Текст книги "Сердце странника"
Автор книги: Анна Климова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 17 страниц)
– Давай, пиши свой «просто привет», пацан, – усмехнулся Тимофей, потрепав его белобрысую макушку.
– Только это… она по-русски наверняка не прочитает, а я по-английски пишу совсем херово.
– Напиши сначала. Я потом помогу перевести.
– Ладно.
– Только разреши мне задать тебе один маленький вопрос. Все хотел спросить, да не получалось. Ты почему мне помог?
Витек пожал плечами.
– А все-таки? – настаивал Тимофей.
– Не все ли равно?
– Мне нет.
– Человек не должен умирать на обочине. Любой человек. Я так думаю.
– Ты думаешь, как настоящий мужик, – улыбнулся Тимофей, подавая ему руку.
Витек руку смущенно пожал.
– Ладно, пиши, а погуляем, чтобы тебе не мешать.
Кристина и Тимофей вышли из дома. Витек остался один. Он придвинулся к компьютеру и отстучал на клавиатуре одним пальцем, долго выискивая каждую букву.
«Привет Саманта!»
Дальше письмо не пошло. Мысли стали непослушными и верткими. Он никак не мог собрать их в нужную цепочку. Но написать хотелось. Хотя бы для того, чтобы посмотреть, что из этого всего выйдет. Самое трудное в письме, как оказалось, – начать. Все события казались главными, а все слова первыми. Поди тут выбери!
Во-первых, наверное, следовало признаться, что он обманул ее в аэропорту. Так будет правильно. Потом рассказать о себе, о Катьке, о детской деревне и о Наталье Романовне, к которой они собирались на днях отправиться, о том, как он нашел бабушку, и что она оказалась не такой злой, какой ее помнил…
Витек снова начал писать:
«Привет Саманта!
Ты помнишь меня? Я Виктор. Так звали тваего дядю. Мы пазнакомились в аэрапарту в Нью-Йорке. Я бы хател тебе сразу сказать што я из Беларуси а не из Нарвегии. Извини што абманул. Так была нужна. Я сирата. Но у меня есть бабушка. Ее звать Зоя. И еще есть Катька. Она девчонка. Маленькая еще. Тоже сирата. Я привез ее из Масквы. Я был рад што ты дала мне свой адърес. Вот я и пишу. Патаму што хачу дружыть. Эта здорава. Скора мы с Катькай паедем в детскую деревню. Там в бальшом доме живет Наталья Рамановна. Она хорошая. С ней живет многа детей. У нее своих трое и еще сирот как я пятеро. Целая арава. Но у нее лучше чем в детском доме…»
Дело спорилось. Хотя он изрядно вспотел.
С удовольствием прочитав написанное, он принялся строчить дальше.
* * *
Тимофей почему-то вспомнил свой последний разговор с отцом. Последний потому, что на следующий день отца с матерью не стало. Они отправились в своей старенькой «Волге» на дачу. В тот страшный день двое пьяных подростков за рулем белоснежного «форда» катили в ту же сторону. И не просто катили. Они с гиканьем и с дебильным ржаньем (как утверждали потом очевидцы) подрезали другие машины, внося на своем пути панику и вышибая холодный пот у водителей, видавших виды. Кончилось тем, что «форд» буквально взлетел в воздух, упал на машину родителей и скатился вместе с «Волгой» в кювет. Молодчики отделались царапинами, а вот отец с матерью…
Крышу «Волги» буквально впечатало в кресла. Спасателям, без преувеличения, пришлось выковыривать тела из салона.
«Человек сам себя не знает. И глубоко заблуждается, если думает иначе. Самонадеянно заблуждается. И главное – искренно», – сказал ему отец за день до этого ужасного события.
Тимофей любил говорить с отцом на разные темы, потому что тот был собеседником терпеливым, умным и красноречивым. В нем было что-то из давних времен, когда на телевизионных экранах властвовал Ираклий Луарсабович Андроников, умевший заражать слушателей верой в свои слова. Вероятно, именно из-за этого Тимофей симпатизировал Старику, очень походившему на отца манерой держаться и говорить.
«Мы таскаем с собой бездну, но лишь скользим по ней поверхностным взглядом. И это похоже на убеждение приверженца древней теории о том, что небо – твердый хрустальный купол. Трагическая ошибка, непременно отражающаяся на внутреннем мире. Потому что самые опасные заблуждения – заблуждения искренние. И первейшее из заблуждений человеческих – это необходимость делать мучительнейший выбор между потребностями своего внутреннего Я, привыкшего к поверхностности и однозначности того, что видят глаза, и действительностью, такой, какая она есть. Касается это ложности хрустального небесного купола или всеобъемлющего понятия Добра. Я ведь далек от мысли, что инквизиторы, заставившие Галилея отречься от теории Коперника, считали себя посланцами Зла на земле. Совсем напротив. Посему я, физик до мозга костей, говорю тебе, сын: глаза иногда обманывают, а разум подводит, как только ты попытаешься сделать выбор между собой и Реальностью. Твое Я может ошибаться, и тогда Реальность рано или поздно сокрушит тебя своими доводами. Но и Реальность бывает иногда так ужасна, так глубока, так прагматична и так безнадежна, что только отвергнув выбор между этими монстрами современного мира, человек может найти спасение».
«И ты тоже отвергнул?» – наивно спросил у него Тимофей.
«Вряд ли я женился бы на таком замечательном человеке, как твоя мать, пойди я на поводу этого выбора, – засмеялся отец. – Мое Я желало свободы и самоотверженного научного труда, а Реальность убеждала меня, что брак – нерациональное расходование времени и сил. И что же было бы, упрись я в этот проклятый выбор? Полагаю, ничего хорошего. Вот потому и говорю, что есть третий, четвертый, пятый, десятый путь к тому, что называется простым человеческим счастьем. А всего-то и надо, что забыть о собственном Я и наплевать на Реальность. Любую Реальность, которая раскидывает перед тобой засаленные карты и говорит, что все обстоятельства против тебя. Не верь этой грязной цыганке, которая прячет от тебя карту со знаком твоего собственного выбора».
«Что же мне делать?» – с жаром думал Тимофей, украдкой поглядывая на Кристину, эту трогательно-наивную и одновременно решительную рыжую девчонку, которая упорно шла вместе с ним к бог знает каким опасностям. Потому что все еще было впереди. И Старик, и те, кто за ним стоял. А уж последние не станут церемониться, как Олежек. Так что если хорошенько вдуматься, Кристину следовало немедленно отправить в город, так как она находилась рядом с миной замедленного действия. То есть с ним.
Собственная подлость, пусть даже из лучших побуждений, стала так очевидна и так бессовестно обнажена, что Тимофея окатило удушливое отвращение к самому себе.
«А всего-то и надо, что забыть о собственном Я и наплевать на Реальность».
Всего-то…
Что-то удивительное было в их нынешнем положении. Что-то неправдоподобно умиротворяющее окружало их, и от сознания того, что так не может продолжаться слишком долго, между всеми ними возникла какая-то особая взаимная нежность и предупредительность. Еще вчера они друг о друге и не знали, а сегодня чувствовали себя одной семьей, сплотившейся в силу странного стечения обстоятельств, только подтверждавших чье-то изречение о том, как тесен мир.
Держась за руки, Тимофей и Кристина шли по дорожке вдоль домиков в сопровождении Катьки, то убегавшей вперед, то отстававшей, чтобы поднять и рассмотреть особенно красивый желтый лист.
– Хорошо, – вздохнула Кристина, запрокинув голову и глядя на голые кроны деревьев. – Чувствуешь, как пахнет?
– Ничем особенным. Сыростью и дымом.
– Ничего подобного! Особенно если сказано таким тоном! Это фирменный запах осени, – улыбнулась она. – И еще она пахнет землей. Обожаю, когда пахнет землей. Я в деревне у бабушки специально в погреб забиралась, чтобы почувствовать этот запах. Там стояли банки с разными бабушкиными маринадами и хранилась картошка, а на потолке росла белая плесень. Эту плесень мне нравилось трогать пальцем. Она была похожа на мокрую вату. Помнится, она была притягательно-противна.
– Ты и в детстве отличалась странностями.
– Смейся, смейся. Я уверена, в твоем детстве странностей обнаружится не меньше.
– Может быть. Я любил пускать пузыри в ванной.
– Фу! Какая гадость! – захохотала она. – Только попробуй устроить что-то подобное при мне!
– Я теперь взрослый. И у меня другие забавы.
– Гораздо менее невинные, хочу заметить.
– Ты так считаешь?
– Стоит только взглянуть на твою забинтованную голову. Удивляюсь, как это в ней не оказалось дырки, – Кристина говорила это веселым тоном, но в голосе ее слышалась тревога.
– У меня крепкая голова.
– Сказал краб, падая в кипяток. Прекрасная жизненная позиция. Ничего не скажешь!
– Боишься за меня? – с самодовольным видом спросил Тимофей.
– Ох, расцвел-то как! – иронично покачала головой Кристина. – Не стыдно?
– Ни капельки. Приятно, когда за тебя боятся. От этого жить хочется.
– Да? А мне показалось, что ты вознамерился побыстрее с ней расстаться. С жизнью, я имею в виду.
– Еще чего! Я ни за что не лишу тебя своего общества, которое на тебя благотворно влияет. Ты стала больше смеяться.
– Это потому, что ты меня постоянно смешишь. До тебя я была серьезной девушкой. А с тобой просто какая-то ненормальная дурочка, хохочущая от разных глупостей. Как это у тебя выходит?
– Хочешь знать?
– Сгораю от нетерпения!
– По правде говоря, все люди смешливы. Потому что все умеют смеяться. Смех, как молитва, очищает. Но не всякий смех. Злорадный, торжествующий, ехидный и, главное, неискренний смех так же губителен, как и все смертные грехи, вместе взятые.
– Удави меня сразу, как только с ехидцей захихикаю.
– Нет, я заставлю тебя посмеяться над своим ехидством.
– Иди-ка ты сюда, мой обожаемый клоун, – вздохнула она, притягивая его к себе за пояс брюк.
Они поцеловались. На сей раз без оглядки, потому что детей рядом не было.
Тимофей наслаждался ее дыханием, ее мягкими губами, запахом ее пушистых рыжих волос. Он обожал ее веснушки. Все вместе и каждую в отдельности.
В последние дни он размышлял о том, кого же она ему напоминает. Эта мысль преследовала его с необъяснимым упорством комара, который все никак не может пристроиться на руке и не дает себя поймать. А здесь, в этом осеннем лесу, он как будто ухватил и зажал эту мысль в кулаке. Кристина была тем, кого он когда-то в детстве хотел поймать, спрятать и сохранить… Столько лет прошло, а тут вдруг вспомнилось, хотя все эти годы он интуитивно отстранялся от памяти о родителях, как отстраняются от слишком обжигающего огня, который незаметно может опалить.
Тимофей помнил старую дедушкину дачу, помнил какой-то темный парк с высокими деревьями, под которыми не росла даже трава, помнил сгнившую беседку, к которой ему строго-настрого запрещали подходить, и помнил живой светлый кругляшок на земле, прытко убегавший от него, скакавший то по деревьям, то по траве, то по земле. Маленький Тимофей и не догадывался, что зайчик – всего лишь зеркальце в руках отца, выглядывавшего в окно. Все, чего ему хотелось в том большом мире, это поймать солнечного зайчика. Тут ему помогала даже мама, и когда совместными усилиями «зайчик» был пойман, Тимофей бережно хранил его в коробке два дня. А на третий день коробка оказалась пуста. Никогда потом Тимофей не испытывал такого отчаянного, такого бесконечного горя, которое он и выразил в нечеловеческом вопле, переполошившем весь дом. Мать долго его успокаивала, убеждая, что утром его пропажа снова будет скакать по земле. Он плакал и не верил.
И вот теперь он снова поймал своего неуловимого солнечного зайчика. И не просто поймал. Тимофей мог ощущать его тепло, мог рассмотреть во всех деталях. Кристина явилась в ясном свете своих солнечных волос, и он пообещал себе не терять этот свет, спрятать его в сердце и ни за что больше не выпустить.
– Ты снова это делаешь? – шепнула она.
– Что?
– Смотришь.
– И что же?
– От этого взгляда у меня в крови повышается адреналин.
– Принимаю это как комплимент, – церемонно поклонился он.
Кристина сурово хлопнула его по плечу, но тот скорчил болезненную гримасу, и она тут же испуганно залепетала:
– Ой, Тимофейчик, прости, прости! Совсем забыла, что ты у нас ранен на врангельских фронтах. Сам виноват! Нечего с плохими людьми связываться.
– Я больше не буду, – продолжая морщиться, ответил Тимофей.
– Так я тебе и поверила.
– Серьезно! Мои мушкетерские времена прошли. Я теперь хочу тихого семейного очага, жену на кухне и детей на горшках.
– О детях я еще подумаю, но намек на кухню меня не слишком вдохновляет.
– Ладно, тогда у нас будет хорошенькая пухленькая кухарка.
– Ага, сейчас!
– И няня лет восемнадцати. Тебе какие нравятся? Блондинки или брюнетки?
– Опять получишь, – предупредила она.
Тимофей засмеялся и обнял ее.
– Знаешь, на кого ты похожа, когда вот такая?
– На кого? – буркнула Кристина.
– На сердитую маму-утку.
– Очень интересно. Считаешь, я должна быть счастлива от такого сравнения?
– Не расстраивайся, потому что я похож на раненого селезня.
– Ты забыл добавить, что похож на ободранного, самодовольного, наглого и глупого селезня, которому, совершенно непонятно как, сильно повезло в жизни.
– Что ж, мне так больше нравится.
Они и не заметили, что за ними давно пристально наблюдала Катька.
– Ну давайте! Целуйтесь уже. Я почти не буду смотреть, – сказала она, закрывшись букетом больших желтых листьев.
– Нахалка, – констатировал Тимофей, и они засмеялись, держась друг за друга.
Катька, подбросив листья вверх, убежала к дому, крича на ходу: «Жених и невеста, тили-тили тесто!».
Листья с шелестом спланировали на землю. Кристина подняла ярко-красный кленовый лист, рассеянно повертела его в руках. Тимофей взял ее за руку и поцеловал кончики пальцев.
– Так жаль, что все это скоро закончится, – сказала она.
– Через год начнется снова. И еще через год.
– Но все будет не так, как сейчас.
– Мы останемся. А остальное приложится.
– Ты так в этом уверен? – пристально взглянула на него Кристина.
– А ты нет?
– Я не спрашивала у тебя, что происходит, но я же все вижу и понимаю кое-что. Тебя ведь избили не просто потому, что ты кому-то не понравился. И ты не просто так продолжаешь прятаться.
– Я не прячусь. Я выжидаю.
– Что это меняет?
– Не знаю. Наверное, я привык к опасности.
– А я хочу отвыкнуть. Понимаешь? Я не хочу ничего бояться. Ни за себя, ни за тебя.
– Так ты не бойся.
– Не могу. Теперь не могу. Я жду самого худшего и никак не могу избавиться от этого ощущения. Ведь эти покой, тишина, листья, осень только напоминают, что станет нестерпимо холодно. И страшно, как ночью в лесу. Я не могу так.
– А если я скажу, что все очень скоро станет по-другому, ты мне поверишь?
– Как по-другому?
– Лучше.
– Ты уже говорил про улицу и зеленый свет. Чему я должна верить?
– Верь мне. Потому что ничего другого я предложить не могу. То, что ты видишь сейчас, – отголосок моего прошлого, от которого я никак не могу избавиться. Как и ты от своего… – он осекся и отвел взгляд. – Извини.
– Что ты знаешь о моем прошлом? – побледнела Кристина. – Что ты можешь знать?
– Кристина…
– Я задала простой вопрос! – она отстранилась и отступила на шаг.
– Совсем не важно, что я знаю, Кристина. Поверь, это не имеет никакого значения.
– Ты… – она покачала головой, не в силах подобрать слова, – ты, наверное, теперь жалеешь меня, да? Жалеешь?
– Я ничего не знаю. Ничего.
– Не лги! Умоляю, только не лги, Тимофей. Неправда все покрывает спасительной, на первый взгляд, пеленой, но под ней – гной и смрад, от которого захватывает дух. Можешь мне поверить, я это проходила. Особенно когда лгут близкие люди. Не смей мне лгать никогда, потому что тогда я перестану думать о самом хорошем между нами. Я далеко уже не наивная девочка, которая верит всему и всем. Я слышу ложь и вижу ложь. Потому не лги. Как ты узнал? Как? А, я догадалась! Ты же у нас специалист по компьютерам! Что тебе стоило отследить путь Кристины из Беларуси в Германию, посмотреть отчеты полицейских о том, в каком интересном заведении они нашли ее, и о том, как посадили Кристину в тюрьму на два месяца, прежде чем отправить домой? Ах да! Ты же подробностей не знаешь!
– Кристина, пожалуйста…
– Я тебе расскажу, не волнуйся! Я жила в большом двухэтажном доме с видом на автостоянку. Это была гостевая автостоянка. Вечером там парковалось от пятнадцати до двадцати машин. Сам дом был окружен высоким забором, почти копией Берлинской стены. Когда меня впервые привезли в этот дом, то сказали, что это специальный пансион для русских гувернанток, что в нем царит прекрасная атмосфера, много просторных комнат и все условия для проживания. А потом дверь захлопнулась. У меня отняли паспорт и поселили в полутемной комнатке с одной большой кроватью посередине. Я еще подумала: какая милая кроватка в форме сердечка мне досталась. Уже через час в мою комнату вошел какой-то араб и принялся раздеваться. Я вышвырнула вон его одежду и вытолкала за дверь. И тогда пришел Хайнс. Первое, что он сделал, – ударил меня в живот. И пока я валялась на полу от боли, не в силах даже заплакать, он ласково объяснял мне, кто я такая и что должна делать в его доме. Так было три раза подряд, потому что я не считала себя проституткой. Хайнс был иного мнения. После третьего раза он сказал, что просто убьет меня несмотря на то, что заплатил за меня круглую сумму. И я сдалась, потому что поверила ему. Мне… мне ничего не оставалось делать, как последовать примеру других девушек. Я хотела жить. И если это плохое желание, то пусть оно останется на моей совести. – Кристина минуту помолчала, потом продолжила. – В первый раз я сбежала через несколько месяцев, спрятавшись в тюке грязного белья, который отвозили в прачечную. Но выбраться из машины не удалось, и меня вернули обратно. Хайнс был так поражен моим поступком, что даже не стал бить. Просто на пять дней оставил без еды и питья. «Хотите ПОХУДЕТЬ? Спросите меня КАК!» – Кристина рассмеялась страшным, безжизненным смехом, от которого у Тимофея мурашки поползли по коже. – Второй раз я все продумала. Подготовила одежду, парик и деньги… Нас иногда выводили за покупками. Я попросилась в туалет в одном из кафе, переоделась там и проскользнула незамеченной. Некоторое время просто ехала в сторону Польши автостопом. Два полицейских на границе попросили у меня документы. Я ничего не могла им показать. Они забрали меня в участок. Утром приехал Хайнс. Он сказал, что я его ненормальная русская жена, которую он очень любит и хочет забрать домой. Я орала так, как никогда раньше, но ни одна паршивая сволочь даже пальцем не пошевелила, чтобы выяснить, почему я так кричу и почему меня волоком тащат в машину. Именно после этого Хайнс выбил мне передние зубы. Он сказал: «Теперь они не будут тебе мешать делать основное твое дело». Вот тогда мне захотелось умереть. Но я не успела ничего сделать, потому что на заведение Хайнса нагрянула облава. Так я вернулась домой. Ты об этом хотел знать? Об этом? Только не говори мне, что тебя это не волнует. Я могу в это поверить.
Она прислонилась к стволу березы, водя пальчиком по бугристой коре.
Тимофей подошел и осторожно обнял ее.
– Кристина, мне очень жаль.
– Чего тебе жаль? Чего? – попыталась вырваться она. – Что ты не был в той комнате с кроватью-сердечком? Боюсь, ты не стал бы меня вызволять, как благородный принц из сказки. А снял бы штаны и стал делать то, что делали все они! Да пусти ты меня!
– Не пущу. Потому что хочу тебе кое-что сказать.
– А я не хочу это «кое-что» слушать! Понятно? Не хочу! Пусти сейчас же! Ну! Видеть тебя не хочу! Все! Довольно!
– Кто-то просил меня не так давно, чтобы я был настойчивым. Я выполняю эту просьбу. И еще я хочу найти свою Кристину. Не ту, которая лжет, говоря, что не хочет меня видеть. Хочу видеть другую Кристину. Ту, которая была со мной час назад. Ту, что примчалась по грязи сюда, в этот непонятно чей дом. Ту, что ночами сидела рядом и следила, не станет ли мне хуже. Ту, что бродила по парку, счастливо вдыхая запах осени. Ту, что любит трогать пальцем плесень в бабушкином погребе. Ту Кристину, которая не похожа на библиотечную книгу с уродливым штампом на первой и семнадцатой страницах. Кристину, которую я люблю всем сердцем и которую ни за что не отпущу, как бы мне ни было больно. Вот так.
Кристина больше не вырывалась. Она повернулась к нему. Прикоснулась пальцами к его колючей бородке, к нежным, жарким губам, искавшим ее губы…
Все закружилось перед ее глазами. Мир, серое низкое небо, в которое воткнулись голые березовые ветки, земля, украшенная осенним ковром, – все вдруг исчезло и перестало иметь значение. Все, кроме этих родных губ, глаз, рук и этой отвратительной бороды, которую она тоже полюбила.
– Вы тут целуетесь, а там Вера плачет, – услышали они звонкий Катькин голос.
– Почему плачет? Они с Колькой что, уже приехали из города?
– Кольку я не видела. А Вера плачет под деревом. Сильно плачет.
– Где она? – с тревогой спросил Тимофей.
– Вот там! Я ее нашла, а она даже говорить не хочет.
– Пошли, Катена, посмотрим, что там случилось, – сказала Кристина, беря ее за руку.
Вера действительно сидела под деревом недалеко от своей дачи, скорчившись и уткнувшись лицом в колени. Плечи ее подрагивали.
– Вера, Верочка, что случилось? – присела рядом Кристина и попыталась заглянуть ей в лицо.
Вера распрямилась, как пружина, и обняла ее.
– Они забрали его… – рыдала девушка. – Пришли… и забрали. А он не виноват! Не виноват! Никаких денег у этого Олежека не брал! Он только пошутил над ним! И все!
– Ничего не понимаю, – прижимая ее к себе, покачала головой Кристина. – Кто забрал, кого забрал?
– Ми… лиционеры Кольку, – захлебывалась Кристина. – Мы поехали к нему домой. Потом сели… обедать. Тут звонок в дверь. Валентина Ивановна открыла, и тут ворвались они. Сказали, что он будет отвечать по закону. Забрали его компьютер и бумаги. А его самого посадили в машину и увезли. Но он не виноват! Он мне все-все рассказал!
– Катя, принеси, пожалуйста, кружку воды из дома, ладно? – попросил Тимофей и с трудом присел рядом с Верой и Кристиной.
Когда Катька убежала, он спросил:
– Сам Олег был с ними?
– Нет, – отрицательно покачала головой Вера.
– Они были в штатском?
– Кто-то в штатском, а кто-то в форме. Штатский на кухне протокол писал. Валентина Ивановна так разволновалась, что у нее даже сердце прихватило.
Вера снова заплакала, уткнувшись в плечо Кристины.
– Ну, ну, успокойся. Ничего с твоим Колькой не случится.
Через минуту примчалась Катька, расплескав половину воды себе на рукав. С ней пришел и встревоженный Витек.
– Че тут такое? – спросил он.
– Ничего, – махнула рукой Кристина. – Вы с Катей идите. А то Вера тут у нас совсем расклеилась. Ей зрители не нужны.
– Может, еще чего принести?
– Нет, нет, идите. Мы тут сами разберемся.
Дети нехотя удалились, поминутно оглядываясь.
Тимофей с досадой ударил кулаком по стволу.
– Так! Началось. Старик сделал свой ход.
– Вы что, с ним в шахматы играете? – недовольно поинтересовалась Кристина.
– Вроде того.
– И как, интересная партия? – в ее голосе появился сарказм.
– Все как обычно.
– Может быть, ты вот этой девочке объяснишь, в чем состоит обычность? Потому что лично я не нахожу ничего обычного в том, что четырнадцатилетнего парня милиционеры забирают прямо из дому неизвестно за что.
– Пятнадцатилетнего, – гнусаво поправила ее Вера.
– Не важно.
Тимофей ничего не ответил. Он уже быстро ковылял к дому.
– Ты куда? – окликнула его Кристина.
– В город. Надо завершить одно дело.
Кристина и все еще хлюпающая носом Вера остались под деревом одни.
– Твой Колька такой же невыносимый или такое сокровище только мне досталось? – спросила Кристина.
Вера неожиданно прыснула со смеху.
– Что ты! Колька бывает еще хуже.
– Значит, я не одинока, – вздохнула Кристина и поцеловала Веру в макушку. – Ну что, успокоилась немного? На-ка выпей воды. Вот… И не надо больше плакать.
– А если хочется? – взглянула на нее Вера.
– Если хочется? Что ж, можно и поплакать. Чуть-чуть. Иногда это полезно. Шлаки из организма выводятся. А заодно и ненужные мысли.
– А как понять, какие мысли ненужные?
– Трудно сказать. У каждого они свои. Лично у меня это пустые сомнения и домысливание. Например, скажет человек мимоходом какое-то слово незначительное, ничего не стоящее, но которое заденет тебя чем-то, и ты начинаешь «раскручивать» в уме, что он имел в виду, почему он это сказал и зачем. Все мы тратим слишком много времени на то, чтобы думать о разговорах и событиях, которые, возможно, никогда не произойдут в действительности. Вот ты настроила себя на то, что с Колькой произойдет что-то нехорошее. Передумала, наверное, о всяких жутких страстях-мордастях, а потом окажется, что страсти-то яйца выеденного не стоят.
– Мне мама о чем-то похожем всегда говорит, – улыбнулась Вера.
– Вот и слушай маму. Ей виднее. Ну, теперь можем идти? А то сейчас этот контуженный скроется, только его и видели. Мне же его отпускать не хочется. Отпустила один раз, и пожалуйста – он уже в канаве валяется.
Они помогли друг другу подняться и, держась под руки, направились к Витькиной даче (другое определение домику они выдумать не могли).
* * *
– Теперь он обязательно даст о себе знать, – сказал Старик, с довольным видом раскуривая дорогую сигару. Эти сигары в аккуратном деревянном ящичке ему присылал из Гаваны какой-то давний друг.
– Вы думаете? – хмуро спросил Олежек, постукивая по столу ручкой «Паркер».
– А тут и думать нечего. Вы же его не нашли. Значит, он жив.
– Откуда он узнает, что пацана забрали?
– Узнает. Обязательно узнает. Тимофей всегда находит способ узнать то, что ему надо. А судьба пацана его заботит. И он будет следить за ней пристально. Впрочем, судьба – слишком громко сказано. Как сказал Шопенгауэр, то, что людьми принято называть судьбою, является, в сущности, лишь совокупностью учиненных ими глупостей. На 100 процентов верно подмечено. Очень верно, – Старик пустил в сторону Олежека ядовито-сизый клуб дыма.
Олежек украдкой поморщился, и спросил:
– И что он сделает? Тимофей то есть?
– Что сделает? Вообще, если думать логически, мой дорогой, то он должен позвонить нам. Или дать о себе знать иным способом. Это очевидно. Странно, что ты спрашиваешь меня о таких элементарных вещах.
– Откуда я могу знать, что делается в его голове?! – раздраженно воскликнул молодой собеседник Старика.
– Ты не знаешь этого, потому что не даешь себе труда подумать. Увы, мой друг, ты недалек, как и основная масса твоих ровесников. За вас теперь думают машины. Вы живете одним днем, удовольствиями. Вы увлечены приобретением новых электронных игрушек, потакающих вашему потребительскому эгоизму. Вы готовы часами обсуждать достоинства какой-нибудь… как вы там говорите? «Навороченной»? Да, «навороченной штуковины», умеющей много часов подряд вливать в ваши уши глупую и бессодержательную музыку, от которой у нормальных людей давно разболелась бы голова. Вы страшное поколение. Я чувствую себя среди вас динозавром.
– Мы нормальное поколение. Не надо ля-ля.
– Сумасшедший никогда не признается в своей болезни. Он просто ее не замечает, – вздохнул Старик. Я положительно задержался среди вас. А тут еще Тимофей свои фортеля выкидывает, дело затягивает. Не очень-то это хорошо с его стороны, если учесть, сколько я для него сделал. Но умен! Как черт умен. Вот это меня и беспокоит… – задумчиво потрепал он свою нижнюю губу. – Я могу предугадать его очевидные шаги, но не скрытые побуждения. Здесь, милый мой, как в шахматной игре, в которую он, кстати, играет намного интереснее и лучше тебя. Я могу видеть варианты ходов, но не смогу сказать, какой из вариантов он выберет.
– О каких вариантах вы толкуете? – нахмурился Олежек.
– О разных, драгоценный мой, о разных. И в нашей ситуации есть один очень опасный для нас вариант, связанный с нашим дорогим гостем Геночкой Остерманом.
– А он тут причем?
– Боже мой! Какой же ты счастливец! – всплеснул руками Старик.
– Я? Почему? – опешил Олег.
– По определению Флобера, всего три условия делают человека счастливым. Если он дурак, эгоист и обладает отменным здоровьем. Ты, без сомнения, подходишь по всем трем условиям. Не дуйся. Подумай лучше, как побыстрее сплавить Остермана обратно в Лондон.
– Зачем?
– А затем, чтобы у Тимофея не возникло желания с ним встретиться!!! – приподнявшись в своем кресле, неожиданно заорал ему в лицо Старик. – Пошевели извилинами, Олежек! Хоть раз в своей… замечательной молодой жизни! Наш Тимофей в своем скафандре из принципов способен на неожиданный выпад. И этот выпад я могу предугадать только потому, что знаю, на что способны моралисты, если их загнать в угол. Из послушных агнцев, готовых подставлять поочередно все свои щеки, они превращаются в демонов с совершенно непредсказуемой траекторией поступков. Поэтому я и хочу предупредить этот ход.
– Он что, не может ему просто позвонить? Или вообще выйти напрямую на «ИТФ Компьютере Лимитед»?
– Наконец-то твоя логика заработала! Поздравляю.
– Так я прав?
– Отчасти. Только Тимофей на это не пойдет.
– Почему?
– Нет времени. Это во-первых. Во-вторых, представь себя на месте некоего ответственного лица в «ИТФ Компьютере Лимитед». Ему звонит какой-то человек и сбивчиво начинает объяснять положение дел в каких-то восточных дочерних фирмах. Он знать ничего не знает и просто положит трубку. То же самое он сделает с электронным посланием, если, конечно, прочтет его в ближайшие две недели. Весь фокус в том, что Тимофею надо обратиться к человеку, который ДЕРЖИТ РУКУ НА ПУЛЬСЕ и может мгновенно отреагировать на изменения. В данный момент руку на нашем пульсе держит Остерман. В «ИТФ Компьютере Лимитед» его звонка всегда ждут с нетерпением. И если Тимофей додумается до встречи с ним… Особенно если предположить, что он раскопал кое-что… Ты тепло под собой не чувствуешь, нет?
– Нет, – покачал головой Олежек.
– Почувствуешь. И не просто тепло. Это будет жаркий испепеляющий огонь. Запахнет палеными попками. Вот я и спрашиваю тебя: как можно его отсюда выпроводить?
– В ближайшие два дня ничего не выйдет. Приехали его дочь и внучка. У внучки завтра день рождения. Пять лет отмечают. Они решили устроить прием…
– В милом дворянском стиле русских князей. Я и без тебя это знаю. Он созвал всех секретарей Британского посольства с женами и детьми. Для него это прекрасная возможность завести нужные знакомства, потому что в карьере секретарей бывают разные перемены и не обязательно к худшему. Черт! После дня рождения что-нибудь еще из местной экзотики у них запланировано?
– Поездка в Дудутки. Шашлыки на природе и все такое.
– Отмени. Скажи, приехала делегация африканцев и заняла территорию. Что еще?
Олежек заглянул в блокнот.
– Посещение озера Нарочь.
– Обойдутся. Лето кончилось. Нечего им там делать. Еще?
– Мирский замок.
– Боже! Не поселиться же они здесь решили! Хватит им Троицкого предместья. Все?
– Все, – кивнул Олежек.
– Замечательно. Итого два дня, – размышлял Старик. – Сам Остерман отсюда не уедет… Напомни, где его дочь живет?
