Текст книги "Не покидай меня"
Автор книги: Анна Климова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 12 страниц)
С типом в смешном галстуке-бабочке столкнулась только в буфете. В прямом смысле. Он вылил на себя чашечку кофе, которую пытался пронести сквозь толпу коллег. Ире, виновной в том, что оказалась у него под рукой, стоило больших усилий не рассмеяться, таким несчастным был вид ее рыцаря.
– Боже! – сказала она. – Извините! Правда, я не хотела!
– Это моя вина, – ответил он. – Я неловкий.
Простые слова. Он действительно был неловким, нелепым, застенчивым и… казался Ире слегка придурковатым. Странно было видеть человека, не занятого проблемой делания денег из воздуха и не знавшего ни одной фамилии депутата Госдумы. Такой чистенький, домашний, с нелепым галстуком-бабочкой в мелкий горошек. Она была сыта по горло литературными фриками и безбашенной московской тусовкой, поэтому Леня стал необходим. Разница в десять лет Иру не пугала. Она не считала себя красавицей и такой уж умницей, чтобы надеяться на нечто, похожее на журавля в небе.
Ира никогда не носила розовых очков, поэтому увидела и поняла все и сразу. Особенно после обеда у его родителей в чудовищной «сталинке». Она не знала только, как много Леня проявил упорства и упрямства ради того, чтобы ее приняли в семью. Возможно, единственный раз за тридцать четыре года своей жизни. Он никогда не был женат. Он ни с кем, кроме родителей, никогда не жил. Это был тот тип мужчин, которые обычно оставались холостяками, не в силах вырваться из теплого родительского гнезда.
Ко времени того знаменательного обеда у старших Заботиных, на котором Леня объявил о помолвке, Ира потеряла работу в журнале. Как, впрочем, и большую часть халтурок-подработок. В конце 1998-го, в начале 1999-го люди вылетали с работы пачками. Заботиных, казалось, мало волновали все эти передряги вне стен «сталинской» высотки. Старший Заботин продолжал писать и издавать свои философские труды, а младший все так же работал в своем институте (разве что благодаря Ириной протекции ему доставались в одном из издательств переводы латиноамериканских писателей, входивших в моду). У Заботиных красная икра как была к завтраку на столе, так и осталась. Нежнейшие фирменные тефтели и гороховый суп как подавались у них со времен Брежнева на обед, так и продолжали подаваться при Ельцине. В квартире Заботиных время, казалось, не имело власти. Отсутствие перемен, вечное спокойствие, невозмутимость и строгие правила походили на ту самую точку опоры, в которой Ира нуждалась. И долго не раздумывала, когда Леня предложил пожениться и переехать в его комнату в квартире родителей.
Ваня родился весной 2000-го. Виктория Павловна и Олег Иванович не произнесли ни слова упрека, не возмущались из-за того, что жизнь в квартире с появлением ребенка изменилась. Напротив, всячески помогали деньгами и связями, когда Ваня тяжело болел. Ира иногда со слезами думала о том, что попала к святым людям, а иногда – что к самым странным на свете. Бабушка и дедушка предоставили молодую семью самой себе: не лезли с советами, не устраивали скандалов из-за ночного плача ребенка. Но в то же время никогда не гугукали над колыбелькой и не проявляли того оправданного интереса и внимания к внуку своего единственного сына, которые отличали многих и многих бабушек и дедушек на этой земле. То была странная терпеливая добросовестность, замешанная на сдержанности, которую кто-то, возможно, принял бы за равнодушие. Такое отношение можно было понять, особенно зная «механику» семьи Заботиных, но принять сердцем было трудно. И Ира не приняла. Что-то нечеловечески выхолощенное было в квартире старших Заботиных и в их жизни. Словно они когда-то написали пьесу, оформили сцену-квартиру и годами играли свои роли, избегая интерпретаций и перемен. Это было совершенно непонятно для Иры. И когда через два года после рождения Вани отошла в мир иной дальняя родственница Заботиных, оставившая им в наследство квартиру, Ира почувствовала себя чуть легче. Спокойнее.
Ко времени переезда родилась Вероника. Ира привыкла к роли домашней хозяйки, хотя днем, когда дети спали, и нередко ночами корпела над текстами, помогая Лене. Сама искала себе подработку в редакциях и издательствах. Денег, конечно, всегда недоставало, но своя квартира в районе Дмитровки как-то повышала градус удовлетворенности жизнью и примиряла со многими вещами. Некоторых город просто выплевывал, не пережевывая. Кому-то ломал судьбу. Кого-то заставлял жить не так, как мечталось.
Ира считала, что ей повезло.
Единственная неприятность – двоюродный братец мужа Виктор, странный сынок младшей сестры Виктории Павловны…
Виктор
Жить – сплошная скука, повторение пройденного. Он это понял давно. Еще в детстве. Удивительно хорошо помнил тот миг, когда эта отчетливая мысль посетила его, четырехлетнего «засиканца». Мать поставила перед ним ту первую ненавистную тарелку супа, которую он запомнил на всю жизнь. И не выпустила из-за стола, пока он, спустя два скучных часа, в соплях и с лицом, мокрым от слез, не оставил на дне тарелки холодную лужицу с одиночными рисинками и ошметками мерзкого лука. Потом таких тарелок с супом было много. И каждый раз надо было дождаться появления на дне сказочного идиота – Емели-дурака, державшего в расписных рукавицах волшебную щуку с открытой в жалобном вопле пастью. Суп поедался всегда скучно и долго. Всегда с бранью матери и подзатыльниками.
Суп в тарелке с идиотом прочно ассоциировался у Виктора с неистребимой скукой жизни вообще. Спасением от нее были разыгрываемые его фантазией сценки. Конечно, когда он оставался на кухне один.
«Удушу, гадина, – бормотал маленький Виктор за Емелю-дурака, слабо видневшегося, например, под борщом. – Ты мне всю жизнь поломала!»
И тут же пищал тонким голосом за волшебную рыбину: «Ааа! Родненький, любименький, пощади! Не убивай! Что хочешь, сделаю!»
«Сожри этот суп, сволочь, или разорву попу на британский флаг!» – угрожал «Емеля».
«Зараза! – кричала мать из комнаты. – Ты там ешь или херней страдаешь, засиканец?!»
Много лет спустя Виктор с приятным мстительным чувством «случайно» уронил эту тарелку на пол.
«Кокнул! – констатировала сдержанно Наталья, прибыв на шум и осмотрев осколки. – Последнюю из комплекта бабкиного. Поздравляю. Еще я из нее в детстве супчики хлебала… Ничего от жизни моей не оставили. Спасибо».
Даже если мать жаловалась на что-то, ее не было жалко. Как-то у нее так странно получалось. Не жалко! Все равно что пнуть слона, который (и ты в этом совершенно уверен!) все равно ничего не почувствует. Да и вообще о чем бы она ни заводила разговор, Виктор испытывал или скуку, или тревогу. А когда повзрослел, слова и поступки матери начали вызывать в нем еще и легкое раздражение, а иногда – снисходительно-ироничную жестокость, каковую он маленьким изображал в роли Емели по отношению к щуке, вытащенной из воды и потому бессильной. Наталья больше не могла его заставить что-то делать не только потому, что он «вырос лбом здоровым», но и потому еще, что натыкалась на его необоримое, лихое упрямство. Она поборолась бы. Ох как поборолась бы (вспышки такого желания еще оставались в ней)! Однако в большинстве случаев ее запала хватало теперь только на ругань.
Виктор не старался ее понять. Никогда. Можно было пытаться понять то, что вызывало интерес. Или любопытство. Скука для этого не годилась. Это двигатель с обратной тягой. Хотя двигатель – синоним движения, а в его отношениях с матерью установился тот мертвенный штиль, который скрывал под собой давнюю обоюдоострую неприязнь, счастливо уравновесившуюся сознанием необходимости жить под одной крышей.
Жить вдвоем им не нравилось. Давно бы разъехались, но на размен требовались деньги. А их недоставало даже в лучшие времена, когда в квартире обитал отец, а тетка, сестра матери, подкидывала деньжата. Однако сестры разругались, а папаня ушел из семьи, создав другую и, естественно, уведя из скудного бюджета свою зарплату. Виктор даже позавидовал той легкости, с какой родитель переменил жилплощадь и семью. Ушел он, правда, недалеко – в новостройку через дорогу. Но все ж лучше, чем оставаться в ненавистной двушке с совмещенным санузлом и с нелюбимой женой…
– Выскочил, кобелина! – привычно горестно бубнела мать, сидя на кухне со своими собутыльницами-подругами. – За месяц снюхался, а на второй – свалил к этой своей худосочной прошмандовке. Во! – кивала она на усмехающегося Виктора, выходившего из туалета. – Второй такой же растет. Яблонька от яблочка…
Он знал почти все ее изощренные «шпильки», которыми она пыталась поддеть его, оскорбить, унизить перед другими. В особенности перед другими, посторонними. Мать их призывала в свидетели своей тяжкой доли и «крестных мучений» из-за испорченности, никчемности и жестокости сына, бывшего мужа и, конечно, родной старшей сестрицы. Виноваты у нее были все, кроме ее самой. Однако знания – не только «многия печали», но и своего рода щит блистающий, коим мифический Персей отражал смертельные взгляды горгоны Медузы. «Щитом» Виктора с подросткового возраста стало ироничное молчание, применяемое им в борьбе с матерью. Иногда молчание свое он сменял на спокойные и ироничные же реплики, доводившие Наталью до белого каления. Сын много читал и прочитанным умело пользовался, обогатив лексику парадоксами и таинственными силлогизмами, которых мать не понимала и оттого бесилась еще больше.
Если бы не кровное, пуповинное родство, то вряд ли можно было найти в них что-то общее, сближавшее сына и мать.
Наталья любила обильный, сытный стол и веселые песни. На обед всю жизнь варила тяжелые, с солидными жировыми медальонами супы, а на праздники неизменно готовила в удручающих объемах котлеты, холодец, пирожки и оливье. Из одежды предпочитала «ноское» – грубое и долговечное. Виктор ненавидел этот ее пошлый практицизм. В музыке ее вкусы застыли на песнях Сенчиной и Киркорова, слегка разбавившись в последние годы балаганной трескотней Сердючки.
Лет с пятнадцати Виктор начал игнорировать стряпню матери и отвергать в магазинах ее поползновения купить ему «вот этот чудесный теплый свитерок» или обувь – «шоб дешево и сердито». Чтобы объяснить рисовую кашку без масла в отдельной кастрюльке или отварную курицу «без всего», записался на йогу и неделю молчаливо пережидал брань и обвинения в неблагодарности. Чтобы никак не объяснять появление вещей, нравившихся ему, подрабатывал где только мог, осыпаемый насмешками матери. «Люди, люди ж смеяться будут с этих твоих штанов! – издевательски кричала она, рассматривая ненавистные ей джинсы с дизайнерскими прорезями на коленях. – Как бомж вонючий! Хуже! Нет чтоб купить аккуратные брючки, так – хрен! Назло матери! Пусть смотрят и думают, что мать в лохмотья сына одевает! Все – поперек! Все – с вывертом!»
Чтобы не раздражать Наталью своими своеобразными музыкальными пристрастиями, обзавелся хорошими наушниками. Однажды в попытке что-то понять во взрослеющем сыне она попросила его включить «свою бандуру». Виктор в тот момент увлекался нью-эйджем, потому врубил свеженький альбомчик «Shamanic Dream II» «Анугама». Мать, пристроившись на краешке его кровати и неловко придерживая наушники, выдержала секунд тридцать. Потом сняла их, поправила волосы и констатировала, скривившись: «Говно какое-то слушаешь». Виктор и не сомневался в таком вердикте. «Куда уж нам, серым-убогим, до «Зайки моей»[2], – пробормотал он ей вслед, падая на кровать и погружаясь в «Анугаму».
Когда он собирался на воскресную лыжную прогулку, она валялась на диване и жрала перед телевизором жареную картошку.
Когда она утром разогревала себе на завтрак котлеты и жарила яичницу, он тихо дожевывал овсяные хлопья и выпивал маленькую чашечку кофе.
Виктор изгнал из своей комнаты ее пыльные темные ковры, угрюмые бордовые гардины с ламбрекенами и сделал приличный ремонт, проигнорировав остальные квадратные метры. Мать, всю жизнь пахавшая в бухгалтерии на городской ТЭЦ, не понимала источников его дохода и пугала тюрьмой: «Знаю, где все эти хакеры-шмакеры потом оказываются! Только учти: я тебе передачки носить не собираюсь. Не нанималась ворюг обслуживать!». Виктор по своему обыкновению ухмылялся, цедя сквозь зубы тихо «дура».
Обычно для восстановления душевного равновесия он забирался на небольшой подиум у окна, принимал позу лотоса и медитировал под соответствующую музыку. Окружающим он поначалу казался милым, но потом это чувство менялось. Виктор вызывал или необъяснимую брезгливость, или ненависть, или неуловимое и жестокое желание раскрыть все секреты этого человека.
Они жили, словно чужие, подолгу не разговаривая, а если ругались, то жестоко и страстно, как могут ругаться только близкие родственники, знающие почти всю подноготную друг друга. Ненависти между ними не было. Но и особой любви тоже. Мать и сын мирились с судьбой, которая связала их одной кровью, удерживала под одной крышей и все никак не могла развести в стороны.
Виктор считал себя современным и умным, как айфон последнего поколения, а «Наташку» – глупой и устаревшей, как шариковая ручка. Другое дело, ручка – вещь привычная и порой необходимая.
Отчетливо и давно распознав пропасть в своих отношениях с матерью, даже не пытался преодолеть ее. Незачем было. Так сложилось, что они продолжали жить, но в параллельных вселенных. Особенно после того, как Виктор стал вхож в дом своей тетки Виктории. Он всегда любил ее за вкус, интеллигентность, ненавязчивость, тактичность и тончайшую проницательность. К своему кузену Лене он не чувствовал особенной родственной близости никогда. Виктор считал его неисправимым, безнадежным рохлей и занудой. Было время, когда студент Леня водил его, семилетнего, в бассейн. Но даже тогда Виктор относился к старшему кузену насмешливо и без особого почтения.
Совсем другое дело – старшие Заботины. Если бы Виктор способен был в принципе чувствовать благоговение, он бы его ощущал. Сама огромная «сталинская» квартира, ее традиции и порядки вызывали у Виктора почтение и осторожность. Именно осторожность, как в отношении хрупкого и драгоценного предмета, который можно детально рассматривать, изучать и беречь. Не раз и не два Виктор думал о том, что кузен Леня – наименее достоин жить в этой квартире с этими людьми. Ему самое место с его, Виктора, мамашей. Они бы прекрасно ужились. Наташка кормила бы его котлетами, а он мирно, словно теленок, пасся бы под ее присмотром, жирел и слушал Сердючку. Мысль об этом неизменно веселила Виктора. И в то же время он с горечью думал, что судьба все-таки – большая стервоза. У Заботиных он – всего лишь племянник, сын нелюбимой, невежественной хамки-сестры. Трудно было представить себе людей более разных по характеру, пристрастиям и образу жизни, нежели Виктория Павловна и Наталья Павловна. Именно эта отчетливая разница нравилась Виктору. Виктория Павловна (не тетя Вика, не тетя Виктория) была аристократкой даже на кухне. Квартира Заботиных всегда манила его таинственностью и особой атмосферой чужого «устава», тем более притягательного, чем меньше он влиял на жизнь самого Виктора. Это был мир, в который он мог легко войти и безболезненно выйти в любой момент. Словно в фильмах про путешествия в иные вселенные. При этом не неся за этот мир ответственности и не имея в нем обязанностей. Впрочем, некую обязанность Виктор все же имел. Ему понадобилось не так уж много времени, чтобы понять, на какие клавиши нажимать и за какие ниточки дергать, чтобы всегда быть желанным гостем в квартире Заботиных на шестом этаже помпезного «сталинского» дома. Виктория Павловна любила сведения из молодежной среды, городские сплетни, остроумные анекдоты из жизни мировых лидеров, но с наиболее тщательно скрываемым маниакальным сладострастием черпала новости о своей младшей сестре. А племянник умел эти новости подавать. К тому же всегда под необходимым острым соусом. Виктор знал, когда начинать разговор и когда его прекращать. Он научился рассказывать о матери тоном легкого подтрунивания, в котором прятал острый кинжал насмешки, щедро смазанный ядом презрения. Виктория Павловна никогда не выражала определенных чувств при этих «новостях». Однако Виктор отчетливо видел, как жадно она им внимает, как всегда ждет и неуловимо поощряет к продолжению. Постепенная деградация сестры, ее пошлые вкусы, ее фразы и нелепые поступки – все это имело для Виктории Павловны ценность, непонятную племяннику.
Взамен «новостей» он получал доступ к семейному обеденному столу и беспрепятственный пропуск в богатейшую библиотеку Заботиных. И, конечно, гордое сознание особой доверительности, коей дядюшка и тетушка не каждого одаривали.
Весть о том, что Леня намерен жениться, Виктор принял с удивлением и озадаченностью. Он вообще склонялся к мысли, что кузен – вполне себе сформировавшийся гей. И даже, помнится, хотел выяснить это. А тут – девушка, готовая выйти за него замуж…
После вялой студенческой эпохи (сокурсники потом едва помнили его фамилию) Виктор уехал в далекую англоязычную страну. И за все время своего отсутствия звонил только Виктории Павловне, поддерживая свое реноме душки-племянника. О матери он почти не вспоминал.
Несколько лет проработал техником-администратором в большой провайдерской компании. Многому там научился, но за лень, посредственность и странный снисходительный апломб, так обескураживавший профессионалов, Виктор был выставлен на улицу. Менеджер по подбору персонала говорила с ним в последний раз с облегчением. Смотрела на него напряженно и устало, сцепив руки на столе и нервно поглаживая большим пальцем с ярким красным ногтем другой палец.
– Виктор, мы должны с тобой расстаться, – произнесла она после короткой и банальной преамбулы о том, что компания переживает не самые лучшие времена, за окном кризис и прочее… – Не скрою, это я инициировала твою кандидатуру на… выбывание, – она неловко хохотнула. – Компания все равно будет сокращать персонал, так что… Извини. К тому же на тебя больше всего жалоб от клиентов.
Виктор смотрел на нее, улыбаясь. Она нравилась ему, эта стремительная деловая дамочка из русских, всего на несколько лет старше его. Виктор даже, как ему помнилось, сделал пару безуспешных попыток пригласить ее в ресторанчик после работы. И не столько потому, что хотел… сойтись поближе, а потому, скорее всего, что заметил едва скрытое ее нерасположение, если не сказать больше. Виктору нравилось немножко злить и поддевать тех, кто выказывал по отношению к нему хоть какие-то чувства. Симпатию, антипатию – все равно. Это была его игра с жизнью, с людьми. Единственная игра, в которой он позволял себе участвовать.
За время работы в компании Виктор обзавелся необходимыми знакомствами. Несколько важных визиток хранил в особой визитнице вместе с пластиковой банковской картой, на которой лежали все сбережения. Знакомства в чужой для него стране, где очень легко выяснить подноготную работника всего лишь по одному запросу, оказались бесполезными. Поиски новой работы затянулись. И тогда он махнул на все рукой. Сумма на банковской карте внушила Виктору иллюзорную мысль, что теперь он – король мира. Он любил комфорт, поэтому путешествовал не автостопом и не с рюкзаком за плечами, как некоторые.
Деньги – вода. Они быстро испаряются от горячего желания жить. Самодовольная легкомысленность привела Виктора в пляжный бар третьесортного отеля в Паттайи, где он разливал напитки отдыхающим и соблазнял их экскурсиями. Это тоже был опыт. У него хватило ума не связываться ни с наркотиками, ни со шлюхами обоего пола, ни с соотечественниками, вечно что-то искавшими. Этот влажный жаркий мир был так же враждебен, как и любой другой. Возможно, именно в Паттайи Виктор, наконец, понял, что никому не нужен. Одиночество в чужом городе – прекрасное лекарство от иллюзий. Вдобавок он подхватил какую-то лихорадку и чуть не подох в дешевой больнице «Паттайя Бангламунг», потому что у него не было ни страховки, ни денег.
Просить помощь у матери означало не получить ничего и одновременно вручить ей неразменный повод для вечных упреков. Звонить Виктории Павловне значило явить себя настоящего – жалким неудачником, застрявшим с кучей проблем на краю света. Виктор позвонил своему смешному кузену Лене. Он оказался в отъезде, поэтому все сделала его жена Ира. Созвонилась с посольством, выслала деньги…
После выплаты долгов Виктору пришлось вернуться в родной город, притворно держа хвост пистолетом. Он умел легко забывать неприятности, когда они оставались позади.
Мать за долгое отсутствие сына подсуетилась – переехала жить к мирному алкоголику с безнадежным циррозом, а квартиру сдавала. Виктор не стал рефлексировать по этому поводу и немедленно изгнал безропотную семью белорусов, снимавшую в это время квартиру. Матери, немедленно приехавшей и устроившей скандал, пригрозил крупными неприятностями и судебными разбирательствами. Наталья Павловна вынуждена была отступить. Только сейчас она начала отдавать себе отчет в том, что не понимает и боится этого сильного долговязого едко-насмешливого человека. Она словно воспитала совершенно чужого ребенка, настолько Виктор отличался и от нее самой, и от бывшего мужа. Из своего заграничного вояжа он вернулся загорелый почти до черноты и со злым огоньком в глазах, который пугал больше всего.
Мать окончательно съехала к своему алкоголику, сказав сыну, что знать его не желает. Если это и расстроило Виктора, то он не показал вида.
Пару недель ушло на то, чтобы восстановиться и обдумать свое положение. Старые друзья предложили работу удаленным администратором. Такая работа его устроила – обеспечивала приемлемым заработком, давала много свободного времени и не предполагала начальников.
Младшей племяннице Веронике было всего пять лет, когда он уезжал за границу, а вернувшись, попал как раз на празднование десятилетия. Эту вертлявую и не по-детски хитрую девчушку он ценил, находя в ней некое отражение самого себя. Потому незаметно сблизился с семьей Лени. Ира, несмотря на ее помощь, ему не нравилась. Она принимала Виктора всегда сдержанно и ловко парировала все скрытые и явные насмешки, которые тот привычно направлял на кузена. Ира как будто разглядела в двоюродном брате мужа что-то такое, чего не замечали другие. Она не заговаривала ни о деньгах (немалых, кстати), ни о тех проблемах, которых Виктор избежал благодаря ей. Он даже не находил в ней пытливого интереса к его приключениям. Пустота. Вакуум. При жене кузена он чувствовал себя скованно и не решался что-то рассказывать. Потому что Ира знала все.
Несмотря на то, что кузена презирал за слабоволие и непрактичность, тот факт, что жена крутит им, как хочет, раздражал Виктора до невозможности. К тому же он был в курсе того, как тяжело далась старшим Заботиным необходимость принять эту Иру, взявшуюся непонятно откуда…
Ира, Ирочка, Ириша… Леня, казалось, не мог говорить ни о ком и ни о чем, не упомянув жену.
И в какой-то момент Виктор понял, как бесит его это имя. Особенно после неловкого момента на праздновании десятилетия Вероники в квартире старших Заботиных. Выпив лишнего, Виктор сказал что-то резко-насмешливое о Лене. Ира прервала его и ответила точно таким же насмешливым тоном, словно дразнила:
– Покой, умиротворение и чистую совесть, Витя, некоторые производят самостоятельно в домашних условиях. Ингредиенты для этого используют самые простые – немножко равнодушия, хорошую жменю себялюбия, чуток гордыни, щепотку эгоизма, капельку нездоровой черствости и изрядную долю лицедейства. Лицедейство позволяет менять маски и вносить в чуть кисловатый букет жизни сладкую нотку издевательства над окружающими. Кое-кто смакует каждую чашу этого «вина» с чувством человека, осознающего свою несомненную избранность. Но похмелье после этого, Витя, бывает очень тяжелым.
Наступила тяжелая, гнетущая пауза, во время которой Виктор вдруг с ясностью осознал, насколько ненавидит эту умную женщину. Она только что описала его личный секрет спасения от скуки жизни.
Андрей
Бежать легко. Для него бег всегда был желаннее простой ходьбы. И в работе, и в жизни. Скорее, скорее, всегда скорее…
В ногах упругая, неиссякаемая сила. Он чувствовал ее и наслаждался. Валентина отстала, как всегда, на первых же минутах, не в силах придерживаться его ритма. Но она упрямая, догонит.
Андрей не любил беговые тренажеры за иллюзию настоящего бега. Поэтому всегда выбирал ближайший парк.
Стук сердца ровный и сильный. В тридцать семь лет у многих его сверстников куча проблем со здоровьем, с нервами и головой. Все потому, что все жалеют себя. А себя жалеть не надо…
Он чуть сбавил темп и оглянулся. Жена упрямой трусцой плелась по изгибу канала, не пугая даже уток, остававшихся на пруду зимовать. Лишь недавно Андрей уговорил ее бегать вместе, но было очевидно, ей это скоро наскучит. Найдет чем оправдаться. Однако пока бегает.
Валентина помахала ему рукой – беги, беги, мол, не жди… Андрей покачал головой и крикнул:
– Давай! Давай!
Когда же из стройной девушки получилась Валентина? Отыскать этот момент он не мог. Первые годы они пахали как сумасшедшие – дружно и ладно впряглись в бизнес в конце девяностых и тащили вместе весь груз. Валентина была старше его на три года, знала бухгалтерию, многих нужных людей и обладала чутьем. Андрею так нравился тот сумасшедший ритм, в котором они жили тогда, поднимая свое дело. А потом появились близнецы. Жена пробовала жить бизнесом и домом одновременно, но не смогла. Потребовала дом за городом и покой. А там пельмешки, блинчики, пирожки, котлетки, сериалы бесконечные.
Андрей ее не винил. Валентина хотела такую жизнь. А он бежал дальше. Одна стройка, вторая… Крупные подряды, солидные контракты, северные командировки, учеба – этот бег ему нравился. Андрею нравился риск, что-то новое… Всегда новое. Валентина же застряла на кулинарных сайтах и книгах Донцовой. Теперь она жила интересами подрастающих сыновей и не хотела слишком пристально вглядываться в зеркало. Иногда за ужином Андрей ловил себя не мысли, что не понимает, о чем она говорит, как будто жена освоила новый язык. Он пристально вглядывался в ее полное румяное лицо под перманентной завивкой, которая ей совсем не шла, и лишь отчасти узнавал в ней прежнюю Валентину – легкую на подъем, решительную и быструю. Теперь она взваливала свое тело на диван перед большим телевизором в гостиной и погружалась в историю очередной Бедной Лизы.
Мать Валентины была феерической по горделивой дурковатости женщиной. Ее взбалмошный и непредсказуемый характер при посредстве ума мог бы помочь ей достичь весьма многого в этой жизни. Возможно, ее бы уважали. Но умом теща не блистала. Это был совершенно шукшинский тип. Более того, она и попала в творческую биографию писателя именно за свою дурость, так поразившую, так горько его озадачившую. Тещенька рассказывала, что конфликт с Шукшиным у нее произошел в конце 1973-го года. Она утверждала, что тогда работала вахтершей в клинике 1-го Мединститута имени Сеченова. Нина Ивановна не пропустила к Шукшину, лечившемуся там, жену и детей. Это было самодурство маленькой, гаденькой, злобно-надменной души, проистекавшее из воинственного безнаказанного советского хамства, которым были больны многие и многие люди в те годы. «Ну и что, что ты вроде как знаменитость, – так начиналось логическое построение ее мысли, – рассыпаться мне тут перед тобой жемчугом, что ли? Вот чем ты лучше меня? А вот возьму и побольнее ударю. За что? А мне так захотелось! И чтобы не думал про себя много!»
Нина Ивановна слышала о Шукшине и, заступив на вахту на проходной клиники, из болезненной беспринципности, не основанной ни на чем, кроме как на вдруг возникшей антипатии, устроила безобразный, совершенно гадостный скандал. Причем дважды. Второй раз она не пропустила к нему двух друзей, приехавших его навестить. Это при том, что Шукшин заранее позаботился о пропусках для них. Нина Ивановна, выкаркивая из себя ядовитый старческий смех, с гордостью вспоминала, как сказала им, «этим выфертам»: «Пропуск здесь – я!». Именно из-за нее взбешенный Шукшин покинул больницу в пижаме и тапочках, отправившись домой на такси.
И такой человек мог сломить любого своей непредсказуемостью и упрямым кретинизмом. Но напоролась на характер дочери. И сломалась. Никто ее не мог заставить делать что-либо, кроме Валентины. Дочь знала секрет – на хамство отвечать тройным хамством, на придурь – тройной придурью. Да и старость взяла свое.
Иногда Андрей думал, что надо было бы пристальнее присмотреться к Валентине сразу после знакомства с ее матерью…
Их брак в большей или меньшей степени походил на договор. Удобный для обоих. На что мог рассчитывать двадцатилетний парень, который всю жизнь провел в детдоме? Так многого ему хотелось в то время! Свобода, немного авантюрное решение поступать в бедовый, непрактичный Литинститут, общага и любимая угловая комната в страшненьких обоях, в которой жил поэт Рубцов. Были вино, прогулки с компанией по ночному городу, макароны по-флотски в три часа ночи, дикая зубрежка и мандраж перед сессиями – нормаль студенческой жизни. Нормаль и безумие, потому что были и дикие пьянки, и разбитые окна в общаге, и яростная потасовка с нарядом милиции. Потом «обезьянник», приказ об отчислении…
Квартирку, положенную Андрею по закону, чиновники зажилили. Вручили на его 18-летие ключики от комнаты в коммунальном клоповнике, которую тот сдавал до того, как его выперли из институтской общаги. Денег хватало только «на прожить». Тут и подвернулась Валентина – шустрая, оборотистая, веселая матерщинница, чем-то торговавшая.
В те дерзкие годы, хорошо разбавленные сексом и пьянками, он оказался в маленькой квартире Валентины, жившей тогда с матерью – злобной старухой, постепенно впадавшей в маразм. Валентина всегда знала, чего хочет от жизни и окружающих. И всегда получала то, что хотела. Молоденький, жгуче-красивый Андрей был, конечно, раздолбаем и кобелюкой, каких свет не видывал. Но она не боялась трудностей. Устроила его в свой маленький магазинчик строительных материалов и в свою постель. Андрей остался.
Свадьбу сыграли скромно. Настолько скромно, что свадебные фото уместились на десяти разворотах китайского альбомчика. Дальше была работа. Много работы. Вскоре они стали обладателями двухкомнатной квартирки в Южном Бутово и кучи долгов. Валентина в самом деле разглядела в нем упорного трудягу, на которого всегда можно положиться. В красавце-жеребце прятался настоящий першерон. Хотя его патологическая честность в бизнесе всегда раздражала ее. «Не надуришь – не пожрешь!» – любила повторять она.
