала под воздействием здравого смысла, но сейчас, в этот момент она была счастлива, как никогда. Пусть только и во сне. Вот только этот отвратительный запах... Она отпрянула от перил балкона с решимостью и веселостью, поразившей ее саму. Без колебаний одернула тяжелые занавеси в сторону, едва совсем не сорвав их, и вернулась в комнату.

"Внутри" оказалось спальней, половину пространства которой занимала роскошная кровать. Четырехспальная, пожалуй, с клокочущим изнутри весельем подумала она. Кровать венчал балдахин на четырех столбах. Именно эти столбы и были увиты гирляндами с вплетенными в них лилиями. Она больше не смотрела по сторонам – беглого взгляда хватило, чтобы увидеть завешивающие каменные стены гобелены (или как там зовут такие тканые картины?), камин, комод или сундук, стул... Все равно при свете луны особо разглядывать было нечего.

Все ее внимание теперь безраздельно влекли дурацкие лилии. Издав радостный клич, прозвучавший громко и неестественно в полной тишине, она принялась срывать цветы. Она сминала пальцами белые хрустящие лепестки, отдирала гирлянды от резного дерева столбиков и бросала себе под ноги. Босые ступни ломали то, что еще сохраняло форму. Пальцами ног она чувствовала липкую вязкость сока... Где-то чуть скрипнула дверь. В широком арочном проеме, занавешенном тонкой драпировкой, показалась девушка, почти девочка, одетая в простой бесформенный балахон, простоволосая, заспанная. В руках она держала свечу. В глазах застыл ужас.

Она хотела что-нибудь сказать, успокоить девочку, но в нос резко шибанул запах недобитых лилий. Голова закружилась. Она пыталась ухватиться за резной столбик, но руки предательски разжались. Обессиленная, она упала на пол.

– ...головой ударилась...

Она резко вдохнула, закашлялась и попыталась встать. Лицо зависшей над койкой медсестры было суровым – губы сердито сжаты, глаза мечут молнии, руки немилосердно сжимают ее плечи, удерживая на постели.

– Лежите и больше не вставайте, – непререкаемым тоном заявила сестра, нетерпеливо оглядываясь через плечо. В коридоре послышались торопливые шаги.

– Что..., – она подивилась, каким хриплым был ее голос – словно наждак в горле застрял, – почему...

Вопросы теснились в голове, но выйти наружу никак не могли. Она забывала начало вопроса, не успев сложить его до логического конца. Слов и каких-то обрывков фраз было много, но соединить их в предложения не получалось. Лилии... какое-то безумие...

– Вы, милочка, кричали, – осуждающе фыркнула медсестра, – перебудили мне весь этаж.

У медсестры были мешки под усталыми глазами, тонкие бледные губы, обиженно поджатые, безвольный подбородок. И ей до смерти надоели беспокойные пациенты. Тем более разные истерички, вопящие посреди ночи не своим голосом.

– Кричала?

– Как дурная, – испуганно отозвалась с соседней койки маленькая старушка.

Подбежала еще одна медсестра.

От жалящего укуса иглы она вздрогнула, потом рассмеялась про себя и успокоилась. Она не могла кричать. Они ошибаются. Зачем кричать, ей ведь было так хорошо там, в замке над горной долиной... Она умиротворенно улыбнулась. Хорошо бы сон был здесь, а не там. Там хорошо. Там не больно. Там она счастлива. Впрочем, трудно понять, где реальность. Какая из реальностей реальней... Какая реальность нереальная... Какая нереальность... В голове зашумело и мысли окончательно расплавились в полудреме.

Зачем они опять задернули шторы? Тонкая золотая нить солнечного света, протянувшаяся от крохотной щелочки в неплотно сдвинутых портьерах к ковру на полу, свидетельствовала: день наступил и он в разгаре.

Она опять здесь. Это великолепно. Стоит брякнуться головой и попасть под колеса автомобиля, чтобы ощутить такое восхитительное блаженство. Честное слово, это стоит того. Она чувствовала себя полной жизни и желаний, такой, какой не ощущала себя уже очень давно. Чувства теснились в груди, чувства грозились вылиться слезами необъяснимого счастья. Когда сон закончится, она будет чувствовать себя бедной, жалкой и обделенной, как частенько бывало в ее настоящей жизни, а после того, что она увидела здесь, все будет намного хуже. Но пока... да, пока она будет наслаждаться.

Она бодро вскочила с необъятной постели и босиком пошлепала к окну. Рывком раздвинула тяжелую, затканную золотом ткань и довольной кошкой зажмурилась, подставляя лицо солнцу. Ласково, тепло... Она любила лето, любила свежесть летнего утра, его запахи и звуки, а здесь этого было вдоволь. Зима осталась где-то далеко, где-то в нереальности. Да и прочь всякие мысли о ней, прочь! Ну их, тревоги и печали! Она оторвала взгляд от резаной кромки гор, проследила за извивом реки, неширокой, но быстрой, оглядела ровные ряды... при свете дня теперь было очевидно – это виноградники, скользнула по лоскутиками нарезанным полям – то ярко-зеленым, то желтеющим, а то и голо-бурым...

Она услышала легкий шум позади себя и резко обернулась. Придерживая рукой тонкую многослойную ткань занавески, в арочном проеме стояла давешняя девица, теперь, правда, аккуратно причесанная и одетая в унылое коричневое платье до пят. Вот только испуг был прежним. Девица пару секунд таращилась на полуодетую фигуру у окна, потом осторожно попятилась назад.

– Стой! – со смехом закричала та, что видела сон, – Не уходи!

Слова были произнесены, она недоуменно провела языком по губам, но так и не стала задумываться, почему ее губы произнесли слова на незнакомом языке – довольно и того, что она его понимает. Понимала его и девушка.

– Миледи, – согнулась она в низком поклоне. На слух это слово прозвучало иначе, но по смыслу – именно как "моя леди" или титулованная хозяйка. Я – миледи? – со смехом подумала она.

– Как тебя зовут?

– Ва... Ванита, – страх плескался в светлых, почти бесцветных глазах. Сама девушка была светловолосой и белокожей, очень уж белокожей. Или это просто кровь отлила от девичьих щек? Чего она так боится? Почему отшатнулась от всего лишь протянутой к ней руки?

– Ты боишься меня?

– Н-н-нет, миледи.

В тихом голосе звучат страх, тоска и покорность, а голова обреченно вжата в плечи.

Боится. Почему? Когда я могла причинить ей боль? Да и могла ли? Я ее впервые вижу.

Радость померкла, в голову проникли змейки боли. Это нечестно. Она лежит там, на больничной койке, там и должны остаться неприятности. Здесь мир ее фантазий, ее радужных мечтаний. Здесь все должно быть идеально.

– Ты не должна меня бояться, – убежденно сказала она и ободряюще улыбнулась, – А у тебя не найдется чашечки кофе? И я ужасно голодна.

– Да, миледи, – растерянно пискнула Ванита и осталась стоять на месте, вытаращив глаза.

– Ну, раз ты все еще здесь, – рассмеялась она, мотнув головой, – не принесешь ли мне что-нибудь одеть? Полагаю, в этом ходить не совсем прилично.

Пальцы поглаживали тонкое полупрозрачное полотно просторного одеяния – ночной рубашки, надо полагать. Она ночных рубашек или пижам никогда не носила, ей хватало трикотажной майки и бедровок, а вот под этим одеянием белья вообще не было. Признаться, это немного смущало. Но не слишком. Она осталась бы и в том, что на ней было надето, но распахнутая почти до талии рубашка ей не нравилась. И дурацкий чепчик – если, конечно, это был он: руки нащупали какой-то колпак, удерживающий солидную копну волос на голове, – это уже совсем ни в какие ворота не лезло. Только как его снимают? Она рванула тесемку, однако неудачно, чепчик просто съехал на бок, прикрыв ей левый глаз. Она расхохоталась.

Ванита еще раз пискнула и попятилась назад, вжав голову в плечи. Оказавшись у дверей, она зверьком юркнула в проем и исчезла.

Нет, все это просто забавно. Она не испытывала ни страха, ни боли (не считая слабой болезненной пульсации в голове – через пару часов это превратится в полноценную головную боль, но стоит ли об этом беспокоиться сейчас?), ни сожалений. Ее настроение было безоблачным и светлым, на губах играла улыбка... Есть чему радоваться!

Теперь, при свете дня, спальня оказалась большой и просторной, но пространство скрадывал потолок – низкий, чуть скругленный к стенам и четырем узким оконным проемам, а еще прикрытая занавеской широкая арка, делящая комнату на две части. От арки полукругом вниз на другую половину уходили две широкие ступени, отчего казалось, что кровать находится на возвышении. Правда, возвышение было и без того: ложе располагалось на полых каменных подушках, куда по холодку наверняка ставили жаровни с углями – плоские медные ящики на небольших витых ножках до сих пор стояли там. Слева от изголовья кровати стоял деревянный сундук (да и сундук ли?) огромных размеров, почти до пояса взрослой женщине, обитый по углам железом. И это, пожалуй, единственное, что было в нем недорогим. Стенки сундука покрывала сложнейшая вязь костяной резьбы, в просветах которой проблескивали золотые пластинки. На крышке была выложена смальтой картина – любующаяся собой в зеркало полунагая девица. Но сундук был не единственной роскошной вещью в этой комнате. Вообще-то, не роскошных вещей здесь попросту не было. Тонкое полотно постели, расшитые золотом портьеры, балдахин, широкие гобелены, сплошь покрывающие стены да такие длинные, что складками собирались на полу, шелковистые ковры каких-то диких причудливых ярких расцветок. Кресло и овальный столик, на которых каждый сантиметр поверхности был резным или инкрустированным. Ослепительно белый приземистый комод (комод ли?), состоящий сплошь из плавных, мягких линий удачно обработанного камня. Медные кованые светильники, похожие то на длинноногих птиц с изумрудными глазами, держащих в золотых клювах чаши с маслом, то на причудливые деревья, ветви которых уставлены золотыми плоскими блюдцами-цветами. Шкатулки, заставляющие задуматься: что же прячут они внутри, если снаружи на них столько золота и драгоценных камней?

Да, убранство было богатым. Но бестолково составленным, отчего комната напоминала запасник какого-то музея. Женщина даже удивилась, как это ей удалось ночью дойти до окна на ощупь и ни разу ни за что не зацепиться. Зачем ее поселили в музее?

Ухватив печеньку из вазы, стоявшей на сундуке, она пошлепала дальше.

Вторая часть спальни, та, что располагалась за аркой, передняя, как про себя назвала ее женщина, была чуть скромнее. Здесь был большой туалетный столик, аккуратно заставленный шкатулками, и второй столик поменьше, стул с высокой витой спинкой, два комода, за ширмой – медная ванна и изукрашенное эмалью то ли ведро, то ли напольная ваза, низкий табурет на витых ножках и огромное серебряное зеркало на треножнике.