Текст книги "Анжелика в России"

Автор книги: Анн-Мари Нуво

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 23 страниц)

Последнее слово Мигулин произнес по-русски.

– Это значит, что он царь? Царский сын?

– Не знаю… Не думаю…

Храп спящих во дворе казаков доносился и не давал уснуть. Скоро захрапел и неловко запрокинувший голову Мигулин. Незаметно задремала измученная Анжелика и, как ей показалось, сразу же проснулась. Что-то разбудило ее, то ли звук, то ли видение. Но этого уже не было. Луна поднялась высоко и мертвенно сияла, залив полкомнаты синим светом. Мигулин не храпел, не ясно было, спит он или притаился и вслушивается. Из-за полуоткрытой двери в соседнюю комнату еле слышались приглушенные голоса Миусского и царевича.

– Страшно мне, Иван… Лето, а волки воют. Не по нашу ли душу? – жаловался царевич. – Страшно, Иван…

– За душу не бойся, она у тебя и так погубленная. Чего ж бояться? Кто от ангела своего отрекся, тот… сам знаешь, – шептал Миусский.

– Грех тебе, Иван! Ты же сам… А теперь… А чего волки воют? А?

– Не знаю. Может, дух какой…

– Вот порубят меня, разобьют на колья, как и Стеньку… – дрожащим от слез голосом говорил царевич, – и мой дух будет вот так же… Страшно мне, Иван. Боюсь… Как начнут огнем пытать да на площади руки-ноги рубить… Я молодой еще, страшно мне… Боюсь, не хочу… Что делать? Может, в Туретчину сбежим? Жить там с тобой будем…

– Наша душа погубленная, – гудел и сопел Иван Миусский. – Только и осталось нам попить-погулять на этом свете…

– Боюсь я, Иван, боюсь… – скулил царевич.

Они с Иваном стали возиться и сопеть. Анжелика не понимала ни слова, различала лишь, как скулит и стонет царевич. Она сама заворочалась и увидела, как Мигулин приподнял голову и посмотрел на нее.

Иван и царевич затихли, и на какое-то время установилась тишина.

– Грубый ты, Иван, неласковый, – сонным голосом сказал царевич. – Вот мне б такую царицу, как маркиза эта, меня б враз признали…

– Молчи, дурак! С бабой свяжешься, все дело завалишь.

– Ничего ты не понимаешь. Маркиза настоящая… А красавица, а верхом ездит, не то что наши боярыни толстозадые… Через нее к королю польскому обратиться, чтоб помог. Как Гришка Отрепьев на Москве сел? Через поляков.

– Не выйдет. С поляками сейчас союз.

– Гляди, Миус! Крикну ведь… – капризно сказал царевич.

– Я те крикну! Я тебе такое крикну!.. – зашипел Миусский. – На всю жизнь запомнишь, сколько ее осталось…

– Мое слово крепкое, Иван, – тоже зашипел царевич. – Нужна нам такая… Добудь, а я для тебя… А нет, так я тебе больше…

– Тихо…

Миусский зашлепал босыми ногами по полу и выглянул в комнату к Анжелике. Мигулин тихо похрапывал и даже постанывал во сне. Анжелика, почуяв недоброе, таилась, как мышь. Миусский тихо прикрыл дверь. Больше их голосов не было слышно.

Дремота наваливалась на Анжелику, но всякий раз ей мерещился то шорох под окном, то сдавленный стон, казалось, что враждебная ей сила прячется за стенами, поджидает, крадется… Единственной защитой был лежащий у порога Мигулин, но он спал. Или притворялся, что спит…

Раннее летнее утро осветило окрестности. Поднялось солнце и, оттеснив на край неба поблекшую засеребрившуюся луну, молча смотрело на следы ночи.

Мигулин поднялся первым, потряс за плечо разоспавшуюся Анжелику:

– Иди ополоснись и – к лошадям…

Все в том же казацком костюме, но без меховой шапки Анжелика вышла во двор. Ворочались и кряхтели под стеной на ковре и около ковра казаки. В сарае шуршала и разговаривала с коровами хозяйка. Вьющейся по склону тропинкой Анжелика спустилась к реке. Чистая холодная вода смыла ночные страхи. Оглянувшись вверх на хуторок, она разделась, предусмотрительно зажала ком одежды в руке и зашла в речку по грудь. Течение было медленным, пушинки одуванчиков скользили по глади и покачивались на еле заметных волнах, отражавшихся от тела купающейся женщины.

«Надо торопиться,» – вспомнила Анжелика. Ни царевич со своими соратниками, ни запорожские казаки не внушали ей доверия. Старый дед во все глаза смотрел из-за каменного обсыпавшегося забора, как молодая богиня, встряхивая золотистыми волосами, выходит из воды, отряхивается, отирается комком одежды и вдруг… начинает одеваться в потасканные рубаху и шаровары, притопывая, обувает сапоги. Дед плюнул и перекрестился.

Поднимаясь вверх по склону, Анжелика ощутила на себе чей-то взгляд и резко обернулась. Серая тень мелькнула шагах в тридцати от нее и укрылась за гребнем обрыва… «Опять!.. «Бегом бросилась она во двор. Влетела… Лениво потягивались на ковре запорожцы, один встряхивал оставшиеся после вчерашнего пиршества фляги, искал опохмелиться. Седлал и вьючил лошадей Мигулин. Щербак, Мерешка и другие соратники царевича Симеона держались особняком, переговаривались, поглядывали на запорожцев, на Мигулина.

– Там у реки…

– Мигулин! Поди! Царевич тебя зовет, – перебил Анжелику крик высунувшегося из двери Миусского.

– Сейчас, – отозвался Мигулин, затягивая подпругу.

Проходя, он сунул в руку Анжелике пистолет, мимоходом сказал что-то запорожцам и взбежал по ступенькам.

Помешкав, Анжелика сунула руку, сжимавшую пистолет, под рубаху и, ощущая меж грудей холод металла, пошла вслед за Мигулиным. Она задержалась в темных сенях. Дверь в комнату была прикрыта неплотно, косой лучик лежал на земляном, утрамбованном полу. Из темноты все было видно и слышно.

– Куда торопишься, Мишаня? – ласково спрашивал Миусский. – Погоди, завтракать сядем, похмелимся…

– Дело не терпит, – отвечал Мигулин. – Если сказать что хотел, говори, а нет – так я пошел…

– Хорошо… Вот его царское величество хочет, чтоб послужил ты ему честно, Мишаня. А он тебя наградит… в свое время… И для маркизы твоей дело у его высочества найдется. Берет он ее к своему двору. Н-да… С тайными поручениями посылать будет ко дворцам царствующим…

– Это не к Римскому ли кесарю? – усмехаясь, спросил Мигулин, он стоял спиной к Анжелике, подбоченясь, левая рука лежала спокойно на эфесе сабли. – А может, к Стеньке на Болото?..

– Что ж ты, Мишаня? Может, и в доподлинность его царского высочества не веришь? – клокочущим, готовым сорваться голосом спросил Миусский.

Мигулин презрительно цвыкнул сквозь зубы и отрицательно покачал головой.

– Завяжи себе рот! Даром злую смерть примешь! – взорвался Миусский.

Царевич ощетинился и волчонком смотрел на Мигулина. Тот спокойно наблюдал за обоими.

– Ладно. Твое дело, – сдерживая ярость, проговорил Миусский. – Мы потом, конечно, всем припомним, кто помогал в трудную минуту, а кто… Я тебя отпускаю. Оставь свою бабу и сматывайся отсюда, пока живой.

Мигулин повторил тот же презрительный звук:

– Не выйдет. Я крест целовал…

– Нам это без разницы. Мы люди конченые, – взвизгнул царевич.

– Не выйдет, – твердо сказал Мигулин и двинулся с места, собираясь уходить.

– Изменник! Смотрите! Наши же холопы да нам же досаждают! – вскрикнул царевич, хватаясь за саблю и бросаясь к Мигулину. – Я тебе устрою!

В следующее мгновение Мигулин ухватил его правой рукой за волосы, отшвырнул к стене, той же рукой вырвал из-за пояса второй пистолет и ткнул стволом царевича в зубы, прижимая его голову затылком к стене. Видно, он надавил, потому что царевич, охнув, раскрыл рот, пропуская дуло меж зубами.

– Гляди, Матюшка, твое высочество, этого ты не сглотнешь, враз мозги на стенку выплесну. Я крест целовал. Я уж лучше вас, собак, на клочья порву, а ее доставлю… куда надо… – тут Мигулин заметил, что Миусский тянется к своей сабле. – Хочешь со мной на саблях рубиться? Давай!

Чтобы взяться за саблю, ему надо было освободить руку, державшую пистолет. Царевич понял, что прямо сейчас пистолет могут разрядить ему в раскрытый рот, заизвивался, замахал руками.

– Стой! Погоди! – прохрипел Миусский. – Иди… Черт с тобой…

Он с ненавистью смотрел на Мигулина, но был бессилен что-то сделать. Неясно было, как поведут себя приехавшие с Мигулиным запорожцы.

Мигулин медлил, что-то обдумывая.

– А тут, Мишаня, мы с тобой поторгуемся! – расхохотался Миусский. Вошел ты смело. Каково выходить будет? А?

Анжелика решила, что пора войти и просто-напросто перестрелять самозваного царевича и его извращенца-покровителя. Она распахнула дверь… И тут дикий крик под окнами заставил всех вздрогнуть. Мигулин едва удержал руку на курке. Царевич, содрогнувшись, без чувств повалился на пол. Анжелика, Мигулин и Миусский бросились вон из хаты.

Хозяйка в истерике билась в руках казаков. Запорожцы, сняв шапки, толпились возле угла хаты. А тот, что чисто говорил по-русски, недвижно лежал там, лишь стоптанные подошвы немецких сапог видны были с крыльца.

– Я дывлюсь: вин спыть та спыть… – дрожащим голосом говорил запорожец, комкая в руках шапку.

Что же могло так испугать бесстрашных степных рыцарей? Анжелика протолкалась, заглянула через чьего-то плечо и в ужасе отпрянула. Голова и плечи мертвого запорожца лежали в луже крови, горло его было вырвано…

– Вовк…

– Я дывлюсь: вин спыть та спыть…

– Вовк…

– Бирюк…

– Оборотень, – произнес, наконец, кто-то.

Мигулин оборотил лицо свое к Анжелике, в глазах его тускло светилось отчаяние.

– Надо было вернуться, – тихо сказал он по-французски. – Какой казак был…

– Вон… следы… То-то я думаю: лето, а они воют…

– С чего бы это? Давно уж не слыхали тут про такое…

– Иди садись, сейчас отправляемся, – сухо сказал Мигулин Анжелике.

Опустив голову, пошла она к лошадям.

Мигулин, прощаясь, обнялся с запорожцами. Те будто и не замечали, что с ними прощаются, настолько были потрясены. Ни Миусский, ни его казаки не препятствовали. Мигулин распахнул воротца, прыгнул в седло. Отдохнувшие и напуганные случившимся кони дружно вылетели из двора и понеслись, взбивая клубы белесой меловой пыли.

Мигулин молчал, все время о чем-то думал, плечи его поникли, вид был бесконечно усталый. Анжелика несколько раз спрашивала его о каких-то пустяках, он вскидывал голову, будто просыпался, отвечал невпопад.

– Я так не могу! – крикнула, наконец, Анжелика и натянула поводья. – Я знаю: опять все из-за меня… Именно я метнула тот проклятый нож… Именно из-за меня опять кто-то умер… Может быть, он даже погубил свою душу… Именно… Но я ведь не хотела! За что?! В чем я провинилась? Почему вокруг меня умирают люди? Почему из-за меня умирают люди?… Что я могу сделать, чтобы это прекратилось? Умереть сама?… Но я не хочу! Наоборот!.. Я вижу – ты меня ненавидишь… Я тебя не держу! Я освобождаю тебя от всяких обещаний, уезжай… Я сама поеду… Господи, я даже не знаю, куда мне ехать… Но я не держу вас, месье! Вы свободны, и прошу вас не заботиться обо мне… Я как-нибудь сама…

Слезы брызнули из ее глаз…

Мигулин подъехал к ней, помолчал и, протянув руку, тихо похлопал по плечу. Анжелика не выдержала, заплакала в голос, ухватила Мигулина за эту руку, притянула к себе и, уронив голову ему на грудь, дала волю слезам. Лошади прядали ушами, но стояли тихо, лишь косили влажными глазами.

– Хорошо, давай вернемся, – выплакавшись, сказала Анжелика и вытерла слезы рукавом рубахи. – Вернемся в этот проклятый замок, найдем поляну, пень, нож…

– Не делай мне одолжения, – фыркнул Мигулин. Обилие впечатлений – нападение оборотня, избавление от шайки Миусского и плач прекрасной маркизы у него на груди – сделали его почему-то смешливым. – Все, что творится, это предупреждение тебе…

– Я согласна, нам надо вернуться…

– Вернемся. Но ты ж видишь… Надо успеть в Черкасск, предупредить о том, что в Сечи… Это долго говорить. Но из Черкасска мы сразу же отправимся под Чернигов в этот чертов замок.

– Значит, мы едем в Черкасск? Что это за город? И как долго мы там пробудем?

– Увидишь… Ну, утерлась? Поехали!

Глава 15

Черкасск стал главным городом донских казаков при атамане Иване Каторжном. Стоял он на Черкасском острове и был построен черкасскими казаками, но кто были те «черкасские казаки» – горские черкасы или запорожцы, которые на Дону постоянно по нескольку тысяч живали, – до сих пор не разберутся. После взятия и оставления казаками Азова турки и татары в отместку пожгли низовые казачьи городки – Маныч, Яр, Черкасск, людей побили и многих в плен увели. Казаки в своей старой столице, в раздорах, отсиделись, турецкий штурм отбили, а затем, замирившись с азовскими людьми, столицу свою назло почти под самый Азов на Черкасский остров перенесли, показывая, что путь свой старый на Азов и мимо Азова в море они отнюдь не забыли. Насыпали на острове земляные валы, поставили деревянные стены, возвели раскаты, внутри новой крепости разбили место под станицы и построили деревянный собор.

Анжелика и Мигулин пробирались к донской столице донецкими городками, вниз по Северскому Донцу. Но, перебравшись вброд через речку Большую Каменку, Мигулин решил, что татар и разбойников можно не опасаться, и они, свернув резко к югу, опять поскакали степью.

Город показался на рассвете. Нетерпеливо улыбавшийся Мигулин все время торопил коня. Они пронеслись сквозь молодые, но уже дающие первые плоды сады, перемахнули через ручей Гнилой Ерик и, сдерживая разгоряченных коней, поехали меж редких, беспорядочно разбросанных хижин, землянок с закопченными проемами вместо окон.

– Здесь у нас пришлые живут, – объяснял Мигулин Анжелике, любуясь хибарками, как будто это были дворцы. Анжелика из вежливости улыбалась, не понимая, чем здесь можно любоваться.

Мужчин не было видно, лишь по-восточному одетые женщины и чумазые дети равнодушно оглядывались вслед всадникам.

По мосту через протоку въехали они на остров и, поднырнув в узкие и низкие ворота под Мостовым раскатом, оказались в городе.

– Здесь Черкасские станицы, – указал Мигулин налево, и указал направо. – А это – Средняя.

Большинство беспорядочно стоявших домов были высокие, двухэтажные, с четырехскатной крышей, с каменным нижним и деревянным верхним этажом. Меж ними лепились обыкновенные азиатские мазанки, серые трухлявые трущобы. Мешанина домов крест-накрест пересекалась настилом вроде моста. Вдоль этой магистрали на высоких – в два-три метра – столбах тянулись мостки, от двора к двору, от дома к дому.

– Весной тут все заливает, – объяснил Мигулин и с гордостью добавил. – Похоже на Венецию.

Анжелика еле-еле сдержалась, чтоб не прыснуть.

По мосту они пересекли огромную, причудливо загибавшуюся лужу. Вправо, за лужей, далеко, больше половины всей площади города, до самой крепостной стены тянулась пустошь, заставленная торговыми палатками. Влево, за кварталами Павловской станицы, высился собор Воскресения Христова. Они свернули налево.

– Подожди меня здесь, – сказал Мигулин, спешиваясь у собора. – Будут спрашивать, говори: Михаила Мигулина.

Сняв шапку и перекрестясь, он пошел в собор.

Обитатели города внешне напоминали украинских казаков, были среди них и самые настоящие запорожцы, но чаще попадались бородатые и светловолосые люди, хотя много было и обычных азиатов. На улицах и на площади было гораздо тише и чище, чем в Сечи. Сказывалось, видимо, присутствие женщин и детей, а также влияние церкви. Впрочем, попадались и пьяные. На Анжелику, распустившую волосы, никто не обращал внимания. Только несколько молодых, безусых еще казаков, собравшись кучкой, поцокали языками, поразводили руками. Из множества непонятных слов Анжелика разобрала словосочетание «Распрекрасная краля».

– Эй, тетка! Чья будешь?..

Анжелика поколебалась. Дерзкие мальчишки, обращавшиеся «Эй!»… Они недостойны были ответа. Но чтоб избежать неприятностей для Мигулина (она думала, что таковые могут возникнуть), небрежно сказала:

– Михаил Мигулин…

– А-а… – разочарованно сказал один из молодых казаков. – Пошли, ребята. Нам тут не светит.

Мигулин вышел из церкви, дал Анжелике знак, чтоб спешилась, подал руку, когда она прыгала на землю с седла. Через узкие ворота в крепостной стене они вышли прямо к воде.

– Дон… – сказал Мигулин, сняв шапку и низко поклонился, коснувшись меховой оторочкой мокрого песка.

Анжелика с изумлением наблюдала, что, попав в город, стал он восторжен и беззаботен, как мальчишка.

– Дон, – повторил Мигулин. – Красота какая…

Оба берега были абсолютно пологими. При разливе вся местность, видимо, заливалась на несколько верст в ширину. Невысокие ивы никли к воде, спокойно серебрящейся под солнцем. Река казалась самой обыкновенной, но Мигулин со странной мечтательной улыбкой смотрел на нее и не мог оторваться. Удивленная Анжелика молча наблюдала за ним.

Наконец, казак глубоко вздохнул:

– Поехали…

– Куда?

– Ко мне домой.

– К тебе я не могу, – остановилась Анжелика.

– Почему? – изумился Мигулин.

– Ты же знаешь!.. Я не хочу подвергать твой дом, твоих близких опасности. Этот… Ну, вспомни того запорожца!..

– Да ты что?! – воскликнул Мигулин. – Ты в Черкасске. Какой… там… этот самый, сюда заберется? Смеешься? Пошли!..

– Ты должен сообщить немедленно своему начальству о том, что произошло в Сечи, и мы немедленно едем в тот замок. Сегодня же! – настаивала Анжелика.

Мигулин посерьезнел:

– Да. Но пока я сообщу, я должен тебя где-то оставить. Что ж ты, на крыльце будешь сидеть? Поехали.

Они пересекли Павловскую станицу, объехали с южной стороны огромную, похожую на озеро лужу, и оказались на торжище.

Полупустые ряды тянулись вдаль до самой крепостной стены, редкие люди маячили меж ними.

– Маловато что-то казаков, – пробормотал Мигулин, оглядываясь.

Анжелика, как и всякая женщина, присматривалась к разложенным товарам. Преобладали южные и восточные: шелковые и парчовые ткани ласкали глаз павлиньей расцветкой, персидские и индийские шали свисали кистями со столов до самой земли, среди них отличались черно-серебристые пакистанские шали; тонким узором привлекали цветные ворсистые ковры; сверкающими кучками высились металлические изделия, но блеск их перебивался поистине нестерпимым блеском видневшихся в открытых шкатулках драгоценных камней, перламутровых, жемчужных и коралловых ожерелий; торговцы вертели в руках и расхваливали начищенные, напоминавшие своим сиянием стекло клинки для шашек и кинжалов, натягивали тугие луки, потрясали конской сбруей и украшениями для широких военных поясов, которые одновременно могли служить защитой от колящего и рубящего удара; чуть в стороне бородатый и белозубый араб как величайшую драгоценность держал под уздцы невиданной красоты изящного, огнеглазого, снежно-белого коня. Несколько венецианцев, которых Анжелика узнала по смешным шапочкам, торговались с местными мастерами, покупавшими у них стволы для пищалей. Черноглазые кудрявые греки разложили горы ранних южных фруктов, выкатили бочки с вином и оливковым маслом, и сами они, загорелые и белозубые, казались маслянистыми под яркими лучами. Божились и ругались, хватая прохожих за руки и полы, московские торговцы, пытались всучить шнуры, нитки, канаты, дешевые ткани. Несколько казачек разложили перед собой звенья сушеной рыбы. Особняком, поджав ноги, сидели рядком скованные, грязные и оборванные люди, равнодушно смотрели перед собой.

– Ясырь, – объяснил Мигулин, но Анжелика не поняла этого слова.

За торжищем вдоль стен тянулась цепочка новых, как казалось – только что построенных домов. В кучах строительного мусора возилась замурзанная детвора. Несколько мальчиков постарше метали кости, увлекшись какой-то сложной игрой.

Возле одного из высоких двухэтажных домов Мигулин остановил коня и сказал:

– Приехали.

– Это твой дом? – спросила Анжелика, разглядывая, запрокинув голову, зарешеченные окна, кованые железные двери и ставни. – Целый форт!..

– Мой.

– И дети твои?

– Вон двое мои, – приглядевшись, сказал Мигулин.

Все дети, как по команде, обернулись, с любопытством разглядывали приехавших, но кроме любопытства на их лицах не читалось ничего.

– Слезай, пошли, – и Мигулин по высокой лестнице стал подниматься сразу на второй этаж, на опоясывающую весь дом галерею.

Выскочившая навстречу молодая, ярко одетая женщина, склонилась перед ним в поклоне. Он равнодушно кивнул ей, приподнял за плечи и движением головы указал на Анжелику:

– Она пока у нас поживет…

Встречавшая (Анжелика никак не могла понять – жена это Мигулина или служанка) выжидающе уставилась на Анжелику. Некоторое время они рассматривали друг друга и обе остались недовольны. Не вдаваясь в подробности этикета, если таковой был, Анжелика взбежала по лестнице вслед за Мигулиным, так же кивнула встречающей их женщине и вошла в дом.

Мигулин, повесив на стену саблю и шапку, морщась, стаскивал сапоги.

– Садись. Наморились…

Жена его (поскольку других женщин в доме не оказалось, Анжелика поняла, что это жена) заметалась по комнатам, стала собирать на стол, а Анжелика, откинувшись на лавке и прислонившись спиной к стене, исподтишка, сквозь полуприкрытые ресницы наблюдала за ней. Это была женщина одних с Мигулиным лет, высокая, стройная и гибкая, одетая по-азиатски, ярко, но, как показалось Анжелике, безвкусно. На ней было пестрое суконное платье, перехваченное серебряным поясом, на ногах – красные сапожки на высоком каблуке, голову венчал странный убор с рогами, вышитым кругом надо лбом, от которого до ушей свисали подвески. Волосы, видневшиеся из-под убора, пронизывались бисерными нитками. На груди бренчало ожерелье из монет. На смуглом лице ее сверкали такие же, как у Анжелики, зеленые глаза, но более мягкого, болотного тона, крыльями разлетались темные брови, хорошо очерченный нос все время трепетал ноздрями, а красивые тонкие губы постоянно поджимались, что придавало лицу настороженное, принюхивающееся выражение.

Отдохнув и перекусив с дороги, Мигулин критически оглядел Анжелику, встал и откинул крышку у одного из сундуков. Жена его напряглась у дверей, но не проронила ни слова. Мигулин вытащил и потряс в воздухе несколько женских платьев и нижних рубашек, очень цветастых, красные и зеленые сапожки, прикинул и остановился на зеленых, все это он скомкал и хотел, как в походе, бросить через комнату Анжелике, но опомнился и просто передал, положил ей на колени:

– Переоденься. Может, там кому представляться придется.

Жена его пренебрежительно фыркнула и исчезла.

Попросив обождать его, Мигулин ушел «в Войско», доложиться по начальству. Анжелика хотела переодеться, но, чувствуя, что за ней незаметно наблюдают, так и осталась на лавке с комком одежды на коленях, рассматривая внутреннее убранство дома. Весь второй этаж был заставлен лавками с наваленными на них мехами, на стенах пестрели ковры, на которых висели сабли, кинжалы, несколько ружей и пистолетов, там же, на одном из ковров непонятным образом примостилась картина фламандского мастера с фруктами, чашами и убитым зайцем, который казался настоящим.

Внимание Анжелики отвлекал постоянно усиливающийся шумок и шорох в соседней комнате. К хозяйке постоянно приходили все новые и новые соседки, все они, заявившись, заглядывали в комнату, где сидела Анжелика, несколько мгновений рассматривали ее, исчезали, и шумок усиливался. Хозяйка несколько раз заскакивала в комнату, будто бы по делу, металась по ней, не глядя на Анжелику, но как бы демонстрируя, что она здесь главная и ведет все хозяйство, а до Анжелики ей дела нет.

– Новая…

– Привез…

– Откель же?..

– А может, он магометан?..

Похоже, все решили, что Мигулин привез себе новую жену. Анжелика не стала их разочаровывать. Пусть волнуются.

Мигулин вернулся и пугнул соседок раскатистым:

– Пош-шли! Какого черта вам тут надо?

Те, злословя, рассеялись. Хозяйка, запуганная соседками, затаилась.

– Когда мы выезжаем? – спросила Анжелика, обстановка в доме Мигулина тяготила ее.

– Подождем до завтра, – ответил он. – Завтра Круг соберется. Будем решать: может, мимо Азова на стругах в море прорвемся, прямо к турецким берегам…

– А как же?..

Мигулин пожал плечами:

– Обождем. Ночь ничего не решает. А сюда через стены он не пройдет…

Здесь, в городе, он казался Анжелике легкомысленнее, самонадеяннее.

– Опоздали мы с тобой, – продолжал рассказывать Мигулин. – Два дня назад ехал через Черкасск царский посол Даудов и уехал в Азов, а оттуда – в Константинополь. Так бы ты с ним уехала… При посланце таком, конечно, надежнее. Но уже поздно. А наши, я так думаю, завтра или послезавтра пойдут Азов воевать. Ты ж видела – народу в городе нет. Все по камышам струги снаряжают…

Анжелике показалось, что Мигулину очень хочется подраться с турками, штурмовать Азов, и она спросила его об этом. Мигулин согласился: ему, действительно, не терпелось подраться с турками. Он рассказал, что лет тридцать назад казаки уже захватывали этот город, но русский царь побоялся воевать с турками и велел казакам город оставить. Теперь же появилась возможность вновь захватить этот город и вдоволь пограбить. Азарт будущей войны затмил в сознании казака опасность, что нависала над ним и Анжеликой со времени посещения замка Дунина-Борковского.

Ночевать Анжелику оставили в этой же комнате, на лавке, укрытой шкурами. Спать было жарко и жестко. В соседней комнате дышала, стонала и вскрикивала жена Мигулина. Анжелике казалось, что она делает это нарочно громко и открыто. Все это было очень неприятно. Смешанное чувство гадливости и зависти мучило бедную маркизу, дрожь пробегала по ее телу, иногда, наперекор жаре, ее бросало в озноб.

Утвердившись в своих супружеских правах, хозяйка дома не оставила Мигулина в покое. Остаток ночи она выпытывала у мужа подробности дела и поносила гостью.

– Нашел!.. Старая да лупастая. Не иначе, как ведьмачка. И где ты ее только нашел?!

– Я тебе сколько раз говорил?..

– Чего она тут делает?

– Мужа ищет…

– Смотрите, люди добрые! – вскрикивала жена Мигулина. – На всей Неметчине кавалера не нашла, на Дон мужа себе искать приехала! А ты, ясное дело, подрядился! Вот сват нашелся, это ж убиться можно!..

– Чего ты плетешь? – устало спрашивал Мигулин. – Ты сама понимаешь, чего ты говоришь?

– Я-то понимаю! Ты-то понимаешь? Почему именно тебя заставили ей мужа искать? А если не найдешь, что делать? Сам жениться должен? Кто это тебя подучил? Корнила Яковлев? Вот черт старый, развратный!

– Да есть у нее муж! Ищет она его.

– Где ж он?

– Куда-то делся.

– Куда?

– Куда-то…

И так всю ночь. Под утро Анжелика подумала, что Мигулин, как и большинство хороших людей, несчастен в любви и в семейной жизни. Ей стало жалко бедного казака, и она уснула.

С утра под крепостной стеной забегали специально присланные люди и стали кричать:

– Эй! Атаманы-молодцы! Честная станица Прибылянская! Выходи войсковую грамоту слушать!..

Мигулин вскочил, наскоро оделся, ополоснул лицо:

– Сиди здесь, никуда не ходи, – наказал он Анжелике.

Где-то на другом конце города шумели казаки. Сквозь приоткрытую дверь видно было, что хозяйка, затаившись, следит за Анжеликой, как кошка за мышью. Опять прибежали к ней соседки, опять заглядывали в комнату якобы по делам и демонстративно не замечали Анжелику. «Почему я должна здесь сидеть?» – подумала маркиза. На глазах изумленных женщин она разделась, накинула нижнюю рубашку, заправила ее в запорожские шаровары, натянула на ноги зеленые сапожки на высоких каблуках, подобрала привычно волосы под меховую шапку и, накинув на левое плечо брошенный на лавку кафтан Мигулина, пошла из дома. Женщины расступились, давая ей дорогу, и зашушукались, глядя вслед.

Она прошла опустевшую торговую площадь, обогнула огромную лужу. Похожий на морской прибой гул голосов стал ближе. За кварталами Павловской станицы Анжелике открылся казачий круг. Многотысячная толпа казаков собралась у стен собора. В центре на естественном возвышении тесно стояла кучка богато одетых, молодых и стариков, среди них Анжелика узнала седого, горбоносого казака, виденного ею в Москве. Порядка было мало. Вооруженные казаки громкими криками приветствовали, либо отклоняли речи выступавших, выкрикивали с места. Особые люди, потрясая плетьми и дубинками, пресекали такие выкрики, но страсти накалялись. Анжелике даже показалось, что решение принимается не по большинству голосов, а по громкости крика.

Она обошла вокруг всю многотысячную толпу, но казаки всюду стояли впритык, и Анжелике, поднимавшейся на носки, едва удавалось заглянуть через их широкие плечи, но там открывался лишь новый ряд плеч и затылков.

– А о случении с вами, атаманы и казаки, – долетали слова горбоносого седого казака, читавшего грамоту, – запорожскому атаману и всему при нем посполитству наш, великого государя, указ послан, велено ему, атаману и всему при нем посполитству, для отвращения той турецкой войны, случась с вами, атаманы и казаки, чайками на Черное море выходить и всякий воинский промысел вопче с вами турского салтана и крымского хана над жителями чинить велено…

Завершив круг, Анжелика не нашла ничего лучшего, как взобраться на мосток, тянувшийся на высоких столбах вдоль квартала. Мосток тоже прогибался от набившихся на нем детей, но через их головы все было видно. Анжелике показалось, что она узнала Мигулина, стоявшего в первых рядах перед старшиной, но скоро она потеряла его из виду.

– Решайте же, атаманы-молодцы, как нам великому государю послужить: забрать город Азов с каланчами и в нем в осаду сесть или помимо них в море идти и промысел чинить? – спрашивал седой гербоносый старик, и площадь отвечала ему разрозненным гулом.

– Забрать Азов с городками и сесть там на жалованьи. А то мы служим с воды и с травы, а не с поместий и не с вотчин. Пусть нам великий государь за Азов втройне жалование положит!.. – кричали одни.

– Нет! Не к делу такие речи! – оборванный, старый и беззубый казак взмахивал шапкой, привлекая внимание круга. – Я сам в Крыму в полоне был и выручили нас казаки, когда в Альму-речку входили и с татарами бились, которые не хотели воды давать. Татары ям нарыли, нас туда на ночь сажали, сверху досками закладывали, а сами на тех досках спали, чтоб мы не убежали. Но я все равно от них сбежал…

– О деле давай!

– В поход на Крым надо, – кричал беззубый старик. – Много наших еще в ямах сидит, надо выручать!

– Братья-казаки, атаманы-молодцы! Четыре года не пускали нас никуда для промысла, и многие без промыслов с Дону от нас разбредаться стали. А на Волгу пошли… Ну, Стеньку вы сами помните… Теперь у нас на Дону добычи никакой нет, реку Дон и Донец с нижнего устья турские люди и крымчаки закрепили, государева жалования на год не станет…

– Будем в Азове и на Каланчах сидеть, будем получать от государя жалование, – перебил говорившего высокий, нарядно одетый казак.

– Откуда ты, Калуженин, знаешь?

– Да вот знаю!

– А какое жалование?

– По десяти рублей.

– Нет! – закричал опять беззубый оборванный старик. – Хотя бы нам государь положил жалования и по сту рублей, мы в Азове и на Каланчах сидеть не хотим. Рады мы за великого государя помереть и без городков. В городки надобно людей тринадцать тысяч, а нас всех на Дону только тысяч с шесть. Надо идти на море для промыслу над неприятелями, а себе для добычи…