Текст книги "Сердце странника"
Автор книги: Анна Климова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 17 страниц)
Хотя что уж теперь вспоминать? Былого не вернешь. Написанное не переписать начисто. Помарок не выправить. А только холод в сердце остался. Ни людям об этом холоде не поведаешь, ни Богу. И есть ли до нее дело Богу? «Се стою у двери и стучу: если кто услышит голос Мой и отворит дверь, войду к нему…» – проповедовали батюшки Его слово, но она не улавливала никакого стука, как ни старалась прислушиваться к тайной жизни внутри себя. Да и жизни там никакой не осталось. Одни развалины. Одна тревожная тишина, как перед грозой. И уж хотелось, чтобы гроза пришла, грянул гром, линул очищающий дождь и смыл бы с нее грязь дурных, непокорных мыслей, отхлестал тяжелыми струями душу… Но застыло все. И она сама теперь – как глыба надгробного мрамора на могиле Михаила Степановича, к которому Зойка всегда наведывалась на Пасху и Радуницу. Если что-то и осталось в ней от прежней наивной и терпеливой Зойки, так это память о Михаиле Степановиче. Любил он ее. И она его, несмотря на то, что Анюту от другого мужчины родила. Добрый он был, Мишенька ее. А доброта сердце всегда согревает. И не только сама доброта; даже тень ее, неясный, может быть, померкший ее призрак уже отзывается спасительным теплом, разгоняет мрак в душе и выуживает из потаенных закоулков сердца крохотные искорки былого огня. Если бы не Миша, неизвестно еще, что могло бы случиться с Фифой. Вернее, на что могла бы решиться Зойка в своем глухом бабьем горе. Просил он перед смертью за «воробышка» своего – Анжелику. Знал, что операции ему не вынести, потому и просил. Видел-то он побольше женушки своей. Взвалил на Зойку крест неподъемный и ушел. А она тащит и тащит. И конца-края этому не видно.
С такими мыслями Зойка покинула дворец крашеной выдры, купавшейся со своим телефоном в джакузи, потом ехала в простуженном троллейбусе через весь город. С ними же подошла к подъезду дома, в котором прошла почти вся ее жизнь. И сказать-то страшно, не то что подумать.
Не успела Зойка открыть дверь, как ее окликнули:
– Мама! Подожди!
Она вздрогнула и оглянулась. Из припаркованной иномарки (Зойка в моделях не разбиралась, но на глаз могла определить, что иностранная) вышел сын Мишка, с годами пополневший, но не приобретший мужественных черт своего отца – Михаила Степановича. Лицо рыхлое, со скупой, почти не нуждавшейся в бритье растительностью. Глаза узкие, губы пухлые, лоб тяжелый. Никогда не подумала бы Зойка, что из милого ребенка получится такая гнусность.
– Ну? – настороженно спросила она, поправляя платок.
– Чего «ну»! Прям как неродные, – хохотнул он, потянувшись с поцелуем.
Зоя холодно выдержала поцелуй.
– Привет, мать. Как здоровье?
– Не дождешься, – ответствовала она.
Он хрюкнул, покачав головой в кепке, делавшей его похожим на перекормленный гвоздь:
– Ну даешь! Не дождешься! Я ж без задней мысли, а ты…
– Знаю я твои мысли. И задние, и передние. Чего надо?
– Чего ты прямо сразу взъелась, мать? – пряча взгляд, сын смущенно потер пухлым пальцем переносицу. – Я ведь по-хорошему, с душой.
– С душой? – переспросила Зоя насмешливо (иногда она отмечала в себе способность говорить такими же интонациями, как и Фифа). – О душе своей вспомнил? А есть ли она у тебя, душа-то?
– А че? Как и у всех, – пожал он плечами. – Не хуже остальных.
– Тебе виднее.
– Может, в дом пригласишь? Два часа тут торчу. Там у тебя девчонка какая-то по телефону отвечала, так не пустила.
– Правильно сделала.
– Что за она? – дыша чесноком, и словно не замечая ее неприязни, приблизился он.
– Не твоего ума дело.
– Родственница старухина или как?
– Сказала же. Чего еще?
– Так, это… поговорить надо. Или ты как бы еще обижаешься на нас, что ли? – тихо изумился Михаил.
– Мне на вас обижаться не резон. На дураков обижаться – себя не уважать.
– Прям так уж и дураков!
– А что, дураки и есть. Ты и твоя Наинка. Два сапога пара. Две сатаны.
– Ох, и злющая ты у нас, маманя! – он сделал попытку обнять ее, но она резко оттолкнула его.
– Будет! Говори, чего надо, а то у меня сил нет стоять тут. Целый день на ногах.
– Слушай, так ты это… узнала-то насчет квартирки старухиной?
– Эк твою Наинку разобрало!
– Причем тут Наина? – Михаил снова отвел взгляд.
– А она всегда причем.
– Ну ладно! – раздраженно махнул он рукой. – Чего ты, в самом деле? Родные ведь люди. Чего не бывает? Мы ведь не со зла. Сама разве не знаешь, как мы живем? Знаешь. Мышь и та развернется с трудом. Внуки твои Виталик с Машкой до сих пор в одной комнате. А ты тут, как сыр в масле. Одна со старухой в пяти комнатах!
– Как сыр, говоришь?
– Разве нет? Чем плохо? Мы же о тебе думали. Да и о будущем. Ты у нас тут за Штирлица, – хихикнул он. – Такая квартирка пропадает…
– Не твоя квартирка, – заметила она холодно.
– А что – твоя, хочешь сказать? – прищурился сын.
– И не моя, – ответила Зоя спокойно. – Анжелики Федоровны.
– Хитра ты, мать, – скривился он и подошел совсем близко, пытливо шаря глазами по ее лицу. – Ох, хитра! Прямо как не знаю кто. Посмотришь и не скажешь, что в тебе ума столько. На целое правительство хватит. Че, сама к рукам квартирку-то решила прибрать, да? Все ждешь, как паук какой-то. Думаешь, мы ничего не знаем? Знаем! На всех тебе наплевать. На меня, на Анюту, на внуков. И всю жизнь так. Хоть бы раз о нас подумала!
Ждала Зоя этих слов. Знала, что скажет. Не один год ходил вокруг да около. Сначала Наинку с внуками подсылал. Если бы она не знала невестку в иные времена и при иных обстоятельствах, могла бы подумать, что нет женщины более приветливой и более почтительной. Все сокотала про трудности, как этот сейчас, – на мысль, значит, наводила. Потом сынок сам подкатил. Теперь вот совсем проходу не дает.
– Скотина ты безрогая, вот что я тебе скажу, – ответила она, открывая дверь подъезда. – Я в жизни ничего чужого не брала. И вам заказывала. Но вы ведь умные! Поумнее меня. Все знаете, все понимаете. А я дура старая. О ком же мне еще было думать, кроме как о вас? Видишь, как от думок этих разбогатела? Прямо вся в миллионах. Куда девать, не знаю.
– Не хочешь по-хорошему, да? Так я могу официально права предъявить. Как-никак сын его. Квартира мне достанется, но только тебе уж выгоды никакой не будет, учти.
– Официально! Права! – засмеялась она. – Какой ты сын? Чей? Где это записано? Не смеши людей, Мишенька!
– Так, значит, не хочешь помочь? – насупился он.
– Такой помощи от меня не жди. Вышла вся помощь. Растратилась.
– Ну, и куда же ты денешься, ежели старуха тебе квартиру не отпишет?
– А на паперти сяду. Христа ради просить буду, а к тебе не приду, сынок.
– Тогда смотри, мать. Как бы тебе не просчитаться.
– Не просчитаюсь. Грамотная.
– Ага, ага. Ладно. Бывай тогда здорова.
– Уж постараюсь, – кивнула Зойка, входя в подъезд. Сын!
И смеяться хотелось, а горло будто сдавил кто. Обида затаившаяся, старая, так и норовит сердце разбередить.
Вот живет человек, все имеет. Ан нет! Подавай еще. И чего им с Наинкой не хватает? Дачу отгрохали, квартиру двухкомнатную, которую Михаил Степанович для нее, Зойки, выхлопотал, на трехкомнатную разменяли с доплатой, машина и у него, и у Наинки. Внуки одеты-обуты. Что еще надо? Так нет! О старухе вспомнили. Квартирка пропадает в центре города. А вот фигушки вам!
* * *
«Обезьянник». Именно так менты именовали свое чудное решетчатое изобретение для изоляции всех, кто так или иначе попадал к ним.
Витек на своем веку успел побывать во множестве таких «обезьянников». И не потому, что там ему нравилось. Совсем наоборот. Сквозняки, неизменные растрепанные девки и окровавленные бомжи – не самая приятная компания на свете. Но менты считали это сборище вполне приемлемым для пацана, искавшего приключений.
Витек уже несколько часов сидел в уголке на скамейке рядом с дремавшей девицей в кожаной мини-юбке и рыженькой шубке по пояс и напряженно следил за жизнью ментовского участка, куда его привезли прямо из аэропорта.
В аэропорту, куда Витек прибыл в три утра, его встретил полноватый капитан, чей вид не оставлял сомнений в том, что он с куда большим удовольствием уделил бы время подушке, а не досужему пацану, которым даже терпимая Америка подавилась и вышвырнула в родные пенаты.
«Ну, путешественник, здорово, – со слабой улыбкой сказал капитан, принимая сопроводительные документы у одного из членов экипажа. – Слыхал, слыхал о твоих подвигах. Наши тут уже факс от американцев получили и перевели. Засранец, оказывается, и в Америке такой же. Пошли, что ли. Поспишь до утра в детской комнате. Утром за тобой приедут из распределительного пункта».
Витек устало последовал за ним, оглушенный, вялый, дрожащий из-за смены часовых поясов. Он не замечал удивленных взглядов немногочисленных пассажиров, которые могли только догадываться, куда и почему милиционер ведет хорошо одетого мальчишку с сумкой.
Капитан с ухмылкой поглядывал на него.
– Чего в Америке-то не сиделось, чудик? Глядишь, сделали бы из тебя человека.
– Я и так человек, – лениво отозвался Витек, не произнесший ни слова после того, как простился со своим бывшим уже приемным отцом.
– Да? – еще больше ухмыльнулся капитан. – А по-моему, говнюк ты маленький, а не человек. Эх, жаль, не мой ты сын. Я бы из тебя все дерьмо вышиб в два счета.
– Это еще неизвестно, кто из кого.
– Поговори у меня, – беззлобно и даже как-то радостно пригрозил капитан, пропуская его в дверь с надписями «Пункт общественной безопасности» и «Милиция». – Цацкаться с тобой не буду. Коршня под зад, и все дела. Понял?
Витек не ответил.
Проведя его по длинному коридору мимо множества закрытых комнат, капитан остановился у одной двери, отпер ее и подтолкнул парня в темноту. Вспыхнул свет. Витек увидел расписанные масляными красками стены с Винни Пухами и Чебурашками, пестрый ковер на полу, детские шкафчики, низкие столики и ящики с игрушками.
– Кровати вон там, – указал капитан на другую дверь в дальнем углу комнаты. – Они маленькие, но ты поместишься. Захочешь пожрать, в холодильнике котлеты, бутерброды и газировка. От сердца отрываю. Жена любимая собирала. Цени.
– Вот сам и жри свои бутерброды, – буркнул Витек и тут же получил увесистую затрещину.
Витек и сам не смог бы сказать, что вывело его из себя в ту секунду. То ли бесцеремонность аэропортовского мента, то ли эта будто игрушечная комната, в которой предстояло провести остаток ночи, то ли запоздалая реакция на все происшедшее с ним за эти несколько часов. Но факт оставался фактом – Витек саданул своей добротной американской обувью прямо по ментовской коленке, отчаянно вопя и вдобавок размахивая кулаками. Результат оказался вполне ожидаемым – приехала патрульная машина и увезла Витьку в город. А там в отделение и – «обезьянник».
– Слышь, пацан, у тебя закурить не будет? – обратилась к нему пропитая личность в рваном пальто и с оцарапанной щекой.
Витек слышал вопрос, но не удостоил внимания. Любая услуга, оказанная такой личности, могла спровоцировать длинное повествование на тему: «как и из-за каких б… я докатился до такой жизни». Витек в повествованиях не нуждался. Он строил планы побега. По большей части фантастические и перемежавшиеся со снами, в которые он то и дело проваливался, лишь краем уха слыша голоса, звон ключей, смех милиционеров, топот ног, чей-то плач, мат и хрипение рации в застекленной дежурке.
– А этот чего здесь делает? – услышал он сквозь сон грозный и явно начальственный голос.
– Это, товарищ подполковник, из аэропорта ночью ребята привезли. Чего-то с тамошними не поделил, драться полез, сопляк. Очень они его ругали.
– Кто?
– Ну, аэропортовские-то.
– А что он в аэропорту делал?
– Не могу знать, Иван Борисыч. Не доложили.
– Ну так узнайте! Мне что, самому во всем разбираться? И уберите его оттуда. Мне только рассерженных мамаш здесь не хватало.
Витек открыл глаза и увидел двоих в форме, уже удалявшихся по коридору. Через минуту тот, что семенил и виновато оправдывался всю дорогу, повернул обратно и бросился в дежурку.
– Вы чего?! Сдурели! Не нашли ему другого места? – глухо запричитал он сквозь стекло с надписью «Дежурная часть», кивая в сторону «обезьянника».
– Товарищ майор, у нас все КПЗ переполнены. Вечером драку на Фестивальной развели… Куда я его приткну? – оправдывался длинный усатый капитан.
– А чего его вообще к нам? Не могли аэропортовские сами разобраться? Ну, работнички, работнички. Все на нас спихнуть норовят! Да чего стоишь-то, отпирай, показывай, что за птица к нам попала.
С самого пробуждения Витек пристально следил за всем, что касалось его персоны. У него появилась слабая надежда. Совсем крохотная. Но если разобраться, шансов у него сейчас имелось гораздо больше, чем если бы он попал сюда грязный и в несвежей одежде. А так, благодаря американским чморикам, он выглядит на все 100! И это обстоятельство стоило использовать.
К «обезьяннику» подошли коротышка майор с бабьим лицом и усатый капитан.
– Эй, парень! Как тебя там… Выходи, будем разбираться, – приказал майор, грозно насупив брови.
– Это не вы со мной, а с вами будут разбираться, – с достоинством ответил Витек, вставая со скамейки.
– Кто?
– Мой папа.
– Это всегда пожалуйста, – чуть смягчился майор. – Вот ему-то и расскажешь, как ты в аэропорту хулиганил. А кто твой папа?
– Он большой человек, и у него много денег. Я все ему про вас расскажу. И как меня в аэропорту били, и как здесь в клетке держали с разными плохими людьми.
– Да? – как-то вдруг осунулся майор, тревожно переглянувшись с капитаном. – И где же он, твой папа? Что же он тебя до сих пор не нашел?
Витек отлично помнил урок, усвоенный в аэропорту Кеннеди, – ни шагу без легенды.
– Он улетел в Мадрид на совещание и еще не знает, что вы тут со мной делаете.
– А… а… ты что, значит, не улетел? – тут же вспотел майор.
– Я с ним не летел. Я его провожал. Вместе с Натальей Константиновной.
– Кто такая Наталья Константиновна?
– Моя гувернантка, – не моргнув глазом, соврал Виктор, вспомнив слово из какого-то давнего школьного урока.
– Ишь ты, – недоверчиво ухмыльнулся капитан, запирая «обезьянник».
– Ох ты господи, – еле слышно выдохнул майор и сделал попытку расстегнуть верхнюю пуговичку форменной рубашки. Это у него не получилось, и он с отчаянной злостью спросил:
– А она-то где сама?!
– Когда этот тип в форме милиционера схватил меня, она отошла в буфет выпить кофе. Думаю, у нее сейчас сердечный приступ или что-то в этом роде, – предупредил Витек возможные попытки ментов связаться с выдуманной им гувернанткой.
С пухлым майором, казалось, вот-вот случится то же самое.
– Так как тебя, говоришь, зовут? – рассеянно поинтересовался он, осторожно ведя его к дежурке.
– Витя Жириновский, – снова нашелся Витек, чутко уловив политическую конъюнктуру в современном обществе.
– Мама, – неслышно произнесли губы майора.
Он тут же представил взбалмошного папашу на пороге их простого и ничем не примечательного до сих пор отделения…
«Гнать вас всех отсюда надо, однозначно! Я говорю – гнать сволочей! Вот так! Ни у одного звезд на погонах тут не будет, я обещаю! Нашли кого ловить! Мальчонку! Бандитов ловите!»
А также огни мобильных юпитеров, телекамеры и микрофоны…
«Скажите, вы в чем-то подозреваете сына Владимира Вольфовича? Когда вы предъявите ему обвинение?»
Кошмарное видение исчезло, оставив в голове майора тупую боль. А ведь это было только начало рабочего дня.
– Мальчик, а может, не надо? – робко склонившись к нему, жалобно спросил майор, лицо которого вполне могло бы сойти за флаг бывшего СССР.
– Чего не надо? – удивленно и невинно взглянул на него Витек.
– Всего не надо. Папу не надо. Маму не надо. И эту… Наталью…
– Константиновну? – подсказал Витек.
– Да, точно! И ее тоже не надо. Что поделаешь, ошибочка вышла. Не разобрались. Поторопились. А как в пословице говорится? Поспешишь – добрым людям ноги отдавишь. Такие дела, Виктор… э-э… Вольфович. Да.
– Владимирович, – поправил его Витек, еле сдерживаясь от смеха.
– Ох да! Конечно! Так как? – с надеждой смотрел на него майор.
– Даже не знаю. Я не привык врать.
– Ну, один раз можно! – с нервным смехом уверил его милицейский начальник. – Уж кто-кто, а папа… Кхм-кхм. Не важно. Так вот, мы мигом все устроим. На машине доставим. Тихо-мирно. А?
– Хорошо. Но пусть меня больше не бьют.
– Ни-ни-ни! – в ужасе замахал руками майор. – Кириллов! Шишкин! Ко мне! Живо!
Из внутренних помещений мигом выскочили два рослых милиционера.
– Вот этого мальчика доставьте туда, куда он скажет.
– Так мы… это, его же ночью из аэропорта…
– Молчать! И слушать, что я говорю! – уже совсем побагровел майор. – Доставить. Сей момент. И чтобы ни один волос… Приедете, лично доложите. И ни звука! Понятно?
– Так точно, – недоумевая, отозвался тот самый милиционер, который бесцеремонно заталкивал Витьку в машину несколько часов тому назад.
– Все, идите. Я с вами потом поговорю. Отдельно.
Через минуту Витек покинул отделение, словно азиатский принц, – с гордо поднятой головой и с глумливой улыбкой на губах.
Во дворе у самой машины их догнал дежурный капитан.
– Стойте! Сумочку, вот, забыли.
– Спасибо большое, – сказал Витек и уехал на свободу.
* * *
Зоя открыла дверь и вошла в теплую и темную прихожую. Из дверной щелки в комнату Фифы падала полоска света.
Раньше, только раздевшись, Зойка шла смотреть, как там старуха. Но с появлением Кристины Фифа как-то вся подобралась, приободрилась, стала тщательнее следить за собой. Во всяком случае, гадить под себя перестала. Может, в этом преображении было виновато новое лекарство, которое принесла месяц назад медсестра из собеса. А может, ей просто совестно при новом человеке проявлять свою подлую натуру. Что ж, и на том спасибо. Но обольщаться не стоило. Как только Фифа привыкнет, она тут же возьмется за старое – тут тебе и выброшенный из ведра мусор, и вечно мокрые простыни, и включенная вода в ванной. Что она, Фифу не знает? Знает как облупленную. Все ее выходки дурные наизусть выучила. Все подлости ее давно известны.
– Зоя? Ты? – послышалось старческое дребезжание.
– Я! – отозвалась Зоя. – Ты одна?
– Кристиночка ушла час назад. У нее появился молодой человек. Они прекрасная пара, надо заметить. Слышишь, Зоя?
– Мне без разницы, – недовольно проговорила она, стягивая сапоги.
– Уже несколько дней он заваливает ее цветами. Такой чудесный парень.
– Ты ела чего? Или греть? – раздраженно прервала Зоя старуху.
– Не надо. Кушай сама.
– Да накушалась. Досыта, – пробормотала Зоя.
– Что ты говоришь? Терпеть не могу, когда ты бормочешь себе под нос.
– Сыта, говорю!
– А! Тогда, если не трудно, зайди ко мне, пожалуйста.
Во какие мы вежливые сделались. И чего тебе понадобилось, артистка ты наша?
Поправив у зеркала волосы, Зойка приоткрыла дверь. Фифа сидела за круглым столом, освещенная мягким светом торшера. Перед ней на столе были разложены те самые фотографии, которые Зойка так тщательно запрятала на антресолях. Это уж девица, наверняка, постаралась найти. Вот досужая!
– Присядь, Зоя, – пригласила Фифа, указав на свободный стул.
Зоя села, ожидая, что будет дальше.
Старуха протянула ей одну из фотографий, где она молодая, с букетом цветов стоит на набережной Свислочи.
– Даже не верится, что я была такой. Если бы не фотографии, то позабыла бы вовсе. А это так страшно – не помнить себя. А вот ты! Смотри. Мы с Михаилом Степановичем еле уговорили тебя сняться. Ты все отнекивалась, отмахивалась, закрывалась, как деревенская кокетка. Но мы не отстали. Помнишь? Вот какая ты… Мы с детьми гуляли тогда по Троицкому предместью, а ты ела мороженое, и оно выпало у тебя из рук прямо на кофточку. Было так смешно… Господи, все сейчас, наверное, отдала бы, только бы снова погулять по набережной возле Троицкого! Увидеть эти славные черепичные крыши – кусочек старого Минска. Я ведь родилась здесь. И прожила большую часть жизни, если не считать эвакуацию в Ташкенте. А вот посмотри…
Анжелика Федоровна достала из кучи фотографий снимок, на котором запечатлена маленькая Анюта. Фотограф по художественной традиции тех лет вручил ей телефонную трубку и повернул ее голову чуть в сторону. Анюта лукаво улыбалась, словно слышала в трубке что-то очень забавное. И почти сразу Зоя вспомнила тот день, когда был сделан снимок. Майские грозы сменяли друг друга, дни чередовались то душной июньской влагой, то прохладой, свойственной концу марта. Они все вместе были на кукольном спектакле, а потом гуляли. Анюта почти не капризничала. Счастливая девочка пяти лет. Зоя помнила ее именно такой. И тоже была счастлива в тот день, когда они смеялись и ели мороженое. Никогда Зоя не желала дочери судьбы, которую та сама себе выбрала. И не могла представить, что все так обернется. Ведь глядя на ребенка никогда нельзя сказать, каким он станет в будущем. На лбу ведь у него не написано. Но в короткий миг, когда ребенок шагает по земле, держа за руку маму, его будущее видится в розовом свете. Как только руки разъединяются, ничего потом уже нельзя сказать наверняка.
Зоя бережно держала фотографию, не в силах вымолвить слово. Никогда не любила она копаться в старых фото и не понимала Фифу, которая в свое время частенько проводила вечера, разглядывая черно-белые снимки. А теперь вот как накатило что-то. Из самой глубины поднялась теплота, которой Зойка уже давно не ощущала. Как будто брела по снежной, воющей ветрами пустыне и вдруг нашла уютное убежище. Так и было. Чего у нее не могла отнять Фифа, так это счастья материнства. И, наверное, не важно, что случилось потом. Для Зои необыкновенно ценны те далекие мгновения и те чувства, которые она испытывала, впервые прижимая к себе свои розовые, родные, кричащие комочки, плоть от плоти ее, принадлежавшие только ей и никому больше. Да, счастливой свою жизнь Зоя не могла назвать, но что у нее осталось бы, не будь этих воспоминаний и этих чувств?
– Она была милой девочкой, правда? – сказала Фифа. – Умной и способной.
– Да, наверное, – согласилась Зоя, беря другую фотографию, которая запечатлела молодую Фифу и Михаила Степановича. Мишка и Анюта стояли рядом, держась за руки. Снимок сделали на даче. Помнится, к Заболотским приехали гости, и она, Зоя, возилась на кухне с обедом. Она не хотела брать детей, но Фифа настояла. Как всегда.
– Время – такая жестокая штука. Годы пролетели, кажется, в один миг. Если бы не фотографии, ничем нельзя было бы доказать, что это не так. Как ты думаешь?
– А разве мы обе – не доказательство?
Старуха захихикала.
– Да уж! Две надоевшие друг другу старухи как никто могут это понять. Мы ведь всегда понимали друг друга, – Фифа сделала совершенно неожиданный жест, тепло прикоснувшись к ее руке.
Зоя насторожилась, но руку не отняла.
– Ты сердишься на меня? – спросила бывшая хозяйка.
Зоя всмотрелась в ее морщинистое лицо, попытавшись обнаружить и разоблачить насмешку или что-то похожее, но ничего не нашла. Ласково сказала, винительно. Умела ведь так – не извиняясь, просить прощения.
– За что я должна сердиться на тебя? Не в тех я чинах, чтобы сердиться.
– Перестань прибедняться! – нетерпеливо поморщившись, взмахнула рукой Анжелика Федоровна. – Оставь эту лакейскую привычку. Я всегда считала тебя членом своей семьи. Тебя и твоих детей.
– Я тебя об этом не просила, – хмуро ответила Зоя.
– Пожалуйста, не начинай снова. Ты ведь все прекрасно понимаешь. И давай, наконец, обойдемся без этих глупых препирательств. Мне уже не так много осталось.
– Как же! Ты и меня переживешь.
– Нет, Зоя. Мне виднее. Можешь поверить. Чужая я здесь, в этом непонятном времени среди непонятных мне людей, которые ни на минуту не могут остановиться. Все бегут куда-то. И все за деньгами…
– А разве в наше время не бегали? – сдержанно возразила Зоя, встав из-за стола и заглянув зачем-то в комод с бельем. – Плохо скатерка-то отстиралась, – пробормотала вполголоса и громче добавила: – Может, похлеще еще бегали. То на стройки, то на целину, то в тайгу какую-нибудь. И за рублем бегали, и за десятью. Ты вот тоже на месте не сидела. Гастроль туда, гастроль сюда.
– Гастроль, гастроль, – недовольно пошамкала губами старуха. – Я тебе не о том хотела сказать. Да, что же это я хотела?.. Совсем из головы вон. Ах, вот! Ты бы их пригласила к нам.
– Кого? – обернулась Зоя с подозрительной скатертью в руках.
– Анюту и Мишу.
– А чего им тут делать? – изумившись, спросила Зойка.
Старуха на мгновение растерялась, а потом произнесла:
– Я их считаю и своими детьми, разве не понятно?
Робкая теплота, появившаяся с фотографией маленькой Анюты, уходила из Зойкиного сердца, как вода сквозь решето. Лучше уж молчала бы, старая!
– Так они никогда твоими-то не были.
– О чем это ты?
– Не твои они, вот так, – распалялась Зоя все больше, теребя в руках ненужную скатерть. – Детей ей позови! Только вот где они, эти дети?
– С ними что-то случилось? – ужаснулась старуха.
– Случилось. Тридцать лет назад случилось.
– Я тебя не понимаю, Зоя.
– Чего тут понимать? Связалась я с тобой себе на погибель. Все терпела. Думала, если не я, так пусть Анюта с Мишкой в люди выбьются. А оно вон как все повернулось. Не дети, а обломки какие-то. А все ты со своими подарками.
– Что же плохого в подарках, Зоя?
– Что плохого? Может, и ничего, – откуда-то из тайной, темной глубины души нашли дорогу к глазам слезы. – Да только жизнь ты нашу поломала. Сумела, ничего не скажешь. И мне, и им. Ты же из меня батрачку сделала! У меня жизни своей ни вот на полграмма не было. Всюду свой нос совала, все выпытывала. И детей к себе приманила!
– Зоя, Зоя, что ты говоришь? Как это, помилуй, приманила?
– Вот так и приманила. Жизнью хорошей. Поездками разными. А что я могла им дать?
– Разве мы тебе плохо платили?
– Причем тут деньги! Не о деньгах говорю. Что я знала, девчонка деревенская? Ничего. О чем могла рассказать? О лошадях? О свиньях? О том, как с малолетства на мачеху работала, спину не разгибала? О том, как в город приехала и осталась тут?
– Зоя, если бы я знала, что тебя это так гнетет…
– Да знала ты все! Все знала! – Зоя достала платок и промокнула уголки глаз. – И про меня знала, что никуда не денусь. И про Михаила Степановича. Что любил он меня…
– Не хочу ничего слышать о Михаиле Степановиче! – Анжелика Федоровна картинно закрыла уши. – Что ты, право, за язва такая?!
– Чего уж теперь уши-то закрывать? – проговорила Зойка, трубно сморкаясь в платок. – Михаилу Степановичу ни тепло и ни холодно от этого не будет. Да, любил он меня. И я его. Даром что старше меня на два десятка лет. А вот полюбила. Может, еще и поэтому уйти не смогла.
– Что же я, по-твоему, уступить его тебе должна была? – ледяным тоном поинтересовалась Анжелика Федоровна.
– Я же не дурочка, хотя ты меня такой всегда считала. Ради Зойки из Лешунов он бы не бросил столичную Анжелику. Да и положение у него было не то. Так что мне с тобой делить нечего. А дети… Я им только самого лучшего хотела. На себя уже не смотрела, лишь бы им хорошо. Да, видно, просмотрела я что-то, Федоровна. Как есть просмотрела, – Зойка снова расплакалась. Сколько себя помнила, никогда не плакала перед Фифой. Губы кусала до боли, а не плакала. – Мне же теперь и надежды ни на кого нету. Как была ни с чем, так и осталась. Все ты, дура старая! Фотографии она сидит рассматривает!
– Зоя…
– Ну что Зоя?! Что Зоя? Соберусь вот – и поминай как звали. Вожусь с тобой, вожусь, а зачем, сама не знаю… – всхлипывания становились все реже, пока последние слова не прозвучали почти шепотом. Усталым шепотом давно уставшей женщины. – Своих забот, что ли, нет? Вся вон как есть извелась. Все думаю о жизни своей разнесчастной. Такая тоска на сердце, что, кажется, грудь вот руками разворотила бы: посмотреть, есть ли там еще что-то, кроме тоски этой. Темно мне, Федоровна. Страшно. Не так жила. Не то делала. Учительницей хотела стать – не стала. Из детей своих людей сделать – не сделала. Ехидны какие-то выросли.
Мишка, как и дед его покойный, папаня мой – копейки мимо себя не пропустит. Ножками всех передавит, а дотянется. А Анюта? Да, да, вот эта самая Анюта с бантами! И себя погубила, и внука моего. Сироту из него сделала…
– Как это сироту? – тихо, но с каким-то звоном в голосе переспросила Анжелика Федоровна, сидевшая все это время молча.
– А вот так! То ли сама в детский дом сдала, курва, то ли забрали его у нее. Я ткнулась было, а мне говорят: «Старая ты, чтобы над дитем опеку иметь». Да и прописана я у паскуды этой в доме, который от сарая не отличишь. Мишка родимый расстарался.
– Боже мой, – закрыв рот сухонькой рукой, произнесла Анжелика Федоровна. – И где же он теперь?
– Сказали, что усыновили его. Давно. Иностранцы какие-то. И увезли.
– Как же так? И ты ничего не сделала?
– А что я могла? – снова разрыдалась Зоя, забыв о многолетней сдержанности, о своей гордости перед вздорной старухой. – Своей жизни нет, где уж тут мне чужую устраивать?
– Что говоришь, глупая ты корова? Чужую! – воскликнула старуха гневно. – Бороться надо было! Бороться! И нечего тут реветь белугой! Что за нелепая женщина! Ну! Искать надо. Вернуть надо! Разве непонятно?
– Кого искать? Зачем? Иностранцы ведь. Небось, жизнь у них не такая, как у нас. Культурнее. Пусть уж так. А я… Видно, проклятая я. Как есть проклятая. И жизнь моя проклятая!
Анжелика Федоровна с трудом поднялась, обошла стол и обняла Зою за плечи.
– Ну, ну! Не надо, Зоюшка. Все перемелется, мука будет. А как же иначе? Что толку сокрушаться о прожитой жизни? Все равно ведь ничего не вернешь. Бесполезно. О хорошем думать надо. О хорошем. Тогда и на сердце легче, и жалеешь себя меньше. Помнишь, как Мишка в детстве нам разные загадки загадывал, помнишь? Придет из школы и давай нас донимать! Как это он говорил?.. По дороге идет мальчик. Он несет сдавать бутылки. На пути стоит пьяница, не пускает его. Рядом с пьяницей яма. Как поступить мальчику?
– Бросить в яму бутылку и крикнуть: «Водка!» – хихикнула Зоя сквозь слезы. – А как он, негодник, Анюту частушкам научил, помнишь? «Во саду ли, в огороде бегает милиция. Поднимайте, девки, юбки, будет репетиция».
Обе старухи зашлись неудержимым, астматическим смехом.
– «Я сидела на комоде, шила юбочку по моде, по бокам карманчики, чтоб любили мальчики», – простонала Анжелика Федоровна, выудив из памяти очередную частушку.
– Да уж! Кого-кого, а мальчиков у нее было предостаточно!
– А вот – очень актуально! – взмахнула рукой Анжелика Федоровна. – «Мальчик на улице доллар нашел, с долларом мальчик в «Березку» пошел. Дедушка долго ходил в Комитет, доллар вернули, а мальчика нет».
Никогда они еще не смеялись так хорошо и так искренно. Они шли по жизни вместе. Любили одного человека. Но никогда не находилось у них столько общего и никогда они так не нуждались друг в друге, как в эту минуту.
