Текст книги "Сердце странника"
Автор книги: Анна Климова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 17 страниц)
Анна Климова
Сердце странника
Часы в библиотеке густо пробили четыре раза. Анжелика Федоровна отложила «Лавку древностей» Диккенса, которую перечитывала бессчетное число раз, всякий раз тихо умиляясь на сентиментальных местах. До слез умиляясь. Зоя этих слез не понимала. «Что за дурость! – раздражалась она. – Реветь белугой над барскими романчиками, где «выкают» даже детям! Вот ведь напасть какая!»
«Ты, Зоя, из-за своего дремучего невежества очень похожа на одного из чеховских героев. Тот весьма нелестно отзывался об авторитете Тургенева», – отвечала Анжелика Федоровна с сознанием собственного превосходства, на которое считала себя вправе. Разумеется, Зое нечего было возразить, и она по обыкновению презрительно фыркала.
Но «Лавка древностей» была отложена не из-за пробивших часов, не из-за вспомнившихся разговоров с Зойкой, не из-за усталости от долгого чтения и не из-за того, что скоро пить чай. Все дело было в двери. Анжелике Федоровне показалось, что кто-то вошел в квартиру. Вообще такое ощущение всегда возникало у нее в часы одиночества и по ночам. Конечно, Зоя всегда аккуратно запирала входную дверь. Несколько лет назад она повела против Анжелики Федоровны настоящую войну под девизом: «Даешь запертую дверь днем и ночью!». Зоя весомо апеллировала к неспокойным временам, которые лучше всего пережидать за закрытой на замок дверью. Хозяйка же квартиры, привыкшая настаивать на своем особом мнении, подкреплявшемся привычкой никого не бояться, была категорически против. С тех времен у Анжелики Федоровны был припрятан запасной ключ, которым она и пользовалась в пику своей домоправительнице. Эта увлекательная битва не прекращалась ни на день. Сама Анжелика Федоровна в последнее время даже не отдавала себе отчета в том, зачем постоянно достает из тайника в прихожей ключ и отпирает входную дверь. Иногда ей смутно представлялись какие-то гости, которые вот-вот должны быть, но не смогут войти, так как она не услышит их звонка; иногда сама Анжелика Федоровна обнаруживала себя в одной ночной рубашке на площадке, совершенно при этом не помня, как покинула квартиру.
Вот и сейчас Анжелика Федоровна попыталась вспомнить, заглядывала ли в свой тайник. Да, в прихожей она определенно была. Помнила о пятнах на зеркале, за которые намеревалась сделать Зое выговор, помнила о лампочке в люстре под потолком, которую следовало заменить на более мощную. А вот про ключ из тайника не помнила. Хотя… Вроде бы ключ брала.
Проклятая память! Неужели она действительно прослушала звонок в дверь и кто-то, не дождавшись ответа, вошел?
Анжелика Федоровна откинула с ног плед, с трудом вытащила себя из кресла и встала на затекшие ноги. Опираясь на трость, старуха отправилась искать причину своего беспокойства. Причина нашлась в большом зале. Молодой человек стоял чуть нагнувшись у одного из шкафов и рассматривал коллекцию нэцке, которую собирал в свое время Михаил Степанович. Незваный гость с таким вниманием разглядывал забавные фигурки за стеклом, что Анжелика Федоровна невольно улыбнулась.
– Нравится? – спросила она, ожидая увидеть хотя бы вздрогнувшие плечи. Но молодой человек даже не обернулся.
– Не знаю. Что это?
– Нэцке.
Гость соизволил наконец взглянуть на хозяйку квартиры.
– Ага. Я так и понял, – кивнул он с откровенной иронией.
– Боюсь, что нет, – хихикнула старуха. – Эти очаровательные фигурки из Японии. Во всяком случае, Михаил Степанович старался покупать или выменивать оригинальные экземпляры, а не подделки. А нэцке, знаете ли, очень даже подделывали, как и любые другие вещи, ценящиеся у коллекционеров. Даже какой-то фильм детективный был. Первые нэцке, к вашему сведению, появились в конце XVII века. С их помощью японцы прикрепляли к поясу своего кимоно кисет или кошелек. Видите это сквозное отверстие?
Старуха открыла шкаф и показала поближе одну из фигурок.
– Видите? – счастливо настаивала она на ответе.
– Вижу. Ну и что? – пожал плечами парень.
– Н-да, – разочарованно произнесла Анжелика Федоровна, захлопывая дверку шкафа. – Вы не отличаетесь любезностью, молодой человек. Я стара, но это не значит, что я не заслуживаю элементарной любезности. И вежливости, кстати, тоже.
– А почему вы не спрашиваете, кто я такой и как попал в вашу квартиру? – с неподдельным интересом спросил парень.
– Ну, положим, как вы попали сюда, я знаю. Дверь была открыта. Терпеть не могу эту новомодную привычку запирать двери днем. В наше время запирались только нечистые на руку люди. Простым советским людям бояться было нечего.
– А если я вор? – пытливо прищурился гость.
– Не знающий ценности подлинных нэцке? – воскликнула она, смеясь. – Тогда вы, уж простите старуху за прямоту, очаровательно невежественны. Так что не наговаривайте на себя. Вы слишком молоды и чрезвычайно смелы для вора. А воры, насколько я знаю, ужасно трусливы.
– Вы встречались с ворами? – усмехнулся парень, сняв с полки какую-то книгу.
– Из ваших уст это прозвучало довольно двусмысленно, – погрозила ему пальцем Анжелика Федоровна. – С ворами встречаться мне не приходилось, но если бы довелось, то я обязательно подыскала бы слова, которые их устыдили бы. Помогите-ка мне сесть вот сюда, в это кресло. Мне тяжело стоять. С ногами в последнее время совсем беда.
Парень с некоторой неловкостью поддержал ее за руку.
– Спасибо, – поблагодарила его старуха. – Как вас зовут?
– Жора.
– Георгий, – кивнула она. – А по батюшке?
– Можно просто Жора. Я так привык.
– Хорошо. Итак, что вы читаете, Жора?
– В каком смысле? – опешил гость от такого неожиданного вопроса.
– Какой вы непонятливый! Книги, книги какие читаете?
– Я?
– Да, вы. Мне интересно, что сейчас читает молодежь. В свое время мы читали всегда и везде.
После минутного замешательства Жора усмехнулся и сказал:
– Вы странная старушка. Знаете это?
– Не смейте называть меня старушкой! – возмутилась она, хлопнув себя по колену. – Боже, что за воспитание! Сама себя я могу называть хоть усохшим гнилым яблоком, это останется на моей совести, а вы уж, будьте любезны, Анжеликой Федоровной. Так что вы читаете?
– В основном детективы. Что под руку подвернется, – пожал он плечами, явно не готовый к такому повороту темы.
– Беда, беда, беда, – покачала головой Анжелика Федоровна. – Что под руку подвернется. А под руку обычно попадают те книжечки в мягкой обложке, которые я однажды видела в газетном киоске. Вроде «Смерть и немножко любви» или «Ночь неудержимых ножей». Полагаю, до Агаты Кристи вы еще не добрались?
– Вы что же, совсем меня недоумком считаете?! – со сдержанной яростью выпалил Жора. – Читал я Агату Кристи!
– Да? Что именно, если не секрет?
– «Месть Норфет»! Вот! – пощелкав пальцами, удовлетворенно сообщил он. – Ну и не только.
– Понятно. Только не Норфет, а Нофрет. «Прекрасная юная наложница стареющего Имхотепа», – как писала Агата Кристи. Казалось бы, первопричина всех бед в семействе хранителя гробницы, но на самом деле всего лишь… Кто Нофрет, по-вашему, Жора?
– Вы что, экзамен мне решили устроить?
– Ну, нам же надо с вами о чем-то говорить! Не о погоде, в самом-то деле. А книги – самое верное средство понять, какой перед вами человек, чего он стоит и на что способен.
– Вы так думаете?
– Я всегда говорю то, что думаю. Или молчу. На крайний случай. Подобное свойство всегда отличает людей принципиальных, имеющих внутренний железный стержень. Кстати, большая редкость в любые времена – настоящая принципиальность. О чем бишь мы говорили? Ах да! О книгах Агаты Кристи. Так что там такое с Нофрет? Вы помните?
– По-моему, она наглая сука, которая получила по заслугам, – глядя ей прямо в глаза, ответил Жора.
– Слышу голос подворотни, мальчик, – старуха предостерегающе погрозила пальцем, – простительный только в том случае, если он хотя бы отражает суть обсуждаемой темы. Однако не в этом случае. Нофрет была несчастна и старалась скрыть это за насмешкой и презрением к окружающим. Когда человек становится жертвой обстоятельств, он не может придумать ничего лучшего, чем окружить себя стеной непробиваемой самоуверенности. Но, если по сути, в чем ее вина? Только в том, что она была вынуждена выйти замуж за старого скучного жреца и оказалась в откровенно враждебной обстановке. Возможно, она лишь немножко такая, как ты ее назвал. Но это скорее отражает ее способность к сопротивлению. Или, по-твоему, женщина не должна сопротивляться? Хоть в какой-то мере?
– Я думаю, женщине следует быть очень осторожной, а не самоуверенной. Самоуверенность губит женщину.
– Самоуверенность сгубит любого. Не только женщину. И вдвойне самоуверен тот, кто приписывает это качество только женщине.
Пришелец засмеялся.
– А вы мне нравитесь! Вы боевая. Наверное, и про войну расскажете?
– Не расскажу, – поджав губы, ответила Анжелика Федоровна. – Потому что войну мы пережили в эвакуации. И вы, кстати, зря ехидничаете. Вы даже представить себе не можете, насколько было тяжкое то время.
– А сейчас нам, значит, легко?
– Во всяком случае, легче, чем тогда. Да, послушайте! Совсем забыла. Вы, быть может, хотите чаю?
– Чаю, говорите? – недобро усмехнувшись, покачал головой гость, в душе которого бушевала непонятная даже ему буря.
– Да. Я предложила бы вам раньше, но уж очень увлеклась разговором.
– Чаю, чаю, чаю, – нараспев, произнес он, проводя пальцем по корешкам книг, стоявших в шкафу. – Не хочу я вашего чаю. Не хо-чу.
– Чего же вы тогда хотите? – удивилась старуха.
Жору пробрала дрожь. Он неожиданно ощутил всю «неуютность» своего положения и всю беспричинность злости, ставшей его недоброй спутницей в последние несколько месяцев.
Пребывая до сих пор в каком-то сумрачно-решительном и даже злобном состоянии, тут он неожиданно споткнулся. Идя сюда, у него было непреклонное желание добиться своего любым способом. Длительные размышления, в которых неизменно присутствовала какая-то дикая, извращенная логика, привели к тому, что Жора стал считать Кристину своей самой большой должницей. Он просто ослеп от этой яркой мысли. А все потому, что относился к особой категории людей, привыкших наделять каждого собственными пороками. Такие люди смотрят на мир через странный туман, застилающий их мозги и глаза. Туман этот обычно состоял из летучей дисперсии раздутого самомнения, гнусной мизантропии, вздорного характера и просто дурного настроения, которое на ком-то обязательно надо сорвать. Этот ядовитый дым, как кривое зеркало, коверкал, дробил, вытягивал, перекручивал, сплющивал и измельчал реальность, заставляя того, кто попал под его действие, видеть мир в ином, уродливом свете. Жизнь для такого человека становилась мукой, потому что он переставал ей радоваться, ведя вместо этого безуспешную борьбу за собственное Я, на которое никто и не думал покушаться. Эти люди – первые скандалисты в очереди. Они с удовольствием затевают ссоры в переполненном транспорте. У них «четкие принципы» относительно уличных попрошаек. Они мастаки негромко, но вполне отчетливо поносить окружающих, выражаясь при этом в третьем лице. У них прекрасно развита фантазия, позволяющая им предполагать, домысливать и, наконец, видеть в ближнем своем самое худшее. Такие люди отравляют воздух вокруг себя, коверкают жизни, ломают судьбы, крушат надежды и остаются вполне довольны собой, потому что в любой ситуации видят только себя и свою правоту.
До сего момента Жора не замечал уродства своей больной души. Он не находил ничего дурного в своих прихотях и желаниях, потому что, кроме них, все остальное не имело для него ни малейшего значения. Жора жил, словно вел азартную игру, из которой хотел выйти победителем при любом раскладе, но которая, в свою очередь, не отпускала его, превратив в своего раба. И вот ненормальная старуха, которая даже не поинтересовалась, с какой стати он оказался в ее квартире, запросто заставила его почувствовать нечто похожее на стыд – чувство, давно им забытое. Она напоминала ему старую школьную преподавательницу, которая учила его складывать 2 и 2 и открывала глаза на простые истины. Она разрушила кокон бесчувственности, в который однажды он заключил себя. Как это могло случиться? Что она сделала? Как ухитрилась так ловко притупить его решительную, жгучую злость? Притупить настолько, что ему вдруг захотелось бежать отсюда куда глаза глядят. Бежать, бросив все: снятую квартиру, из которой хозяйка давно грозилась выгнать за неуплату, вещи, немногочисленных дружков, мелкие делишки, обеспечивавшие его скудными денежными знаками. Бежать туда, где его не знали…
Простая, ясная цель, с которой Жора шел сюда, испустила дух, обмякла и уже не казалась значительной. Он перестал чувствовать себя хозяином положения. Мелкое дрожащее беспокойство постепенно овладевало его чувствами. Жора на мгновение, на бесконечно короткий миг увидел себя со стороны в чужой квартире беседующим с незнакомой пожилой женщиной, даже не подозревавшей о его истинном обличье, совершенно отличном от того, которое она видела, и ему стало тоскливо. Тоскливо и одиноко, как заключенному в тюремной камере, ключи от которой давным-давно потеряны. Кто мог знать, кто мог видеть, кто мог слышать то, что происходило за толстыми стенами его собственной «одиночки»? Никто. Кроме старухи, почему-то знавшей о нем больше, чем он сам. Во всяком случае, ему так показалось. Ведь если бы она закричала на него, потребовала убраться из квартиры или начала угрожать милицией, Жора нашел бы применение тому предмету, который прятал за поясом.
Он подошел к старухе вплотную и присел на корточки, уцепившись в подлокотники ее кресла.
– Вас что-то беспокоит? Вы смотрите на меня так, словно вас мучает какой-то вопрос, но вы не решаетесь его задать, – спокойно заметила она.
– Кто я, по-вашему? – тихо спросил он.
– Дайте-ка подумать… – Анжелика Федоровна картинно приложила палец к губам. – Вы явно не из круга моих приятелей, потому что все они гораздо старше вас. И за Зоей я не замечала склонности водить дружбу с привлекательными молодыми людьми. Значит, если рассуждать логически, вы имеете некоторое отношение к нашей Кристине.
– Очень даже может быть. И где же она?
– Было бы странно, если бы она давала мне отчет о своих делах, вы не находите? И вообще, Жора, вы меня пугаете. В вас слишком много непонятного. А непонятное пугает. Не хотите рассеять страхи старого человека и сказать ему, чего же именно вы хотите?
– Разве я сказал, что чего-то хочу?
– Это написано на вашем лице, Жора. Желания, пороки и чувства пишутся на любом лице, словно мелом на школьной доске. Иногда жирными, ясными строками, а иногда бледными, скользящими паутинками, которые едва можно разглядеть. Прочтите, если не читали, «Маскарад» Лермонтова. Вы все поймете. И еще можете почитать кое-что… то ли у Бальзака, то ли у Оскара Уайльда, то ли у Достоевского. Впрочем, все они умели с величайшей точностью препарировать человеческие поступки и мотивы, скрытые от менее наблюдательных. Иначе говоря, зрить в корень. Вам, я вижу, неудобно. Пересядьте на стул, вот здесь, возле меня. Вы мне интересны. Я хочу поговорить с вами.
Жора порывисто встал и отошел к столику, на котором под крахмальной занавеской покоилась древняя радиола. Он начал рассеянно просматривать пластинки, аккуратно сложенные на специальной подставке.
– Знаете, мне сейчас постоянно хочется с кем-то говорить. Не важно о чем. Лишь бы говорить. Тишина в моем возрасте имеет обыкновение незаметно превращаться в могильную. Да так, что можно и не уловить разницы. Что вы там делаете?
– Смотрю, – буркнул он.
– Пластинки надо слушать, а не рассматривать. Поставьте-ка что-нибудь на свой вкус.
«Что, что я делаю?! – сверлила его мозг отчаянная, лихорадочная мысль. – Почему все не так? Пластинки, книги… Бальзак хренов! Как в болоте увяз. Дурдом какой-то!»
– Я не хочу ничего слушать. Я не хочу ничего читать. Я не хочу ничего говорить! Понятно?! – развернувшись, прокричал он со злостью.
– Вполне, – с достоинством кивнула старуха. – Только кричать незачем. Я слухом пока не обделена. Сядьте же.
– А зачем? – бросился к ней Жора через всю комнату. – Зачем? Что вы знаете обо мне, чтобы приглашать садиться?
– Вы правы, Жора, о вас я в самом деле ничего не знаю. Но на Востоке говорят: хороший гость роднее отца.
– С чего вы взяли, что я хороший? Вот с чего?!
– Посудите сами, люди ведь не рождаются плохими.
– Зато они рождаются безмозглыми! И многие такими остаются на всю свою долбаную жизнь, не стоящую даже тех шмоток, которые на них висят.
– Какая злая мысль, – заметила Анжелика Федоровна задумчиво. – Вам, Жора, нельзя так думать, право же. Бог знает, к чему можно прийти из-за таких мыслей. Какое вы все-таки странное поколение. Были нигилисты. А в какие времена их не было? Однако ж у нигилистов имелась своя философия, свои псевдоцели. Куда ж идете вы? К чему? Я не понимаю. Совсем не понимаю.
– Мы иногда и сами себя понять не можем, – уже устало отозвался Жора, садясь на пол прямо перед ней.
– Как же вы живете? Чем?
Он помедлил, после чего вытащил из-за спины пистолет, сверкнувший со смертоносным изяществом темным металлом.
– Вот этим. Силой, одним словом.
– Немедленно уберите это. Сию минуту, – глаза старухи сделались грозными и изумленными одновременно. – В противном случае мы с вами рассоримся. Силой! Дурная выдумка слабых и душевно нездоровых людей! Выбросьте это из головы! Нет ничего хуже, чем полагаться на эту вашу так называемую «силу»! Слышите? Нет ничего хуже! И опаснее.
– Еще скажите, что силой ничего добиться нельзя, – иронично скривился Жора.
– Можно. Только вот что это будет за победа и кому она такая нужна?
– Мне нужна.
– Ничего подобного! – возразила Анжелика Федоровна. – Любая цель, которой вы пожелаете достичь с помощью вот этой… штуки, перестанет иметь значение. На первом плане останется «сила» и возможность применить ее. Вспомните: если в первом акте спектакля на стене висит ружье, во втором акте оно обязательно выстрелит. Что бы ни делали и ни говорили герои, один только этот факт неизбежно приведет к трагедии. И вот что мне интересно: чего вы хотите достичь с этой мерзостью в руках?
– Зачем вам знать?
– Затем, что вы в моем доме, молодой человек.
– Мне нужны деньги. Мне нужна целая куча поганых бумажек! – рявкнул он. – Чтобы жить в этом городе, крайне необходимо отстегивать «бабки». Желательно в иностранной валюте. Каждый день.
– Фу! Как это гнусно и банально. К тому же, Жора, вам совсем не идет роль разбойника с большой дороги. У вас слишком интеллигентное лицо. Кто ваши родители?
– У него замечательные родители, – донеслось с порога.
В зал вошла Кристина, глаза которой горели необузданным огнем. Она была бледна, спокойна и решительна.
– Кристиночка, здравствуй, детка. Твой знакомый очень занятный… – начала было Анжелика Федоровна.
– Я знаю, – прервала ее Кристина. – Он может быть очень занятным. Временами. Его занятность простирается так далеко, что уже не поймешь, смеяться или плакать.
Она подошла к нему и очень тихо сказала:
– Уходи немедленно! Слышишь?
– А зачем? – громко ответил Жора, подходя к Анжелике Федоровне и усаживаясь на подлокотник ее кресла. – Здесь меня приняли как хорошего гостя. Мы тут обсудили Агату Кристи и Бальзака. И немножко поговорили о силе.
– Кристиночка, угадай, с чем это расхаживает по городу наш гость?
Кристина, взявшаяся бесцельно поправлять и переставлять безделушки на полках, отстраненно спросила:
– С чем же?
– С револьвером! Как тебе это нравится?
– Что?! – резко обернулась она.
– Вот и я возмутилась. Бандит какой-то, в самом деле, – с иронией посмотрела на Жору Анжелика Федоровна. – Вы, Жора, что же с ним делаете, с этим вашим револьвером?
– Стреляю помаленьку.
– Уж не довелось ли мне на старости лет познакомиться с гангстером местного разлива?
– Нет. Что вы, Анжелика э-э… Федоровна, я не гангстер. Я просто нахожу возможным защищать свои резоны любым возможным способом.
– И какие такие у вас резоны?
– Разные. В основном, как я вам уже говорил, связанные с денежными знаками, которые мне кое-кто должен.
– Ах да. Кажется, у него трудности с деньгами, – заметила театральным шепотом Анжелика Федоровна.
– В самом деле? – переспросила Кристина, перестав лихорадочно перемещаться по комнате.
– Во всяком случае, он так утверждает, – кивнула Анжелика Федоровна.
– И ты, Жора, пришел решать свои трудности сюда? Зря. Здесь не банк, не «скорая помощь» и не 911. Так что не смеем задерживать. Всего самого наилучшего. Могу даже проводить до двери.
– Трудности не у меня, а у тебя. Это во-первых. И я еще не получил ответа на свой вопрос. Это во-вторых.
– Может быть, я могу чем-то вам помочь, Жора? – спросила старуха, внимательно следившая за их разговором. – Мне за вас страшно, ей-богу. Человек в таком отчаянии может натворить разных глупостей. Особенно если у него в руках револьвер. Лично я не могу допустить, чтобы вы, Жора, влипли в какую-нибудь неприятную историю. А все истории с оружием всегда заканчивались неприятностями. Все без исключения! Кристина, детка, принеси мой кошелек. Он лежит в моей комнате, в верхнем ящике трюмо.
Кристина вдруг расхохоталась. Да так, что просто повалилась на стул, запрокинула голову и исторгла из себя оглушительный поток нервного, истерического веселья.
– Бог ты мой, – улыбнулась Анжелика Федоровна, – чем же я тебя так рассмешила, скажи на милость? Что я такого сказала?
– Ты слышал, Жора? – сквозь смех спросила Кристина. – Слышал? Мы готовы принести кошелек. Мы даже готовы отдать тебе его. Бери, Жорик. Наслаждайся. Трать на ночные клубы, на пиво, на «Макдоналдс», на «колеса», на девок. Все замечательно, Жора. Заодно я принесу и свой кошелек. Неужели побрезгуешь, не возьмешь? Или возьмешь? Мой кошелек и кошелек Анжелики Федоровны. Или мой тебе понравится больше? А? Ну что ты молчишь, Жора? Какая тебе разница?
– Кристина, может, человек действительно нуждается, а ты его так смущаешь!
– Да! Разумеется, он нуждается. Он в страшной нужде. Он три дня не ел. Он пал жертвой гнусной несправедливости, из-за которой теперь страдает. Так, Жора? Я права? Что ж, это печально. Молодого человека стоит пожалеть. Погоди секунду, пожалуйста.
Кристина метнулась вон из комнаты и вернулась с кошельком.
– Я сегодня, Жора, как раз получила аванс. Выдали, как видишь, мелкими, оттого кошелек так раздулся. Вот, держи… – она вытащила купюры и насильно сунула их ему в руку. – Вот, вот и вот. Смотри, какая куча.
Купюры падали на пол, потому что Жора, неприятно уязвленный, неожиданно превратился в самого неловкого на свете человека. Он краснел, топтался на месте и желал только одного – понять, наконец, что же все-таки произошло, почему ему, Жоре, так мерзко на душе?
– Не роняй денежку-то! – сделала ему замечание Кристина. – Ну да ничего. Я не гордая. Подниму. Вот. И вот еще одна завалялась. Что, мало? Сейчас и другой кошелек принесу. Там, наверное, еще больше будет. Тебе какая разница, правда? Главное – денежки. Здесь и сейчас. Верно?
Неожиданно ступор Жоры прошел. Он отбросил деньги и схватил Кристину за подбородок, с ненавистью заглянув ей в глаза.
– Ты… ты…
– Что я? Что я? – с вызовом произнесла она. – Ты же этого хотел. Бери! Подавись!
– Жора, немедленно прекратите! Что же это такое! – воскликнула Анжелика Федоровна, замахав руками.
Через мгновение он оттолкнул Кристину и почти выбежал из квартиры. Только дверь оглушительно хлопнула.
– Господи, да что же это со всеми вами? – с ужасом произнесла старуха, прикрыв рот ладонью. – Что это за дикость тут такая?
– Все хорошо, Анжелика Федоровна. Все хорошо, – ответила Кристина, опускаясь на стул. – Хотя, может быть, и не так хорошо, как хотелось бы. В любом случае мне стало легче.
После продолжительного молчания хозяйка дома тихо поинтересовалась:
– Ты его еще любишь?
– Что? – взглянула на нее Кристина, и когда поняла вопрос, усмехнулась. – Очень давно мне казалось, что да. Очень и очень давно. Вообще я часто шла за тем, что казалось, а не за тем, что было на самом деле. И натыкалась на пустоту.
– Я ничего не понимаю! Объясни же мне, наконец, что тут произошло! – потребовала Анжелика Федоровна, пристукнув палкой по полу. – Кто он? Что он? Зачем он так говорил со мной и с тобой?
– Он никто.
– Очень внятное объяснение, нечего сказать! Между вами что-то происходит? Да? Он тебя любит, а ты его нет? Правильно?
– Он никого не любит. Даже себя… И простите, пожалуйста, за все, что здесь произошло. Я сейчас соберу вещи и уйду. Потому что…
– И слышать ничего не хочу! Уйдет она! Никуда ты не уйдешь! Что за глупости, право!
– Он вас, наверное, до смерти испугал. И в этом виновата я.
– Не придумывай. Ни в чем ты не виновата. Как видишь, я жива-здорова, – решительно возразила Анжелика Федоровна. – А если он и испугал меня, то совсем чуть-чуть. Даже говорить не стоит. Но каков! Каков!
– А я, знаете, очень испугалась. До сих пор руки трясутся. Вы представить себе не можете, какой он гад! Как мне хочется забыть, все забыть! Потому что это невыносимо! Невыносимо!
Она расплакалась, отвернувшись к окну, за которым было уже почти темно.
Анжелика Федоровна поднялась со своего места, с трудом подошла к ней и ободряюще похлопала по плечу. Потом отдернула штору и тихо сказала:
– Совсем уже осень. Дни такие короткие. А ночи такие длинные. Но ведь это ненадолго, правда? Будет весна. Будет лето. Все будет. Меня это всегда утешало. Даже когда было очень и очень плохо.
Кристина порывисто обняла ее, прижавшись мокрой щекой к седым волосам.
– Ну, ну, девочка моя, не надо. Рано или поздно все плохое оказывается далеко позади тебя. Рано или поздно. Все устроится. Все наладится. Верь в это.
И они долго стояли вот так у окна, смотревшего в сырую осень, неслышно шагавшую по земле мокрыми лапами.
Хозяева редко появлялись в этом огромном доме, выстроенном за надежным кирпичным забором по всем правилам «новорусского» стиля. За два года, что Зойка здесь работала, хозяев она заставала не больше десяти раз. Вернее, хозяйку. Девица лет тридцати обычно разгуливала по дому в трусиках и лифчике и без конца говорила по телефону. Зойку она не замечала. Никогда не давала указаний, ни о чем не просила. Ночевала две или три ночи, а потом исчезала на месяцы. На работу Зойку принимал низкорослый седой мужчина, обговоривший с ней заранее все условия. Они были просты – убирать в доме раз в неделю, следить за отоплением зимой, а также за наличием в холодильнике соков и полуфабрикатов и стирать хозяйское белье. Деньги Зойке переводили на счет в банке.
Зойка убирала еще в двух домах, но работа здесь была самой нехлопотной. Чего уж скрывать, даже с некоторых сторон и выгодной, потому как просроченные продукты из хозяйского холодильника Зойка никогда не выбрасывала. Не пропадать же добру, в самом деле!
Несколько дней назад хозяйка снова появилась в доме. Цвет ее кожи походил на крепкий кофе с молоком, и вся она принадлежала к типу женщин, всегда остававшихся в идеальной форме. По своему обыкновению она бродила по дому в бикини, прижимая к уху телефонную трубку:
– Я все знала с самого начала. Ты мне Америку не открыла. Да… Когда заметила? Еще в Испании… А почему я должна волноваться? Пусть волнуется этот паршивый сучонок. Он на мои деньги барствует…
Зойка не могла побороть любопытство, хотя этим никогда не отличалась. Уж, наверное, старость давала о себе знать.
А вместе с любопытством одолевало Зойку легкое раздражение из-за того, что хозяйка ни словом, ни жестом не давала понять, что знает о присутствии в доме постороннего человека.
«Вот ведь выдра крашеная!» – думала Зойка, вытаскивая тарелки из посудомоечной машины. Крашеная выдра только что соизволила поклевать овощное рагу, при этом она не отнимала телефон от уха. Еду хозяйка сама заказывала в ресторане. Зойке только оставалось разложить снедь по тарелкам. Не доев, хозяйка дома отодвинула тарелку, запила соком и отправилась в гостиную, грациозно вышагивая по коврам. Ни тебе «спасибо», ни «пожалуйста». Зойка подозревала, что даже если бы она поставила перед ней помои, то и тогда эта странная особа ничего не сказала бы. Наверное, просто не стала бы есть вовсе. Уж какой Фифа ни была несносной, но такого откровенного пренебрежения даже она не проявляла. Оттого у Зойки настроение портилось еще больше. Да и вообще она не могла в последнее время похвастаться душевным равновесием. Все-то вдруг пошло наперекосяк. Тревожно стало отчего-то. Хотя почему отчего-то? Она очень хорошо знала, откуда ветер дует. Все девица эта распрекрасная, которую старуха пустила жить. Все она! Покоя в квартире не стало. Все шепчутся на пару, все хихикают, все чаи распивают. А Фифа, Фифа-то! Хоть с палкой по-прежнему ходит, а бодрится. Покрикивать начала. У нее и раньше-то рот не закрывался, но Зойке ее крики давно до высокой лампочки. Однако сейчас в голосе Фифы появились новые нотки, на которые Зойка не могла не обращать внимания. Вернее, нотки старые, позабытые, растерянные слабоумной старостью – саркастичные нотки. Фифа снова начала говорить с колючим, насмешливым сарказмом, которому Зойка, как и в молодости, ничего не могла противопоставить. Что уж тут поделать – терялась она от умных и непонятных слов, словно старый камердинер Обломова. Зойка против этой нынешней Фифы была бессильна. Не будь в квартире девицы, дурную старуху можно было быстренько вернуть на землю, а так…
«Боже, Боже! Что же это за кара такая?» – от бессилия обратилась она к Богу, в которого по большому счету не верила, но ради проформы иногда ходила в церковь, где мелко крестилась и даже с некоторым удовольствием слушала пение хора. Там же ее одолевали непрошеные и пронзительные размышления о прожитой жизни, о старшем сыне Михаиле, о дочери Анюте, побиравшейся по помойкам и жившей, как самая гадкая тварь. Упустила! Где и когда – не понять уже, а только проглядела деток. Как есть проглядела. Отрезанные ломти, а не дети. Выродки, чуждые ее душе, далекие от ее помыслов. Как будто не ее лоно породило их, не ее руки вскормили. Словно звери, не оглядываясь, ушли от родной матери в житейский лес.
«Человеколюбием душа питается, яко мир светом», – говорили священники в церкви, и Зойка невольно вздрагивала, потому как боялась немедленного разоблачения мрака в своей душе. Исповеди чуралась, потому что не каяться хотелось, а проклинать. Проповеди слушала и страдала от душевных язв, сочившихся сукровицей неясного сожаления. И верить хотелось, и путь истинный увидеть желала, но не верила и не видела. Злая непримиримость бродила в ней, как старая гнилая закваска, стоило подумать о том, что во всем, по сути, была виновата Фифа, эта гнусная старая комедиантка, прожившая век с шорами на глазах. Жила, как утюгом гладила. Взять хотя бы Михаила Степановича. Знала ведь, с самого начала знала, что Мишенька – от мужа ее! И в метрике так записано: Михаил Михайлович. Но сделала гордый вид – «ничего подобного!» – и тут же нашла ему няньку, чтобы Зоя продолжала работу по дому. Выгони ее тогда Фифа, может, и пришлось бы несладко с ребенком на руках в огромном городе, без денег и без жилья, но только вышло бы все, наверняка, по-другому. На завод какой устроилась бы. И дети при ней были бы, а не при Фифе в гостиной. Пусть и не видели бы они жизни красивой, но уж она, Зойка, нашла бы в себе силы и способности воспитать их так, чтобы спустя много лет не казниться и не отталкивать от себя саму мысль о том, что у нее есть дети. И даже внуки. Только Фифа оставила Зойку работать и дальше, а сама занялась детьми, как будто они были ее собственные. Причем особо не выделяла ни Мишку, ни Анюту. Обоих одаривала одинаково. За обоих хлопотала. Анюту даже в музыкальную школу устроила. Потом дрынькала с ней на пианино круглыми сутками. Да что там пианино! В музеи водила, на спектакли всякие. В Москву и Ленинград по разным галереям и дворцам таскала. Избаловала девку до крайности. Мать ей слова поперек не скажи, ничем не обеспокой. Чуть что – к Фифе плакаться или радоваться Анютка бежала, словно к матери. Однажды Зоя уговорила одиннадцатилетнюю дочь пойти в ближайшие выходные в парк погулять, но как только чистенькая, кудрявенькая, в красивом сарафане Анюта увидела мать в простом ситцевом платье и кофте, немедленно поморщила носик и заявила с убийственной прямотой: «Я с деревенскими клушами не гуляю». Вся она в тот момент напоминала Фифу, только маленькую и чрезмерно прямолинейную. И такая в Зойке поднялась страшная обида, что не выдержала, как будто воздуха не хватило, и отхлестала паршивку по щекам, приговаривая: «Я тебе покажу деревенских клуш! Я тебе покажу, жаба ты карэлая!». На вопли и крики выбежала сама Фифа и взяла Анюту под свою защиту. «Стыдитесь, Зоя, – говорила она укоризненно, прижимая к себе голову рыдавшей Анюты. – Бить детей столь же непедагогично, сколь преступно. Я очень, очень вами недовольна». А потом увела девчонку в свою комнату. Зоя, с растрепавшейся прической, вспотевшая и никому не нужная, осталась в прихожей. Она страдала. Как страдала бы, наверное, кошка, на глазах у которой отнимали котят. Страдала и казнила себя за несдержанность. А Фифе, видно, того и надо было. Что с нее, Зойки, можно было взять? Только детей. Вот Фифа и забрала. Испортила их, исковеркала, от родной матери отучила, ведьма старая.
