Текст книги "Не покидай меня"
Автор книги: Анна Климова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 12 страниц)
– Я же сказал вам, что не хочу обсуждать эту похотливую стерву! – процедил Виктор.
– Где она? – жестко, как мог, спросил старик.
– Не имею ни малейшего понятия. И не интересно. Если она сдохла в муках, то буду только рад этому.
– Щенок ты, щенок… Что же ты наделал? – сокрушенно покачал головой Олег Иванович.
– Уж чья бы корова мычала. Следите за своими скелетами в шкафу. Они у вас и без того воняют. Что ж, теперь пора укладываться спать. Ваши билеты, ваш паспорт и ваша жизнь у меня в кармане. Я буду спать в Ленькиной комнате. Сплю я чутко и трепетно. Поэтому старайтесь не шуметь, плиз. Нам завтра рано вставать.
Виктор вышел в коридор, ощущая приятную усталость, как после тяжелой работы. Только легкое раздражение играло в нем. Старик успел задеть его. Не сильно, но все же чувствительно. Теперь он знал.
Во время манипуляций с телефоном Иры ему удалось поставить внутрь корпуса одну маленькую хитрую электронную штучку, которая передавала все разговоры на телефон самого Виктора. Он слышал, как Ира говорила со своей подругой о даче, и успел основательно подготовиться. Он следил за женой кузена очень осторожно. Старался не показываться ей на глаза в вагоне. А когда представился случай, пошел следом и сделал то, о чем так давно мечтал. У него, конечно, имелся запасной вариант с использованием эфира, но эта дрянь не была достойна спокойного, светлого сна. Первый удар свалил ее с ног. Даже не пришлось добавлять. Всего полминуты ему хватило на то, чтобы очистить ее карманы, взять сумку и телефон. Спустя пару часов он отправил с ее сотового унизительную эсэмэску для Ленчика. Эта шутка очень повеселила Виктора, и он с особым удовольствием наблюдал за тем, как братец мечется по городу, словно спятивший заяц.
Утро выдалось тягостным. Виктория Павловна впервые не вышла провожать любимого племянника. Ее голос в спальне звучал зло и глухо, когда Олег Иванович входил и выходил, о чем-то с ней советуясь.
Виктор терпеливо ждал. Неторопливо напился чаю и с аппетитом съел пару бутербродов.
Наконец сборы были завершены, и они вдвоем спустились к машине.
– Папа?
К подъезду шел Леня с каким-то громилой в черной вязаной шапочке и бушлате цвета хаки.
Олег Иванович затравленно оглянулся на Виктора, уже открывавшего дверь своей припаркованной машины.
– Папа, ты куда? – удивился Леня, все еще не замечая Виктора. – Так рано… Мы ничего пока не узнали. Ее нет. Нигде. Хотел к вам заехать, узнать новости. У вас телефоны все молчат. Сейчас вот Гоша подвезет меня в полицейский участок…
Он вдруг застыл на месте, уставившись на Виктора.
– А! Дядя Витя! – обрадовался он с какой-то хищной улыбкой и обошел машину. – Как кстати! Могу я спросить, о каком любовнике ты говорил с моей малолетней дочерью?
Виктор осклабился:
– Это ты у своей благоверной спроси, а не у меня.
В следующий момент Леня вцепился в лацкан его модненькой кожаной куртки и начал неловко, часто промахиваясь, лупить его куда придется, но стараясь попасть в лицо.
– Сукин ублюдок! ЧТО? ТЫ! ГОВОРИЛ! МОЕЙ ДОЧЕРИ?! – орал Леня, не спавший уже вторую ночь и совершенно потерявший голову.
– Боже мой, боже мой, – суетливо бормоча, Олег Иванович пытался помешать драке.
Виктор, оправившийся от неожиданности, начал оказывать сопротивление. Но вмешался громила по имени Гоша, мгновенно разняв дерущихся.
– Стоп, стоп! Этого нам не надо, – решительно и сурово произнес он.
Виктор, ухватив пригоршню снега, приложил его к правому глазу. Леня сплюнул красную слюну на грязный снег и утерся рукавом, тяжело и надсадно дыша. По всему было видно, что в любой момент он может снова броситься в атаку. Таким Виктор его ни разу не видел. За неполные двое суток он совершенно изменился…
– Отец, что здесь происходит? – спросил Леня. – Куда ты с ним едешь?
– Ленечка, я тебе сейчас не могу сказать. Может быть, после, – пролепетал Олег Иванович, забираясь в машину. – Я приеду через пару дней.
– Лечись, Ленечка, – все еще прикрывая глаз комком снега, с презрением проговорил Виктор, усаживаясь за руль. – Нервишки у тебя ни к черту.
Как же он ненавидел эту глупую семейку! Он никого из них не хотел видеть. И даже не подозревал, как скоро его желание сбудется…
Ира
Самочувствие ее улучшалось, но голова все еще болела, а неожиданные головокружения иногда заставляли Иру либо останавливаться у стены, либо присаживаться на что-нибудь, когда чувствовала, что вот-вот упадет.
Ночи были самыми тягостными. Ира все время пыталась вспомнить то, что спряталось в прошлом. Врач говорил, что память вернется. Должна вернуться. Если, конечно, она сама этого захочет. Ира хотела.
– А я бы сама хотела забыть, что у меня было, – говорила вторая соседка по палате по имени Галина, которая после попытки отравиться таблетками от давления задержалась в больнице, ожидая перевода в психиатрическую. Галина постоянно носила с собой зеркальце, в котором с болезненным вниманием осматривала свои зубы.
– Да, хотела бы, – повторила она, щерясь в зеркальце. – Жизнь у меня была дрянь. Правду говорю.
Галочка много лет назад подавала кое-какие надежды в балете. Не то чтобы от нее ожидали чего-то такого сверхграндиозного, но она была послушна, упорна и имела характер, который при должных усилиях можно было направить в нужное русло.
На последнем курсе балетного училища Галка вдруг оказалась замужем за военным и как-то уж очень скоро беременна. События эти последовали почти сразу одно за другим, что привело отца Галины в неописуемое изумление и волнение, от которых он скоропостижно скончался. Галка устремилась вслед за мужем куда-то на Крайний Север – крутить фуэте отяжелевшими и уставшими ногами в каком-то Доме офицеров.
Галка развелась там и вышла замуж снова, оставив сына на руках бывшего мужа где-то «во глубине сибирских руд». Новый муж увлек Галку в Германию. Он проходил службу в Западной группе советских войск в солидной должности. Так как Галка не умела и не знала ничего, кроме балета, то принялась интриговать, чтобы войти в штат тамошней советской труппы, кормившей лучшим в мире балетом советских воинов и немецких товарищей во время великих праздников и праздников поскромнее. Надо отдать ей должное, Галкин характер и упорство помогли ей. Скоро она вернула себе даже прежнюю форму, позволившую ей выступать в первом составе тех фееричных созданий, чей слоновий топот в «Лебедином озере» всегда до невозможности веселил бойцов на галерке.
Получали артисты вдали от Родины неплохо, жизнь складывалась веселая, в некотором смысле даже богемная. И Галка уже подбиралась к ведущим ролям, но однажды все рухнуло…
На одном из спектаклей, когда в зале присутствовали высокие гости из Москвы и Берлина, с Галей случилась неприятность. Конфуз даже. В этот вечер она решила выложиться по полной и так стремительно вертела фуэте, что советские вставные зубы покинули ее по-балетному улыбающийся рот и со свищом улетели в зал. Одну Галкину челюсть, сработанную в далеком сибирском госпитале, поднял московский генерал. Вторая попала прямо в лоб генералу немецкому.
Ее с мужем подполковником выперли в Союз в течение суток. После такой катастрофы в их семье ни дня не обходилось без скандала. Галка запила, пошла путаться с кем попало в части, где муж продолжил службу.
О балете пришлось забыть навсегда. Сначала устроилась в клуб заведующей, потом библиотекаршей, а потом и вовсе уборщицей. К этому времени Галка снова развелась. И после того, как бывшая балерина все растеряла в своих загадочных странствиях по воинским частям, вернулась к матери.
А потом у нее что-то случилось с головой. Какая-то мания снова потерять зубы овладела ее сознанием. Иногда это приводило Галину в состояние ненависти к себе. Галину в очередной раз откачивали в Клинической больнице скорой помощи после таблеток, удушений и членовредительства, а потом отправляли в знакомую ей психушку «на реабилитацию». Хотя было совершенно очевидно, что Галина не успокоится.
Галина пугала Иру своей решимостью избавиться от самой себя. Совершенная уверенность Галины в том, что жизнь лишь смеется над людьми, привлекала Иру своей первобытной дикостью и чистотой. Только добрая Руфия помогала разрушить эту страшную привлекательность.
– Ты ее, дорогая, не слушай. Женщина не о себе должна думать. Не для этого ее Аллах создал. Она для детей живет, для мужа, для дома. В ней, милая, корень всего на свете Божьем. Что ж будет, если она корень этот своими руками подрубит? Рухнет все. Ничего не останется. Грех это страшный. Галина так говорит, потому что много о себе думает. Она о ребенке своем забыла. Вот в голове у нее шайтан путает все мысли.
– Это у тебя в голове шайтан! – отмахивалась Галина. – Ты в мою жизнь не лезь. Она грязных рук не любит. Я человек творческий. Мне многое позволено.
Галину наведывала мать – сухонькая, беленькая интеллигентная старушка Анна Кирилловна, у которой суицидница нынче жила. Анна Кирилловна и Руфия явно сразу нашли общий язык и вместе «воспитывали» упрямую Галину. Та огрызалась или ругалась на мать, совершенно не выбирая выражений.
Житейской мудрости у Руфии оказалось достаточно, чтобы мигом все понять и про дочь Галю, и про саму Анну Кирилловну. И разобрав несчастье обеих, принялась со все той же ласковой бесцеремонностью южной женщины «наводить порядок» в их жизни.
– Послушай, что скажу, дочка… Не ты на мать такими словами говоришь, а шайтан в тебе! Грязью твой рот залепил, вот ты грязь и выплевываешь! Слышишь?
– Ты вообще кто такая тут? Кто она такая, а? Что, нашла себе ведьму в подруги? – снова злобилась Галина на Анну Кирилловну. – Отравить меня обе хотите? Фиг вам, дуры старые! Я вас обеих переживу! И на могилках станцую… па-дэ-дэ!
Анна Кирилловна стойко переносила поношения дочери, но иногда срывалась, и тогда поднимался такой гвалт и тарарам, что приходилось вмешиваться медсестрам.
Руфия металась между одной и второй, пытаясь если не примирить, то хотя бы успокоить и развести в разные стороны. В этом она обнаружила удивительное мастерство и силу. Вскоре третейство Руфии оказалось для матери и дочери так привычно, что даже говорить друг с другом стали только в ее присутствии.
– Полюбуйтесь на эту дочь! Какая была раньше девочка хорошая! – говорила обиженная Анна Кирилловна. – А теперь!.. Представляете, Ирочка, месяц назад на минутку оставила кошелек с пенсией на виду, так эта задрипанная… этуаль свистнула оттуда деньги и быстренько пропила!
– Я у нее ничего не брала! Нужны мне были ее копейки несчастные! – возражала Галина. – Меня тогда угостили в гостях!
– В каких гостях, Руфия, посуди сама? Ее даже на порог в приличный дом не пустят!
– Ага, слушай ее больше! – делано хохотала Галина. – Ой, все! Не могу больше слушать! Убери ее, Руфийка! Убери от меня, пока я еще добрая!
Ира все это выслушивала со вниманием, какое бывает у людей, лишенных своей собственной жизни. Даже эта ругань Иру не раздражала, не коробила. Она стала более внимательна к людям, с участием теперь относилась ко всякой беде, ко всякому душевному неустройству.
Часто Ира смотрела в окно, зябко придерживая на груди теплый больничный халат и пытаясь в снежной пелене за стеклом разглядеть хоть одно лицо, которое заставит память вернуться.
Она быстро шла на поправку. Однако радости от этого было мало.
Леня
Мать смотрела на него с жалостью и любопытством одновременно, но говорить не решалась. Она подливала Лене чай и тихо шуршала вчерашней газеткой, словно нашла там какую-то очень занимательную статейку и все никак не могла оторваться от чтения.
Леня тоже молчал. Он с детьми уже два дня жил у родителей, почти ничего не ел и очень мало спал. Виктория Павловна лишь раз попыталась высказать свое мнение о происходящем, но Леня очень настойчиво попросил ее ничего не говорить на эту тему. Он сам чувствовал, что стал резким и злым. Мать, вопреки обыкновению, не стала изображать обиду. Она молчала, потому что сын попросил ее об этом.
По сведениям, которые Гоша добывал через своих знакомых в полиции, Леня знал, что Иру действительно ищут после его заявления. Два раза его приглашали в морг на опознание, и оба раза он выходил оттуда с чувством облегчения, но совершенно больной от переживаний. На вторые сутки его самого пригласил следователь и задавал неприятные вопросы о его отношениях с женой.
Гоша сказал, что они отправили запросы во все полицейские отделения на всех станциях следования от Москвы. Оперативники начали просматривать записи с камер видеонаблюдения на станциях. Если бы не Таткин жених, Леня ничего бы об этом не знал. Он почти каждый день приходил в дежурную часть своего района и всем там намозолил глаза.
– Вероника стала плохо учиться, – произнесла, наконец, Виктория Павловна. – Я побывала в ее школе и поговорила с классным руководителем. Он считает, что у нее ненормальная домашняя обстановка.
– Вот как? – отозвался Леня, не поднимая головы.
– Именно так. Поговори с ней. Успокой. Меня она не слушает. Как будто я монстр какой-то, а не родная бабушка.
– Что же теперь сетовать, мама, если ты всегда относилась к ним, как к куклам, которые должны сидеть смирно, поднимать ручки и опускать ножки так и тогда, когда тебе этого хотелось?
– Это несправедливо, – спокойно ответила Виктория Павловна. – Ты несправедлив.
– Справедливость тут ни при чем. Я излагаю факты. А факты штука упрямая. Как мы жили, мама? Что хорошего было в нашей… в моей жизни?
– А что в ней было плохого? Ты всегда получал то, что хотел. И жил не хуже, чем другие дети…
– Это бессмыслица. Этот разговор. Потому что мы не понимаем друг друга. И никогда не понимали, – Леня вздохнул протяжно и почти со стоном. – Если бы не Ира, вы похоронили бы меня вместе с собой в этом страшном доме.
– Тебя послушать, то это просто какая-то фея, а не женщина! – с раздражением воскликнула Виктория Павловна, изменив своему вечному спокойствию. – А мы с отцом два чудовища!
Звякнула чашка, которую она оттолкнула от себя.
– В том-то и дело, что она – женщина, – ответил Леня. – Моя любимая женщина. Мать моих детей. С этим ты до сих пор примириться не хочешь.
– Да? И к чему тебя привела эта женщина?!
Леня поднял голову и посмотрел на мать, потому что впервые услышал в ее голосе плаксиво-истерические нотки. Она действительно плакала. Сдерживаясь, все еще владея собой, но слезы были очевидны. Злые слезы.
– Какая разница, мама, к чему она меня привела? Это моя жизнь. Мои страдания. Мой… наш крест. Ты этого не понимаешь? Жить и не ошибаться? Ты в самом деле веришь, что это возможно?
– Да, я не понимаю! Не понимаю, что плохого мы тебе сделали?! – Виктория Павловна сорвалась на крик и отошла к окну.
Леня встал, подошел к ней и обнял за плечи, чего, как ему помнилось, он не делал много лет.
– Мама, мама… Мне ли учить вас жизни? Мне ли винить вас в чем-то? Я бы винил вас, если бы не встретил Иру или если бы вам удалось не мытьем так катаньем разлучить нас. Не знаю, вы ли меня воспитали бесхарактерным или я таким родился, но она мне помогла поверить в себя. Это ты понимаешь?
Виктория Павловна закрыла платком глаза и помотала седой головой.
– Прости меня, Леня. Может, я стала совсем старуха. Злая старуха, которая привыкла думать, что весь мир живет по придуманным правилам. Может быть, Ира действительно была права… Скажи, у тебя в детстве и правда была тетрадка с планом побега из дому?
Леня оторопело взглянул на нее, а потом улыбнулся.
– Ты откуда знаешь?
– Она… сказала.
– Ну, не буду врать. План такой существовал. Но вы научили меня все рассчитывать, поэтому подсчет тогдашних моих ресурсов показал, что мне не добраться дальше Нижнего Новгорода. Решил скопить деньги. Но вы отправили меня в музыкальную школу, а там была девочка по имени Маша. И я постепенно потратил все деньги на нее…
– Боже! – мать улыбнулась сквозь слезы. – Ты был таким влюбчивым!
– Я и сейчас влюбчивый. Только люблю одного человека.
Виктория Павловна вздохнула и утерла слезы.
– Тогда верни ее. И если она виновата – прости. Я думаю, это лучшее, что можно сделать.
Леня поцеловал ее соленую мокрую щеку.
– Верну. Твой сын из тех людей, которые не умеют играть. Я бываю невнимательным, рассеянным, осторожным, но никогда не играл. Я весь – как на ладони.
Мать засмеялась сквозь новые слезы:
– Она должна быть мне благодарна за такого сына!
– Мам!
– Хорошо, не буду! Мне очень жаль, что все так получилось. И мне жаль, если я стала невольной виновницей того, что случилось.
– Оставим это. Лучше скажи, куда отец поехал с Виктором?
Лицо Виктории Павловны снова показалось ему злым.
– Не упоминай при мне об этом человеке! Я о нем знать ничего не хочу!
– О ком? – удивился Леня.
– О моем дорогом племянничке Викторе! Ты бы слышал, какие слова он говорил Олегу Ивановичу, как мучил нас!
– О чем ты?
– Я не в курсе всех подробностей – ты же знаешь отца, у него всегда были свои дела вне этих стен, и я в них предпочитала не вмешиваться. Однако знаю, что Виктор собрался нас… ограбить.
– Что?!
– Леня, прошу тебя, не спрашивай меня об этом, – нервно замахала руками мать. – Я ничего, ничего не знаю. Знаю только, что у отца есть какой-то счет в одном из европейских банков. Я никогда не спрашивала. И не хочу. Мне так удобнее…
– Час от часу не легче, – пробормотал Леонид, потирая давно не бритый подбородок.
– Впрочем, у отца был какой-то план в отношении Виктора. Чтобы избавиться от него… Олег Иванович ничего не объяснял, но просил не беспокоиться.
– Боже мой! Что же у нас за семья такая? – простонал Леня.
Мать отошла от окна и начала суетливо собирать со стола чашки.
– Какая уж есть…
В это время завибрировал телефон Лени. Звонил Гоша.
– Слушай, друг, тебе что-нибудь говорит имя Ирины Соколовой?
Леня онемел на мгновение.
– Але, ты тут? – подождав, позвал его Гоша.
– Это… это ее девичья фамилия, – пролепетал он, ощущая тысячи мурашек у себя на коже. – Ее нашли?
– Она в Смоленске. В больнице.
– О господи! – Леня осел на стул, а мать замерла с чашкой в руках, не замечая, как проливает остатки чая на свою белоснежную кружевную блузку.
– Не кипишуй. Тебе еще будет следак звонить, он все и расскажет. По тому, что я знаю, с ней… ну, короче, сам узнаешь.
– ОНА ЖИВА?
– Ты чего? Конечно, жива. Жди на телефоне. Все, мне пора!
Леня взглянул на мать и не мог произнести ни слова. Он ощущал только одно желание – немедленно оказаться в Смоленске.
Виктор
Он прекрасно выспался в самолете. Наверное, впервые за долгое время. Хотя перелет до Цюриха вымотал его донельзя. Олег Иванович в соседнем кресле вел себя как настоящий бука. Дулся из-за чего-то, хмурился и пил виски.
– Не сердитесь, милый старик, – благодушно ободрял его Виктор. – В этом мире всегда есть человек, который умеет подчинять себе других. Мне тут на днях пришла в голову одна забавная мысль. Смотрел недавно старый советский мультик про Винни Пуха. Показывали тот эпизод, в котором Винни добывал у пчелок мед. Идет он, значит, слышит жужжание и делает справедливый вывод о том, что жужжать кому-то, кроме пчел, смешно и глупо. Мы понимаем, что Винни задумал злодейство, но так как он очень обаятельный, эти его поползновения к грабежу со взломом не так бросаются в глаза. Да, есть таланты и в преступном мире.
И вот идет Винни, замышляет. Но как осуществить задуманное – не знает, пока не встречает Пятачка. «Ба, какие лица! Привет! Я, знаешь, тут подумал на досуге – а нет ли у тебя шарика?!» Издалека, сволочь, ведет, заметьте! Не посвящает бедного Пятачка в свои преступные планы и начинает им манипулировать – поди, дружок, принеси шарик, глянь – с каким лучше пойти на дело: с синим или зеленым? Ладно, уговорил, пусть будет синий. А теперь беги домой и принеси зонтик – постоишь на стреме, будешь говорить пчелам (чтоб им пусто было): «Ц-ц-ц, кажется дождь собирается».
Видите, Олег Иванович, – типичный манипулятор и будущий глава шайки! Я теперь знаю, откуда после развала Союза, словно чертики из табакерки, явились целые армии бандитов. Они с детства смотрели мультипликационно-методические пособия для кардинального и быстрого улучшения жизни. Правила простые: хочешь кушать мед – умей вертеться; надо быть наглым и себе на уме; быстро составить план дела – простенький и эффективный; найти Пятачка или нескольких Пятачков и возглавить их; не теряться в аховой ситуации и идти до самого меда. И Пятачки всегда находятся. Всегда! Причем они, как правило, догадываются о том, на что их подбивают Винни Пухи, но сопротивляться не могут. Потому что Винни Пух типичный манипулятор и альфа-самец. Альфа-медвежонок. Он и шарик может заставить принести, и Кролика объест так, что потом из норы не вылезть, и Сову из себя выведет…
– Я рад, что Ленька наподдал тебе, – сказал старик с мрачным удовлетворением, опрокидывая в себя очередную порцию спиртного.
– Не надо так злорадствовать, – ответил Виктор, осторожно прикасаясь к фингалу под глазом, который вовсю «расцвел» у него спустя час после драки с кузеном. – Ваш теленок застал меня врасплох. К тому же еще не вечер, как говорится. Я всегда могу вернуть должок. Я, знаете ли, терпеть не могу долгов.
– Ха! Действительно, еще не вечер, еще не вечер… К твоему сведению, Ленька не так прост, как кажется на первый взгляд, – Олег Иванович закашлялся, потом отдышался и откинулся на спинку кресла. – Он еще способен всех нас удивить. Мы ему, конечно, мало чем помогли в жизни и не были для него самыми хорошими на свете родителями. Я вообще – старый козел, который всю жизнь думал только о себе. А Ленька, вопреки всему, остался прямодушным, не таящим зло на весь мир человеком.
Мне хотелось взрастить подобие себя. Виктория Павловна была помешана на своей системе воспитания – rücksichtslosen Disziplin[16], как говорят немцы. Он казался глиной в наших руках, и мы пытались слепить из него вундеркинда. Она почему-то свято верила в то, что при помощи муштры и контроля можно вырастить уникума, который прославит семью. Ты знаешь, что Леня знал алфавит в три года, а читать мог уже в четыре? К семи годам он почти свободно владел английским и французским. Виктории Павловне казалось, что в нем проснулась «божья искра», хотя сама не понимала, что это значит.
Потом оказалось, что в нем проснулся человек. Просто добрый, честный, любящий, мягкий, не криводушный человек. Не идеальный. Это возмущало его мать больше всего. Да! – старик захихикал. – Она и не заметила, что он стал лучше нас. А это уже родительская удача. Все могло быть гораздо хуже. Из него мог получиться такой человек, как ты.
– Заткнитесь уже, – поморщился раздраженный Виктор. – Хотя нет, скажите, это вы ему собирались оставить свои капиталы, дядя?
– Я тебя просил не называть меня так. Я тебе не дядя. А ты мне не племянник.
– Так как же? – настаивал он, глядя на старика со злой ухмылкой.
– Конечно. Леня же мой сын. А я не унесу деньги в могилу.
– Вот как? И вы уверены, что он, этот ваш «честный, рыжий, влюбленный»[17], примет грязные деньги, добытые путем интриг, мошенничества и убийства?
Олег Иванович помолчал, глядя на проплывавшие в иллюминаторе облака, потом повернулся к Виктору.
– Что бы ты там себе ни напридумывал, я не имею отношения к смерти тех людей. Генерал Базин был зиц-председателем как минимум двух полукриминальных коммерческих конторок в то время. А поэт Егорычев пил беспробудно месяцами. Да и поэт из него был дерьмовый.
Меня не заводит машин громада,
И я не терплю агрегатов шум,
Но если партия скажет: «Надо!»,
Я первым в поля поспешу!
Старик рассмеялся, потом снова раскашлялся.
– А дети читали его на линейках и утренниках! И кто теперь помнит поэта Егорычева? Господи боже! Какая же гниль сидела в этом Союзе… Впрочем, мы верили. Мы хотели поступить правильно – спасти хоть что-то от разграбления. Русский делец в мутной водичке живет даже не как щука, а как акула. Русский делец может кусать и жрать, захлебываясь от крови, так много и так долго, что порой оставляет после себя пустыню, под которой покоятся надежды государства. И мы спасли кое-что из того, что было в Союзе писателей… Ты даже не представляешь, какая это была капля в море.
Если ты заметил, я не пользовался этими деньгами. Мы жили только на проценты с капитала. Обо всем этом мне пришлось написать в завещании для Лени. Я не знаю, как сын поступит, но вполне допускаю, что эти деньги он вернет в нынешний Литфонд. Впрочем, если это случится, то только после моей смерти. Я не хочу доживать свои дни в старческой нищете.
– Благородство вашего Лени порой граничит с глупостью, – презрительно скривился Виктор, затыкая уши наушниками от плеера.
– Это не глупость, – тихо произнес Олег Иванович.
Во время пересадки в Цюрихе они пообедали в одном из аэропортовских ресторанов, пошлялись по красочным бутикам, чтобы убить время. И не сказали друг другу ни слова. Виктор старался не упускать старика из виду. Ему очень не хотелось, чтобы тот позвонил куда-нибудь и устроил каверзу. Старый интриган вполне был на такое способен. Виктор не жалел его, хотя готов был поверить в то, что тот действительно не имеет отношения к смерти коллег по комитету. Вполне может быть, что старик говорил правду. Однако делу это обстоятельство не мешало.
Уже на подлете к аэропорту «Руасси – Шарль-де-Голль» Олег Иванович спросил у него:
– Так что же ты намерен делать с ними?
– С кем? – не понял Виктор.
– С этими деньгами?
– Добавлю к ним те, что выручу от продажи московской квартиры, и буду жить рантье в каком-нибудь домике в швейцарском кантоне. Путешествовать, конечно, по миру. Отдыхать. Может быть, займусь фотографией.
– И все? – прищурился Олег Иванович с хитрой улыбкой на морщинистом лице.
– А что еще надо творческому человеку?
– Да, в самом деле, что еще надо… Значит, в Россию ты возвращаться не хочешь?
– А что мне там делать, в этой вонючей стране?
– Да, боюсь, там тебе действительно делать нечего, – снова согласился старик.
В своих путешествиях Виктор уже был в этом аэропорту, только в другом терминале. Пройдя зону таможенного контроля, Виктор с улыбкой вздохнул полной грудью европейский воздух. Все здесь было правильным, красивым, упорядоченным. Ему казалось, что впереди его ждет счастливая, беззаботная, долгая жизнь. Надо было только довести дело с этим поганым стариком до конца. Но здесь Виктор не видел проблем. Олег Иванович, судя по всему, смирился с потерей капитала и плелся следом за ним как побитая собака.
Краем глаза он увидел направлявшуюся к ним группу людей. Это был французский таможенник, человек в форме сотрудника аэропорта и трое полицейских.
Виктор инстинктивно посторонился, уступая им дорогу, но они остановились прямо перед ним.
– Bonne journée! Vous Viktor Lebedev? Un citoyen de la Russie?[18] – спросил один из полицейских.
Виктор непонимающе взглянул на него, потом на Олега Ивановича. Старик выступил вперед и перевел Виктору вопрос, потом ответил:
– Oui, c'est vrai. Quel est le problème?[19]
Полицейский кивнул и продолжил:
– Sois sage s’il ne connaot pas la langue, puis le traduire[20].
– Oui, bien[21].
– Monsieur Lebedev, nous avons a vous arrêter sur un tribunal de Londres de mandat dans lequel vous avez été accusé d'avoir causé une perte financière pour la société «Datiko-net». Vous comprenez les charges? Je vous demande de sortir ses mains[22].
С каждым новым словом, которое переводил Олег Иванович, Виктор серел. Он и представить себе не мог, что его невинная шалость с компьютерами своих бывших работодателей обернется так странно и так трагически.
Полицейский, протягивая открытые наручники, нудно зачитывал ему его права. Виктору казалось, что на него были устремлены все глаза. Мгновенная мысль о побеге угасла, едва родившись. Это было бессмысленно. Наручники защелкнулись. Все произошло так ошеломительно быстро, что Виктор, как ему казалось, совершенно утратил волю. Словно из него вытащили какой-то очень твердый стержень, поддерживавший его гордыню все это время.
– Un instant, messieurs! – воскликнул неожиданно Олег Иванович, уже забытый, уже стоявший далеко. – Je veux dire quelques mots a son neveu![23]
– Oui, bien sûr. Pas pour longtemps[24], – кивнул полицейский, разворачивая растерянного Виктора в его сторону.
Олег Иванович приблизился. На его лице читалась жалость.
– Так вот, мой милый, в продолжение нашего разговора в Москве… Неужели ты ничего не понял, когда увидел мой «тайный» ноутбук, подключенный к Интернету? Я хоть и старый комедиант, но всегда предпочитаю все узнавать о человеке, который вхож в мой дом. Ты и правда не знал, что на тебя выписан ордер на арест? И у тебя не хватило ума покопаться в файлах сайта Лондонского суда и найти там свою фамилию и свое дело?
– Так это… – Виктору казалось, что его голова немедленно взорвется от злости.
– Да, мой хороший, да. Мне пришлось. Ты не оставил нам выбора. Тебя бы все равно арестовали, но мы немножко ускорили этот процесс. Виктория Павловна позвонила сюда из Москвы, следуя моим инструкциям. Кстати, должен тебя огорчить. Европейское законодательство в плане преследования тех, кто создает и распространяет компьютерные вирусы, несколько жестковато, на мой взгляд. Ты, Виктор, вполне вероятно, проведешь несколько лет в здешней тюрьме. Или тебя отправят в Лондон. Я не знаю. И мне все равно. В любом случае после отсидки тебя депортируют в Россию и внесут во все «черные списки» невъездных граждан. Так что с домиком в швейцарском кантоне у тебя ничего не выйдет. Увы. Прости, что порушил твои светлые планы. Теперь прощай, дорогой. Будь здоров. Да, и еще! Совсем забыл! Ведь деньги эти я мог перевести на твой счет прямо из Москвы. И нам совсем не обязательно было ехать сюда лично. Прощай, маленький глупый говорун, – Олег Иванович сочувственно похлопал Виктора по плечу и сказал полицейским с улыбкой человека, сделавшего все, что было в его силах: – Il est a vous, messieurs. Dieu aidez-le![25]
Виктор не мог побороть в себе тоскливое ощущение катастрофы. Пока его вели к служебным помещениям, он все оглядывался на старика, стоявшего посреди толпы и улыбавшегося ему вслед.
Ира
В тот день с самого утра начал падать легкий, пушистый снег. Он тихо прибывал и прибывал, окутывая деревья в сахарную глазурь, нарядно укрывая грязные больничные дорожки, меняя цвета машин.
– Бедные люди, – сказала Руфия, глядя вместе с Ирой в окно.
– Почему? – чуть повернулась к ней Ира.
– Людям без крыши над головой – беда. Сколько таких – один Аллах знает. Много, много…
Ира склонна была верить старухе, которую вот-вот должны были выписать. Страшно было подумать, куда она пойдет. Весна выдалась затяжной, суровой, стылой. Летом Руфия жила на заброшенном участке земли со старой бытовкой, в которой хозяева лет десять не появлялись. Развела она на этой «даче» лук, петрушку, укроп и ездила продавать в город. Садилась на ящик где-нибудь на тихой асфальтовой дорожке в спальном районе и тихонько приторговывала. Привыкли к ней. Покупали. Руфие хорошо, и женщинам, идущим с работы, приятно. Особенно если зелени дома нет, а тут прямо по пути все свеженькое. Руфия, дорожа репутацией своей «фирмы», чахлую, погибшую зелень безжалостно выбрасывала. Перезнакомилась со многими. Сложился кружок постоянных покупательниц. В основном не богатых домохозяек, благо у Руфии весь товар был, по ее словам, дешевле, чем на рынке. Специально оставляла для той или иной хозяйки лучшие пучки зелени. Говорила со всеми просто. И, казалось, всех любила.
