Текст книги "Не покидай меня"
Автор книги: Анна Климова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 12 страниц)
Ира осторожно заметила:
– Тебя не смущает, что твой Гоша моложе тебя и немножко… без особых культурных запросов?
– Да, Гошик не интеллектуал! Мне интеллектуалов и неврастеников с кучей комплексов в двух замужествах хватило, знаешь ли! Куда ни плюнь сейчас – или гей, или невротик с этими самыми культурными запросами. Бездна нервов и бездна запросов! В кои-то веки нашелся мужик без соплей! Он меня перед… этим самым на руках по квартире носит, как пушинку…
– Ох, пушинка, избавь меня от описания ваших прелюдий! – засмеялась Ира. – Мне это знать не обязательно. Мне другое интересно – кто он, что он, откуда?
– Я тебе говорила. После армии годик перекантовался в своем родном Хлюндино или Хрюндино, деревня такая возле Пскова. А потом устроился водителем в полицию в Москоу-сити. Жил в общаге. Пока я его к себе не перетащила…
– Господи, Татка! – застонала Ира.
– А что такое?! Там у них в одной комнате пять мужиков кантовались! Это же ад!
– А ты ему рай предложила?
– Ну, рай не рай, а человеческие условия. Он, конечно, в некоторых вопросах пока как неандерталец, но это поправимо. Я как Пигмалион в юбке буду лепить из него человека, стараясь не испортить заводские настройки – повышенную сексуальность, некоторую наивность, доброту и интуитивное желание оставаться мужиком в любой ситуации. – Загнув четыре пальца, Таисия задумалась. – Вообще в нем больше достоинств, чем на первый взгляд.
– Ты откопала настоящее сокровище! – резюмировала Ира, подливая подруге чаю.
– Только без сарказма! – запротестовала она.
– Где сокровище? – на кухню заглянула Вероника, томившаяся под дверью в необоримом желании вступить в клуб взрослых женщин со своими репликами и мыслями.
Ира хотела сделать дочери замечание, но не успела.
– Ника, какая ты дама становишься с каждым днем! – завизжала Татка, притягивая ее к себе и усаживая на колени. – Ирка, ты только посмотри на это чудо! Посмотри!
– Каждый день любуюсь.
– Это же погибель для кавалеров растет!
– Уже! – довольно кивнула Вероника. – За мной два мальчика ухаживают целый год. А мне нравится другой.
– Да что ты говоришь?! – восхитилась Татка.
– Ага. Буду вся в маму!
Неожиданная тишина разлилась по кухне. Татка озадаченно посмотрела сначала на Веронику, потом на Иру.
Десятилетняя дочь впервые дерзко и с каким-то торжеством смотрела на Иру.
– Ника, ты не могла бы пойти поиграть в свою комнату, пока мы взрослые разговоры разговариваем с тетей Таисией? – как можно мягче попросила Ира.
– Конечно, мамочка. Разговаривайте свои разговоры дальше… Только и я не маленькая. У папы любовница. У мамы любовник. Я не одинокая тоже. Один Ванька у нас со своими прыщами…
– Никушка, деточка, все воображаемые любовники и любовницы в жизни легко лечатся. И ты это хорошо знаешь, – с угрозой произнесла Ира. – Замкни сейчас ротик на молнию и ступай заниматься. Я через часик приду и проверю. Договорились?
Вероника насупилась и поплелась в свою комнату.
– Это что такое сейчас было? – некрасиво хрюкнула коротким смешком Татка. – Какие такие любовники и любовницы? Я что-то пропустила в этой жизни?
– Ничего ты не пропустила. «Любовница» Лени как раз вчера приходила в гости, и мы с ней испили какао с зефиром. Леня сначала сказался больным, потом не выдержал, вышел и битых три часа спорил с ней за политику.
– Мама мия, страсти какие! И кто это?
– Господи! Да Римма! – пытаясь унять дрожь, сказала нарочито беспечным тоном Ира. – Ты ее знаешь. Она была на дне рождения Вероники. Толстый жабец в вечном люрексе с его кафедры. Вероника уверена, что бедная Римма ходит неспроста. Для десятилетней девочки у нее крайне развито воображение. По-моему, даже слишком…
– Да, воображение… – задумчиво заметила Татка. – Кстати, о воображении. Принимаю любые идеи по поводу проведения девичника. Послезавтра вечером собираю парочку девчонок для мозгового штурма.
– Я не могу, – улыбнулась Ира.
– Да? А что такое?
– Дела кое-какие.
Таисия пытливо взглянула на подругу. Ира просто кожей чувствовала ее желание продолжить допрос, поэтому взялась суетливо мыть посуду.
– Тебе явно не помешает напиться, – сказала подруга. – Иногда нервы лечатся хорошим коньяком. Или текилой. Без фанатизма, конечно, потому что женский алкоголизм тяжелее лечится.
– Я напьюсь, – пообещала Ира.
– Верю, – кивнула Таисия.
…В тот же вечер Ира встретилась с Андреем в их любимом кафе. Заказали коньяк и легкий ужин. Она помнила, что в зале совсем никого не было. Только он, она и цветы. Много цветов, от аромата которых у нее кружилась голова. Бесшумный и почти бестелесный официант менял блюда, к которым они почти не притрагивались.
Он сказал ей, что хочет уехать в Нижний Новгород по делам своей строительной фирмы.
Вспышка за окном снова заставила ее вздрогнуть. Лицо Андрея осветилось так резко, так жестоко, что ей он показался другим человеком. Всего на мгновение. И она испугалась, даже несмотря на то, что он успокаивающе накрыл своей сильной теплой ладонью ее мерзнущую кисть. Андрей всегда казался ей прирученным зверем – красивым и неуловимо опасным. Но не для нее, а для окружающих.
– Наверное, надо начать жить сначала, – сказал он.
– Надолго в Нижний? – спросила она, найдя в себе силы улыбнуться ему.
– Скажем так, квартиру я там уже арендовал.
– Понятно.
– Что тебе понятно?
– Как во сне… – проговорила тихо. – Который не обманет. Потому что во сне все – правда. Даже то, что ложь.
– Хочешь – поедем? Вместе. А?
– Езжай, Андрей.
– А ты?
– В моей жизни слишком много штор, которых я не люблю, но от которых никуда не деться…
При каждой встрече он говорил о том, что надо жить вместе, но она рассеянно улыбалась и уводила разговор на другие темы. Она чувствовала горькую необходимость сказать этому мужчине «нет».
Им пришлось приспосабливаться к себе новым. Он стал решительнее, напористее, словно у него открылось второе дыхание во время длительного заплыва, – так он и двигался – рывками, преодолевая сопротивление судьбы. Она стала менее осторожной, более чувственной и мягкой, словно река после разлива. И возвращались теперь в «свое» кафе не из опасения, а из обоюдной потребности длить память о первой встрече.
О том, чтобы жить вместе, он говорил все реже. И она была этому рада.
Они попрощались у входа в кафе. Он вызвал такси по ее просьбе. Поначалу все было как обычно – и легкое сожаление от расставания, и подспудная наивная чистая радость от того, что снова будет «здравствуй».
Но она оглянулась…
Он стоял на обочине – светлый, теплый, добрый. Ее и не ее.
Он смотрел вслед уезжавшему такси, а конец его шарфа трепал ветер.
Она всегда умела сдерживаться и не плакала на людях. А тут заплакала, прикусив зубами свою кожаную перчатку. Звуки исчезли. Огни и краски расплылись. Она впервые жалела себя, и эта жалость, рвавшаяся изнутри, топила все мысли.
Таксист, заметивший ее состояние в зеркальцо заднего обзора, нахмурился и обернулся, что-то спросив. Но она, не расслышав его, задергала ручку дверцы.
– Эй! Эй! Осторожно! – как-то высоко крикнул водитель и бросил машину к обочине.
Она упала в снег, поднялась и побежала по снежному месиву обратно к фигуре, стоявшей у обочины. Сверкающие машины обдавали ее холодным воздухом и сигналами. А она все бежала, увязая в своем отчаянии, как бывает во сне, когда не можешь догнать что-то или убежать от чего-то…
В какой-то момент она вдруг снова начала падать, но почувствовала сильные руки, подхватившие ее.
– Ну что ты, дурочка? – услышала она его теплый голос.
Она ничего не могла объяснить, не желая отпускать его от себя, и в то же время ненавидела себя за это…
Леня
Римма поймала его в столовой, протиснувшись к нему у салатов без очереди.
– Ты дал деньги на РосПил? – запыхавшись, спросила она, вталкивая свой подносик рядом с его.
– Кому? Куда?
– Ребятам, которые в Интернете выводят чиновников на чистую воду. У нас инициативные люди собирают. Я им пятьсот рублей отдала. В знак солидарности и поддержки.
– Они у тебя лишние?
– Деньги лишними не бывают, но должна же я проявить гражданскую позицию, – Римма схватила сразу три разных салата.
Леня ощутил зудящее чувство дежавю, словно он уже где-то что-то такое слышал. Потом вспомнил фильм Дуни Смирновой «Ко-ко-ко», который смотрел недавно. Только там собирали подписи в поддержку Ходорковского. Кажется, разговор в одной сцене герои вели тоже в столовке.
– А эти страшные чиновники тебя лично чем-то обидели в жизни? – поинтересовался он, отдавая кассирше деньги.
– Обиды здесь ни при чем. Просто хочется умереть с чистой совестью.
Римма говорила с таким серьезным лицом, что Лене расхотелось смеяться.
– Надеюсь, ты не собираешься умирать сейчас?
– Нет. Мне хочется узнать, чем все это кончится.
Леня все же не смог удержаться от улыбки, когда усаживался за стол.
– Ты так уверена, что это когда-нибудь кончится?
– Заботин, ты всегда был закомплексованным пессимистом, – ковыряя салаты, морщилась Римма. – Но я привыкла. В тебе есть что-то милое, беспомощное и декадентское.
– Вот уж не думал о себе как о декаденте, – пробормотал Леня, выхлебывая вкусный бульон из вермишелевого супа.
– Ты – осколок прежнего воспитания, Ленчик. Методичного моралите, в высшей степени непрактичного сейчас. И мне это в тебе нравится. Сейчас таких уже не осталось. Нынче правят балом все больше такие, как корреспонденточка из «Нового времени»… как бишь ее…
– А что с ней не так?
– Ты как с Луны упавший. Целая история! – Душечкина придвинулась ближе и, не замечая, накрыла грудью недоеденный салат. – Одна женщина, которая усыновила много детей, жаловалась Путину на непростую жизнь. А корреспондентка в «Твиттере» тут же написала, цитирую: «Выступает какая-то идиотка с тридцатью шестью приемными детьми, кавычки, что само по себе уродство. Рыдает перед ВВП, что у нее денег мало. Ну не усыновляла бы». А потом, когда вся блогосфера поднялась клеймить эту дуру, начала оправдываться: «Упс, не сообразила, сори». Как тебе?
– Чему ты удивляешься? – пожал плечами Леня. – «Твиттер» ваш – отличное зеркало, где криводушные люди отражают свои мысли, не вмешивая в этот процесс мозг. Прекрасный способ узнать, кто есть кто на самом деле. Такое у нас новое поколение циничных, бездушных, «креативных», скорых на ярлыки и выводы деток. Самодовольная, беззастенчивая наглость их не знает ни меры, ни укорота, ни внутренней самоцензуры. Разболтанное племя, видеть и слышать которое – больно и грустно. Я лично уже давно не удивляюсь. И не хочу… У меня на экзамене сегодня почти все списывали. Никого не выгнал. Знаешь, почему?
– Ты добрый.
– Они уже не умеют жить по-другому. А у меня нет сил ломать их удобную жизнь.
Римма пристально вглядывалась в его глаза, словно о чем-то хотела спросить.
– Иногда ты мне кажешься просто святым, – произнесла она, вытаскивая из-под груди розетку с салатом.
– Глупости не говори, пожалуйста, – недовольно нахмурился Леня. Он чувствовал себя неловко, как всегда, когда ему говорили комплименты. Римма говорила порой запутанно, долго и утомительно. И вечно втягивала его в споры. Но меньше всего ему хотелось сейчас с ней спорить.
– Ты счастливец, Ленчик. Таким, как я и ты, обычно не везет в жизни. Мы чаще спотыкаемся и опираемся не на тех людей. А ты счастливец. Хотя жена тебя и не любит. Жалеет. Я бы тоже жалела. У нас, русских баб, это даже больше чем любовь…
Леня перестал жевать и выпрямился. Он только сейчас ощутил силу и прелесть гнева, рожденного в сердце, и тем более сладкого, чем больше горькой правды крылось в его причине.
– Римма, я прошу тебя не говорить так, – процедил он испуганной сотрапезнице. – Я прошу тебя никогда больше не говорить так, потому что это… не повод для… застольной беседы.
– Леня, извини. Не хотела. Правда, – Римма выглядела немного озадаченной, как человек, которому только что показали пугающий и необъяснимый фокус.
Он промокнул дрожащие губы салфеткой и встал.
– Приятного аппетита.
Выйдя из института, вспомнил, что забыл в деканате портфель с бумагами. Но возвращаться обратно не хотелось. Он быстро остыл и даже начал чувствовать укоры совести за то, что так некрасиво расстался с Риммой. Эти ее вечные разговоры и желание принять участие в любой общественной глупости скрывали за собой одиночество. Римма напоминала ему тоскливый звук японской флейты, льющийся между вечерних гор. И в этом вдруг возникшем образе он находил много тоски и прелести.
Леня подозревал, что в каждом человеке прячется тайное, неочевидное, глубокое и все же не менее реальное, требующее к себе внимания. Римму никто не воспринимал серьезно. К ней относились как к чудачке, не способной что-то в себе изменить. Она кочевала по поэтическим и литературным тусовкам с упорством нежданного гостя, не желающего замечать свою неуместность. Римму все знали, но почти всегда ее монологи и реплики игнорировались. На кафедре она вела курс зарубежной литературы, прекрасно говорила на французском языке, переводила что-то, но все эти достоинства не приносили ей никаких дивидендов, словно ей недоставало подходящего ключа, открывающего нужную дверь.
Леня лишь однажды побывал в маленькой однокомнатной квартирке Риммы на бестолковом фуршете в честь издания переведенного ею Базена[11]. О хозяйке и о поводе, по которому все оказались в ее захламленном книгами логове, забыли в первый же час. Сама Римма сидела в углу в кресле с двумя кошками и дымила в сторону открытой балконной двери. Над ней нависали самодельные книжные полки, похожие на улыбки, грозя когда-нибудь рухнуть со стен под весом пыльных бумажных мыслей.
Неприкаянность этой квартиры могла бы поразить внимательного посетителя. Однако никто не обращал внимания на такие мелочи, раз была бесплатная выпивка, немудреная закуска на пластиковых тарелках и собеседники, захлебывавшиеся в собственном таланте. Эту тираду Леня, кстати, услышал от самодовольного молодого человека и точно знал, что фразочку юноша спер у одного известного дирижера, выдававшего перлы на каждой репетиции: «Не захлебнитесь в собственном таланте, господа!» или «Скажите мне, пожалуйста, это вы сейчас так играли после консерватории? Я завтра же поеду туда, придушу ректора и потребую, чтоб у вас отняли диплом!».
Молодой человек, вероятно, не догадывался, что все они, вкушавшие от щедрот Риммы Исааковны Душечкиной, тоже спасались здесь от одиночества, душившего их в этом огромном и безжалостном городе, высасывавшем силы. Город калечил их манящими возможностями, одаривал шедеврами и сбивал в теплые кучки единомыслия и единочувствования, в которых было порой так уютно, так по-семейному просто. Римма, привлеченная маленькими человеческими трагедиями, не уставала заботиться о целой уйме народу, все время спасая кого-то от запоев, наркотиков и мыслей о суициде. Два раза ее обворовывали – уносили (если находили) несколько сотен рублей, телевизор и чайник. Все остальное почему-то не трогали.
Студентов она колошматила на сессиях с дикостью Анны Иоанновны, но никогда не «валила» окончательно, шушукаясь с деканом и помогая выплывать нерадивым на поверхность.
…В какой-то момент Леня оглянулся по сторонам и увидел Римму позади себя. Она шла медленно, стараясь не приближаться, но и не отставать. Дал понять, что она замечена и получила разрешение идти рядом.
Римма молчала, и он это одобрил. Они как раз проходили мимо дома Рябушинского. Леня остановился, глядя на последнее пристанище Горького.
– Есть потребность говорить. Есть потребность молчать, – негромко сказал он. – Я много сейчас молчу. Впрочем, всегда молчал. И не страдал от этого. Телефон молчит – радость. Читать почти не могу, ибо ловлю себя на мысли, что не в состоянии сосредоточиться. Хотя нет, читаю «Жизнь Клима Самгина». История вечно смятенного русского интеллигента. Вот и я так же. Страдаю от того, что вокруг происходит. Катит, толкает, пихает… И все помимо моей воли. Как тут не вспомнить Самгина? Ах, Клим, Клим! Остался ты на бумаге, а твой прототип из плоти и крови сгнил давно со всеми своими муками, метаниями, трусливостью и преувеличенным чувством собственной значительности. Сгинул. И не понять, какой конец уготовил ему Горький – то ли расстреляли его, «вшивого интеллигента», комиссарики красные, то ли умотал друг Самгин в Париж и там, на Монмартре, в дымном чаде кафешек легкомысленных, как певички из «Муллен-Ружа», среди ненавистной ему иммигрантской публики все сидел, молчал и слушал пьяненькие бредни «бывших», упивавшихся былым и грезивших о каком-то будущем. Надо полагать, пристроился бы адвокатиком у какого-нибудь российского прощелыги-нувориша, вора-интенданта, сумевшего капиталец рассовать по неприступным европейским банкам. И был бы Самгин у этого веселого, циничного полубарина на побегушках – странные, темные, отвратительно пахнувшие делишки его разгребал бы Клим по необходимости. И думал бы, пыхтя сигаретой, о судьбах, которые прошли мимо… Но ничего не трогало бы Самгина, кроме жалости к себе. А потом он узнал бы о смерти матери, поехал к ней на похороны, в ее маленький домик, так его поразивший в первый визит, и, возможно, остался бы там. Начал бы писать свою великую книгу, которую бы так и не закончил, тихо и навечно уснув на скамейке в чистеньком европейском парке с погасшей сигаретой в сухой руке… Тихого одинокого русского господина со странной фамилией Самгин власти похоронили бы на городском погостике. А может, повесился он на чердаке среди паутины, переодевшись во все чистое и устроив дела, как привык… И все. Такая вот жизнь.
Молчание ее стало почти мучительным и раздражающим. Впервые у нее не нашлось слов. Римма в своей широкополой красной шляпе, которая так не шла ей, смотрела на дом за оградой и почему-то роняла слезы.
– Иди домой, Римма, – прикоснулся к ее локтю Леня. – Иди и жалей мир дальше. Потому что это тоже важно.
После чего развернулся и отправился к широкой и утомительной Садово-Кудринской, не знавшей покоя ни днем ни ночью.
Виктор
В его семье все отличались изрядным упрямством. К тому же Виктор не прощал обид. При всей его лени и пофигизме, он терпеть не мог оставлять за кем-то долги. Фирма в Англии, откуда Виктор был изгнан, получила от него в качестве прощального «подарка» мерзопакостную вирусную дрянь на своих компьютерных серверах, которая начала делать свое черное дело после того, как ему удалось покинуть пределы страны.
Все, кто нуждался в поучительном уроке, такой урок получали. Это стало правилом. С этой мыслью Виктор и приехал к дому, где жили Леня и Ирочка. Совсем не леди, если судить по ее очень некрасивому поведению. В какой-то момент он даже зауважал ее. Смелость в удовлетворении своих желаний достойна уважения.
Совсем недалеко от дома была школа, в которой учились его племянники. Он знал, что у Вероники занятия вот-вот закончатся, и поджидал ее возле школьной калитки. Спустя минуту ожидания из дверей стали выходить дети, а среди них племянница. Она заметила окликнувшего ее Виктора и помахала ему рукой.
– Дядя Витя! – с ранцем за спиной и в расстегнутой куртке Вероника примчалась к нему и обняла за талию. – А ты чего здесь?
– Хм, вопрос обидный, – притворился он. – Но так как ты маленькая, глупенькая и серенькая, обиду прощаю.
– Я не маленькая, не глупенькая! – звонко засмеялась Вероника.
– Тогда сама догадайся, почему дядя, бросив все дела, примчался на другой конец города и целых десять минут топтался на холоде возле школы, как маньяк, который кушает маленьких глупых девочек на обед?
– Ты не маньяк! Маньяки не бывают такими красивыми и добрыми! – заявила хитрая подлиза.
О, Виктор прекрасно видел эту девочку и ее пока еще маленькие уловки!
– Хорошо, я не маньяк, – согласился Виктор. – Я старый дядя, который приехал проведать свою дорогую племянницу.
– Дядя Витя, тебе иногда надо учиться быть серьезным.
– Да? А какой-то умный человек сказал однажды, что все глупости в мире делаются с серьезным видом.
– Ничего не поняла, но я запомню, – хитро улыбнулась Вероника. – Мама сейчас подойдет. Я ее всегда возле школы жду. – Потом перешла на шепот: – Она тебя не очень любит. И всегда злится, когда ты приходишь.
– Наверное, в прошлой жизни мы были собакой и кошкой.
– Это как?
– Долго объяснять, но запомни слово «реинкарнация».
Вероника проговорила слово губами.
– Сложное. Постараюсь запомнить и посмотреть в Википедии. Дядя Витя, а ты все равно приходи ко мне или к папе. Пусть злится сколько угодно!
Они завернули за угол дома и практически нос к носу столкнулись с Ирой. Она была в изящном клетчатом пальто, в новой прическе и с ярким платочком на шее. Ира, судя по выражению лица, несколько удивилась, увидев его с дочерью.
– А где Ваня? – спросила сразу с тревогой в голосе, не глядя на Виктора.
– Он остался на час в классе. Там у них какое-то собрание. Меня дядя Витя проводит вот.
– Поблагодари дядю Витю за его любезность, и пойдем домой.
– А на чашку чая родственников уже не принято приглашать? – улыбнулся Виктор.
– Лени нет дома, а у меня нет времени сейчас развлекать гостей. Иди, милая! – настойчиво подтолкнула она Веронику.
– Тогда на пару слов, плиз! – Виктор умел быть настойчивым. – Я буду любезен и краток.
Ира проследила, как за дочерью закрылась дверь подъезда, только после этого повернулась к нему.
Да, она была еще красива, но раздражала его и силой взгляда, и непреклонной волей уверенной в себе женщины.
– Я принес тебе должок, – он покрутил в пальцах плотно свернутый цилиндрик купюр.
– Любезность ты оправдал. Потому что как раз на днях я хотела сказать Лене, почему наш банковский счет опустел, – она протянула руку, но Виктор продолжал вертеть деньги.
– Ну, Лене, как обычно, все знать не обязательно, не так ли? Будет лучше спать.
Взгляд ее стал пристальнее, и в нем появилось нетерпеливое ожидание.
– Ты ведь не только долг отдать явился? Дядя Витя.
– Не понимаю, откуда это предубеждение! – иронично воскликнул он и оперся спиной о стену дома, подставив лицо последним слабым солнечным лучам.
– Ты обещал быть кратким. Я вижу, у тебя с Никой установились очень дружеские отношения. Ты ее и до этого навещал?
Виктор рассмеялся и поднял руки.
– Сдаюсь, сдаюсь, начальник! Если быть хорошим дядей – это преступление, тогда я точно виновен!
– Что ты ей наплел, идиот?
– Ира, Ира… Фу! Мы с ней всегда мило и дружески беседовали. Если же ты о догадках Виктории Павловны, которые та раскрывает в намеках и наводящих вопросах о тебе, то это не к дяде Вите, а к ней. Что касается меня, то я так грубо не работаю. Впутывать детей в дела взрослых – недальновидно, мягко говоря. Единственное, о чем я попросил Нику, когда был у вас в гостях, так это потихоньку найти твой мобильник и дать мне «поиграть» с ним.
– Что?! – Ира явно была ошарашена.
Виктор наслаждался.
– Да, ты считаешь меня подонком. Я знаю. Меня утешает лишь уверенность в том, что у каждого рыльце в пушку. Кроме, может быть, Лени. Он настоящий ребенок.
– Да, Виктор, ты умеешь быть «благодарным»…
– Ирочка, я из тех заносчивых людей, которые не выносят заносчивость в других.
– Зачем тебе нужен был мой телефон? – голос ее звучал тихо и зло.
– Хотел кое в чем удостовериться. И услышать голос… как его? Андрей? На вид он серьезный парень… Не надо испепелять меня взглядами! Я вас случайно увидел в Пассаже под Манежкой. И вы неожиданно попали в кадр моего фотика. Фоткал подругу, а тут вы… в кадре. Бледность тебе очень к лицу, Ирочка. Серьезно! Вообще не понимаю – что за реакция? Я всегда говорил и говорю – в жизни всякое бывает. Люди влюбляются, разлюбляются, сходятся, расходятся. Броуновское движение. Хаос, управляемый чувствами. Это естественно. Это явление жизни. Совсем не как в чудном мире старших Заботиных. Но не о них речь… И тебя вполне можно понять. Этот Андрей на вид чудный самец. А муж у тебя Леня – слабак, тюлень, рохля…
Быстрая ледяная рука обожгла его щеку. Виктор, гордившийся своей реакцией, пропустил эту звонкую пощечину. Ядовитая, удушающая злость поднялась откуда-то из самой глубины и окрасила мир в серый цвет. Серый – всегда злость и тоска для него.
– Ты мизинца его не стоишь. Ногтя! Что, денежку жаль отдавать? Подавись! – она вырвала у него из руки деньги и швырнула обратно.
Усилием воли он раздвинул губы в улыбке.
– Я всегда плачу свои долги… леди. То, что ты сделала сейчас, может иметь очень неприятные последствия.
– Переживу как-нибудь. Пересилю себя, но переживу. Что тебе надо от нас?
– Я лишь хочу доказать вашей… правильной семейке, что все «правильные» – это актеры, обманывающие себя. Одна притворяется верной женой. Другой делает вид, что ничего не замечает. Кто-то делает из своей жизни театр и думает, что все должны жить так же.
– Ладно. Доказал. Дальше что? – она скрестила руки на груди в защитном жесте.
Несмотря на имевшиеся у него на руках козыри, эта стерва, кажется, совершенно не понимала, в каком дерьме могла оказаться, если бы он того пожелал.
– Ваше червивое копошение в своем жалком быте, ваши темные страстишки меня интересуют постольку-поскольку. Смотришь канал «Дискавери»? Там есть программа «Разрушители мифов». Вот я один из таких разрушителей. Терминатор для вашего семейного курятника. Кто-то ведь должен встряхнуть вашу правильную семейку.
– Пусть мы «правильная семейка», пусть будет по-твоему, – кивнула она. – Но ты в ней не «терминатор», Дядя Витя, а всего лишь заноза, которая вообразила себя осью мира. Ты сейчас всем своим видом намекаешь мне, буквально кричишь: «Бойся меня!», потому что процесс дерганья ниточек доставляет тебе удовольствие. А я вот тебя не боюсь, Дядя Витя. Не дорос ты до того, чтобы тебя боялись. И, думаю, не дорастешь.
Как же ему хотелось заткнуть этот красивый надменный ротик.
– Для блудливой кошки ты слишком смелая, не находишь?
– Мне совершенно плевать на твое мнение.
– Может, ты изменишь свое мнение, когда разглядишь во мне мужчину? – он притянул ее за руку к себе.
У нее на лице появилось выражение гадливости.
– Сильно сомневаюсь, что разгляжу.
– Что ж, насильно мил не будешь, как говорится. Но со мной лучше дружить. Ирочка, ты не знаешь своего Леню и старших Заботиных. В моих силах оставить от твоей жизни ру-и-ны! – Виктор с наслаждением произнес это слово, впиваясь в нее взглядом. – И никакая любовь не поможет.
– Может, с любовью у нас не все так хорошо. Но это, по крайней мере, по-человечески и понятно. И уж совсем не похоже на кражу книг из библиотеки… Леня всегда знал, что это ты. Только он себе в этом признаться не хочет. Он всегда думает о человеке лучше, чем он, возможно, есть на самом деле… Предупреждаю, не трудись приближаться ко мне и к моему дому. Не лезь туда, куда тебя не приглашают. Иначе устрою самый безобразный скандал в твоей жизни. Я это могу, поверь.
Ира скрылась в подъезде, а он еще некоторое время перебарывал серый цвет в глазах. Потом подобрал деньги и отправился прочь от дома.
Через мгновение он взглянул на знакомые окна на пятом этаже. Все тот же серый цвет…
Виктор решил, что с сейфом Олега Ивановича надо действовать быстрее. Чем быстрее, тем меньше серого цвета окажется в его жизни. Он был в этом совершенно уверен.
«Бойся меня. Бойся меня. Бойся меня», – настойчиво и нервно стучало в его голове.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
El sueco de la razyn produce monstruos[12].
Андрей
В доме после разговора с Валентиной установилась тишина. Близнецы, уезжавшие то на сборы, то на соревнования, казалось, не замечали ничего, что происходило между родителями.
Тишина не пугала Андрея. Он старался не замечать ее. Утром бегал, как обычно, завтракал, уезжал в офис. Работа и подготовка к переезду в Нижний отнимала большую часть дня, да так порой, что думать о чем-то постороннем времени у него не оставалось. Семен с расспросами не приставал, только пытался вытянуть в боулинг или в сауну «снять стресс». Добрая душа. Вряд ли Сема понимал всю сложность происходящего.
Валентина зря угрозами не разбрасывалась. Она что-то готовила в офисе. До него доходили сведения о ее наездах к бухгалтерам. Потом она потребовала отчеты по текущим проектам, которые вела фирма. Андрей не спорил и не препятствовал. Валентина несколько лет не занималась делами, отойдя в сторону еще на стадии первых крупных заказов, и что она почерпнет из нынешней ситуации на строительном рынке трудно было понять.
Через неделю Валентина забрала из частного пансиона в Монино свою мамашу. Старухе на днях исполнялось 95 лет, и она почти ничего не соображала. Может быть, жена действительно вдруг воспылала нежной заботой к матери, а может, просто хотела досадить Андрею, даже в лучшие годы едва выносившего эту склочную, упрямую до идиотизма старуху. Валентина сама за ней ухаживала, снося и каркающие ругательства, и дурное поведение. Оказалось, Валентина могла вполне спокойно пережить даже то утро, когда Нина Ивановна размазала все фекалии не только по простыням, но и по мебели в отведенной ей комнате.
Старуха лишь несколько часов в день вела себя сознательно, отдавая себе отчет в том, где находится и рядом с кем.
– Разбогатела, сучка, – иной раз ласково начинала она разговор с дочерью. – Домик отгрохала, мебель заграничная. А мать в занюханную богадельню сдала, да? И плевать, что ее там санитары-кобелюки насильничают, деньги отбирают. Сука ты сука, я ж ли тебя не рОстила, я ж ли тебя не хОлила, в попу целовала на каждый чих?
– Ты-то? – отвечала Валентина беззлобно. – Авоськой да шнуром ты меня, помню, хорошо туда «целовала». Синей ходила неделями.
– Мало ходила, – кряхтела Нина Ивановна, закутанная после ванной в банный халат с головы до пят, – если ты теперь такая курва.
– Да? А что ж теперь эта курва тебя моет, одевает, кормит? И живешь ты не в поганом доме престарелых, где пара тапок на троих, а в дорогом заведении с медсестрами? Сто пятьдесят тысяч рубликов в месяц, мамочка.
– А мне чихать, сколько. За то, что ты дышишь, никакими деньгами не расплатишься. Ведь хотела аборт сделать, да бабы отговорили.
– Я в курсе, – миролюбиво соглашалась Валентина.
– И кобеля по себе нашла. Ни доброго словечка, ни привета.
– Будто он от тебя много добрых словечек слышал…
– И не услышит!
Их разговоры не забавляли Андрея. Обычно он уходил в цокольный этаж к бильярду, или бегал, или смотрел фильмы в спальне, отгородившись наушниками.
…В условленный день, дрожа от нетерпения, Андрей приезжал в знакомое маленькое кафе и неизменно находил там Иру. Она продолжала приходить туда, хотя какая-то неуловимая печаль лежала теперь между ними. Каждый раз, когда она смотрела на Андрея, у него возникало что-то вроде сердечной боли, от которой не спастись лекарствами.
