Текст книги "Не покидай меня"
Автор книги: Анна Климова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 12 страниц)
– Если проснется, постарайтесь занять его чем-нибудь, пока не вернусь, – попросил Виктор, забирая у нее связку ключей.
– Сделаем. Но спать он будет долго. Гарантирую.
В машине он рассмотрел связку более внимательно. И сразу нашел необходимый ключ – большой, с двойной бороздкой. Отцепив его от связки, помчался в магазин неподалеку, где располагалась маленькая мастерская по изготовлению дубликатов ключей.
Все складывалось более чем замечательно!
Леня
Все было хуже, чем он думал. Не хотел думать, но только слепец мог не видеть то, что происходило с женой. Ему хотелось наказать ее. Хотелось встряхнуть за плечи и кричать что-то страшное и непоправимое. Если бы ему сказали, что это ревность, он бы не поверил, так как всегда полагал, что ревность унижает.
Он даже с облегчением воспринял просьбу матери приехать на некоторое время, потому что Олег Иванович был за границей, а сама она прихворнула. Леня забрал протестующих детей и уехал, оставив Иру в пустой квартире. Но измучился, извелся из-за своих подозрений и из-за нескончаемого зудения матери с уничтожающими намеками. Леня понимал, что упускает свою Иру, теряет ее так, как не хотел бы потерять. Неискоренимая боль поселилась в его душе. И только дети были способны отвлечь его от этой боли.
Вероника однажды тихо спросила его, когда они занимались с ней домашним заданием по географии:
– Пап, а вы теперь что, разведетесь?
Леня, лежавший с ней рядом на полу, обложенный картами и учебниками, обнаружил в себе изрядные навыки мгновенного лицедейства, позволявшие изобразить веселое недоумение:
– С чего ты взяла, дочь? Откуда такие мысли? Или бабуля что-то наговорила?
– Я бабулю мало слушаю, ты же знаешь. Просто сама вижу. Ты сразу скажи, мне смиряться уже сейчас или пока не надо?
– Ника! – изумился он уже неподдельно.
– А что? У меня в классе многие с родителями в разводе. Тебя я люблю чуточку больше, чем маму, но и маму я люблю сильно, хотя она сложный человек, – Вероника задумчиво грызла кончик ручки.
– Это потому, что она тебе спуску не дает, не то что я, – улыбнулся он, в очередной раз поражаясь способности дочери говорить так неожиданно по-взрослому.
– Ты добрый, пап. В тебе этого… гуманизма больше.
– Дурочка! Ты хоть знаешь, что это слово означает?
– Без понятия! Но так твоя Римма как-то сказала.
Леня перевернул ее и защекотал, пока не добился визга и смеха, приговаривая:
– Римма Исааковна, Римма Исааковна! Что еще за Римма? И не моя вовсе!
Дочь хохотала и отбивалась. И лишь суровое лицо Виктории Павловны, которая заглянула в кабинет, остановило их возню.
Сама Душечкина, легкая на помине и каким-то образом узнавшая, где они теперь обитают, приволоклась в субботу с требованием сопроводить ее в Музей изобразительных искусств на Волхонке.
Дети и сами были рады вырваться из-под благопристойного надзора любимой бабули, поэтому согласились.
Леня со стыдом осознал, как давно не был в музее. Коренной горожанин всегда думает, что еще успеет сходить куда-то, вот только разберется с этим делом и с тем. Сегодня некогда, завтра лень и вообще выспаться хочется. И так из года в год. Дети еще ходили на экскурсии с классом, но, взрослея, тоже продолжали эту традицию откладывания «на потом».
Ни Вероника, ни Ваня на Волхонке еще не были. Вероника вела себя чинно, как инструктировала бабушка. Виктория Павловна настояла на строгом платье, нитяных перчатках и сумочке и сама же сделала ей на голове «бабетту»[13], которая была так актуальна в 60-х годах прошлого столетия. Ванька усмехался, шептал сестре в машине что-то язвительное, но Ника, войдя в образ «леди на прогулке», реагировала со спокойной, сдержанной презрительностью.
– Можешь хихикать, сколько вздумается. Все равно вырасту, и мне руки будут целовать. Так бабушка сказала.
Римма, сиявшая на переднем сиденье, поддакнула:
– Если бы мужчины делали это почаще, проблем было бы меньше!
– Хотел бы я посмотреть на дурака, который будет ей руки целовать!
– Отпрыски, прошу без ссор сегодня, – сказал Леня, ища удобное место для парковки. – Мы отправляемся в гости к искусству, а к нему, как и к Богу, надо идти с благоговейным ожиданием в сердце. Короче, заключайте пакт о мире, возьмите себя в руки и не позорьте отца! Иначе поедете обратно к бабушке на ежедневное чтение Диккенса вслух!
Дети сзади возопили с театральной мольбой не быть к ним таким суровым.
– Ты великолепен, – шепнула Римма, восхищенная под очередной своей широкополой шляпой. На этот раз сиреневой с искусственными цветочками и ягодками на тулье.
– Иногда бываю, – улыбнулся Леня.
Очереди к кассам почти не было. Леня расплатился за всех, удивляясь весьма неумеренной цене билетов.
Римма, желавшая непременно начать с «голландцев», потащила их в одиннадцатый зал. И спустя минуту потерялась в залах, встретив какую-то свою знакомую.
Ваня и Вероника старались держаться рядом с отцом, задумчиво переходившим от одной картины к другой. Вероника, правда, взяла для себя «электронный гид». Ей нравилось направлять устройство на картину, а потом слушать рассказ о ней в трубке.
– Ваня! – тихо позвал Леня сына и приобнял его за плечо. – Что ты видишь?
– Средневековая веселая пьянка. Прикольно. Они тоже, оказывается, тогда напивались.
– Это Адриан Янс ван Остаде. «Деревенская пирушка». Помещение, написанное художником, довольно большое, со вторым этажом. Скорее всего, сельский трактир. Здесь же дети, куры, собака – видишь? Свет падает откуда-то из левого верхнего угла картины. Краски размыты, словно в туманной дымке испарений, поэтому буквально чувствуешь, что там тепло, влажно и шумно. Один персонаж пытается даже танцевать… Нет статичности. Все в движении – кто-то кричит, кто-то смеется, кто-то пьет, шепчется, наливает вино… И это чудо. Зримое чудо таланта.
– А почему стул вверху висит? – спросил Ваня.
– Вероятно, запасной, – улыбнулся Леня, порадовавшись, что сын сказал «висит», а не «нарисован». Это означало, что он начал проникаться этим чудом и верит в него. – Так что ты еще видишь на этих картинах?
– Людей, – пожал плечами сын. – И они как живые.
– Верно, верно, Ваня. Это души… души, схваченные кистью, плененные талантом художника и оставленные в веках. Старуха со свечой, портрет мужчины, портрет кающейся… Одежда, мелкие предметы туалета, кисти рук, фон – все важно и одновременно уходит на задний план… Остаются глаза, выражение лица, игра света и тени. Все так отчетливо и вместе с тем зыбко, поэтому хочется всматриваться и всматриваться, чтобы найти ответы на вопросы, мучающие тебя самого. Я, признаться, как ребенок радуюсь сейчас тому, мимо чего меня так или иначе заставляли проходить жизненные обстоятельства, люди и подчас собственное невольное невежество или, я бы даже сказал, – вынужденное незнание. Понимаешь меня?
Если бы сын пожал плечами из-за вечной подростковой склонности не отвечать ни да, ни нет, чтобы яснее понять, чего хочет от него взрослый, Леня почувствовал бы глубокое, почти болезненное разочарование. На прямые вопросы надо отвечать прямо.
– Я тебя понимаю, пап, хотя ты говоришь так, как я бы сейчас не смог. Может быть, потом, когда-нибудь…
Леня снова проглотил уже знакомый комок благодарности к сыну.
– Ты сможешь, – кивнул он. – Если захочешь, конечно. Ничто не может противостоять человеческому желанию. Поверь мне.
– И ты смог? – Ваня пытливо взглянул на него, и это был драгоценный момент понимания с полуслова, которого в иных семьях не добиваются и спустя годы.
– Отчасти. У меня все было не так, как будет у тебя. Впрочем, это нормально. Дети должны идти дальше родителей…
– А ты сможешь вернуть маму?
Леня вздрогнул. Все станет ложью, если он замнет разговор, уведет его в сторону, обернет в веселье, которого на самом деле не чувствовал. Ответ должен прозвучать.
– Мы все сейчас плохо понимаем, что с нами происходит. Может быть, мы не были внимательны друг к другу и, вполне вероятно, эгоистично внимательны к самим себе. Я люблю вашу маму. Люблю с самого начала, любил и буду любить. Мне все равно, что она думает об этом, что делает или что сделает… Одно могу пообещать – я сделаю все, что в моих силах.
– Ты не делаешь, – сказал сын, продолжая все так же пристально смотреть на него.
– Что?
– Сейчас ты ничего не делаешь, – уже хмурился Иван, а в голосе его звучало нетерпение.
– Что ты предлагаешь? – совсем удивился Леня.
– Иди и делай!
– Прямо сейчас? А как же…
– Римма нас домой отвезет. Иди! – упрямо повторил сын.
На мгновение Леня почувствовал тот самый трусоватый страх, как перед совершенно непосильным делом. Но решительность Вани была так заразительна, что он больше не колебался.
Пока ехал к дому, совершенно уверился в том, что вина за катастрофу лежит исключительно на нем. Он слишком долго жил в эгоистичной уверенности в том, что жизнь неизменна, и не прикладывал ни малейших усилий к тому, чтобы пристальнее взглянуть на себя. Ведь он никогда не чувствовал себя вполне мужчиной… Как, например, сосед по площадке Григорий – въедливый, говорливый, самоуверенный, беззастенчивый, разбирающийся и в машинах, и в женщинах жлобяра. Большинство мужчин, вроде этого соседа, умели подавлять своей непреклонной волей. И это была воля мужчины, неизменно уверенного в своем праве попирать землю именно здесь и сейчас, подчинять себе женщину и вообще делать все так, как ему кажется правильным, не страдая от сомнений.
Леня не мог понять, почему в нем жила эта болезненная, всеохватная застенчивость, откуда этот вечный извинительный тон, с которым он выходил в мир и общался с ним? Он не мог ругаться с врачами, продавщицами, чиновниками. Не мог твердо и уверенно настоять на своем, когда этого требовали обстоятельства. Холодок омерзительной подростковой трусоватости возникал в груди всякий раз, когда такие обстоятельства поворачивали на какой-то скандал или неприятность, вроде хулиганов на остановке.
Как иногда завидовал он таким, как Гриша, способным недолго думая подняться на этаж выше и влепить соседу в лоб за включившуюся вечером дрель, а потом, вытирая кровь от ответного удара, с этим соседом выпить мировую.
С другой стороны, этот брутальный, матерящийся, резкий, беспокойный, неудобный мужской мир всегда был неприятен ему. Леню напрягала необходимость что-то доказывать собратьям и занимать в этом иерархическом мире силы и слабости какую-то нишу. Он ненавидел сальные анекдоты, разговоры о рыбалке, машинах, женщинах, деньгах и ремонте – не иссякающие темы в любой мужской компании. Поэтому у него почти не было друзей.
В институте он работал среди женщин, и это стало для него спасением. О, разумеется, Леню несколько раз за эти годы пытались свести с кем-то из молодых незамужних сотрудниц, но он тактично увиливал от добросердечия сводников, испытывая непреодолимое отвращение к подобным способам знакомства, преследуемый мыслью: «Как будто суку и кобеля сводят, да еще живо интересуются – получится или не получится». Но бывало, Леня и сам иногда случайно знакомился с какими-то женщинами, однако излишняя его щепетильность и мнительность мешала отношениям.
Он считал, что одинок только из-за того, что не хотел разочаровываться в людях и в жизни. Леня создал вокруг себя непреодолимый вакуум. «Как только приблизишь к себе человека, – размышлял Леня, – он утрачивает, теряет… как бы это сказать?.. тактичность, осторожность в обращении. Начинает использовать против тебя какие-то очень болезненные вещи, и использовать нарочно, чтобы уколоть, посмеяться или манипулировать тобой. И так было не раз и не два. И результат один и тот же – потеря такта, потеря осторожности и попытки манипулирования».
Только совершеннейшая случайность помогла ему встретить Иру и потом удержаться возле нее. Леня подозревал, что так и остался бы холостяком до гробовой доски, если бы не она.
Ира не совершила ни одной ошибки, свойственной женщинам в понимании Лени, – не была ни заносчива, ни капризна, ни болтлива, ни навязчива. Ира умела быть незаметной и одновременно нужной. Ира всегда знала, что делать и как поступить. Она умела молчать, не записывая молчание в список наказаний. Именно с ней он впервые в жизни ощутил себя мужчиной. Она смогла потеснить в нем застенчивого мальчишку, увлечь. Ира сделала ему подарок, ценность которого приводила его в благоговейный восторг, несравнимый ни с чем. Именно из-за любви к ней он нашел в себе силы противостоять родителям, найдя точку опоры в ней. Счастье обрело форму, цвет, вкус, запах, звучание… Особенно когда Леня впервые взял на руки своего первенца – Ваню. Он помнил только, что в голове лихорадочно и ярко стучала мысль: «Я – отец, я – отец… Как же так? Как так вышло?», а глаза упивались видом крошечных, легко дергавшихся красных ручек с малюсенькими пальчиками. Он помнил свою растерянность, и в то же время в нем вместе с сыном родилось глубокое чувство удовлетворения.
Да, он любил свою жену. Хотя глубоко в душе не считал себя достойным ее. И с годами это тревожило его все больше и больше…
Может быть, она это почувствовала и просто устала все тянуть на себе, быть амазонкой при слабаке-муже?
Эта мысль заставила его задрожать. Он всю жизнь старался избегать ответственности, сильных переживаний, серьезных решений. Леня неожиданно понял, что воспринимал до этого жизнь и брак как некую понарошную игру, компьютерный квест, которую в любой момент можно перезагрузить, выйти из нее и войти по желанию. Но это было не так! Он слишком много внимания уделял себе, родителям, своей работе, разговорам с коллегами. А Ира ходила по магазинам, по врачам, ругалась с ЖЭСом и дурными соседями. Она-то впряглась в эту жизнь по-настоящему! И вероятно в какой-то момент поняла, что ему всего этого не надо. А ему именно это и было необходимо, чтобы ощущать свою целостность, свою нераздельность! Леня хотел семью, которая бы отличалась от его собственной! Однако создал такую, какая была у его родителей – с умалчиванием, тайнами, зашоренной помпезностью и равнодушием.
Он ворвался в квартиру, как вихрь, выкрикивая ее имя. Иры дома не было. Леня пытался звонить, но телефон не отвечал. Он опустился на колени в прихожей под вешалкой и заплакал, как не плакал, наверное, с детства. А потом стал лупить себя, приговаривая:
– Тряпка! Тряпка! Иди и делай!
Но он не знал, куда идти и что делать.
Примерно через час телефон просигналил о входящей эсэмэске. Дрожащими руками Леня вытащил трубку из кармана и прочел послание от Иры: «Я ушла. Не ищите меня. Мне все надоело. У меня есть другой мужчина, которого я люблю».
Виктор
Несколько дней Виктор не мог попасть в квартиру Заботиных, которая вдруг перестала быть спокойным убежищем. Бедный Леня метался как сумасшедший. А старики изменили своим привычкам, так что нельзя было понять, когда они пойдут на прогулку и когда вернутся. Рисковать не стоило. Однако сейф в кабинете старика манил его, как ночного мотылька свет. После того вечера Олег Иванович ободрился, стал ходить гоголем. Благоволение его к Виктору начало простираться до того, что он удостаивал его бесед в своем кабинете. Он разглагольствовал на разные темы, но неизменно сваливался на пахабненькое и завуалированное обсуждение достоинств тех многочисленных женщин, с которыми у него когда-то была связь.
Обширность этих связей позволяла думать, что Олег Иванович никогда не тяготился своими изменами и даже не думал об этом. То, что Виктория Павловна ничего не замечала, свидетельствовало либо об ее уникальной душевной слепоте, либо о том, что она не хотела замечать. В любом случае, их брак казался Виктору поразительным симбиозом криводушия и полного согласия. Наверное, так и надо было жить, потому что нет ничего ценнее простоты в браке. Люди многое усложняют и этим все портят.
Семейные события вообще в это время его очень радовали. Ему удалось взбаламутить это тихое гнилое болотце. Намеки, которые он высказывал при Виктории Павловне, рикошетом били по этой надменной сучке Ирочке, которая запутывалась в своей лжи все сильнее и сильнее. Он желал ее унижения из бескорыстной мстительности, которую всегда испытывал к людям лучше себя. И даже помощь, принимаемая от таких людей, не считалась достаточным основанием для прощения.
Но больше всего мысли Виктора были заняты старшими Заботиными. Он присосался к ним, как пиявка, чуя крупную поживу. Он не знал, каким образом ему удастся их обобрать, не представлял, когда и в каком виде, но желание сделать это было очень велико.
Разобравшись с Ириной, Виктор, наконец, уловил тот долгожданный момент, когда жизнь старшей четы Заботиных снова немного пришла в норму.
Он проделал все тот же трюк со звонком консьержке, чтобы проникнуть в подъезд. В квартире было темно и прохладно. Скорее всего, уже отключили отопление. Виктор принес с собой переносной винчестер, чтобы скачать на него данные с таинственного ноутбука, и фотоаппарат для копирования найденных бумаг.
Кабинет был заперт на ключ, но у Виктора давно имелся запасной. Здесь отчетливо угадывался запах коньяка. Олег Иванович снова втихомолку пил. Виктор надеялся, что цирроз сведет старого бонвивана[14] в могилу быстрее, чем черт пукнет.
А вот и сейф… Это был железный ящик с одной замочной скважиной. На всякий случай Виктор проверил, не подключен ли он проводами к какой-нибудь скрытой сигнализации. Ничего похожего не нашлось.
Тогда он вытащил сделанный в мастерской дубликат ключа и вставил в замочную скважину. Сначала ключ не хотел поворачиваться, но потом внутри что-то резко щелкнуло. Ключ все же повернулся. Виктор натянул медицинские перчатки и осторожно приоткрыл дверцу. В небольшом пространстве, ограниченном толстыми стальными стенками, лежали небольшая пачка 100-евровых купюр, простая металлическая шкатулка, пистолет и папка с какими-то документами.
Виктор аккуратно разложил на столе свои находки. Он чувствовал, что очень скоро все поймет.
Для начала открыл шкатулку. В ней были плотно упакованы и скреплены резинкой бумаги на английском и французском. В некоторых Виктор узнал банковские договоры на открытие депозитного счета, договор с юристом в Лихтенштейне на оказание помощи и разрешение проводить операции с банковским счетом. Почти все бумаги датировались 1991–1994 годами, но были и новые. В основном речь шла о банке LGT Bank in Liechtenstein, где размещался номерной депозитный счет на два миллиона пятьсот тысяч французских франков под девять процентов годовых. В той же шкатулке Виктор нашел и дебетовую карту этого же банка. Была и выписка о текущем состоянии счета, который составлял на начало года триста семьдесят пять тысяч евро.
Как старому пердуну Заботину удалось провернуть такое, Виктор пока понятия не имел, но теперь стало вполне очевидным, что на 0,75 процента в месяц с 375 тысяч евро вполне можно неплохо жить! Это почти три тысячи евро в месяц! Причем банки Лихтенштейна, в отличие от банков Швейцарии, гарантировали выплату дохода по процентам. Не удивительно, что старики столько лет совершенно свободно катаются как два кусочка масла в сметане. Но откуда такая сумма, черт побери? Откуда?!
Ответ на этот вопрос Виктор рассчитывал найти в документах и в ноутбуке Олега Ивановича. Взглянув на часы и удостоверившись, что у него есть час в запасе, включил компьютер и присоединил к нему свой переносной жесткий диск.
Этот час Виктор использовал, роясь в бумагах и кое-что копируя при помощи фотоаппарата. Даже поверхностного взгляда хватило ему на то, чтобы проследить «родословную» денежек, оказавшихся в мирном, крепком LGT Bank in Liechtenstein. Счет, открытый там, позволил Заботиным пережить все российские катастрофы последних двух десятилетий. Это было так умно, так изящно и так… по-заботински, что Виктор не мог не восхищаться.
Он не тронул ни купюр, ни пистолета. Только забрал некоторые ключевые оригиналы документов, старые авиабилеты, чеки и ордера. Олег Иванович был теперь все равно что раздет. Виктору оставалось только хорошенько подумать над тем, как половчее припереть старого селадона к стенке.
Ира
Она теперь все время спала. Сон Иры был тягостной мукой, от которой она никак не могла освободиться. Она не могла вспомнить, где и когда начался этот сон. Она помнила вокзал. Помнила электричку. Сначала переполненную, а потом почти пустую. Помнила, как пошла куда-то. Вероятно, в туалет… Она шла сквозь пустые вагоны, чувствуя позади себя движение, но не обращая внимания на двигавшегося чуть позади мужчину. Она уже открывала дверь туалета, как что-то страшное и тяжелое обрушилось на ее голову. На целую вечность Ира выпала из этого мира. Но спустя какое-то время телом ощутила шарящие руки, опустошавшие ее карманы, выдиравшие из ее рук сумку. Она лежала ничком между стеной и унитазом, с интуитивным содроганием находила в себе силы думать о запахе и о грязи, в которую попала. А потом раздался щелчок закрываемой двери. Электричка убаюкала ее раскалывавшуюся на острые части голову. Все провалилось в темноту. Лишь покачивание вагона убеждало Иру в том, что мир существует и она в нем пока еще есть.
Иногда Ира слышала настойчивое дерганье ручки двери. Хотя не понимала значения и смысла этого шума. Явления и вещи в ее сознании утратили человеческий смысл, привычно отраженный в словах.
Еще вечность прошла до того, как кто-то открыл дверь. С этого момента Иру начали дергать, толкать, плавно нести куда-то. Она слышала звуки, но не могла понять, что они означают. Она отдалась на волю тех, кто был реальнее ее, кто лучше ее знал, что с ней происходило. Потом она погрузилась в тот самый долгий сон, из которого не могла найти выхода и который не спасал ни от боли, ни от мучительного желания что-то вспомнить. Ее терзал свет – требовательный свет жизни, частью которой она перестала быть. Ей хотелось сказать, чтобы ее оставили в покое во тьме и самобичующем раскаянии. В них она находила утешение. Но свет и звуки неизменно вторгались в ее темные сны, разрывали их, словно бумажные стены китайского дома.
– Как сегодня, Дмитрий Александрович?
– Состояние стабилизировали. Вводим дегидратирующие – сорокапроцентную глюкозу внутривенно, двух– и четырехпроцентный раствор эуфиллина, гипотиазид и двухпроцентный раствор папаверина… Сердце у нее сильное, думаю, везти куда-то не имеет смысла… Удар был сильный, мог быть и перелом свода… Рентген ничего не показал. Видим только гематому…
Ира слышала все это, однако никак не могла уловить смысл слов. Любые слова поначалу казались ей сложным ребусом, в котором предметы лишались своего наименования, а потому и смысла.
– Клиническая картина сопора[15] при сотрясении головного мозга… Видим снижение мышечного тонуса конечностей, угнетение сухожильных рефлексов… Реакция зрачков на свет вялая, но роговичные рефлексы сохранены. Лицо бледное, пульс замедлен и несколько напряжен. Дыхание поверхностное, и мы даем кислород через маску…
Через некоторое время Ира начала понимать отдельные слова, различала в звуках оттенки – шуршание халатов, голоса людей, звон посуды, звонки телефонов. Она понимала их, вслушивалась с закрытыми глазами, пытаясь представить себе то место, в котором сейчас находилась. Это было помещение. В общем, тихое. Только обострившийся слух позволял ей выхватывать из пространства те самые далекие звуки, которые она смогла наконец осмыслить и понять.
Ира открыла глаза и сразу зажмурилась, так резок и неприятен был свет. Рукой, в которую впилась неощутимая игла капельницы, она ощупала прозрачную маску, охватывавшую рот и нос. Из маски с шипением тек сладкий и прохладный воздух. Ира снова попыталась разлепить глаза. Сначала она ничего не видела из-за тумана. Потом образы обрели объем и резкость. Ира обнаружила себя в небольшой светлой комнате с высокими потолками. Рядом были еще две высокие кровати, а на них люди, подключенные к мерно дышащим и попискивавшим аппаратам.
Ира понятия не имела, как, почему и когда здесь оказалась. Время перестало иметь значение, но она подозревала, что в ее жизни не всегда было так.
После того как она очнулась, ей задавали вопросы, осматривали, делали уколы. Ира почти ничего не помнила из своей прошлой жизни. Поначалу даже имя свое не могла назвать. Она помнила только острый запах мочи и холод.
– Это объяснимо, – сказал ей мужчина в светло-голубой сорочке без пуговиц в таких же штанах и круглой шапочке. – Вы сейчас немного дезориентированы в пространстве и времени. Темп ваших мыслительных процессов снижен. Будем наблюдать за вами, Ира, потому что возможны проявления бреда, сумеречного состояния сознания, двигательного беспокойства. Вы не волнуйтесь только. Все это последствия удара. Сегодня переведем вас из реанимации в отделение. Понимаете меня?
– В… отделение… – повторила она с трудом, представляя какое-то другое место.
К вечеру Ира оказалась в палате с двумя соседками – пожилой темнолицей женщиной с узкими глазами и другой, чуть моложе, со спутанными волосами, которая все время осматривала в зеркальце свои зубы.
Пожилая с ласковой улыбкой сразу подсела к Ире и похлопала ее по руке.
– Дышишь, смотришь – уже хорошо, уже радость Аллаху.
Укол, который сделала ей вечером медсестра, снова погрузил Иру в спасительный сон. В нем не было сновидений. Только где-то на краю сознания балансировала неразрушимая строка из прошлой жизни «Светлый сон – ты не обманешь…»
Леня
Целый день он метался по городу в тщетных поисках жены. Съездил даже в Литинститут и, прорвавшись чрез турникет и охранника, выпытывал об Ире у людей, которые, конечно, о ней не слышали. Ничего не добившись, помчался к ее подруге Таисии.
Подбоченившись, Татка заявила, что ни за какие коврижки не скажет, где Ирина.
– Оставь ее на время в покое. Пусть разберется в себе и в своей жизни. Это самое правильное сейчас для вас обоих.
Леня, вспотевший, с яростным блеском в глазах, сунул ей под нос свой телефон. Таисия поморщилась и прочла эсэмэс от Иры.
– Даже так?.. Она мне ничего такого не рассказывала.
– Это не она, – покачал головой Леня, устало прислонившись к стене. – Ира не могла вот так… По живому резать – не в ее правилах. Или я ее совсем, совсем не знаю. Это ведь страшно – когда не знаешь человека, которого любишь.
Татка пожала плечами и с сомнением сказала:
– Да, это на нее не похоже. Знаешь, Леня, ты успокойся сейчас, пожалуйста. Не пугай детей. Скажи им, что Ира пока у меня гостит. Скажи, что у меня депрессия, что я плохо себя чувствую, поэтому она со мной.
– И позвонить ей невозможно? – криво усмехнулся Леня. – Смешно.
– Пока ничего лучшего я тебе предложить не могу. Пусть кушают, что дают. Я все выясню и перезвоню чуть позже. Согласен?
Леня молчал и не уходил, горемычно опустив голову. Потом произнес глухо и медленно:
– Я всегда думал, что этого никогда не произойдет. Мне казалось, что правила, по которым живут двое, не меняются… Слишком многое взвалил на нее, – он взглянул на Таисию с мольбой. – Скажи, где она? С ней все в порядке?
– Естественно, в порядке! – возмутилась Татка, но в глазах ее появилась тревога. – Езжай домой, Леня.
Он колебался. Ему казалось, что сделано недостаточно для того, чтобы увидеть жену, поговорить с ней и вернуть. Конечно, ему сначала хотелось замкнуться в смертельной обиде, расшвырять чувства к Ире, как ненужные вещи. Однако эта проклятая эсэмэска поселила в нем не просто тревогу, а настоящую панику. Ира не могла написать такие слова. Она бы предпочла все сказать в лицо, прямо и открыто, если бы была совершенно уверена в том, что поступает правильно. А этот электронный плевок – чуждая ей манера, в которой не было ни Иркиного спокойствия, ни честности.
Дома он застал Душечкину, которая варила детям пельмени. Вероника заперлась у себя, а Иван давал Римме советы относительно количества соли.
– Ну что? – спросила Римма, передавая ложку Ивану.
Сын тоже вопросительно смотрел на Леню.
– Они с Таисией о чем-то договорились. Сказала, что дала Ире ключи от своей дачи где-то за Москвой. Сказала, что Ира уехала на пару дней отдохнуть, – Леня пытался говорить бодрым голосом.
– Вот! Я же говорила, что все будет в порядке! – воскликнула Душечкина, потрепав Ивана по голове.
– Она нас бросила! Бросила! Бросила! Дядя Витя мне говорил, что у нее любовник! – услышали они истерический крик Вероники в коридоре. – И пельмени свои ешьте сами! Сколько угодно!
Потом оглушительно хлопнула дверью своей комнаты.
– Что еще за дядя Витя? – почти одними губами, беззвучно проартикулировала Римма.
Ваня ошеломленно смотрел на отца. Леня снял куртку, отдал ему и пошел к комнате Вероники.
За дверью слышались рыдания. Леня ужасно не любил слезы. Иногда он позорно сбегал к матери, только бы не слышать беспокойного плача маленькой дочери, способной кричать бесконечно и по любому поводу. Справляться со всеми этими маленькими трагедиями умела только Ира. Леня всегда отступал в сторону…
Он постучал в дверь и осторожно вошел. Вероника, свернувшись калачиком, лежала на кровати и рыдала. Горький, безутешный ее плач впервые пробудил в нем тоскливое ощущение жалости, а не раздражение.
Он приблизился, сел рядом и с настойчивостью, для себя неожиданной, привлек Веронику к себе.
– Папа, папочка!.. Зачем… Что мы сделали?..
Леня гладил ее по разметавшимся белокурым, как у него, волосам.
– Маленькая моя! Никушка, никто никого не бросал, слышишь меня? Мы с мамой немного поссорились, ну она и решила пару дней пожить у подруги. Вернее, поехала на поезде к ней на дачу. Если все будет хорошо, наша мама вернется. Слышишь? – он сам не мог удержаться от слез, но подавлял горький ком в горле.
– Ты ее не прогонишь? – взглянула на него дочь. Мокрое лицо ее было в этот момент похоже на младенческое.
– Что ты говоришь? Зачем выдумываешь? Никто никого выгонять не собирается! – Леня снова прижал дочь к себе, слыша ее тяжелое дыхание, ощущая нервное вздрагивание после рыданий. Его птенчик. Его Ника. Его победа над собственной трусостью и диктатом родителей.
– Ложись сейчас, солнышко, поспи. Хорошо? А я тебе сказку расскажу.
– Какую? – все еще всхлипывала Вероника, залезая под одеяло.
– Помнишь мультик про Ежика и Медвежонка? Вообще у них было много приключений. А я тебе расскажу о том, как они ждали весну.
…Там, где они жили, уже наступила осень, и целый день шел дождь. Несколько желтых листиков упало на землю. Сразу стало сыро и неуютно. «Вот и все, – подумал Ежик, выглядывая в маленькое окошко, по которому стекали струйки воды. – Скоро надо ложиться спать. До весны. А какая она – весна? Мама говорила, что весна – веселая и красивая. И всех вокруг она тоже делает веселыми и красивыми. Хотелось бы мне встретить ее первым. Взглянуть хоть глазком на то, как она приходит».
