Текст книги "Сыны Несчастья"

Автор книги: Анн Бренон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 20 страниц)

ГЛАВА 32
ЛЕТО 1310 ГОДА

«А тех, благих, кто желает твердо держаться своей веры, враги, когда они попадают им в руки, распинают и побивают камнями, как они поступали с апостолами, когда те отказывались отречься даже от одного слова истинной веры, которой они придерживались. Ибо есть две Церкви: одна гонима и прощает, а другая всем владеет и сдирает шкуру; и только та, которая бежит и прощает, только она следуют прямой дорогой апостолов; она не лжет и не обманывает. А та Церковь, которая всем владеет и сдирает шкуру, это Церковь Римская.»

Проповедь Пейре Отье. Показания Пейре Маури перед Жаком Фурнье

В первые дни весны я узнал о смерти на костре в Каркассоне доброго человека Фелипа.

Те, кто принес мне эту весть, и кто слушал его приговор, говорили, что его поймали в конце зимы, в Лаурагэ, агенты инквизитора Бернарда Ги; что сначала его держали и допрашивали в Муре Тулузы, потом перевели в Каркассон, в распоряжение инквизитора Жоффр д’Абли. Как и всех еретиков Сабартес, пойманных в регионе Тулузэ. Как мою сестру Гильельму. Нераскаявшийся еретик, Фелип. И его тоже сожгли, как и других, на берегу Од. Я стоял, прислонившись к огромной массивной скале Планезес, в том месте, которое я любил, потому что здесь мир казался мне тихим и прекрасным – даже если я знал, что это всего лишь иллюзия. Я присел на корточки и растирал между пальцами кусочки слюды и крошащуюся скальную породу, и я сказал себе, что я, наверное, возьму немного денег у Арнота де Н’Айглина, которому я из осторожности доверил всё, что у меня было, и рискну пойти в Каркассон.

Я чувствовал безумное, невыносимое, почти плотское желание вдохнуть самому, своими ноздрями, запах костров, почувствовать его своей гортанью. Чтобы моя грудь наполнилась вкусом пепла и смертью людей, которых я любил. Было ли это действительно черным признаком безумия? Или простым свидетельством мужества и верности, которое я хотел разделить вместе с ними? Я никогда не был в Каркассоне. Но я знал, что мне достаточно для этого спуститься в долину Од. Кто там знает меня, в низине? Каркассон, мрачный город сильных мира сего. Жаум, Себелия, Арнот, Андрю, Гийом, Фелип, и все другие – конечно же, их не было больше там, в туманных водах потока. Только их пепел был там развеян. Все они улетели в Царствие Отца Небесного. Но в Каркассоне, за ужасными глухими стенами, в темнице Мура, жила еще моя сестра Гильельма, мои братья Гийом и Раймонд. Разве, имея немного денег в кошеле, я не мог бы попробовать облегчить им судьбу, если найду не очень щепетильных стражей?

Мой друг бальи категорически отсоветовал мне это делать. Он сказал мне, что это все равно, что пойти прямо в волчью пасть, и я знал, я понимал, что он прав. Конечно, я мог иметь хоть какую–то слабую надежду помочь своим близким только в том случае, если я буду жив и останусь на свободе. Но вот я жив и на свободе, но что я могу сделать? Помочь выжившим выжить? Все еще надеяться, несмотря ни на что, спасти свою душу? Но как я могу желать спасти мою душу и не прилагать при этом всех усилий, чтобы отвратить Несчастье от своих близких?

Но мне еще пришлось выдержать, вынести и преодолеть множество ударов судьбы. В эту прекрасную пору, когда зеленела трава и распускались листья, когда сладко блеяли овцы, а кровь начинала сильнее играть в жилах – я узнал еще более ужасные вещи, чем зимой. В первые дни мая, когда еще немного, и я готов был заняться ломящей спину и руки стрижкой всех отар Расигуэрес и Планезес, среди которых были и мои бывшие овцы, только в этом году на них больше не стояла моя красная отметина, а метка братьев Андрю – одним словом, перед этой утомительной стрижкой пришла ужасная новость о смерти Мессера Пейре из Акса. Кажется, что они все время были вдвоем, эти инквизиторы, чтобы наконец вынести ему приговор. Двое господ инквизиторов, проповедников дьявола и его папы, которые поддерживали друг друга. Боялись ли они его, его слишком ясного и прямого взгляда, его евангельского слова? Я словно бы видел их, этих Монсеньоров Бернарда Ги и Жоффре д’Абли, стоящих бок о бок и подбадривающих друг друга, окруженных батальонами своих монахов, проповедников и священников, в рясах, ризах и с распятиями, окруженных всеми сильными, властными и богатыми людьми сенешальства Тулузского, аббатами, офицерами, епископами, консулами, клириками, военными и горожанами. И всё для того, чтобы предать старого человека анафеме в злобном желании отправить его в их ад.

И вот что я еще узнал от пастухов из Фенуийидес. Что Мессер Пейре из Акса, добрый христианин, человек Божий, выслушал свой приговор, и потом был сожжен перед кафедральным собором Тулузы вместе с семнадцатью верующими, мужчинами и женщинами, вновь впавшими в ересь. Накануне праздника Пасхи. Пасха. О! Какой чудесный праздник! В тот день сожгли живьем часть моей души. Доброго человека, Пейре Отье, который сделал из меня доброго верующего, который заключил со мной пакт convenenza, и которому я доверил спасение своей души. Отныне моя душа всегда будет жить сиротой в этом мире. Никогда не буду я больше петь на Пасху ни в одной церкви, не хочу больше смотреть ни на одного попа.

И потом, намного позже, я узнал – от Берната Белибаста – что когда нашего Старшего привязывали к столбу, он улыбнулся своей печальной улыбкой, которую мы все так прекрасно знали. И сказал, что если ему дадут последний раз проповедовать перед толпой, той толпой, которая собралась посмотреть, как его сожгут, то она вся обратится в его веру. И потом он обернулся к семнадцати верующим, которые должны были умереть вместе с ним, чтобы послать им последнее благословение в знак их вечного спасения. Вот так эти инквизиторы насытили народ тулузский своей «благой пасхальной вестью», от которой сердца наполнились ужасом, внутренности подступили к горлу. Восемнадцать живых факелов в трезвоне кафедрального собора.

Месяц или два спустя, мы – я и мои товарищи–пастухи – добрались до наших пастбищ в горах Мерен, высоко над землей Акса, далеко от всех расследований; прямо перед нами открывался вид на Пюиг Карлит. Мы были возле перевалов, где открывались дороги к югу. И здесь я получил еще один удар судьбы, прямо в лицо. Ко мне подошли мужчина и ребенок, сначала я их не узнал. Это произошло так, как часто происходили здесь важные встречи, когда в полдень я оставался один среди летников, и после утренней дойки шел по длинному коридору, построенному из шероховатых камней, чтобы приготовить сыры к перевозке. Это была целая деревня orris, деревня, состоящая из пастушеских летников, на перевале Ллёзе. Стоял июльский день, прохладный и облачный, и слышался только стук капель дождя по листве. В летнике поднимался слабый пар от молока. Я вытер лоб. Было темно, как вечером. И тут я услышал совсем рядом голос ребенка, звавший «Пейре, Пейре!». Я подумал, что это нежный голос Гильота, худенького бастарда священника из Мерен, который пас коз На Фериола, и которого мы брали с собой из жалости. Этих хитрых животных нелегко обмануть, бьюсь об заклад, что они на многое способны.

Я нагнулся, чтобы выйти, переступил через порог, но не успел вдохнуть запах дождя, как увидел перед собой маленького рыжеватого человечка с озабоченным бледным лицом и острыми локтями. И крепко сложенного мужчину, который держал его за плечо.

– Пейре!

Боже! Это же мой младший брат Арнот! Он, моргая, смотрел на меня с неловким и несчастным видом, и не осмеливался больше ничего сказать. Тогда я взял его на руки и обнял. Он прижался ко мне и зарыдал у меня на шее. Он вдыхал кисловатый запах молока, которым я пропах.

– Я Ваш кузен из Керигут, – представился мужчина.

Я поставил ребенка на землю, и мы все уселись на больших камнях возле летников, под укрытием буковых ветвей. Я принес им хлеба и молока и пригласил их перекусить. Ребенок свернулся калачиком возле меня, а мужчина стал рассказывать. Это был родственник моего дяди Гийома Эстеве, брата моей матери Азалаис. Мой дядя, который взял на себя заботу о моих младших братьях, послал его ко мне. Арнот и Жоан вынуждены были бежать из Монтайю, потому что наши родители получили приговор инквизитора. В день святого Иоанна. Родители были осуждены на Мур, так же, как и мои братья, Бернард и Раймонд.

– Ваш дом, – добавил мой кузен, – сразу же разрушили и сожгли. Все Ваше имущество полностью конфисковано. Все взрослые члены семьи в тюрьме. Дети не могли больше жить в Монтайю. Они пошли прямо в Керигут, к своему дяде Гийому, моему тестю.

Я понял, что дядя Эстеве хочет найти какое–то решение, как быть с обоими детьми. Слишком пожилой и разбитый болезнями, он не мог зботиться о них, и к тому же, доверительно сообщил мне его родственник, он не хотел ссориться с женой, которая уже начала его попрекать – и потому доверил их мужу своей дочери. Старшего, Жоана, достигшего уже больее десяти лет, он сразу же поселил в Капсире, у кума Гийома Эстеве. А вот о маленьком Арноте, которому было не больше семи или восьми, и у которого не было иных родственников, кроме меня, следовало позаботиться мне самому. Конечно же, я сразу же согласился. И именно потому, что я принял на себя эту ответственность, и заверил в том своего родственника, я решил пока еще не бежать.

ГЛАВА 33
ЛЕТО 1310 ГОДА

«[Священник Пейре Клерг] сказал мне, что он может сгноить в Муре Каркассона моего отца, брата, меня самого, и всех из моего дома… Я ответил ему, что уйду из Монтайю, но вначале я отомщу ему; чтобы он остерегался меня…потому что если я смогу, то убью его, ибо на свете могут жить либо он, либо я. На что Понс Клерг, отец попа, ответил: «Ты считаешь, что сможешь бороться и против Церкви, и против короля Франции?»

Показания Гийома Маурса перед Жаком Фурнье (октября 1321 года)

Арнот спал подле меня. Дорога явно измучила его. Это был тщедушный ребенок; и я сказал себе, что, наверное, весь этот полный испытаний прошлый год он довольно часто голодал. Но смогу ли я предложить ему более спокойную жизнь? В нескольких словах я расспросил кузена из Керигут. Если я хорошо понял, то, что он мне сказал, то приговоры вынесены, и все они теперь узники Мура Каркассона. Все? Мой отец Раймонд Маури, мать Азалаис, сестра Гильельма, все мои братья – Гийом, Раймонд, и даже этот бедный юный Бернат, который надеялся выйти с крестами и мечтал бежать.

Нет, не только. Кузен из Керигут вздохнул и заломил в отчаянии руки. Все еще хуже, совсем плохо. В каркассонской тюрьме, от горя и страданий умерли моя сестра Гильельма и брат Гийом.

Этот удар обрушился на меня внезапно.

Я не знал, как мне быть, мне хотелось кричать, но на моих руках была эта нежданная ноша, это крошечное, одетое в лохмотья тельце со слишком бледной кожей, тоненькими косточками, мой испуганный, печальный и сокрушенный братец Арнот – последний из детей моей бедной матери Азалаис.

Сильный дождь стал хлестать меня по лицу, капли катились по носу и намочили бороду. Я поспешил внести спящую ношу в орри, чтобы защитить ее.

Когда лето достигло апогея, для меня прозвенел последний звонок. И тогда все, наконец, само собой разрешилось. Мы поднялись почти до превала Педрос, неподалеку озер. Иногда пастушеские дороги заводили нас на высокогорные пастбища уже далеко от Мерен, и даже не в графстве Фуа, а в Сердани и королевстве Арагон. По ночам я мог стеречь овечек и молодых барашков в красивом и просторном загоне, построенном из красного камня, самом лучшем, который мне доводилось видеть. Мы называли его красным загоном. Мы, пастухи, спали в орри Золотого Ущелья. Я любил смотреть на эти бескрайние горизонты, возвышающиеся над проходом Пьюморен. Только–только перевалило за полдень, и, когда я пошел посмотреть, как там сыры, то, обернувшись, взглянул на юг, на сиявшее голубизной Золотое Ущелье, и поискал глазами змеившееся вдалеке стадо овец, спиралью огибавшее скальные стены. Посредине дороги я заметил чью–то высокую, худую фигуру, и, по интенсивно желтому камзолу узнал Пейре Видаля из Расигуэре. Он всегда ходил с Бертомью из Аксата. Тем не менее, я беспокоился не из–за них, а из–за другой парочки. Мой младший брат Арнот, к которому понемногу на свежем воздухе возвращались краски жизни, всегда ходил вместе с Гильотом и его козами. Обычно они пасли их возле озера. Я свиснул собаке, чтобы она нагнала меня, и тут услышал чьи–то шаги; кто–то быстро шел в моем направлении со стороны Льоз. Это был Бернат из Мерен. Он почти бежал.

Он пришел предупредить меня. Возможно, мне грозит опасность. Со стороны Мерен верхом на мулах едут двое мужчин. Он еще не видел их лиц, но они хорошо одеты и при них мечи. Я вскочил на ноги, а он взглядом показал мне тропинку на карнизе, идущую над плато, где стояли летники. Мы стали молча подниматься вверх, не задев даже камушка; мы были в сотне шагов от летников, среди каменного хаоса и огромных обломков гранита, полностью нас скрывающих. Но на сердце у меня было легко. Если бы мне нужно было исчезнуть, я сделал бы это тотчас же.

И вскоре они уже были здесь. Я без труда узнал их. И я больше не колебался. Я коснулся руки Берната–меренца.

– Ты можешь оставить нас, я выкручусь. Но все же предупреди остальных, пусть они найдут моего брата Арнота. Даже если я попаду в переделку, то выпутаюсь и вернусь за ним.

Я медленно спускался к новоприбывшим – они как раз подъехали к каменным орри и входили в дверь летника с сырами. У мулов были красивые шоры. Увидев меня, они вздрогнули и зафыркали. И только тогда прибывшие обратили на меня взор.

Итак, они меня увидели. А я увидел Монтайю, но это был новый образ Монтайю, который добрался уже и до меня. Раймонд Клерг, из богатого дома Клергов, брат Пейре Клерга, ректора прихода, и Берната Клерга, бальи деревни. С ним был Жаум д’Альсен, лейтенант графского кастеляна. Я остановился в нескольких шагах от них, чуть выше. Если бы они захотели броситься на меня, им пришлось бы долго карабкаться по каменным осыпям. А я бы в это время был уже далеко. Я ничего не говорил и ждал, пока они первые со мной поздороваются. И они не замедлили это сделать. Первым заговорил Раймонд Клерг. Это был красивый смуглый мужчина, как и его братья, с немного мясистым полнокровным лицом и уверенными движениями. Он по–дружески протянул ко мне руки.

– Тебе не стоит бояться нас, Пейре. Иди же поскорей к нам. Мы так устали с дороги и нас мучит жажда.

Они оба приторочили свои большие мечи в ножнах к вьюкам мулов, оставшихся возле орри, потом стреножили животных. Грубый Жаум д’Альсен попытался явить мне самую любезную мину, на которую только был способен. У него была густая борода, а одет он был в обшитый металлическими пластинами колет. Я тоже приветственно поднял руку, и без лишних уговоров присоединился к ним. Когда они подкрепили свои силы испеченным мною хлебом, сделанным мною сыром, испили из пастушьих кружек воды из наших источников, то сказали, что они ведь пришли за мной. Что у них есть приказ инквизитора привести меня, но они, конечно же, не будут этого делать. Я смотрел прямо в глаза Раймонду Клергу. Я не опускал глаз, я ждал, чтоб он первым отвел взгляд. И он не замедлил это сделать. Он знал, Раймонд Клерг, что я знаю. Что я присутствовал при том, когда однажды, зимним вечером, его брат Пейре, поп, и он сам, у фонтана де Ривель, становились на колени перед добрым человеком Андрю из Праде, и просили его благословения. Могущественная династия Клергов. Лучшие союзники власти, инквизитора и графа, Церкви и короля в деревне Монтайю – однако, как и многие другие, и они, и они тоже по уши вляпались в ересь.

Жаум д’Альсен был всего лишь тупым воякой, закованным в железо дворянчиком. Вся игра велась между мной и Раймондом Клергом, и, прежде всего, это была именно игра. Он не мог ничего сделать против меня, он не стал бы рисковать, что я их выдам, его и его братьев.

И тут его взгляд вновь оживился.

– Ты не должен нас бояться, Пейре, – повторил он. Мы знаем, что ты хороший человек. Твоя семья и наша семья всегда были в хороших отношениях. Кроме того, всех твоих и так уже арестовали. Но у нас есть еще одно дело – приказ арестовать и привести Жоана Бенета, бежавшего из Монтайю после того, как он был призван к ответу Монсеньором Жоффре д’Абли. Может быть, ты знаешь, где мы могли бы его встретить? И еще Гийома Маурса…

Это предложение было сделано столь грубо, что я разрывался между двумя противоположными чувствами – желанием расхохотаться им в лицо и вспышкой гнева. Но я не подал вида, и только пожал плечами в знак отрицания. Тогда Раймонд Клерг расслабился. Жестким и шипящим голосом он стал рассказывать мне, как если бы я всю жизнь был ему кумом и сватом, о Жоане Бенете и Гийоме Маурсе. О Жоане Бенете и тебе, Гийом. Он сказал мне, что вы с ним осмелились угрожать его брату, Пейре Клергу, попу Монтайю. Что вы ему сказали, что если бы вам удалось застать его одного, то вы бы с него шкуру спустили. Конечно же, за то, что он стал играть на руку инквизитору; что из–за него арестовали ваших отцов, братьев, матерей. Ну, чего еще ожидать от попов? Он играл в свою игру.

Я; конечно, не делился своими размышлениями с Раймондом Клергом, я думал о вас обоих, Жоане Бенете и Гийоме Маурсе. Я думал о ваших отцах и братьях, томящихся в Муре Каркассона. Я думал о твоей матери, Гийом, о Менгарде Маурс. Я смотрел на руки Жаума д’Альсена, эти руки солдата. Меня охватило отвратительное чувство холодного гнева. Достаточно было нескольких слов Раймонда Клерга, чтобы вызвать в моей памяти эту мерзкую черную новость, которая настигла меня в Фенуийидес, через несколько недель после того, как это случилось: как Менгарда Маурс, муж которой гнил в тюрьме инквизитора, а сыновья думали о мести, была официально обвинена попом Монтайю, его братом бальи и их отцом, Понсом Клергом. Как она была уличена в лжесвидетельстве против них и привлечена к ответственности. И как граф де Фуа послал своего палача к кастеляну Монтайю, чтобы привести приговор в исполнение. Как на площади, над деревней, прямо под высокими стенами замка, под конвоем солдат и лейтенанта кастеляна, на глазах перепуганных жителей Монтайю, которые еще осмеливались там жить, палач привел этот приговор в исполнение. Отрезал язык у Менгарды Маурс.

– Нет, я не знаю, где прячутся сын Гийома Бенета и сын Менгарды Маурс. Ты их здесь не встретишь, – сказал я старшему из братьев Клергов. – Скорее всего, они дали деру. И их дороги увели их, возможно, в самую землю сарацин…

Они уехали. По их просьбе я положил в их дорожные сумки два круга хорошо отжатых сыров, чтобы они не потекли по дороге, и один из только что испеченных мною хлебов. Но, собственно говоря, это была достаточно дешевая плата за мою свободу. Лицо Жаума д’Альсен было непроницаемым, как всегда. Лишенным всякого выражения. Он попробовал улыбнуться, но его губы под кустистыми усами только приподнялись в презрительном оскале. Но в откормленном лице Раймонда Клерга я читал словно бы колебание, какой–то отблеск печали и, я бы даже сказал, сожаления. Он на минуту остановился передо мной, и вдруг прошептал мне, с какими–то почти тоскливыми интонациями и бегающим взглядом, те же слова, которые когда–то сказал мне добрый Гийом Бенет:

– Так пустись и ты в путь, Пейре. Не медли. Не оставайся больше в графстве Фуа, уходи на другую сторону. Другие придут после нас, и они не дадут тебе уйти так легко.

Был конец августа 1310 года.

На следующий день я взял за руку младшего брата Арнота; на поясе у меня были кошель, нож и огниво, а на спине – крест–накрест две тяжелые переметные сумы, в руках посох. Посох был и у ребенка – его первый посох, который я сам вырезал ему из прямого ствола самшита. И мы отправились на юг. На другую сторону.

ГЛАВА 34
1310 – 1311 ГОДЫ

«Я пришел в Пючсерда, где оставался у Раймонда Борсера. Тот однажды пришел в Акс и услышал, как Бертомью Буррель говорил, что Раймонд Маури, мой отец, Гильельма, моя сестра, и трое из моих братьев, Раймонд, Бернат и Гийом Маури были арестованы инквизиторами как еретики. Тогда он сказал мне уходить, откуда пришел. Но поскольку я уверил его, что к этой секте не имею никакого отношения, он оставил меня у себя до конца года…»

Показания Пейре Маури перед Жаком Фурнье (июнь 1324 года)

На святого Михаила сентябрьского того же года у меня не возникло никаких проблем с тем, чтобы наняться на работу в Пючсерда, даже вместе с ребенком. Город Пючсерда, доминирующий над серданьскими плато и высокогорной долиной Сегр, стал Иерусалимом для пастухов. Во время большой осенней ярмарки в Сердани, я оказался в толпе знакомых сотоварищей. Некоторых я знал только в лицо, а кое с кем уже побывал на зимних или летних пастбищах. Там были и серданьцы, и гасконцы, и каталонцы, и арагонцы. Но были также пастухи из Сабартес, Разес или Доннезан. Те, что пришли сюда еще до меня, сделав всё, чтобы между ними и Инквизицией оказалось как можно большее расстояние и высокие горы. А еще те, которых привлекало имя свободных людей Пючсерда.

Горная цитадель, город с черепичными и гонтовыми кровлями, высоко стоящий, основательный, любимый, обладающий всеми привилегиями, которые только могла дать ему арагонская корона, этот город бурлил какой–то невероятной, дерзкой жизненностью. Дважды он горел, но отстраивался еще больше и краше. Сейчас здесь собирались самые крупные скотоводы из Сердани и каталонских графств, сюда стекались огромные отары с высокогорных пастбищ дю Палларс и Андорры, перед тем, как уйти на зимние пастбища в долину Эбре – и которым, с задором и прилежанием, старались подражать самые смелые скотоводы из Акса и графства Фуа. Несколько лет назад этот надменный город даже выкупил у монастырей Поблет и Санта – Крю их огромные горные пастбища от Карлит до Антвейг, возле ворот Пьюморен – лучшие летние пастбища в наших горах – высоко над Серданью, но недалеко от города.

Сам город, укрывшись в раковине высоких бледных равнин и тучных земель, шумел и каждый божий день обогащался благодаря всевозможным ремеслам, сопряженными с шерстью, кожей и даже молоком и сырами. Здесь процветали менялы и банкиры, потому что это место притягивало деньги. Еврейский квартал был не менее оживленным. На улицах Пючсерда меня оглушили звуки, запахи, яркие образы. Стук ткацких гребней часто вызывал слезы на моих глазах. Я вспоминал своего отца, согнутого над работой. Над своим скромным станком с двумя педалями, работая медленными, но точными движениями в полутьме нашего дома – дома, который теперь разрушен и сожжен.

Пастухи серданьские, каталонские, гасконские или окситанские, пастухи из Андорры, из долин Аррана, дю Палларс и даже из Кузеран. Я был одним из них. Меня нанял Раймон Борсер. Это был серьезный работодатель, кум Бертомью Бурреля, из Акса. Я уже был у него, зимой 1306 года, когда шел в Тортозу. Он нанял нас обоих, меня и малыша. Тот выглядел на хороших восемь лет, и мог уже, по крайней мере, заработать себе на кусок хлеба, а я был ему одновременно и защитником, и гарантом. Арнот испуганно стоял, прижавшись к моей ноге. Но потом все его личико расцвело, когда он тоже должен был, согласно обычаю, ударить по рукам с новым хозяином.

На ярмарке я встретил Раймонда Изаура, из Ларната, с висящей на шее парой новых красивых башмаков. Он был готов отправиться в землю Лерида. Мы не то чтобы были близкими приятелями, но знали друг друга. Он был сыном богатой и могущественной семьи с высот Сабартес, связанной с семьей Отье из Акса; я же был из очень скромного дома в Монтайю. Но нас сблизили преследования и общая борьба. И мне, и ему доводилось сопровождать добрых людей; мы передавали друг другу эстафету, иногда встречались, но вместе защищали, кормили и принимали добрых людей. Нам обоим, иногда даже вместе, доводилось почитать их и слушать их проповеди. Мы вместе получали их благословение. Добрый верующий, Раймонд Изаура – но сломленный человек, как и многие из нас, как и я, возможно.

Когда начались первые расследования в Сабартес – а это было больше двух лет тому – вся их семья была вызвана к инквизитору. Ему удалось бежать еще до вынесения приговора. Какое–то время он пытался жить в Сердани, но не имел ни склонности, ни способностей пасти овец или работать с шерстью. Потому он решил спуститься в низину, пойти на юг. Он надеялся, что в Лерида найдет себе иное ремесло, чтобы выжить, ремесло, с которым он мог бы справиться своими, все еще белыми, руками. Возможно, на своем пути он встретит других беженцев с высот Сабартес. Он говорил мне о Марти из Жюнак. О братьях и сестрах молодого доброго человека Арнота, недавно сожженного в Каркассоне. Они также происходили из хорошего и могущественного дома, сыновья и дочери главного кузнеца из Жюнак, что в Викдессус. И они также были одними из первых вызваны к инквизитору и бежали от его приговоров. Как и все мы, они тоже всё потеряли – имущество конфисковано, дом сожжен.

Я сказал ему, что возможно, встречу их, когда буду идти на юг, на зимние пастбища. И тогда я скажу им, что их друг Раймонд Изаура ждет их в Лерида. И когда мы расстались, после того, как вместе выпили в какой–то шумной таверне, я сказал себе, что, понятное дело, кто больше имеет, тот больше и теряет. Я с некоторой гордостью посмотрел на свои руки пастуха, на черные, мозолистые руки с грубыми, неухоженными ногтями, на свои сильные руки. Я посмотрел на младшего брата Арнота, совсем не упитанного мальчика, который вряд ли будет сильным, но уже знает, как ухаживать за животными, на Арнота, в котором понемногу оживал аппетит к жизни, а глазенки сияли. Но тут я понял, что такие мысли вводят меня в заблуждение. Поскольку то, что мы все потеряли, бесценно. Мы потеряли присутствие и голос Добра, который ныне умолк для нас. Где теперь можно опять услышать его в этом мире?

Но то, что мы еще могли потерять, все мы, было еще большим. Наши души. Наши души, упавшие с неба, упавшие дождем вслед за соблазнительным и злодейским ветром дьявола.

В первые дни октября мы пустились в путь. Вместе с овцами Раймонда Борсера мы спустились зимовать на пастбища Фликса, в епархию Тортозы. Иногда, особенно в первые вечера, мне приходилось нести Арнота на плечах, как уставшего ягненка. Но понемногу его ноги стали наливаться силой. Путешествие на юг, среди необозримого моря овец, было для него удивительным и восхитительным; он никогда раньше не видел даже оливкового дерева, а в его глазах я замечал отражение своих первых открытий зимы 1306 года. На этот раз на меня снизошло что–то вроде светлого успокоения, даже можно сказать, утешения – и так было, чем дальше я продвигался на юг.

И, улыбаясь, я сказал младшему брату, что, возможно, отныне вся наша жизнь будет проходить в пути, между серебряными вершинами Пиренеев и золотистой землей сарацин. Он поднял на меня испуганный взгляд и ответил, что, в таком случае, он бы предпочел вернуться в Монтайю.

Город Фликс, белый и гордый, свернулся спиралью на излучинах реки Эбре, сияющей под прозрачным зимним небом между поросшими камышом берегами. На другой излучине, наверху, стоял угрюмый замок, где развевались штандарты королевства Арагон. Моста не было; все равно ревущий поток весной его снесет. Через реку переправлялись на барках. Вокруг лежала широкая скалистая долина, покрытая оливковыми рощами. Чаще всего мы спали в овчарнях, в чистом поле, среди овец. Однако мы регулярно наведывались в город, иногда ночевали и оставляли вещи у матери одного сарацинского пастуха по имени Моферрет, моего хорошего товарища. Во Фликсе и окрестных деревнях сарацин было еще много. Их было почти столько же, сколько и христиан – и чем дальше на юг, тем больше их было. Потому города королевства Арагон были совсем другими, чем города графства Фуа или французских сенешальств. Это были сарацинские города. Часто я задирал голову, глядя на эти столь высокие дома, подобных которым я никогда не видел, на арочные ворота, более изящные, чем ворота Акса, на эти надменные и ажурные замки. Знакомых среди сарацин у меня было столько же, сколько среди христиан. В любом случае, христиане этой земли знали только ту Церковь, которая сдирает шкуру, Церковь папы; и они донесли бы на нас своим властям, если бы знали, что мы – добрые верующие. Сарацины же такими вещами не занимались; главной проблемой, сушившей их головы, было как бы суметь выплатить сеньорам и королю годовой налог. Вот почему они тяжело работали. На одной из площадей Фликса у них была мечеть, небольшое белое строение, откуда иногда раздавалось что–то вроде пения с этими странными и заунывными интонациями, на языке, на котором они говорили между собой.

Той зимой, если, несмотря на окот, у меня появлялось свободное время, я ходил с Арнотом в оливковые рощи, где он с засопливленным носом плел корзины замерзшими пальцами вместе с другими мальчиками. Мне нравилось слышать, как он все чаще и чаще смеется.

На Пасху мы возвращались в Пючсерда, и день за днем видели, как вздымается перед нами снежная линия Пиренеев. В Бага, преодолевая труднопроходимые ущелья Сьерра де Кади и гоня перед собой овец, я встретил Гийома Маурса из Монтайю.

Да, тогда я встретил тебя в первый раз, Гийом. Как и я, ты был беглецом из–за ереси. Одним из двух парней, которых в прошлом году на пастбищах Мерен разыскивали Раймонд Клерг и лейтенант графского кастеляна. Ты мне сказал, что нанялся пастухом к Бертомью Кампиньо, из Бага. Мне не доводилось часто тебя встречать – я почти не видел тебя со времен Монтайю: теперь у тебя была крепкая мужская фигура, черная борода, делавшая твое лицо суровым, и недоверчивый взгляд, в котором, конечно же, были виноваты Несчастье и страх. Мы ни слова не сказали друг другу о Монтайю: мы только обменялись рукопожатием и пообещали себе рано или поздно встретиться – и, как видишь, мы в порядке, и всё–таки встретились.

Но той весной, в Пючсерда, мой хозяин, Раймонд Борсер, принял меня достаточно холодно. Он отвел меня в сторону и сказал, что хочет со мной поговорить. Я предчувствовал, что так оно и будет, когда возвращался. Догадаться было не так уж трудно. Этого стоило ожидать. В моем взгляде, как и во взгляде Гийома Маурса, было слишком много от Несчастья и страха, и, конечно же, это был мрачный взгляд. Для меня горный балкон Сердани был словно наблюдательным постом, откуда я мог смотреть на Сабартес, на графство Фуа, откуда я мог ожидать новостей. Но это Раймонд Борсер боялся и недоверял мне. Чем же я был скомпрометирован? В марте, перед моим возвращением, скотовод из Пючсерда спускался в Акс, где встречался со своим кумом, Бертомью Буррелем. Они говорили обо мне. Раймонд Борсер смотрел на меня искоса. Он цедил слова достаточно озабоченно, но холодно, хотя и с некоторым колебанием. У его коллеги из Акса были большие проблемы. Всю его семью вызвали, чтобы давать показания перед заместителем инквизитора Каркассона. Его самого, Бертомью, выпустили очень быстро. Он всегда чувствовал по отношению к ереси только неприязнь и раздражение, и сумел это доказать. Но его жена Эксклармонда и невестка Беренгария остались в Муре Каркассона. Его сын вышел с крестом. Вот как быстро процветающий дом может придти к упадку и позору.