Текст книги "Сыны Несчастья"
Автор книги: Анн Бренон
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 20 страниц)
Я не мог скрыть, что эта новость меня задела. Я думал еще и о Мондине, маленькой служанке обеих дам, дочери старого Берната Изарна из Монтайю – я не знал, что сталось с ней в связи с этим несчастьем – Раймонд Борсер ничего об этом не сказал. В связи с Несчастьем, постигшим и мою семью, Бертомью Буррель не преминул перечислить Раймонду Борсеру длинный список преступлений и бед, обрушившихся на Маури из Монтайю из–за ереси. Дом сожжен, имущество конфисковано, отец, мать, дочь и трое сыновей в тюрьме. Мне хотелось закричать, что в Муре Каркассона осталось не так уж много Маури. Что двое из них уже умерли там, мой брат Гийом и сестра Гильельма. Кто следующий? Моя престарелая мать? Мой бедный отец? Но сейчас мне пришлось стиснуть зубы и молчать. Этот серданьский скотовод всего лишь изложил мне свои резоны: для него было абсолютно неприемлемым компрометировать себя связями с сыном погибели. Он не хотел иметь ничего общего с еретиками графства Фуа, и это было совершенно ясно. Он не знал, что может произойти в Сердани, но в одном был уверен: с ним не должно случиться того, что произошло с Бертомью. И потому он советует мне собрать вещички, получить плату, взять младшего брата за руку – и убираться куда–нибудь подальше, хоть к самому дьяволу, если я так желаю. Тем более, что, как ему кажется, мои родичи ему поклонялись.
Я лихорадочно думал. Пока он говорил и пыхтел злобой, я, наоборот, овладел собой. Когда он закончил, я ответил ему как можно мягче и весьма серьезным тоном, чтобы убедить его, что я, со своей стороны, никогда не был замешан в ересь. Что я оставил дом и семью еще подростком и посвящал все свое время овцам и дальним перегонам. Мне показалось, что он мне поверил. Мне также показалось, что в глубине души он бы хотел, чтобы я остался работать на него в Пючсерда. Тем более, что мы оба, и он, и я, знали, что как только представится возможность – на ближайшего святого Михаила – я наймусь к другому хозяину, чуть–чуть подальше. Сердань расположена уж слишком близко к графству Фуа. После чего я и мой хозяин вместе выпили, и тогда он сказал мне, что я – хороший пастух; что даже этот бедный Бертомью ничего другого обо мне не скзал. Только то, что я – хороший пастух. И он добавил также, что ему будет жаль, когда я уйду от него.
Арнот и я оставались в Сердани всё лето. Нам нечего было бояться в горах. В горах пастухи – короли. А потом мы пойдем дальше. Пока не очень далеко. Пока что я должен жить так, чтобы до меня доносились слухи о земле д'Айю, где жили мои родные, посреди несчастья и страха.
ГЛАВА 35ИЮЛЬ 1311 ГОДА
«Но мы верим, что в божественную эпоху увидим новое небо и новую землю… И там мы найдем святой и ангельский трон Отца, о котором Даниил провозгласил: «тысячи тысяч служили Ему и тьмы тем предстояли пред Ним». (Дан.7:10). И об этих делах и творениях, которые там будут, сказал и Апостол: «не видел того глаз, не слышало ухо, и не приходило то на сердце человеку, что приготовил Бог любящим Его.» (1 Кор. 2, 9)»
Анонимный трактат катаров (XIII век)
Я никогда не забуду того лета на высотах Сердани. На пастбищах Мора и нагорьях, где стояли орри, между Пюч Карлит и долиной Антвейг. Тем летом, среди пастухов, охранявших отары в Пючсерда, нас, сыновей Маури, было трое. Арнот и я пасли овец Раймонда Борсера, но наш брат Жаон теперь уже считался одним из многочисленных пастухов Пейре Ильета. На Пасху он прибыл из Капсир, один–одинешенек, всего–то двенадцати годков от роду, худой, загорелый и решительный, совсем как маленький мужчина, чтобы тоже попытаться наняться на работу в Пючсерда. Вскоре, когда у нас выпало немного свободного времени, он мне подробно рассказал, как очутился в Капсир: его привел туда наш кузен из Керигут, и поселил у человека по имени Жакме, из Виллефранш. И там он начал учиться ремеслу пастуха у еще одного беженца из Сабартес – Арнота Отье.
Услышав это имя, я вздрогнул. Жоан смотрел мне в глаза пронзительным взглядом с зеленоватыми искорками.
– Да, – сказал он мне без улыбки, – Отье родом из Мерен. Это родственник добрых людей из Акса. Я, можно сказать, с ним не расставался. Он говорит совсем как наш отец.
Я обнял младшего брата за плечи. Его плечо было крепким и угловатым. Но здоровья ему было не занимать. Когда Арнот услышал, что мы упомянули отца, он бросился к нам. Он положил голову мне на колени и заплакал. Жоан продолжал свой рассказ. Он сказал мне, что когда его хозяин больше в нем не нуждался, то дал ему расчет. И он не знал, куда же ему идти, а возвращаться обратно к дяде Эстев, в Доннезан, ему не очень–то хотелось. И тогда Арнот Отье помог ему. Он сказал, что у него есть племянник, Пейре Кортиль, пастух у Пейре Ильета, в Пючсерда, и он сможет помочь ему наняться на работу. И что в Пючсерда остались еще двое братьев юного Маури, Пейре и Арнот. Жаон заработал в Капсир кошель серебра. Через два дня он уже был в Сердани. Когда он пришел к Раймонду Борсеру, чтобы повидаться со мной, он уже работал на Пейре Ильета вместе с Пейре Кортилем. Я похлопал его по плечу. Он расторопный малый, крепконогий, знает, чего хочет. И уже сумел стать хорошим пастухом. Он поднял ко мне худое и бледное лицо в обрамлении темных волос, растрепанных, как шерсть молодого лабрита.
И вдруг, словно в каком–то ошеломительном просветлении, я узнал в чертах его лица сначала черты моего брата Гийома, а потом сестры Гильельмы. Два лица, исчезнувших из этого мира. Только мы, трое Маури, еще оставались под вольным небом. Двое других братьев гнили в тюрьме.
Пастбища Мора принадлежали одновременно цистерианским монастырям и городу Пючсерда. Это были лучшие пастбища в высокогорной Сердани. Величественные золотистые вершины, возвышавшиеся над остатками буковых рощ, куда добирались только крючковатые сосны. Там можно было ходить разными дорогами – пасти овец в рощах, между стволов, когда наступало гнилое время, или, наоборот, палило солнце; на высотах, где ветер колыхал травы, когда воздух был прозрачен. На лугах произрастало множество трав, которые особенно нравились животным; повсюду рос лакричник – им пропахло молоко для сыров. А чтоб облегчить работу людей, монастырские пастухи оставили нам лучшие загоны, которые я когда–либо видел – целые улицы с коридорами для прогона скота, хорошо спланированные, где каждый камушек стоял на своем месте; большие, удобные летники, где каждый из нас мог найти себе место, не повышая для этого голоса. Большие, выстроенные из камня избы, где мы удобно устраивались на мягких подстилках из папоротника, а в толстых стенах было множество ниш, куда можно было положить пожитки и поставить свечу. Иногда даже попадались маленькие окна, пропускавшие дневной свет. Перед низкими дверями стояли длинные каменные лавы, где можно было погреться на солнышке. Одним словом, рай для пастухов… Мне также нравилось, что все это находилось не так уж далеко от города. Для меня было удивительным, что в разгар летних выпасов я мог чувствовать себя настолько близким к обществу людей. Тем летом я три или четыре раза спускался в Пючсерда, когда чувствовал в этом нужду или желание. К тому же нас, пастухов, было достаточно много, чтобы на несколько часов я мог оставить на них своих овец и младших братьев. Вот так все и произошло, – в конце июля месяца, одним воскресным утром в разгар ярмарки в Пючсерда, когда за площадью церкви Богоматери я наткнулся на того, с кем вот уже два года потрял всякую надежду встретиться. Я как раз шел попросить оливкового масла и вина у Раймонда Борсера, поменять кремень в огниве и взять немного потрохов для сыров. Я был в гуще толпы, как вдруг кто–то схватил меня сзади, отчего я очень испугался. Я даже подумал было, что это какой–нибудь агент Инквизиции, но потом я узнал голос, произнесший мое имя, голос, прозвучавший для моего уха с нотками какой–то забытой страсти.
– Пейре, Пейре. – это был Бернат Белибаст.
Бернат, самый дорогой друг моей юности, брат моей души. Он пришел поговорить со мной о двух исчезнувших из этого мира людях. О моем брате Гийоме и сестре Гильельме. Добавить последний штрих к чистому и светлому образу их памяти. А потом тоже умереть. Добавить и свою память, и свое ясное лицо к тем первым двум. И он также пришел дать мне последний знак. Вот почему я хочу так много сказать тебе о нем, Гийом Маурс, потому что ты не очень хорошо его знал. Тот день мы провели с ним вместе и проговорили еще всю следующую ночь – и пили вино из моей фляги. Бернат очень похудел, он был изможден двумя годами бродяжничества и отчаяния. Но он все еще хранил эту особую красоту сыновей сарацинов, красоту дикого черного волка, всегда готового к прыжку.
Однако он казался мне словно выжженным изнутри. Ужас слишком часто смотрел ему в лицо; он им дышал, он его глотал. И теперь этот ужас словно проглядывал из каждой поры его кожи, чувствовался с каждым биением его пульса.
Он рассказал мне о последнем годе жизни доброго человека Фелипа – который также был последним и для моего брата Гийома. Это было время мужества и страстной веры, когда они ходили по земле д'Айю и Сабартес. Это было около двух лет назад. В июне 1309 года Бернат и Фелип прибыли из графства Ампурдан, что возле моря, не очень далеко от Барселоны. Это было после того, как они трое бежали из Мура Каркассона, встретили меня на пастбище Планезес, пересекли брод Расигуэре, прошли графство Руссильон и горы Альбере, и, наконец, нашли убежище. Бернат и Фелип оставили доброго человека Гийома Белибаста с другими беженцами из Сабартес – братьями Марти из Жюнак. Они – Фелип и Бернат, хотели вернуться в Тулузен, узнать новости о Церкви, о Мессере Пейре из Акса, других добрых людях, обо всех друзьях. Встретить Гильельму. Вырвать ее, вырвать всех, кого только удасться, из ловушек тулузской Инквизиции, увезти их в безопасное место, по другую сторону Пиренеев. Бернат и Фелип несколько недель провели в Сабартес, ожидая проводника. И таким стал мой брат Гийом Маури, который вместе в Бернатом сопровождал и защищал доброго человека Фелипа и ходил с ним повсюду, то к просящему утешения умирающему, то к добрым верующим, запуганным расследованиями и плачущим в тоске. Гийом Маури пытался быть повсюду, где проходил добрый человек, последний свободный добрый человек в Сабартес. Именно за это Церковь, которая сдирает шкуру, и лично ее инквизитор Жоффре д'Абли, дорого заставили его заплатить через несколько недель, в застенках Каркассона.
Потом, в конце лета 1309 года, когда капкан Инквизиции Каркассона захлопнулся вокруг Монтайю, вокруг всех наших родных, Бернат и Фелип прибыли в Лаурагэ, в Лантарес. Там они встретили добрых людей Гийома Отье и Пейре Санса из Ла Гарде, но узнали, в ужасе и оцепенении, что капкан тулузской Инквизиции захлопнулся и здесь. Что расследование инквизитора и его агентов уничтожили почти всю подпольную сеть Церкви; что были арестованы целые семьи, целые деревни – и что Монсеньору Бернарду Ги удалось поймать Старшего, Мессера Пейре из Акса. Потом Гильельму. Мою сестру Гильельму, которая пыталась изо всех сил спасти доброго христианина. Гордую девушку. Любовь Берната.
У Берната на лице двигались желваки, когда он рассказывал мне о своих бедствиях той зимой, когда умирала Церковь. Той зимой черного безумия, когда после ареста Гильельмы, после ареста почти всех добрых людей и юного Рамонета Фабре, который отрекся из страха, и даже Фелипа, с которым он почти не расставался, он, чтобы выжить, сделался бродягой, вором и почти разбойником – но все же не упускал из виду того, что происходило в страшной пучине Инквизиции. Он вернул себе человеческое достоинство в день Пасхи 1310 года, когда явился к кафедральному собору Тулузы и стоял у костра Мессера Пейре Отье и семнадцати вновь впавших в ересь верующих, у костра, которым Монсеньор Бернард Ги укреплял набожность христианского народа этого города.
Но это возвращенное достоинство могло привести его только к смерти. И глядя мне в глаза, он, Бернат, повторил это слово.
Смерть.
Мне следовало понять, что после всего, что произошло, после этого тулузского костра на Пасху, он выжил только потому, что надеялся встретить меня. Чтобы сказать мне то, что должен был сказать. Он провел еще некоторое время в Лаурагэ, потом неподалеку от Гаскони, в тщетной надежде поговорить с добрым человеком Пейре Сансом – которого Инквизиция до сих пор не могла поймать – а потом решил свернуть на юг, в Разес и Фенуийидес. Где и узнал о смерти на костре за повторное впадение в ересь своего брата Арнота Белибаста – новость еще более ужасную для него, потому что он считал себя виноватым… Он, Бернат, который так считал себя исключительно виновным в том, что прибыл слишком поздно, и не смог ни защитить Гильельму, ни умереть вместе с ней. Теперь он хорошо понимал, какой ужасной неосторожностью было и с его стороны, и со стороны Гийома Белибаста, приходить к их младшему брату Арноту в Кубьер и так компрометировать его, зная, что по их следам идет погоня. Он пересек все Фенуийидес, и наконец в горах Капсир встретил юного Пейре Изаура из Ларната, младшего брата Раймонда Изаура, который бежал первым.
Оба они, Бернат Белибаст, искавший меня, и Пейре Изаура, искавших своего брата, вместе прибыли в Пючсерда, на сезон жатвы в долине Сегре, чтобы наняться на работу. Вот почему он тоже пришел сюда, в этот ярмарочный день, в город пастухов.
– Что за жизнь нас ожидает теперь? – спросил он меня.
Мы сидели, прижавшись друг к другу, поджав колени, опершись спиной о тюки соломы в овине Раймонда Борсера. Мы оба пытались зализывать раны наших истекающих кровью душ и пили вино, которое мой хозяин дал мне для пастухов. Я смотрел на Берната Белибаста, держал его за худую и словно иссохшую руку, но еще полную жизни. Я слушал, как дыхание раздирает ему грудь; я смотрел на резкие движения его головы – которые так хорошо знал – когда он отбрасывал назад длинные черные локоны, падавшие ему на лоб. И у меня появилось острое чувство, что он для меня не просто как брат, а как самый близкий из моих братьев. Что он мне настолько близок, каким никогда не был даже Гийом Маури, самый близкий из братьев по крови. Как это возможно? Я подумал о том, что однажды слышал от доброго человека Фелипа. Об этом родстве душ, урожденных в Боге, более обжигающей близости, чем близость тела и крови телесного родства. Я сказал ему об этом. Он заставил себя улыбнуться.
Какая жизнь нас теперь ожидает? – спросил Бернат.
Жизнь вдов и сирот, жизнь одиночек, лишенных утешения. Жизнь без благословения. Я слышал, как он начал говорить мне о своем брате Гийоме Белибасте. О добром человеке. Он сказал мне, что напал на его след. Что он должен быть где–то в стороне Бергедан. Я ответил ему, что это не очень далеко: по другую сторону Сьерра де Кади, на просторах долины Ллобрегат, ниже Бага. Что я там бывал.
– Там, – все повторял Бернат, – живет и прячется мой брат Гийом Белибаст. Теперь он добрый человек Божий, и говорит голосом Добра.
Я слушал. Я внимательно слушал, что говорит Бернат, потому что хотел идти вместе с ним и юным Изаура, который тоже был добрым верующим. Мы можем уйти, когда закончиться сезон жатвы. Мы встретим доброго человека, а потом наймемся на виноградники в Сервера. Мы всегда сможем заработать себе на жизнь. Мы больше не расстанемся, и не будем больше удаляться от голоса Добра. Мы будем жить вместе, рядом с добрым христианином, с другими добрыми верующими, беженцами из Сабартес. Это будет зародыш жизни, общины, надежды, спасения. Мы всё начнем сначала. Мы снова посеем Добро в этом мире. Будем жить, Бернат?
Жить.
Когда ранним утром в свете розово–голубой зари мы расставались, он протянул руку в сторону Сьерра де Кади, отделявшую нас от его брата, доброго человека, и мы уговорились встретиться через три дня, перед входом в церковь Богоматери, в центре города. А потом я поднялся на пастбища Мора, вернулся к младшим братьям, пастухам и отарам.
Бернат, больше я не видел его живым.
В назначенный день меня встретил только юный Пейре Изаура со слезами на глазах – а от Берната осталось лишь нагое тело. Он был похож на спящего человека, завернутого в простыню в углу большой залы больницы для бедных Пючсерда. Он лежал, вытянувшись, очень хрупкий, его волосы были растрепаны и слиплись от крови, тяжелые веки были закрыты, а голова склонена на плечо; он напоминал мне образ распятого Христа, который я видел при входе в часовню. Я всё слышал его слова, которые он пытался мне сказать, и никак не мог: Пейре, Пейре, твоя сестра Гильельма. Ты мне ее доверил. А я не смог ее защитить, как я тебе обещал. «Бернат, Бернат, ты не виновит, ты не мог ее защитить, никто не может защитить нас от Церкви волков. Видишь, она и тебя сломала.
Я едва слышал лепет сестры–привратницы, совавшей мне в руки узел с одеждой Берната. Мне хотелось кричать во весь голос то, что проповедовал добрый человек Пейре из Акса. Или его сын, юный святой. Или Фелип, или Амиель из Перль. Или Андрю из Праде. То, что проповедовали добрые люди, исчезнувшие из этого мира. «Блаженны кроткие и миротворцы. Блаженны нищие духом. Блаженны гонимые за правду, ибо их есть Царствие Небесное». И еще: «Есть две Церкви; одна гонима и прощает, другая всем владеет и сдирает шкуру». Церковь, которая сдирает шкуру, отняла у меня и этого брата. Следует ли ей прощать?
Конечно же, этого брата она не убила собственноручно, как она это сделала с другими. Она не сожгла его перед толпой, не замучила на «кобыле», не уморила голодом и холодом в мрачных застенках. Она просто отняла у него всякую надежду. Она просто столкнула его с высот укреплений Пючсерда, откуда была видна вся иллюзорная красота мира сего. Но даже тогда он стремился к тому, чем она всегда пренебрегала: к великому братству душ света. К Гильельме.
ЭПИЛОГ
ЗИМА 1311–1312
«Мы были в этой земле…, которую никогда не покидали… мы попадали в руки палачей, чтобы проливать свою кровь и заканчивать свою жизнь в муках. Ибо только проповедью Евангелия разрушается империя Сатаны; вот почему зажигается огонь преследований против нас»
Жак Бонбонно. Камизар и проповедник в Пустыне. Письма. 1721 год.
В конце этого последнего лета, Гийом, когда я был переполнен печальными и горестными чувствами после смерти того, кто символизировал для меня все братство в этом мире, я вернулся в Монтайю, чтобы обеими руками прикоснуться к обрывкам нежности, доверия и радости, оставшимися у меня от детства. Я хотел понять, сохранилось ли там еще что–то от моей юности. Вести о Монтайю и моем отце дошли до меня еще в сентябре, как раз перед ярмарками. Буквально через несколько дней после того, как я снова встретил тебя на улице в Пючсерда, тебя, Гийом Маурс, беглого парня из Монтайю, ставшего обычным пастухом… И тогда, в этом безмятежном городе, перед тем, как ты удалился на условленную встречу в таверне, я сказал тебе, что на ближайшего святого Михаила я тоже попытаюсь наняться в Бага вместе с братьями – маленьким Арнотом и уже взрослым Жоаном. Но все пошло не так, как я хотел – хотя, в конце концов, мы оба, ты и я, встретились и зимовали на пастбищах Фликса. И всю зиму мы с тобой проговорили о Монтайю, о наших путях–дорогах изгнания, добрых людях, о разрушенных домах, о наших брошенных в тюрьму отцах, о наших мертвых и сожженных, о Несчастье, преследовавшем нас каждый день, и о том, остались ли у нас причины продолжать наш путь дальше.
Прежде всего, как видишь, Жоан не захотел последовать за нами. Он сказал мне, что для него будет лучше заняться ягнятами на службе у Пейре Ильета, и у него нет никакого желания уходить так далеко. Пейре Ильет сам настоял на этом. У меня не было причин ему возражать. Настало время, чтобы младший брат сам выбирал себе дорогу; я не хотел мешать ему. Потом, за неделю до ярмарки на святого Михаила, когда я уже начал разговаривать по поводу себя и Арнота с новым работодателем, скотоводом из Бага, Бертомью Компаньо, до меня дошли новости из Монтайю. Удивительные новости, посуди сам, Гийом: это были хорошие новости! Я уже и забыл, что они существуют, хорошие новости. В общем, барышник из Акса рассказал мне, что он знает из достоверных источников, что мой отец, Раймонд Маури, и мой младший брат Бернат вернулись в Монтайю. Инквизитор Каркассона заменил им наказание заключения в Мур на простое покаяние с крестом. Моё сердце сильно забилось. Я подумал, что мне надо обмозговать эту ситуацию. Мой отец Раймонд и брат Бернат. Да, оба они носят на одежде кресты бесчестья, у них ничего нет – дом сожжен и его запрещено отстраивать, имущество конфисковано графом де Фуа, который отдал его другим арендаторам, людям, верным Церкви, друзьям ректора. Лишенные всего и отмеченные желтыми крестами, мой отец и брат. Но они хотя бы могут дышать воздухом свободы и видеть дневной свет, дома, в Монтайю.
В Муре оставались только мой брат Раймонд и бедная мать Азалаис. О них не было никаких новостей. Но как только этот человек из Акса открыл рот, Арнот сказал мне, что хочет вернуться к отцу, в Монтайю. Он сказал, что раз отец вернулся, то, конечно же, вернется и мать, что он не хочет больше уходить на зиму на другой конец королевства Арагон. И чтобы я как можно скорее отвел его в Монтайю. Хорошо, малыш Арнот, я отведу тебя, хоть у тебя там, возможно, не будет ничего, кроме нищеты и бедности, как у твоей матери, у нашей матери, нет ничего, кроме горя и страха. Но я чувствовал, как вскипает моя кровь. Знать, что я могу увидеть отца, взять его за руку, услышать его голос… Знать, что он отчаянно ищет способа выжить, и просит милостыню. Мне невыносимо было думать, что я не могу немедленно предстать перед ним, увидеть его, прикоснуться к нему, помочь ему всем, чем можно. Мы должны идти как можно скорее. Просто мне следует держаться с большой осторожностью. Потому что если и есть место, где меня никто не должен видеть, так это Монтайю. Моя земля под небесами.
Я начал с того, что доверил Арнота брату Жоану и Пейре Ильету. Я пообещал им, что вернусь к ярмарке. По своему обыкновению я шел ночью. Я двигался ночью и скрывался днем – за исключением разве что безлюдья, по тропкам, ведомым только мне да пастухам. Я шел в Планезес, и это стоило мне двух длинных марш–бросков. Я прибыл туда ранним голубеющим утром, когда только–только начинает подниматься первый дымок из очагов в фоганье. Мне нужно было взять у моего кума Арнота де Н'Айглина кошель, полный серебра, который он хранил для меня. Этот кошель может помочь моим родным.
Через два дня, в первый день ярмарки, я снова был в Пючсерда – где мы с Бертомью Компаньо ударили по рукам. Он был доволен, что я наконец–то нанялся к нему, и не настаивал, как прежде, чтобы он взял еще и моего младшего брата. Я сказал ему, что буду у него в Бага через неделю, и снова отправился в путь. На этот раз в Монтайю.
Мы шли не так быстро, как хожу я один. Весь этот год Арнот провел вместе со мной на зимних и летних пастбищах, ухаживая за овцами, потому в его детские ножки влилась новая сила. Он вырос, поздоровел, и шел быстрым шагом девятилетнего мальчика. Но он не мог следовать за мною ночными дорогами; он не умел, как я, видеть в темноте. Тогда я брал его за руку, а он цеплялся за мою одежду; иногда я нес его на плече, маленькую, мягкую и теплую ношу, иногда поднимал его за подмышки, чтобы перенести по склону или через овраг. На длинных спусках я давал ему возможность показать, как он умеет балансировать, напрягая бедра или колени. Когда мы останавливались передохнуть, я показывал ему звезды. Под Соржеатом мы долго взбирались по длинному склону Асаладор. Вначале его сердце сильно билось, но потом он вошел в ритм, и я видел, как он шел все легче и легче, поднимаясь рядом со мной к земле д'Айю. Я видел, что он оживился, пытался гроко говорить и даже петь – а нужно было идти молча. Иногда я чувствовал странное возбуждение, так же, как и он. Какую–то смесь страха и радости, смутного ожидания и невыразимого счастья. И эти простые чувства узнавания земли детства, даже в непроглядной темноте ночи, говорили мне, что отец, даже сам еще того не зная, ждет меня.
Свежесть ночного воздуха, стрекот насекомых, а потом, ранним утром, пение птиц в Монтайю. Мы спрятались над урочищем Газейль и, поднявшись к ущелью Балагес, когда стало достаточно светло, я послал Арнота на разведку. Ему нечего было бояться. Он не был беженцем и не находился в розыске. Он – всего лишь ребенок из Монтайю, вернувшийся к своей семье. Он никому не скажет, и никто у него не спросит, сопровождал ли его по дороге кто–то из взрослых. Я провел странный день, неподвижно затаившись за спиленными буковыми стволами, на склоне забытого всеми холма прямо напротив моей деревни, откуда я, хоть и издалека, мог различать силуэты, слышать звуки и ощущать запахи. Иногда я впадал в легкую дремоту. Потом разлеплял веки и наслаждался этим бронзово–медовым светом, который бывает только здесь, на моей родине. Иногда я грыз хлеб из котомки. Но на сердце у меня было тяжело.
Чем теперь стала Монтайю? Я видел перед собой прекрасные очертания деревни, которые я всегда хранил в своем сердце. Я закрыл глаза, чтобы лучше видеть. Плавные линии, лепящиеся друг над другом домики, собранные в треугольник, взмывающий ввысь силуэт замка с тремя угловыми башнями, массивный донжон, ровные стены, окруженные глубоким рвом. Тогда я снова открыл глаза. Знамена де Фуа, как всегда, развевались на вершине донжона. Все те же сады у подножия склона, где виднеются чьи–то фигуры, источники, у которых иногда появляются женщины с кувшином на плече. А еще ниже, возле самых полей, церковь святой Марии во Плоти, выстроенная из белого камня, святилище пастухов, освященная земля кладбища в тени лип. И маленький одинокий силуэт, поднимающийся к деревне от Источника мертвых.
Чем стала Монтайю? Деревня передо мной, казалось, молча притаилась, а я, словно загнанный зверь, смотрел на нее. Зализывает ли она раны? Или ожидает следующего удара? В мягком сентябрьском воздухе она выглядела какой–то ущербной, умирающей, казалась просто рядом домов, все еще лепящихся на возвышенности, под стенами графского замка. И каждый раз, когда я вновь открывал глаза, все тот же жестокий образ ранил меня. Мне бросались в глаза эти провалы в ранее ровных деревенских улицах, словно зияющие дыры, черные пни гнилых зубов. Мне говорили, что половина деревни разрушена и сожжена. Грубая власть солдат и Инквизиции все еще тяготела над Монтайю, все еще хватала ее за шею и загривок, как поступают со строптивым животным, которое хотят подчинить, чтобы встряхнуть его и осыпать ударами, как только оно осмелится снова показать зубы. Я сжал кулаки и, глядя на все это, вспоминал, как ты, Гийом, рассказывал мне, когда мы встретились за неделю или две до того, в Пючсерда. Когда ты мне говорил о том, как ты, молодой Гийом Маурс, осмелился публично бросить в лицо попу Пейре Клергу перед тем, как бежать:
– Берегись меня, потому что если я смогу, то убью тебя, ибо жить могут либо ты, либо я.
И тогда старый Понс Клерг, отец ректора и бальи, патриарх могущественной семьи Клергов – которая все еще была крепка и надежна в основании, возвышаясь над всей деревней – тоже бросил тебе в лицо, тебе, юноше, взбешенному арестом всех своих родных:
– Ты считаешь, что сможешь бороться и против Церкви, и против короля Франции?
Так значит, это Монтайю хотела бороться против Церкви и короля Франции? Монтайю, раненная, сломленная, наполовину опустевшая, обескровленная. Ее мужчины и жещины брошены в тюрьму Каркассона, гниют в Муре, носят желтые кресты, ее мертвые выброшены из могил, дома сожжены. За то, что она не хотела слишком быстро предавать веру отцов…
Именно эти слова вскоре сказал мне отец. Слова, которые на следующий день я унес из Монтайю, и теперь всю жизнь они будут взывать ко мне. Но тогда я размышлял в одиночестве, сидя на сухой траве, и глядя на изуродованные очертания моей деревни. Когда настала ночь, малыш Арнот вернулся за мной вместе с другим моим братом, Бернатом. Его юное лицо было бледным, худым, очень решительным, замкнутым в какой–то немой обреченности. Он приветствовал меня без особой радости. Я обнял его, но его плечо под моими пальцами показалось жестким и словно неосязаемым. Я едва узнавал юношу, явившегося в Доннезан год или два назад, чтобы предупредить меня. Желавшего убежать за Пиренеи и там, вдали, начать новую жизнь. Бернат Маури, которому едва исполнилось семнадцать лет, с огромными крестами из желтой ткани, нашитыми на грудь и спину, проведший много месяцев в инквизиторских застенках Мура Каркассона.
– Наша мать умерла, – сказал он мне жестко, как если бы хотел бросить мне это в лицо.
Я упал в траву на колени, а малыш Арнот пошел один вниз по склону, через лощину с амбарами, к тому, что осталось от Монтайю.
И тогда мой брат Бернат добавил безжизненным голосом, что наша мать Азалаис не могла долго выносить жизнь в инквизиторской тюрьме. Что ее осудили на очень тесный Мур, на хлеб скорби и воду страданий. С кандалами на ногах. Азалаис Маури, урожденную Эстев, жену Раймонда, ткача из Монтайю, которая каждый год своей жизни, после свадьбы, рожала по ребенку, из которых семь или восемь выжили. И двое из этих детей умерли еще до нее в Муре Каркассона. Моя мать Азалаис, моя мать, с худым трагическим лицом, влажными глазами, нежным ртом, устами, передававшими нам поцелуи и молитвы. Я с силой сжал плечи брата Берната и попросил его помолиться вместе со мной, здесь, под небом, глядя на Монтайю. Сказать молитву добрых людей, обратиться к Отцу Святому, к Богу Истинному. Но он вырвался от меня и стал ворчать. Сказал, что не может больше молиться. Что он больше не будет молиться, ни притворно, в храмах попов, ни молча, в глубине своего сердца. Вздор все это! Он от злости топнул ногой, и мы стали спускаться к деревне, а ночь все сгущалась. Моя мать умерла, и я впервые ощутил себя вдовцом и сиротой, лишенным всякой любви. И я понял, что моего детства больше нет, и юность ко мне тоже не вернется.
Бернат и мой отец устроились в хижине на ближайшей террасе за деревней, на северных землях под паром, где только груды камней отмечали старые участки. Эти несколько пядей земли, обращенные в сторону Комюс и ущелья Лафру, откуда дуют холодные ветра, никому пока не нужны. Здесь они могли выжить, пока кастелян не решит строить настоящие стены с этой стороны. Отец сказал, что наша сестра, Раймонда Марти, ожидающая, когда ее муж тоже вернется из Мура Каркассона, иногда приносила им немного хлеба. Брат Бернат с его желтыми крестами, боялся наниматься на работу за пределами родной деревни. Он рубил дрова, приносил ягоды и грибы. Немного дичи, хворост для костра, кору для крыши.