Текст книги "Сыны Несчастья"
Автор книги: Анн Бренон
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 20 страниц)
ВЕСНА 1303 ГОДА
Как получилось, что Вы, любивший добрых людей и разговоры о них, больше не заботитесь об этом теперь? Вы ныне занялись всякой ерундой, Вы хотите жениться. Но Вы ведь можете жениться на той, что будет иметь хорошее устремление… И тогда Вы сможете принимать добрых людей в Вашем доме, и делать для них добро, и говорить с Вашей супругой в полной безопасности устремления к Добру…
Показания Пейре Маури перед Жаком Фурнье, июнь 1324 года
В праздник Благовещения, когда был заключен договор и ударили по рукам, Пейре Маури покинул домик и загон кузена Маулена со своей отарой и двумя собаками, чтобы переселиться в богатый дом и обосноваться в огромной овчарне Раймонда Пейре – Сабартес.
Принятие его на работу было несколько церемонным. Погонщик мулов и прежний пастух получили расчет одновременно. Теща хозяина дома, которую уважительно называли Госпожа мать, dona maire, подала Пейре Маури и Пейре Катала, новому погонщику мулов, по чаше вина, которую они выпили вместе с Раймондом Пейре – Сабартес, сидя втроем у очага. Оба молодых человека вежливо отбросили капюшоны на плечи и ждали, когда хозяин начнет пить, чтобы тоже поднести чашу к губам. А когда хозяин пил, то они пристально смотрели на него. Это был человек маленького роста, почти лысый, впечатляюще широкий в плечах и с властной физиономией. Он первым поставил свою чашу на большой сундук в зале и долго, не отрываясь, смотрел на новых работников, пока они не сделали последнего глотка. Его мрачное лицо оттенял только серебристый блеск короткой бородки, казавшейся грубо обрезанной вокруг верхней губы, выступавшей, словно птичий клюв. За ним стояла его жена Себелия, с младенцем у груди, бледными щеками под чепцом, задрав подбородок с выражением превосходства. Удивленный, Пейре подумал, что здесь ему придется забыть о братских жестах и улыбках, которые ему дарила кузина Эглантина.
Но время шло, и Раймонд Пейре оказался более приветливым, чем ему показалось вначале, хоть и вникал в малейшие детали. Он говорил мало, но видел всё. Он показал Пейре Маури все уголки дома, все кухонные принадлежности и сундуки в фоганье, вплоть до самых мелких деталей меблировки в каждой из трех больших комнат; осмотрел с ним камень за камнем весь обширный загон, соединенный коридором с овчарней из хороших досок, конюшню для мулов и хозяйственные пристройки. Он дал ему подержать в руках каждый инструмент, каждый ремень, каждую деталь упряжи. Он показал ему поля, которые угнаивали зимой, и на которых жали летом. И тогда он сказал ему ясно и без всяких экивоков:
– Вы знаете, почему я рассчитал своего погонщика мулов, Арнота Каравесса? Потому что он не был добрым верующим.
И он снова устремил на Пейре пристальный взгляд, и долго, молча смотрел на него.
Пейре ничего не ответил.
Через две недели, рано утром, в Вербное воскресенье, молодой пастух вышел из дома через вход для овец и увидел в лучах утреннего солнца, как его друг Бернат Белибаст, прислонившись к ограде загона, ведет какой–то оживленный разговор с Раймондом Пейре.
– А ты ранняя пташка, – воскликнул Пейре, весело приветствуя его.
Бернат объяснил, что отец послал его обсудить с бальи мессира Жиллета де Вуазена условия выпаса в этом году на землях Арка.
– Мы ведь можем вместе пасти овец, – говорил он возбужденно. – Всех овец, и Эн Пейре – Сабартес, и моего отца, и твоих… Но мы опасаемся, что ваш господин слишком много потребует от нас за право выпаса. Он и так говорит, что у нас вполне хватает своих пастбищ возле Кубьер. Мне придется объяснять ему, что наш господин, архиепископ Нарбонны, все время вставляет нам палки в колеса, и не дает возможности прогонять отары через земли бывшего аббатства святой Марии Кубьерской, слишком ревниво оберегая свои привилегии. Надеюсь, он нас поймет. Мой отец сказал, что мессир Жиллет не очень–то симпатизирует архиепископу…
Раймонд Пейре – Сабартес молча пристально смотрел на обоих юношей в утреннем свете, на юного Белибаста, смуглого и худощавого, как сарацин, на юного Маури, крепкого и высокого, с гордым видом. Он поднял глаза на белеющие неподалеку скалы Серре Гийом, над которыми пролетала пара хищных птиц, широко улыбнулся и положил тяжелую руку на плечо своего нового пастуха.
– Как получилось, что Вы, Пейре, так любивший добрых людей и разговоры о них, уже не тревожитесь об этом теперь? Всем вокруг известно, что Вы ныне заняты всякой ерундой, что Вы хотите жениться. Так возьмите себе жену, которая стоит на дороге Добра… И тогда Вы сможете принимать добрых людей в Вашем доме и говорить о них с Вашей супругой в полной безопасности.
Пейре остолбенело смотрел на него, Бернат счел за лучшее рассмеяться, а хозяин, сохраняя отцовское выражение лица, по–дружески похлопал пастуха по плечу и тяжелым шагом пошел к себе домой. Когда они остались одни, Бернат обернулся к своему другу.
– Вижу, что теперь я должен тебе все объяснять, – вздохнул он, хотя лукавое выражение смягчало его слишком серьезный тон. – Итак: Раймонд Пейре хотел, чтобы ты понял – у него нет сыновей, и он уже не надеется их иметь. Его жена Себелия сейчас выкармливает грудью свою последнюю дочь. И если ты захочешь, то можешь стать для него чем–то большим, чем работник или пастух. Ты можешь стать для него сыном, которого ему не хватает. То есть зятем. Как твой кузен Раймонд стал зятем Мауленов.
– Но у Раймонда Пейре нет дочери на выданье, – удивился Пейре. – Две старших его дочери уже вышли замуж и живут далеко отсюда.
– Не спеши так, – ответил юный Белибаст, – он имел в виду свою дочь Бернаду. Ей сейчас шесть лет, и достаточно подождать хотя бы еще шесть. Для тебя не может быть лучшей партии. Ее отец очень богат, ее приданое будет соответствующим, у тебя будет дом, хороший дом, и ты покончишь с жизнью, где тебе все время угрожает нищета. И, кроме того, они стоят на дороге Добра. А с женой, которая по–настоящему устремлена к Добру, ты сможешь проводить счастливые дни.
Пейре Маури напряг память, пытаясь представить лицо и фигуру этой маленькой девочки, которую он пару раз видел мельком.
– А если она унаследует хмурый вид и злобный характер своей матери? – спросил он со смехом.
Бернат призадумался и сказал, что стоило бы в таком случае подождать и посмотреть. Когда придет время, и девушка вступит в возраст, но при этом ему не понравится, или, несмотря на уроки отца, не будет достаточно уважать и любить добрых людей, Пейре всегда может уйти из дома и забрать то, что ему полагается.
– Ну, посмотрим, – сказал Пейре, пожимая плечами. – Но признаюсь тебе, что мне не хочется больше ни говорить, ни слушать о браке. Я хотел бы сохранить свою свободу и сам зарабатывать себе на жизнь, своими руками… Но скажи, когда же мы наконец увидим добрых людей?
ГЛАВА 9ВЕСНА 1303 ГОДА
Через четыре или пять дней, прибыв с овцами к Раймонду Пейре, я вошел в фоганью. Там готовились к большому празднеству… А в другой комнате, прилегающей к фоганье, Пейре Отье ел рыбу вместе с… Мартином Франсе, из Лиму. Гийом Пейре, из Лиму, обслуживал еретика, и часто ходил в ту комнату возле фоганьи. Однажды он принес рыбу Раймонду Пейре со стола еретика. И когда мы обедали, Пейре Отье вышел из комнаты и показался в фоганье. И он сказал, приветствуя нас: «Пусть Бог благословит вас!»
Показания Пейре Маури перед Жаком Фурнье, июнь 1324 года
Через несколько дней я и в самом деле увидал Мессера Пейре Отье. Это было впервые, но я уверяю тебя, Гийом, что даже если остаток дней мне придется гнить в застенках Инквизиции, я никогда не забуду, никогда не пожалею о том огне, который он зажег во мне; никогда я не раскаюсь в том, что в тот вечер, я, Пейре Маури, по благословению его рук, стал добрым верующим.
Тот вечер я помню так, словно это случилось сегодня. Был апрель, и я по дороге домой, думал, что в следующем месяце надо будет постричь овец и ставить метки для летнего выпаса. В последний раз я гнал отару по деревенским лугам, поднимаясь к Эскумейле. И когда я вновь стал спускаться меж оград и цветущих кустов, то увидел прямо перед собой, внизу, дымки бастиды, в странном вечернем свете под пронзительным весенним небом. Мой лабрит неутомимо кружил возле отары, а молодой пату жался к моим ногам, даже не желая гоняться за ягнятами. Этим апрельским вечером я погрузился в свои мысли, и могу сказать, что именно тогда для меня открылись самые счастливые дни моей жизни.
Я не думал больше о Бернаде д’Эсквина. Эти муки оставили меня. Только однажды меня вновь пронзила тревога, когда как–то в воскресенье я встретился с ней на площади бастиды. Она шла вместе с отцом и матерью – и окинула меня взглядом, полным такого укора, что мое сердце вновь пронзила тоска по нашим объятиям и планам на будущее. Но с моей стороны было бы совсем неблагородно и дальше навещать Бернаду и продолжать прежние отношения. Потому я предпочел вообще не думать об этом. Любовный опыт оставил во мне горький привкус. Переход от статуса почти жениха д’Эсквина к статусу почти будущего зятя Раймонда Пейре меня как–то не вдохновлял. Прежде всего, меня заботила возможность как можно скорее достичь материальной независимости, чтобы занять достойное место среди эмигрантов из Сабартес, и не быть обязанным никому. Быть свободным. Жениться по своему выбору, когда меня охватят новые чувства – но теперь я знал, что для брака этого мало. Мне нужна была еще и свобода выбирать друзей. Свобода любить добрых людей. Говорить с добрыми верующими. Помогать им. Чтобы мои отец, мать и брат Гийом уверились в том, что наши сердца бьются в унисон, а чувства в полном согласии.
Я снова хотел видеть добрых людей.
Я думал о морщинистом лице доброго христианина Амиеля из Перль, который тихо смеялся в тот жаркий летний послеполуденный час и говорил о чаше хорошего вина. О серьезном выражении его лица, напряженно сосредоточенном на уделении благословения, которое снизошло из его рук на склоненную голову моего кузена Раймонда Марти. И чувство нетерпеливого жара, смешанного с любопытством, вдруг сжало мое сердце, когда в тот апрельский вечер я спускался в Арк – и Арк вставал передо мной внизу, в голубой дымке, под небом, разрываемом отблесками надвигающейся бури.
Когда я заводил отару за ограду загона, нас встретил рев и рык баранов, с остервенением роющих землю копытами в своих загородках. Мне стало их жаль, мне хотелось посоветовать им потерпеть немножко – ведь еще пару недель, и они смогут вволю пастись вместе с овцами на летних пастбищах. Но, поднявшись в дом, я заметил какой–то веселый переполох. За полуоткрытой дверью, делившей пополам красивый фасад из охряного камня, слышался шум, голоса, смех. Я несмело вошел. Раймонд Пейре встретил меня с распростертыми объятиями. Он сказал, что я как раз вовремя: положил руку мне на плечо и повел к гостям. Здесь были знакомые все лица. Там, попивая вино, сидели мои кузены Раймонд Маулен и Раймонд Марти, мой товарищ Гийом Эсканье, и двое мужчин из Лиму, с которыми я был уже знаком. Они весело приветствовали меня. Мартин Франсе, богатый горожанин, прятавший лысину под роскошным головным убором из блестящего шелка, а выступающий животик в складках богатой материи. Я вспомнил, что он – торговец полотном и тканями и немного ростовщик, и что он часто имеет дело с Раймондом Пейре, покупая у того большие партии шерсти. Я сам продал ему в прошлом году первые мотки шерсти от моей отары, и довольно выгодно. Второго человека из Лиму звали Гийом Пейре – Кавалье, но нашему Раймонду Пейре – Сабартес он родней не приходился. Если Мартин Франсе был полным и краснощеким, то Гийом Пейре казался сухим и смуглым. Он был одет, как и мы, в простые холщовые одежды и серый плащ с капюшоном. У него был какой–то тусклый взгляд, контрастировавший с воодушевлением, царившим в тот вечер.
Вокруг потрескивающего очага над котелками суетились четыре женщины. Они накрывали на стол, резали ветчину и выставляли пироги. Госпожа мать, конечно же, всем руководила; ее дочь Себелия Пейре с бледными от волнения щеками была одела сегодня в праздничный высокий чепец. Там была также и прелестная Маркеза Ботоль, сестра Гийома Эсканье, которая, поздоровалась со мной, смеясь. Держа чашу с вином в руке, я спросил ее, просто чтобы что–то сказать, где ее муж, Гийом Ботоль, и едва слушал, как она отвечала мне, что он уже два дня, как уехал в Кийан. Тут Раймонд Пейре, все еще держа меня за плечо, показал мне, как Мартин Франсе и Гийом Пейре, эти люди из Лиму, выходят в соседнюю с фоганьей комнату.
– Вы знаете, кто здесь? – прошептал он мне. – Мессер Пейре Отье.
Мессер Пейре Отье… Я не знаю, почему, но мое сердце сжалось, а потом чуть не выскочило у меня из груди. Меня охватили странные чувства. Это было не просто уважение к пожилому человеку, бывшему нотариусу графа де Фуа, о котором мне рассказывала мать и некоторые друзья. Я всего лишь мельком, в Монтайю, в темной фоганье Бенетов, видел его брата, Гийома Отье, в обществе Андрю из Праде. Единственным добрым человеком, которого я видел вблизи, был Амиель из Перль, тоже солидного возраста – да и то тогда, когда я не знал, кто он такой. Но в этот вечер я думал: неужели же эти апостолы, эти добрые христиане – это настоящие люди, из плоти и крови, такие же, как и мы?
Но тут я вспомнил о роскошной и вкусной трапезе. Я сидел за столом вместе с мужчинами из Сабартес, рядом с Гийомом Эсканье, лицо которого, обычно бледное, приобрело цвет, словно отражая отблески жара, в золотистом свете калели с тремя фитилями.
Мы говорили о событиях в Каркассоне и Лиму, но людей из Лиму за столом не было. Мартин Франсе трапезовал вместе с таинственным гостем в соседней комнате за закрытыми дверями. А Гийом Пейре – Кавалье их обслуживал. Он постоянно выходил из этой комнаты и заходил туда, носил хлеб, вино, белую салфетку, и каждый раз тщательно закрывал за собой двери. Я понял, что гость не может разделить с нами праздничной трапезы, потому что сам он ел рыбу: я видел, как Гийом, выйдя из соседней комнаты, склонился над Раймондом Пейре и положил на стол перед ним хорошо прожаренную чудесную форель – от Мессера Пейре Отье.
Когда Гийом Пейре сел рядом с нами, завязался еще более интересный разговор. Хвалили консулов Лиму, пославших делегацию для поддержки своих товарищей и народа Каркассона в их праведном гневе против злоупотреблений этих злобных доминиканских инквизиторов.
Я слушал, как Раймонд Пейре с энтузиазмом рассказывает о храбрых деяниях францисканца по имени Бернат Делисье, который осмелился проповедовать против Инквизиции, о решимости жителей бурга Каркассона, которые взяли приступом доминиканский монастырь и разбили в нем столы и окна; о честности присланного королем следователя, мессира Жана де Пикиньи, принявшего сторону горожан.
– Новый инквизитор Каркассона – это французский доминиканец по имени Монсеньор Жоффре д’Абли. Говорят, он полон решимости восстановить подмоченную репутацию своего ордена и навести порядок в собственных рядах, – воскликнул Гийом Пейре – Кавалье, и его взгляд наконец–то зажегся. – Вот и начал бы с этого! А наших добрых людей оставил бы в покое…
Все эти слова звучали у меня в ушах и находили отзвук в сердце. Они были верны и справедливы. И я разделял с этими людьми и гнев, и надежды, и эти слова были моими, как и их собственные. И меня охватил такой стыд, когда я вспомнил иные слова, которые мне приходилось слышать за иным столом, возле другого очага в Арке, у д’Эсквина. В обществе людей, которые сбивали меня с пути. А здесь, за столом Раймонда Пейре – Сабартес, я чувствовал себя среди своих.
Я протянул руку за красивым, немного сморщенным яблоком, и только приготовился укусить его, как дверь в комнату открылась, и я увидел человеческую фигуру в профиль. Мессер Пейре Отье. Я резко вскочил, опередив Гийома Эсканье, чуть не перевернул лавку, толкнул своего соседа. Добрый человек стоял в дверном проеме, и в падающем на него свете я видел худощавый, темный и прямой силуэт в ореоле седых волос. Он поднял руку.
Я услышал в его голосе дружеский смех.
– Пусть Бог благословит вас, – сказал он.
ГЛАВА 10ТЕМ ЖЕ ВЕЧЕРОМ
Еретик мне сказал тогда: Пейре, я счастлив встретить тебя! Мне говорили, что ты хочешь стать добрым верующим, и если Богу будет угодно, и ты поверишь тому, что я хочу сказать тебе, я покажу тебе дорогу к Спасению Божьему, как Христос показал Своим апостолам, которые не лгали и не обманывали… Есть две Церкви, одна гонима и прощает, а другая владеет и сдирает шкуру…
Показания Пейре Маури перед Жаком Фурнье, июнь 1324 года
Раймонд Пейре тоже поднялся. Он подошел ко мне, взял меня за локоть и сказал, чтобы я пошел с ним к Мессеру Пейре Отье. Он подтолкнул меня к двери, где добрый человек встретил меня с улыбкой. И уже тогда добрый человек сам взял меня за руку, отвел в комнату, усадил рядом с собой на сундук, у изножия ложа, и долго смотрел на меня, не отпуская моей руки. Раймонд Пейре сел напротив нас, а Гийом Пейре – Кавалье и Мартин Франсе вышли. Дверь за ними закрылась. Мы остались одни, хозяин дома, добрый человек и я. Мы сидели в комнате, хорошо освещенной многочисленными свечами.
– Пейре, – сказал мне добрый христианин, – Пейре, я очень рад видеть тебя.
Он снова улыбнулся. Во мне гудела какая–то огромная пустота. Это странное лицо, странная улыбка, одновременно сердечная и лукавая, улыбка, притягивающая улыбку. Мое сердце билось так, что едва не разрывалось, но мне было все равно. Я словно тонул в этом улыбающемся взгляде, тянулся к этому удивительному человеку. Мессер Пейре Отье, нотариус Монсеньора графа де Фуа и человек Божий. Он и в самом деле так стар? Он был весь седой, и возраст, несомненно, оставил на нем свой отпечаток. Он не выглядел таким солидным, красивым, темноволосым мужчиной, как его брат Гийом. Он казался словно бестелесным, однако его жесты были живыми и ловкими, а осанка преисполнена величия. Сидел он очень прямо, его тело не ощущалось под широким синим одеянием, а его бледные сухие руки были сложены на коленях. Я сразу же заметил его прозрачную, подобную пергаменту кожу. Но его синий взгляд сиял, словно у юноши, оживляя и освещая тонкие и энергичные черты, преисполненные интеллигентности и благородства. И у него был очень решительный подбородок. Я смотрел на его благородной формы нос, словно вбиравший в себя все запахи жизни, подвижный тонкий рот, его точеные губы, произносившие слова. Я все никак не мог отделаться от абсурдных мыслей о том, что он чисто выбрит – только легкий белый пушок серебрил лицо и подчеркивал гладкость щек цвета слоновой кости. И тогда он с обезоруживающей улыбкой, неожиданно меняющей его суровое лицо, повторил слова приветствия, но это были и слова веры, которых я ждал с самого детства – и эти слова проникали мне в самую душу, в ее недоступные, интимные глубины. Я слушал его чистый голос, переворачивающий меня всего.
– Пейре, я по–настоящему счастлив! Мне говорили, что ты хочешь стать добрым верующим, и я, если Богу будет угодно, поведу тебя дорогой Спасения, как Христос повел Своих апостолов, которые не лгали и не обманывали. И это мы следуем этой дорогой, и я скажу тебе причину, по которой нас называют еретиками: это потому, что мир ненавидит нас. И неудивительно, что мир ненавидит нас, как написал евангелист Иоанн, ибо также он ненавидел и Господа Нашего и преследовал апостолов Его. И нас самих он ненавидит и преследует за Слово Христово, которого мы стойко придерживаемся. Преследует за правду.
И говоря так, этот человек смотрел мне прямо в лицо, и я забыл всю свою стеснительность. И когда я слушал его и смотрел ему в глаза, я чувствовал, что мы связаны какими–то неощутимыми, но все же неразрывными нитями. Я знал, что передо мною человек Божий, истинный христианин. Я знал, что он имеет власть спасать души, что он спасет и мою душу. Я знал, что он преисполнен мужества, а его жизнь полна опасностей. Его голос звучал с убедительной силой. И я слушал его слова.
– Ибо тех, кто желает добра и твердо хранит свою веру, враги, когда они окажутся в их власти, распнут и побьют камнями, как они поступали с апостолами, которые отказывались отречься даже от одного слова своей веры. Ибо есть две Церкви: одна гонима, но прощает, а другая стремится всем завладеть и сдирает шкуру. Понимаешь ли ты, Пейре, что только та Церковь, которая бежит и прощает, воистину следует дорогой апостолов. И это наша гонимая Церковь. А та Церковь, что стремится всем завладеть и сдирает шкуру, это злобная Церковь Римская, Церковь–преследовательница…
Мне показалось, что его улыбка стала бесконечно, невыразимо печальной. И я воскликнул, оглушенный такой несправедливостью происходящего, от которой мое сердце готово было лопнуть:
– Если вы следуете дорогой правды апостолов, почему же вы не проповедуете в храмах, как это делают священники?
Но, увы, я уже знал ответ.
– Пейре, Пейре, если бы мы проповедовали в храмах, как это делают священники, то Римская Церковь схватила и сожгла бы нас незамедлительно, потому что она смертельно нас ненавидит…
Однако ж, я настаивал.
– Почему же Римская Церковь так сильно ненавидит вас? Какое зло вы ей сделали?
Добрый христианин улыбнулся едва заметной безрадостной улыбкой.
– Следует думать, что она нас боится, что мы представляем для нее слишком большую опасность. Ведь если бы мы имели возможность проповедовать публично и свободно, как ее служители, то верные очень быстро отвернулись бы от проповедей священников, чтобы следовать за нами. Это потому, что мы не говорим ничего, кроме правды, о которой написано в Евангелии, и даже более того, мы подтверждаем свои слова делом: мы живем по правилам апостолов. А Церковь Римская говорит большую неправду и живет во лжи. Ты же сам пастух, скажи мне: разве добрые пастыри пожирают своих овец, вместо того, чтобы оберегать их?
Я почувствовал комок в горле, а человек Божий шептал мне, что Христос – это Пастырь добрый, пришедший спасти заблудших овец, то есть наши души, и привести их в Царство Небесное. Ибо мы не от мира сего, как написал евангелист Иоанн. Царство Божье не от мира сего. Вот почему мы не хотим вступать в сделку с миром, с его богатством и властью, с его насилием. Вот почему мир ненавидит нас. Наша Церковь – это Церковь Божья. А Римская Церковь – это Церковь мира сего.
И Мессер Пейре Отье поднялся с живостью юноши, обнял меня за плечи, и меня всего пробрала дрожь.
– Будь с нами, ведь нынче настал день радости для нас и всех наших братьев! Не бойся больше, Пейре! Я несу тебе благую весть, о которой написаны в Евангелии слова истины. И я хочу, чтобы ты поверил мне, ибо я знаю, что я говорю: я многое знаю о роскоши мира сего, я знаю, что творится в Церкви Римской – ведь я много лет был нотариусом! – Он искренне улыбнулся. Потом вновь посерьезнел. – Но настал день, и я понял, что не жил в правде и истине. И тогда я, вместе со своим братом Гийомом, отправился далеко, в самую Ломбардию, чтобы найти источник этой правды и истины. И там я обучался вместе с моими товарищами, укрепился духом и стал тверд в вере, и мы вернулись в наш край, чтобы напомнить друзьям эту благую весть, о которой здесь уже забыли. И теперь наша вера все крепнет! Она шириться тут и там, и я вижу, что скоро в нашей земле появится много новых добрых верующих. Возрадуйся же, Пейре, ибо если ты хочешь стать добрым верующим, то радость Царствия, обещанного нам, так прекрасна и истинна, что ты не можешь себе этого вообразить…
Я пил его слова, как живую воду, чувствуя, что уже различаю вдали свет Царствия. И я сказал ему, что уже ощущаю себя настоящим и искренним верующим. И тогда добрый христианин повернулся к Раймонду Пейре, о молчаливом присутствии которого я вообще забыл, и сделал ему знак покинуть нас. Тот встал и вышел из комнаты, плотно прикрыв за собою дверь. Затем человек Божий подошел ко мне решительным шагом и попросил меня встать на колени, а сам остался стоять передо мной. Он стоял очень прямо в своих длинных синих одеждах, препоясанный широким кожаным поясом, подняв руки на уровень груди. Так он научил меня ритуалу melhorier. Боже, Гийом, я не имел возможности совершать этого жеста уже много месяцев, может быть даже и лет. Если бы Богу было угодно, чтобы я снова мог совершать его, если бы я мог вновь оказаться в присутствии доброго христианина…
– Добрый христианин, прошу благословения Божьего и Вашего.
Я стоял на коленях перед Мессером Пейре Отье, трижды прося его о благословении, и трижды он благословлял меня звучным и проникновенным голосом. Трижды я простирался перед ним ниц, опустив руки на землю и касаясь лбом пола. Я ничего не видел, кроме штанов из плотной темной ткани, облегающих его худые ноги, его красивых туфлей из мягкой кожи, хорошо сидящих на щиколотке. Потом он попросил меня подняться, привлек меня к себе, к своему прямому и сухому плечу. Трижды я поцеловал его в лицо и трижды он поцеловал меня в ответ, говоря: «Пусть Бог благословит тебя, пусть Бог приведет тебя к счастливому концу, пусть Бог сделает из тебя доброго христианина». И потом я прижался лбом к его плечу, и мое лицо окутал его запах – запах человека ухоженного, запах притираний с ароматами сухих трав и лаванды – это не был запах пастуха! И я услышал, как он спрашивает меня, хочу ли я оставаться добрым верующим до самой смерти, и имею ли я волю и желание попросить доброго человека, когда придет мой последний час, простить мои грехи и спасти мою душу. И я ответил, что да, хочу, всем своим сердцем.
Тогда Мессер Пейре Отье вновь взял меня за плечи, отодвинул от себя на расстояние вытянутых рук, и долго смотрел мне в глаза серьезным и тревожным взглядом. И он сказал мне, что с этого момента я стал добрым верующим Церкви Божьей, и обещание, которое я ему дал, называется convenenza. И если Бог так захочет, она поможет мне спасти мою душу. Потом его лицо снова просветлело от улыбки. Его взгляд стал таким дружеским, что я тоже осмелился улыбнуться ему. От счастья у меня спирало дыхание в груди. Человек Божий снова обнял меня за плечи и крепко сжал их.
– Пойдем, – сказал он, – вернемся к нашим друзьям.
Все были в фоганье – два Гийома, три Раймонда, Маркеза, Мартин, Себелия и сама dona maire, Госпожа мать. И вся эта теплая компания приветствовала нас, окружила нас, все меня поздравляли. Но вот добрый человек протянул обе руки над очагом, словно желая согреть их, и объявил, что близится ночь, и для него настал час отправляться в путь.
– Выпьем же еще раз вместе, друзья мои.
Мы выпили, сидя у очага, а женщины сидели на лавках, в то время, как мужчины окружили доброго христианина. Я оказался между двух кузенов, Раймондом Марти и Раймондом Мауленом, который обнимал меня за плечи, и я говорил и смеялся вместе со всеми. Я радостно смотрел по сторонам. И был поражен, увидев, какое неизгладимое впечатление произвел на женщин – даже на прекрасную Маркезу – Мессер Пейре Отье. Вне всякого сомнения, он, святой человек Божий, несмотря ни на что, оставался человеком из высшего общества, со своими элегантными речами, утонченными и куртуазными манерами. На Себелия тоже была очарована, и так рассыпалась в любезностях, что мне стало смешно. Она увидела это, бросила на меня злобный взгляд, и еще крепче прижала младенца к груди. Я засмеялся еще громче. Как смеялись все мужчины вокруг меня, как смеялся и сам человек Божий, с бокалом вина в руке.
А потом стали рассказывать разные смешные вещи о кривляниях и предрассудках клириков Римских, их бесконечных процессиях и ларцах с реликвиями.
Я не знаю, каким образом мне пришло в голову спросить доброго человека, что он думает о крестном знамении, которое попы требуют от нас совершать, когда мы заходим в церковь.
Я хотел знать, есть ли от этого знака какая–нибудь польза.
– Конечно, от него есть польза, и очень даже большая, – ответил он мне с невозмутимым видом.
Пораженный, я перестал смеяться, глупо открыл рот и заморгал. Лукавая улыбка промелькнула по его лицу, когда он продолжал дальше:
– Крестное знамение очень даже полезно, особенно летом, чтобы отгонять мух от лица. При этом можно произносить такие слова: Вот лоб, вот борода, вот одно ухо, а вот другое.
У меня от смеха выступили слезы на глазах, а потом я заметил, что и окружающие радостно смеются, тем более, что – как я узнал впоследствии – им была уже известна эта шутка.
Через несколько минут все мы поднялись, завернулись в плащи – все мужчины, собравшиеся здесь этим вечером – чтобы сопровождать в дороге Мессера Пейре Отье. Ночь только начиналась, прекрасная ночь, освещенная яркой весенней луной. Добрый человек шел в Кассаинь, где должен был остановиться у добрых верующих, а мы провожали его, почитая за честь обеспечить его безопасность. Все мы были компанией друзей, шедших по дороге лунной весенней ночью.
И мне казалось, что я всегда буду идти так вместе с ними.