Текст книги "Сердце странника"
Автор книги: Анна Климова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 17 страниц)
Вот уж было любопытно посмотреть, что за фрукт выбрала Верка.
– Ага. Спасибо.
Катьки за столом уже не было. Она выглядывала из другой комнаты, как испуганный, но очень любопытный зверек из норки.
– Наверное, провода оборвало. В доме темнота. Я смотрю, у вас свет горит… Вот и подумал, что у вас, может, свечи есть.
– Есть, – кивнул головой Витек.
Наступило неловкое молчание.
Витек настороженно относился ко всем пацанам старше себя. Но, судя по всему, этого домашнего мальчика опасаться не стоило.
– Тебя как зовут? – спросил он, давно научившись перехватывать инициативу.
– Коля. Можно просто Ник.
– Хавать будешь?
Никому и никогда Витек не отказывал в гостеприимстве, из-за куска не жался, не чморился, как некоторые, прятавшие печенье или конфеты в укромных уголках, и терпеть не мог тех, кто отказывался то ли из-за ложной стеснительности, то ли из пренебрежения, что еще хуже. Дают – бери, бьют – беги.
Парень почесал макушку, посмотрел на накрытый стол и кивнул.
– Можно. Почему нет?
– Я Витек, – улыбнувшись, протянул руку Виктор. – А она Катька, – показал он на вышедшую из своего укрытия названную сестру.
* * *
Колька пожал крепкую руку.
«Дети», – подумал он снисходительно, увидев девчонку.
Вера, судя по всему, давно их знала. По крайней мере, этого паренька.
«Кто это?» – спросил Колька у нее, когда они прошли мимо Витька, возившегося с калиткой.
«Так. Друг детства. Иногда живет у соседей наших, Тамары Григорьевны и Константина Ивановича. Твой, кстати, коллега по побегам. Он детдомовец и обожает жить в подвалах с бомжами».
Вера язвила, но не зло, а как-то устало.
Ник взглянул на стол и тут же почувствовал, что сосет под ложечкой. Банально хотелось есть. На китайскую лапшу, которую ему оставила Вера, он смотреть уже не мог. А тут такое роскошество!
По правде говоря, Ник непременно отказался бы, будь в доме взрослые. А коль малявки расщедрились… К тому же им, наверное, страшно одним, потому с такой легкостью и пригласили его.
Девчонка тут же поставила перед ним странную металлическую тарелку и вилку с отломанным зубчиком. Потом села на свое место, пристально посмотрела на него и спросила:
– А сколько тебе лет?
Такого вопроса он не слышал с шестилетнего возраста, когда каждая мамина подруга считала своим долгом поинтересоваться у маленького Коленьки о его летах, хотя каждая прекрасно все знала. Кажется, для Кати этот вопрос представлял живой интерес.
– Много, – ответил он с наивозможной краткостью.
– Много – это сколько?
– Тебе не сосчитать.
– А вот Вите тринадцать. Он может тебя легко побить.
– Он прямо сейчас меня бить будет? – улыбнулся Ник, почувствовал себя неловко из-за такого неожиданного поворота беседы.
– Катька, закрой рот и не капай человеку на мозги. Ешь, – одернул ее брат (хотя эти двое совсем не походили друг на друга, но Ник уже воспринимал их как брата и сестру).
– Ты ведь его побьешь? – не унималась Катька, которой, видимо, очень понравилась такая мысль.
– Я за просто так не бью, поняла? А бить надо за что-то.
«Это уже интересно», – подумал Ник, накладывая себе картошки из сковороды. Пацанчик, пригласивший его, выглядел худощавым, но серьезным. Да и рукопожатие у него, как успел заметить Ник, крепкое и слишком независимое. Многие знакомые ему пацаны лишь мягко совали свою ладошку при встрече и как-то рассеянно пожимали, словно само рукопожатие не имело смысла, а являлось лишь данью традиции, отличавшей мужиков от женщин. Вера говорила, что он детдомовец. Что ж, вполне очевидно.
Странная парочка малолеток молча принялась за еду. Катька только поглядывала на него – видно, жаждала одарить новым вопросом. Но не смела.
Что за странные детишки попались! Хотя все вокруг него стало странным, и детишки эти вполне вписывались в общий антураж последних дней.
Сначала мать, а потом Вера…
Если бы Вера, позвавшая его за собой несколько дней назад, начала что-то объяснять или уговаривать вернуться домой, Ник нашел бы десяток доводов, чтобы отстоять свою обидчивую решительность. Из одного упрямства, из одного желания слушать ее уговоры – ведь это признак откровенного внимания к своей особе. Но нет! Ничего не стала говорить. Всего лишь одно слово – пошли! И сказала-то как! Словно пацан, вызывавший другого пацана для выяснения отношений. А потом молчание. Отрешенное молчание, которое он не мог нарушить. Почему не мог? Видно, того требовал имидж полного равнодушия к себе, который он блестяще разыграл перед Верой. Мол, плевать я хотел на все! Мне даже безразлично, куда мы едем! Вот такой я крутой пельмень! Но Вера будто и не замечала его больше. Ничего не говорила, ничего не спрашивала. Просто шла, а он вынужден был тащиться следом. Сначала в метро, потом на железнодорожный вокзал. Она сама купила два билета на молодечненскую электричку и сидела всю дорогу, отвернувшись к окну. Он тоже молчал, сожалея о своей телячьей покорности. А ведь так и подмывало спросить, что она задумала. Так хотелось разрушить эту молчаливую стену! И все равно рта не раскрыл: рано или поздно все и так выяснится. Должно выясниться.
Вера с Ником вышли из электрички на третьей или четвертой остановке, перешли пути и углубились в мокрую рощу. Вокруг то и дело перед глазами возникали домики за заборами. Один забор из белого кирпича тянулся, казалось, целый километр.
Вера остановилась только у железных ворот с калиткой. Отперла калитку ключом и посторонилась, дав ему пройти. Ник прошел, увидев большой дом, прятавшийся за соснами.
– Ну и куда ты меня привезла? – не выдержал он. – И вообще, что ты задумала, хотелось бы знать? Че тут такое?
– Наша дача, – ответила Вера, закрывая калитку и с независимым видом проходя мимо него по дорожке к дому.
– Погоди! Нафиг мне нужна твоя дача? Что я тут забыл?
– Ничего. Ты же хотел сбежать. Почему бы не на нашу дачу?
– Ты что, обалдела совсем?
– Кто бы говорил, – иронично усмехнулась она.
– Я не пойду.
– Ты еще ножками потопай.
– Слушай, кончай прикалываться!
– И не думала даже! Просто я хочу, чтобы ты тут остался. На какое-то время.
Все! Он мог трещать любыми словами и дальше, но знал уже, что останется. Ник вдруг осознал, что остался бы и в чистом поле, если бы она указала на какой-нибудь валун и сказала: «Сиди тут!». Характер и своевольство он давно научился показывать, утверждать свое Я в любых ситуациях. И вот раскис отчего-то. Ни возражать не хочется, ни сопротивляться. Ничего с собой поделать не мог. Словно путы на ногах. Откуда? Отчего? Да еще и виноватым себя почувствовал.
– Зачем? – тихо спросил Колька у нее.
– Пойдем в дом. Но если хочешь, можешь ехать обратно в город. Если хочешь.
Вера решительно пересекла пустую площадку перед домом и поднялась на крыльцо, увитое голой виноградной лозой.
Минуту помедлив, Ник последовал за ней. Он не хотел в город.
Огромный дом был почти пуст. Немногочисленная мебель в просторных комнатах скрывалась под чехлами. Но ощущалось тепло, исходившее от батарей. В ожидании хозяев дом жил своей скучной осенне-зимней жизнью. Хотя сохранялась в нем совсем не скучная атмосфера. В самом деле, Колька сразу почувствовал уют и покой. Здесь почему-то все настраивало на умиротворяющий лад. В этом доме, судя по всему, привыкли отдыхать, оставляя все заботы и проблемы за порогом. И отдыхать не просто, развалясь на диване перед телевизором в неизбежных трико и футболке, нуждавшейся в «Тайде», а с увлечением. Это Колька понял сразу, как только бросил взгляд на стены в прихожей и в коридоре. На них нашли себе место непонятные, но очень красивые композиции из веточек, шишек и других природных даров, собранных на прогулке в парке и в лесу, а потом собственными руками превращенных в необычайные украшения. И все это, видно, делалось с терпением, теплом, под неспешные разговоры с тихими интонациями, в которых нет и намека на недовольство или истерику. Кольке сразу представилась Вера, весело и легко болтающая со своими родителями, катавшаяся с ними на лыжах, дававшая слизнуть потекшее мороженое отцу, обсуждавшая с матерью новое платье. И хотя Вера всеми силами старалась не походить на образ домашней девочки, одного взгляда на этот дом Кольке хватило, чтобы понять: у каждого образа есть обратная сторона, не менее правдивая, чем та, которую мы привыкаем видеть.
Вера возилась на кухне, очень похожей на те, которые показывали в американских фильмах, – от общей гостиной ее отделяла лишь стойка бара.
Сама гостиная искусно сочетала западный стиль и дух старорусской дачи с огромным круглым столом и надежными стульями из орехового дерева, заменявшими привычные белые табуреты, оккупировавшие миллионы кухонь по всей стране, и отличалась тем же уютом и теплотой. Видно, здесь не привыкли к тому, чтобы с легкостью соскользнуть за обеденный стол, перехватить бутерброд или зарубать борщ из двухлитровой эмалированной миски.
– Сигнализацию я отключила. В подвале автоматический газовый котел. Будет тепло. Здесь есть кофе, чай, печенье, галеты. Сахар, кажется, тоже есть. В морозильнике креветки и рыбные палочки. Есть китайская лапша.
– Зачем ты меня сюда привела? – усевшись на высокий табурет перед стойкой, снова спросил он, но уже с надеждой получить более-менее удовлетворительный ответ. – Зачем?
Она молча поставила на стойку две большие белоснежные чашки и бросила в каждую по пакетику чая. Знакомым движением отбросила за спину косу и отвернулась к уже шумевшему электрическому чайнику.
– Ты чего молчишь, Вер?
Никогда в его жизни не случалось таких откровенных, странно-расплывчатых, неопределенных ситуаций, когда хочется получить ответы на все вопросы и верится, что положительные ответы будут даны, но что-то мешает быть настойчивым. Может быть, отсутствие опыта?
Некоторые его ровесники, явно или косвенно дававшие понять о собственной практической осведомленности в некоторых тайнах человеческого бытия, не растерялись бы в такой ситуации. Они казались счастливчиками, которым удалось переступить границу детства и найти некое стопроцентное лекарство от этой глупой ломкости в голосе, предательской краски на щеках, от дрожащих и потеющих рук, от убежденности в своей уязвимости и неловкости.
Вот что сделал бы в такой ситуации тот же Костик Игнатьев, близко познакомившийся с бритвой год назад и, кажется, тогда же (по его словам) лишившийся самой своей незаметной особенности, отличавшей юношей от мужчин? Наверняка, он нашел бы слова гораздо более интересные для девушки, чем это почти беспомощное: «Ты чего молчишь, Вер?». Уж он осмелился бы прикоснуться к этой желанной косе, устроившейся у нее между лопатками, казавшимися такими хрупкими. Ник замечал, как Игнатьев говорит с девчонками. Он не просто подойдет, не-е-ет. Водой просочится к заинтересовавшей его особе даже сквозь плотный строй подруг, проскользнет угрем, змеем извернется. Шепнет что-то на ушко, пальчиками придержит за талию легонько, поймает взгляд, ответит с лукавой улыбкой, чуть прикоснется к плечам, заденет то, что обычно задевать девчонка не позволит, – и вот она уже хихикает вместе с ним, лениво трепыхается в его не то объятиях, не то еще в чем-то неуловимом и невидимом, как муха в паутине. Она отталкивает его, но сильно расстроилась бы, если бы он оставил ее в покое. Она ужасается, как актриса, которой по сценарию положено ужасаться. И вот уже обещана тетрадь для списывания – прямая цель всех этих заигрываний Костика в школьном коридоре. Похоже, он постиг «за границей» особые приемы, а знание предметов, преподаваемых в школе лишь с анатомической точки зрения, сделало его смелее.
О какой же смелости говорить Нику, не переступавшего запретной черты дальше поцелуев? Да и какая нужна смелость, если уж и за волосы девчоночьи сколько дергано, и тискано смешливых одноклассниц достаточно? Только все это в шутку, несерьезно. Баловство, одним словом. Ни чувств, ни интереса глубокого.
А тут его будто током ударило: «О ЧЕМ ОНА ДУМАЕТ?». Что за мысли вертятся в ее голове, пока она стоит так и смотрит на закипающий чайник? Ведь думает о чем-то! Должна думать! Сам-то он думает. О ней. И если она думает о нем, то что думает? Каким его видит? А если думает, то как может одновременно заниматься этим дурацким чайником?
И ведь не догадаешься! Не прочтешь на лице ни единой мысли. Не почувствуешь, не уловишь ее запаха. Скрыто все. Впору пожалеть о том, что нет в мире такого «меилофона», как у Алисы Селезневой, который позволял бы читать мысли.
Чайник щелкнул и отключился. Вера повернулась и начала разливать кипяток по кружкам.
«А я ведь ее совсем не знаю!» – пронеслась в голове дикая, обжигающая мысль, пока лился кипяток. И это было правдой. Он знал, какую музыку она слушает, какие фильмы любит, во что предпочитает одеваться. Знал все ее жесты и любимые словечки. И вместе с тем представить не мог, о чем она думает, когда не говорит, когда в глазах ее появляется эта отрешенность. Какая-то неимоверная тайна скрывалась во всем этом существе, ставшем ему отчего-то глубоко родным и близким, несмотря на загадочность и непроницаемость.
«О ЧЕМ ОНА ДУМАЕТ?»
«О ЧЕМ?»
Спросить? Не ответит. Никто не ответил бы. Или он просто боялся услышать не то, что хотелось. Ему показалось, должно случиться что-то необыкновенное, чтобы иметь возможность получить на этот прямой вопрос бесхитростный ответ.
И еще эта робость, словно засор в трубе! С места двинуться не дает. Слов в голове уйма, но все они нелепые, ненужные и безнадежно чужие.
– Перестань смотреть на меня так, – сказала она, помешивая чай сначала в его кружке, а потом в своей.
– Как? – вырвалось, наконец, у него.
– Как баран на новые ворота. Только не обижайся, пожалуйста. А то у тебя в последнее время появилась дурная привычка вспыхивать по любому поводу.
– Я не собирался вспыхивать, – пробормотал он.
– Очень этому рада. Пей чай.
– Он горячий.
– Да, горячий, – она нервно засмеялась, отставив свою кружку.
Вот! Первый признак того, что и она волнуется. И, может быть, даже больше, чем он мог предполагать.
Снова спросить, почему мы здесь? Это все равно, что спросить: «О чем ты сейчас думаешь?». Ответ будет дан, но не такой, какого он внутренне ждал.
– Поживи здесь несколько дней, – сказала она, протирая темно-фиолетовую стойку салфеткой.
– Зачем?
– Это же лучше, чем шляться по подворотням. Разве нет?
– Наверное, – вынужден был согласиться он, потому что перспектива триумфального побега под названием «всем назло» несколько померкла и уже не манила своей яростной самоотреченностью. Поздняя осень, как злая мачеха, то и дело раздражалась холодными дождями и пронзительным ветром.
– Когда мне хочется побыть одной, я приезжаю сюда на целый день, – сказала она, снова придвигая к себе кружку с чаем.
– И часто это у тебя? – попытался пошутить Ник, но она не ответила улыбкой.
– Время от времени. Мама с папой называют это «краткосрочным отгулом».
– Родаки не боятся отпускать?
– Привыкли. Говорят, что иногда просто устают мне возражать. Так вот, я тут гуляю, читаю, дышу свежим воздухом и думаю. А потом приезжаю домой и рассказываю, о чем хочу рассказать.
– Я бы так не смог, – покачал он головой.
– А ты пробовал?
– Нет.
– Тогда попробуй. Если что-то хочешь сделать, иногда об этом полезно сначала подумать.
– А о чем мне думать? – моментально взъерошился он, уже пытаясь найти в ее словах подвох.
– Разве не о чем? Совсем, совсем не о чем? – пристально, так пристально, как никогда раньше, взглянула она ему в глаза.
«Плюнуть и уйти! – вспыхнуло в нем сердитое. – Послать все! И ее…»
Нельзя! Удрать нельзя, потому что выглядеть это будет по-мальчишески.
И почему он дал себя увезти?! Почему пошел за ней?
– Вот потому мне и кажется, что тебе тоже надо побыть одному, – сказала Вера. – Одному, понимаешь?
Он взглянул на нее исподлобья и снова промолчал.
– Не куксись, пожалуйста, – неожиданно улыбнулась она, протянула руку и взъерошила его волосы.
В тот же миг все тело Кольки охватила волна нервных покалываний. Он все отдал бы за то, чтобы рука ее еще задержалась в волосах. Вдохнуть боялся, лишь бы все не разрушить. Отчего так?
– Я матери твоей звонить не буду. Сам позвонишь. Обязательно позвонишь. И не дури больше.
– Вер…
– Что? – тепло отозвалась она, отпивая чай из своей кружки.
– Зачем ты все это делаешь?
– Я еще ничего не сделала. Но сделаю, если опять будешь вести себя, как дурак. – Вера на секунду задумалась и добавила: – Прибью, наверное. И закопаю в лесу. Чтобы не мучился. И других не мучил.
«ДУМАЕТ! – с восторгом завопило все внутри него. – ОБО МНЕ!»
– Я тебя мучаю?
Какие корявые, бесстыдно-прямолинейные слова! Не надо их! Но как без них? И куда от них деться?
– Меня в том числе. Только не воображай, пожалуйста, что я из-за тебя ночей не сплю. Сплю. И очень даже хорошо.
А ВСЕ РАВНО ДУМАЕТ!
– Мне мать твою жалко. Мама у тебя хорошая.
– Это она при тебе хорошая. А если что не так, может и врезать чем-нибудь.
– Заслужил, значит. Ведь заслужил?
– Может быть. Только я все равно не вернусь. Она еще, наверное, не знает, что я сделал…
– Не знаю, что ты там сделал, только не надо изображать из себя мальчика, который думает, будто спрячется под столом и все о нем забудут. Не забудут, не обольщайся. Ладно. Не хочу сейчас говорить ни о чем. Ты сам обо всем хорошенько подумай пару деньков. Просто подумай.
Она натянула вязаную шапочку и подвинула ему свою кружку.
– Помой потом. Не устраивай тут свинарник. Спать можешь на диване или наверху. Как хочешь. В доме много книг. Я знаю, ты, конечно, не член общества книголюбов, но других развлечений тут нет. Ни телевизора, ни радио, ни магнитофона, ни компьютера.
– Что?!
– То! Летом мы здесь отдыхаем. Телевизор только мешает. Иногда мы сидим и просто слушаем сверчков.
– Вы ненормальные!
– И это говорит человек, примчавшийся ко мне в одном свитере и расшнурованных сапогах?
– Точно говорю!
– Тогда добро пожаловать в наш клуб. Вполне может быть, что ты здесь из-за своего свитера. Мне нравятся решительные и сумасшедшие.
Вера пятилась до тех пор, пока не оказалась у двери.
– Все, Ник. Хороших тебе мыслей, как говорил уважаемый мистер Стивен Кинг. Пока.
Ее шажки прозвучали в коридоре, потом на крыльце. Колька подошел к окну и увидел, как она идет к воротам. Обернулась, помахала рукой и исчезла.
Вера позвонила через два дня с единственным вопросом:
– Что ты натворил?
– Натворил? – со смешанным чувством страха и любопытства переспросил он.
– Натворил, устроил, выкинул, учинил, отколол, отмочил, отчубучил. Достаточно ясно?
– Вроде.
– Во-первых, к нам чуть не вломился друг твоей мамы. Ты так ей и не позвонил?
– Нет.
– Ясно.
– А во-вторых?
– Он ведь не просто так тебя ищет?
– Нет, не просто, – эхом отозвался Колька.
– О тебе сегодня в школе спрашивали какие-то люди. Кажется, из милиции. А вчера я посмотрела «Зону X» по БТ. Знаешь такую передачу? Там говорили о компьютерном взломе базы данных одной фирмы. То ли из хулиганства, то ли еще почему-то. Теперь ищут взломщика. Очень интересный сюжет.
В трубке повисло напряженное молчание. Потом он услышал:
– Это… ты сделал?
Соврать было бы лучшим выходом, но что потом?
– Я, – тихо признался Ник. – Я только…
– Не надо. И никуда не выходи. Будь на месте.
Трубка захлебнулась короткими гудками.
Весь вечер он провел в каком-то отрешенно-тревожном состоянии. Вдобавок ко всему на провода упало дерево и весь дом, весь этот огромный дом погрузился во мрак, как в воду полярного моря. Стало как никогда тоскливо. Даже тоскливее, чем от жутковатой книги Гюго про уродцев, которую он терзал целый день, сидя в зачехленном кресле. Захотелось позвонить матери.
Телефонная трубка снова была снята. С помощью зажигалки он рассмотрел цифры на кнопках и набрал номер.
– Да? – услышал он голос матери.
– Это я, мам.
– Коленька! Господи боже, где ты?! Что же ты со мной делаешь, а? Я тебя спрашиваю?! Три дня я как на иголках! Слышишь?
– Слышу, – буркнул он.
– Немедленно приезжай домой. Как ты можешь вот так, ничего не сказав матери?
Мать всхлипывала и задыхалась.
– Мам, прости.
– Где ты? Можешь мне сказать? Я приеду за тобой.
– Не надо.
– Почему не надо? Я места себе не нахожу!
– Я сам приеду. Но не сейчас.
– Как это не сейчас?! На улице холодно, а ты в одном свитере!
– Со мной все в порядке.
– Мы все волнуемся! И папа, и тетя Таня. Пропал с концами! Что делать, ума не приложу. Все из рук валится. Ни сесть, ни встать. Ты хоть раз о матери подумай. Хоть раз! Что ж ты за дите у меня такое?
– Мам, не плачь, ладно?
– А что мне еще остается? Я что, по-твоему, каменная? Ведь доводишь! Трясусь вот вся! Уж наказал так наказал!
– Мам, ты видела… Олега?
– Да пропади он пропадом, Олег этот! Никто нам, сыночка, не нужен. Дура я была. Ты уж прости меня. Каюсь, каждую минуту каюсь. Я только тебя люблю, родной мой.
В глазах у Кольки защипало, а в горле застрял горький комок.
– Мам, не надо.
– Приезжай, родненький. Все у нас теперь будет хорошо…
– Мам, что Олег говорил?
– Говорил, что ты у него на фирме что-то испортил. Но он постарается все уладить. Так что не бойся.
– Я не боюсь. И тем более его! Не боюсь! Вот так! – выкрикнул он, дав петуха.
Сама мысль о том, что кто-то думает о нем как о трусе, полоснула хуже острого ножа. Он и представить не мог, что его гордое исчезновение обернется трусливым побегом. Маленькая шутка с фирмой Олега того не стоила. Зачем было поднимать такую шумиху из-за того, что сотрудники фирмы, включив утром компьютеры, вдруг увидели на экранах забавную заставку – голенького Олежека, обнимающего такого же голенького мужика? Картинку не составило труда найти в Интернете и немножко подкорректировать, подставив лицо мамкиного ухажера из фотографии, которую он обнаружил в альбоме. Получилось хоть и неприлично, но смешно. Как раз то, что надо.
– Коленька, сынок, возвращайся домой. Я тебя прошу.
Действительно, надо было что-то делать, но возвращаться именно теперь не хотелось. Потому что представился язвительный Олежек: «Что, решил вернуться и просить защиты у мамочки?» Он должен был сам во всем разобраться.
– Ну что ты там молчишь, Коля?
– Я сейчас не могу. Но как только смогу, сразу вернусь. Со мной все в порядке. Все в порядке! Пока, мам.
– Коля…
– Пока!
Он положил трубку и нервно заходил по гостиной, погруженной во тьму.
Из-за чего, из-за чего весь сыр-бор? Ну, положим, передача по телевидению не про него, да и у Олежека есть причина жаждать встречи с ним. Но отчего так тревожно, так гнусно на душе? И вообще, правильно ли он, Колька, сделал, вмешавшись в отношения матери с Олежеком? Ведь любит же он Веру (кажется). Почему мать не может? Какой черт вселился в него, преподнося все в черном свете?
Все последние дни он только об этом и думал. Тишина вдруг многократно усилила мысли, словно голос в пустом спортзале. Тишина и безделье вынудили задуматься о вещах, которые он раньше игнорировал или о них подумать было некогда. В голову полезла философская чушь про звезды и смысл жизни. Вдруг поперли стихи, которые могли бы сложиться в поэму, но оборвались на четвертой строке:
Подумать в жизни я не мог,
Что полюблю тебя я,
Прочти, любимая, меж строк:
Как без тебя страдаю!
Капризная рифма ускользала, заставляя мучиться и хвататься за какую-нибудь книгу.
Постепенно им овладевало тоскливо-меланхоличное настроение с глобально-умозрительным состоянием ума, когда хочется думать обо всем и ни о чем конкретно.
Иногда он спускался на землю и размышлял о людях, которые ему были дороги. Захотелось оправдать все чужие несправедливости только потому, что Вера проявила такое участие к нему.
Ветер на улице усиливался.
Тоска не уходила.
Отвратительно в такой момент находиться в огромном и темном доме одному. Совсем одному. Ни звука. Да бледные лунные пятна на полу и на стенах вносят какую-то кладбищенскую нотку в и без того нерадужное настроение.
Коля почувствовал себя на другом конце вселенной, где нет уже ничего – ни людей, ни городов, ни машин.
Сразу куда-то ушло раздражение и подспудное высокомерие, с которыми он относился к толпам народа, штурмующим общественный транспорт и наступающим на новые ботинки. Строчка из песенки группы «Авария» – «соседи, вешайтесь, подонки!» – не казалась уже на 100 % верной и на 200 % забавной. Ему вдруг остро захотелось оказаться в битком набитом автобусе и уступить насиженное место какой-нибудь усталой тетке. И простое пожатие руки соседу Антону, жившему этажом выше, с которым Колька без устали собачился, не казалось таким уж невозможным.
Захотелось к людям. Оказалось, мизантропия легко лечится одиночеством.
Колька остановился у окна, привлеченный отблесками света, источник которого был где-то за забором, окружавшим участок. В одной из дач кто-то жил! Там люди!
Не раздумывая ни секунды, Ник мгновенно нашел куртку и выскочил из дома. Перелез через забор рядом с упавшей сосной и действительно обнаружил аккуратненький дачный домик, освещенный изнутри. На всякий случай заглянул в окошко. За столом сидели дети и с аппетитом что-то ели. Взрослых видно не было.
* * *
– Вы тут одни? – спросил Ник.
– Одни, разве не видно? – ответил Витек. – А тебе что?
Нагловато ответил, но чего не стерпишь в гостях?
– Так. Странно просто, – пожал плечами Ник.
– Странно у мухи в жопке. А у нас родители разводятся. Мама от папани нас тут спрятала. Он хотел, чтобы мы с ним поехали в Америку. А чего мы в той Америке забыли? Нас и тут неплохо кормят. Правда, Катька?
– Да, чего мы там не видели? – засмеялась она, выронив маринованный огурец под стол.
Колька усмехнулся.
Вот ведь врет парень. И не задумался даже!
– А я бы на вашем месте поехал, – заметил Ник с явной провокацией. – Чем плохо? Везде баксы. Да и вообще жизнь другая. Клевая. Не то что у нас.
– Фигня у них там, а не жизнь.
– Совсем фигня! – веселилась вовсю Катька.
– Вы-то откуда знаете? – снисходительно спросил Ник.
– Знаем. Полно педиков, толстых и черных. Всяких уродов тоже хватает.
– Ты что, в самом деле там был? – уже с интересом взглянул на него Ник.
– А что такое? Бывал. С папаней. Он там этим… бригадиром на стройке работает. Получает дофига. В отпуск на Гавайи. У него там дом с двумя этажами, как твой почти. Медицинская страховка, две машины…
– О! А ты говоришь фигня!
– Фигня. Дурные они. На законе помешанные. Посрать не сядут без адвоката. То нельзя, это нельзя. А фараоны там знаешь какие? Попробуй скажи ему что-нибудь, как нашему. Мордой к стене и «браслеты» на руки сразу. Потом такой штраф всобачат, офигеешь!
Ник слушал этого странноватого задиристого парня, который превратился вдруг из молчуна в неудержимого трепача. Но слушать его было интересно. Настолько интересно, что Ник даже про еду забыл. Витек рассказал о том, как нью-йоркские бомжи спят, едят и облегчаются прямо в подземке. Как на сотню простых машин на стритах и авеню приходится двести желтых такси. Как бесконечно воют полицейские сирены. Как в Центральном парке собачники, выгуливая своих питомцев, ходят с лопаточкой и пакетиком, собирая какашки. Как негры торгуют поддельными часами у витрин шикарных магазинов «Картье» и «Буре». Как дети из «черных» районов играют в баскетбол на пустующей замасленной автостоянке. Какие есть удивительные многоярусные мосты между Манхэттеном и Городом, откуда обожают спрыгивать самоубийцы. Как кричат китайцы у своих лотков, демонстрируя плохие зубы и жуткие кипящие чаны с чем-то малосъедобным. Как можно запросто, без всякой причины напороться на ножик в «плохом» квартале. Как копы выписывают штрафные талоны…
Ник, слушая его, и поражался, и смеялся, и недоверчиво хмыкал.
Забылись тревоги. Забылись тоскливые предчувствия. Наверное, Ник этого и хотел – отогнать подальше гнусное ощущение собственной неправоты. Неправоты во всем.
Потом они заметили, что Катька спит, положив голову на руку, в которой была зажата шкварка.
Витек удивительно легко подхватил ее на руки и отнес в темную комнату, где, судя по всему, была кровать. Потом вернулся и достал из шкафа несколько свечей.
– Держи.
– Ага, спасибо. Ну что, пойду к себе?
– Заходи, если что.
– Ладно. А вы долго тут будете?
– Не знаю. Может, и нет. Как получится.
Ник уже открыл было дверь, но обернулся и спросил:
– Ты правда в Америке был или выдумал, как про родаков?
– Тебе Верка рассказала? – недобро прищурился Витек.
– Она. Скажи, круто, наверное, вот так в Америку махнуть? Ты как туда добрался-то? В грузовом отсеке самолета?
– Зачем? Как белый человек – в салоне первого класса. Мне стюардессы шампанское предлагали, но я пью тока виски «Джек Дениэлс».
– Кончай заливать-то! – не выдержав, засмеялся Ник. – Кто тебе, малолетке, шампанское даст, а уж тем более виски?! Ну ты и чудила!
– Сам ты малолетка! Небось, сам еще в рот не брал.
– Вино однажды пил. На дне рождения. Кислятина!
– А водку?
– Что б меня маманя прибила? Мне еще жизнь дорога как память.
– Да уж, – двусмысленно усмехнулся Витек, вытаскивая сигареты и прикуривая в темноте. – Будешь?
– Давай, – примирительно кивнул Ник, вспомнив, что за последнее время не выкурил ни одной сигареты. Как-то не до того было. – У тебя вообще родичей нет? – поинтересовался из вежливости.
– Почему? Есть. Мамка есть. Дядька. Даже бабушка имеется. Только я сам по себе, а они сами по себе.
– И давно ты так?
– С детства.
– Ну и как?
– А ты попробуй, узнаешь.
Мужской разговор перешел на короткие реплики.
Покурили молча, чуть затягиваясь и сплевывая в сторону.
Ночь шумела ветками. Где-то вдалеке слышался перестук и подвывание набирающей скорость электрички. Было холодно и сыро.
Ник вспомнил тепло домика, из которого только что вышел. Живое, пахнувшее дымком тепло, отличное от парового отопления. Из-за него, а может быть из-за чего-то другого в этом простом домике чувствовался уют.
– У вас с Веркой уже что-то было? – раздался неожиданный вопрос.
Некоторые вопросы иногда требуют немедленного ответа. Хотя, скорее, их не следует задавать вовсе. Но понимание этого обычно приходит с годами. А собеседникам лет было не так много, поэтому обоим хотелось представить как можно больше доказательств своей взрослости.
– А то! – с едва скрытым торжеством соврал Ник.
– Ну и как?
– Клево!
Оба загоготали.
– А у меня в Америке была одна латиночка, – похвастал в свою очередь Витек. – Классная. Ее пацаны из квартала доставали. Пришлось кое-кому рожу начистить.
– Ты вообще чего там делал, в Америке?
– Если по правде, жил у приемных родителей. Такие чморные! Блин! Особенно тетка! Прикинь, не успел приехать к ним, а она поволокла меня сразу в ванную. Показывает, типа, давай раздевайся. Совсем двинутая! Мужик еще ничего, а она… как шило в заднице. Туда не ходи, это не трогай, постриги ей лужайку. Короче, лажа полная. Не говоря уж об их спиногрызах. Тупые, как валенки. Ну, я им и устроил напоследок.
