Текст книги "Проходки за кулисы. Бурная жизнь с Дэвидом Боуи"

Автор книги: Aнджела Боуи

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 19 страниц)

Мне это ужасно понравилось. Это так для него типично – тогда, как и сейчас; у него всегда было суховатое, мягкое чувство юмора. Временами, когда я видела его на сцене в его глиттер-облике – всего такого ошизевшего, потного и перегруженного, купающегося в лазерном свете и окруженного ревущими мотоциклами, – мне никак не удавалось поверить, что это действительно старина Пол.

Мы же говорим о шоу-бизнесе, так что такая дихотомия отнюдь не редкость. До сих пор никак не могу представить себе Оззи Осборна вызывающим Сатану или откусывающим головы цыплятам даже за большие “металлические” деньги. Он – такой милый, сдержанный, земной, приличныйпарень.

Точно так же – Элис Купер. Если бы можно было говорить с ним, на него не глядя, то вы, вероятно, вообразили бы, что разговариваете с невозмутимым, четко выражающим свои мысли, хорошо информированным любителем поиграть в гольф – возможно, завкафедрой какого-нибудь исследовательского центра или секретарем благотворительного общества.

Самое мое ясное воспоминание о нем– это праздничный обед, который я устраивала в Лос-Анджелесе приблизительно в 1973 году: маленькая культурная вечеринка с Дэвидом, Элисом, мной и Артуром Си. Кларком. Разговор вертелся вокруг Кирлиановского метода фотографии – в то время очень воодушевляющей новой области, подталкивавшей ко всякого рода научным и философским спекуляциям, и Элис был просто в ударе. Он говорил об этом предмете с таким энтузиазмом и почти с такой же эрудицией, как сам этот знаменитый создатель сайнс-фикшн и спекулятивный мыслитель. Элис, конечно же, прихлебывал “бадвайзер” всю дорогу, но в то время все еще признавали за ним право на свои маленькие слабости.

Мой друг Бой Джордж – вот это типичный случай, как говорится, “что видите, то получите”. За исключением того, что он выше, чем кажется, – высокий, красивый мальчик. Я его знаю с тех времен, когда он еще был ребятенком, только-только выбирающимся на сцену, и я всегда была очарована его открытостью, нежностью и идеализмом. Когда того парня нашли мертвым из-за передозировки в его доме, и в прессе разразился дикий скандал, Ричард Брэнсон не сдал его Центру Бетти Форд и постарался как можно скорее замять это дело. Вместо этого он поместил его на реабилитацию и сделал очень анти-наркотическое, но очень про-Бой-Джорджевское публичное заявление, и вообще поддерживал его всю дорогу. Думаю, это была очень ответственная вещь. Она передала нужное послание, как джанки-тинейджерам, так и лицемерам от истеблишмента в равной степени.

Последний раз когда я видела Боя Джорджа, за кулисами на его концерте в Атланте, его окружали “защитники сознания” [mind guards]. Возможно, игра стоила свеч, только смотрелось это очень странно.

И очень в духе 90-х. Можно ли вообразить себе нечто подобное в 60-е или 70-е? Парни в разных группах частенько боялись обдолбаться случайно, не осознавая этого – ну тот классический “кислотка-в-чашке”-сценарий – но что-то не припоминаю, чтобы кто-нибудь терял сон из-за возможности подлететь от одного только желания это сделать.

Временами, я думаю, мы забываем, как все происходило тогда, и как быстро превратилось в настоящее безумие. К середине 70-х самые тяжелые наркотики были повсюду. В “Бродягах” и в задней комнате “Мэксес Кэнзес Сити” имелось больше белого порошка – смэка, кока и чего угодно – чем вы можете найти даже на каком-нибудь горнолыжном курорте.

Ну и конечно, пришлось расплачиваться за это дорогой ценой. Взгляните на Нью-Йорк Доллз, великую группу, в которой в начале 70-х все сошлось вместе – панк, глиттер, унисекс, гениальность и тотальный стеб – и подбейте счет: из первоначального состава в шесть человек вживых остались только трое. Они умирали один за другим в течение всего нескольких лет (никаких крушений частных самолетов). В их числе – барабанщик, мой бывший любовник, Вилли Мурсиа; заменивший его Джерри Ноулэн; наконец, этот чудесный архитипичный рок-н-ролльный лунатик Джонни Сандерз [Thunders]. Джерри и Джонни – по-прежнему вместе, в соседних могилах.

Джонни был просто сплошной отрыв. Я ездила в турне с ним и его пост-Доллз-группой, Хартбрейкерами, в конце 70-х, и что самое странное, я почти совсем не помню его голоса. То есть того голоса, которым он разговаривал. Возможно, это потому, что единственный раз, когда я слышала его разговаривающим, а не поющим, ворчащим, неразборчиво бормочущим или стонущим от наслаждения, это когда он подошел к моему другу и своему менеджеру Лии Блэк Чайлдерзу и сказал: “Лии, у тебя есть хоть сколько-нибудь денег?”

Лии залез в карман, вытащил оттуда сверток купюр, отстегнул несколько из них и сказал: “Окей, Джонни, иди, поешь чего-нибудь, только не трать все на наркотики, ладно?”

Джонни глянул на него с выражением одновременно грустным и подозрительным и ответил: “Хорошо, папуля, я поем”.

Само собой, он даже не подумал этого сделать, а вскоре он умер.

Как и большинство других людей, я пытаюсь найти в этом какой-то смысл. В случае с Джонни я говорю себе, что он на самом деле не хотел больше жить. Он был рок-н-ролльным камикадзе: этому сценарию он следовал со вкусом и рвением вплоть до неизбежного конца.

Что, в свою очередь, приводит меня к мысли о мистере Элвисе Ароне Пресли.

Я дважды видела выступления Элвиса: в “Мэдисон-Сквер-Гардене” в 1972 году, когда он был просто великолепен – все еще оживленный и мужественный, по-новому зрелый, уверенный в себе и с чувством собственного достоинства, – а затем еще раз, в Лас-Вегасе, в 1976 году.

Второй раз я была просто в ужасе. Непомерно кричащие, аляповатые элементы его акта, в “Мэдисон-Сквер-Гардене” присутствовавшие лишь в виде легких намеков, в Вегасе занимали целиком все его шоу. Он выглядел помесью слоненка со свадебным тортом. Он переваливался, как толстая личинка и пел с усталой, безнадежной формальностью, которую мне было почти невыносимо слышать. Он казался потерянным. Мне было его ужасно жалко. Мне хотелось, чтобы кто-нибудь из его близких помог ему.

Я была в Вегасе по делу, связанному именно с Элвисом: он захотел записать одну из Дэвидовских песен, и Ар-Си-Эй попросила меня доставить ему демо-пленку лично, так что после шоу его люди явились ко мне в номер, чтобы проводить меня на встречу с ним. К несчастью, сказала я им, мне придется отклонить их приглашение. У меня случился ларингит, и я ни в коем случае не хочу заразить Элвиса, так что, если они любезно согласятся передать ему демо-пленку сами, с искренними извинениями...

Я не то чтобы совсем уж врала насчет ларингита – у меня действительно немного побаливало горло, – но настоящая причина была не в этом. На самом деле я не хотела встречаться с этой несчастной грустной пародией на Элвиса, в которую Элвис превратился. Я предпочла сохранить его в памяти таким, каким он был до того, как его разрушили наркотики, – во всей его рок-н-ролльной силе и славе.

Я спрашиваю себя, уж не лучше ли тот способ смерти, какой избрал Джонни Сандерз. И он, и Элвис жили быстро, а потом убили себя наркотиками. Но на этом сходство заканчивается, потому что Джонни, в отличие от Элвиса, в конечном итоге выиграл бой: он умер молодым и покинул прекрасное тело.

6. ЗВЕЗДОЛЕТ БОУИ СМЕЛО ВЗМЫВАЕТ

 

 

Вернемся к концу лета 1970 года и к финальной стадии деловых отношений между Дэвидом и Кеном Питтом.

Утомительные процессы происходили в те дни... Кэлвин Марк Ли перестал со мной дружить, когда мы с Дэвидом близко сошлись... Кен уложил Кэлвина на обе лопатки: сначала сказал ему, что сам займется приглашением прессы на концерт “Вечер с Дэвидом Боуи” в Ройал-Фестивал-Холльской “Зале Перселла”, потом пригласил всего одного-единственного журналиста из гей-газеты, а затем сказал Дэвиду, что во всем виноват Кэлвин. Дэвид купился на это и выгнал Кэлвина вон... Кен и Тони Висконти сошлись в неожиданном альянсе по поводу достоинств “Space Oddity”, пока Дэвид ломал голову: неужели его первый настоящий успех – действительно просто счастливая случайность, как они уверяли, а всеобщее доверие друг к другу подрывалось... Дэвид все больше усиливал свой пассивно-агрессивный давеж на Кена, не отвечал на его звонки и отказывался появляться на Манчестер-стрит, если ехал в город... Кен жаловался, а потом совершил последний ложный шаг прямо в зыбучий песок: начал звонить Пегги, чтобы она передавала его послания Дэвиду. Как ты сплошал, Кен, дорогуша; теперь в мозгу Дэвида ты ассоциировался с Врагом номер один. Так что – в зыбучий песок, сквозь тьму во чрево земли. Прощайте, мистер Питт.

У нас заняло какое-то время – месяцы, на самом деле, – хождение от одного очень уважаемого адвоката к другому, и везде мы получали один и тот же ответ: ничего не поделаешь, приятели, у парня ведь КОНТРАКТ! В конце концов мне в голову пришла плодотворная идея, и я отправилась к Ральфу Мэйсу, замечательному человеку, который в то время возглавлял АиРовский отдел на “Филипс-Полигрэм” и который затем много лет возглавлял отдел классики при Ар-Си-Эй. У нас с Ральфом были прекрасные отношения. Именно он состряпал для меня тот договор о деньгах на звукосистему для Хайп, причем организовал все очень тактично и с юмором. Так что я не побоялась задать ему тот замечательный миллион-долларовый вопрос: знает ли он юриста, способного расторгнуть договор о менеджменте?

Случилось так, что он знал. Вернее, его босс, Олав Уайпер, знал. Человек, которого они имели в виду, был не совсем юристом, но просто ужасно хитрым практиком: юристы приходили К НЕМУ за советом. Его звали Тони Дефриз.

Эту информацию, должна я добавить, мне дали с охотой. И Ральф, и Олав восприняли известия о будущей отставке Кена со вздохом облегчения. Они понимали, что Дэвид набирает силу, они понимали, что он может достигнуть невиданного размаха, если только его карьерой займутся надлежащим образом, и они понимали, что его будущее – в роке, а не в фолки-кабаре. Уверена также, что им совсем не нравилось Кеновское третирование Кэлвина и не нравились прочие клинья, которые он вколачивал между артистом и его звукозаписывающей фирмой. Уверена: они видели перед собой более гармоничное будущее в случае ухода Кена со сцены.

Я передала их информацию Дэвиду, и мы согласились, что звучит она многообещающе. Я позвонила в офис мистера Дефриза и договорилась о встрече, и уже через несколько дней мы с Дэвидом сидели в этом офисе, располагавшемся в сквере, примыкавшем к Оксфорд-стрит, получая свое первое впечатление от Тони Дефриза.

Он был высоким человеком, вполне симпатичным. На этой встрече его темные волосы были зачесаны назад. Он обладал двумя, немедленно поражавшими вас качествами. Во-первых, потрясающей комбинацией интеллигентности с быстрой, как молния, сообразительностью: вот это был человек, который абсолютно точно понимал, куда вы намереваетесь свернуть, и оказывался там прежде вас. Во-вторых, его нос. Боже, что за нос! Настоящий полуостров, протуберанец в пропорциях Сирано или даже круче – просто вне сравнения; лунная станция, а не нос, Граф Цеппелин-нос! Все остальное стушевывалось в тени этого удивительного атрибута. Такой аппарат поглощения воздуха, и – вот ирония! – Тони был астматиком.

Ему не потребовалось слишком много времени, чтобы войти в суть изложенного нами дела и решить: что ж, нет проблем. Это просто. Конечно, контракт с Кеном может быть расторгнут. Он об этом позаботится, не волнуйтесь, никаких проблем. Наши желания очень скоро превратятся в реальность.

У Дэвида было такое лицо, словно у него с плеч только что свалилась наковальня весом в сорок тонн. Даже больше того: словно его отец только что чудом воскрес и вернулся к жизни в образе этого учтивого, успокаивающего, невероятно уверенного в себе (женатого, гетеросексуального!) тридцатилетнего человека. Назвать выражение, появившееся на лице моего бедненького дорогого мальчика “облегчением”, значило бы просто ничего не сказать.

Я, конечно, тоже была рада. Что мне мгновенно понравилось в Тони, так это его освежающее отсутствие всякого англичанства. Наконец-то нашелся человек, который не считал своим долгом объяснять вам, почему вы не можете делать то, что хотите. Он не собирался вам симпатизировать, сочувствовать, растолковывать особые правила и предписания, стоявшие на пути замысленного вами предприятия, или же просто плакать с вами хором: ему такое никогда не пришло бы в голову. Он просто бросал взгляд на проблему, а затем решал ее. Не знаю, я до сих пор подозреваю, что Тони родился в Нью-Йорке, а уж потом его перевезли контрабандой через Атлантику в Голдерз-Грин, где он вырос, затем долгие годы натачивали его мозги и подготавливали к тому моменту, когда в двери его офиса войдет Дэвид Боуи.

В любом случае, он впечатлял. Он действительно уладил это дело. Я забыла, каким именно образом он нашел подход к Кену, и не помню, каким именно был договор с Кеном (если он вообще был), но, что важно само по себе, Тони провернул все это дело сам; ни мне, ни Дэвиду не потребовалось вмешиваться. Единственное, что мы сделали, это зашли к нему в офис еще пару раз и подписали пару документов: вот и все. Бай-бай, Кен.

Что, само собой, значило “привет, Тони!”: несколько больше того, на что мы расчитывали. Мы встретились с ним всего три-четыре раза, когда он взял быка за рога и сказал, что ЕМУ следует быть менеджером Дэвида. Скоро вы узнаете об этом подробнее.

Оставив за плечами всю эту глупость и кутерьму из-за Кеновского неверного управления делами Дэвида и из-за его ревности к моему на Дэвида влиянию, я спрашивала себя: а как будет работаться в этом смысле с новым человеком?

Тони Дефриз подавал надежды. Он очень дружественно относился ко мне – казалось, он настроен считаться со мной так же серьезно, как и с Дэвидом, – и он гораздо больше, чем Кен, склонен был следовать нашему плану кампании, гораздо больше интересовался нашими делами и гораздо лучше был настроен на волну нашего поколения. Так что, все эти обстоятельства имели хороший шанс прекрасно сработать.

Но, если бы они не сработали, и разгорелась бы новая драчка, я столкнулась бы лицом к лицу с совершенно новым типом противника. С одной стороны, Тони продемонстрировал такой уровень пронырливости, быстроты реакции и безжалостности, какого этот джентльмен мистер Питт не мог и не хотел достичь даже в самых черных своих помыслах. С другой же стороны Тони уже был знаком с моим характером, и, в отличие от Кена, не считал меня каким-то довеском женского пола к Дэвиду Боуи, который можно унижать, оскорблять и игнорировать без всяких последствий. Отнюдь. Он знал, что я – такой человек, который, если менеджмент меня будет не устраивать, пойдет и наймет кого-то другого.

Он принял к сведению возможные последствия и вел себя соответствующе с самого начала.

Ну вот, теперь у Дэвида был дом, вышибала, группа и менеджер, которым он мог управлять. Теперь ему нужно было кое-что еще. Теперь ему нужно было сказать свое слово и выйти из строя. Ему нужно было прекратить двигаться по течению вместе с толпой.

Кстати, о толпе. Представьте себя на нашем месте – среди толпы на типичном рок-концерте 1969 – 1970 года в Лондоне, Нью-Йорке, Сан-Франциско, в Кэнзес-колледж-тауне, где угодно.

Во-первых, воняет. Помещение могли до недавних времен (возможно, вплоть до полудня в день концерта) использовать в качестве кинозала для показа порнухи класса три икс, шмонящего чем-то, больше напоминающим дохлую рыбу, чем свежий поп-корн, и более или менее зараженного блохами – маленькими кусачими тварями, ползущими по вашей длинной юбке в стиле “Мать-Земля”, какая прелесть! Промоутеры не испытывали ни малейшего желания почистить туалеты перед началом шоу, так что к аромату затхлой спермы добавлялся пикантный оттенок засохшей мочи. Последний крепчал, по мере того как шоу шло своим чередом, и обдолбанная до бесчувствия братия мигрировала по туалетам, справляя свои дела самыми невообразимыми способами – только не прямо вниз и не вперед. Заторможенный слив – и механический, и человеческий – приводил к закупорке унитазов, добавляя к картине богатство красок, очень напоминающее ужастик.

Но не будем забывать и о других запахах, сравнимых по мощи с этим зловонием. Возможно, запах ароматических палочек, но это ведь был уже 69-70-й, а не 67-68-й, так что это, скорее, небольшой анахронизм. Что в самой моде, так это доп – травка и хэш в джойнтах и трубках разнообразнейших размеров, форм и материалов. Само собой, почти все курят и обычные сигареты вместе с допом, и почти все (особенно в Британии) неотложно нуждаются в мытье: новый пот поверх старого, пропитавшего заношенные хиппи-шмотки – вот образец личной гигиены психоделической эры. В некоторых кругах в те годы шмон пота считался чуть ли не добродетелью.

Теперь, возможно, у вас появилось некоторое представление. Возможно, вы вернулись в те времена, ведомые собственным носом, и начинаете ерзать на своем сидении, что именно я и делала на многих рок-концертах того периода. Ах, да, и еще одно: липкий пол. Все эти подозрительные темно-коричневые кучки чего-то клейкого и змеевидно разбегающиеся грядки чего-то хрустящего под вашими драгоценными ножками в темноте, и вам приходится справляться со всем этим дерьмом, будучи под кайфом...

То есть, я хочу сказать, было, конечно, весело, но и очень грязно.

И потом, дело не только в самих местах. Сами концерты были... Как бы это сказать... “Расхлябанные” – вот подходящее слово. Люди толклись толпами на сцене, роуди натыкались на барабанщиков, басисты запинались за протянутые провода, никто не мог сообразить, какой именно микрофон что воспроизводит, свет то мигал и погасал, то самопроизвольно зажигался, звукосистемы то низко и злобно жужжали и рычали, как алигаторы на пуделя, то апокалиптически взвывали, когда какой-нибудь обдолбанный гитарный бог притыкал свой “фендер” не в тот угол...

Такие штуки были обычной рутиной, и толпе приходилось выносить все это в течение получаса еще до того, как группа начинала настраиваться. А уж ЭТО могло превратиться в настоящий марафон, особенно если учесть, что каждый музыкант приходит на сцену сам по себе, в соответствии со своим собственным чисто индивидуальным планом. Ну, вы же знаете: 1. Обед из коричневого риса с порцией кислотки, потом парочка “людсов” и глоток текилы; профессиональный отсос. 2. Интервью альтернативной прессе. 3. Прием привилегированных фэнов и любительский отсос. 4. Сбор “кухни” – всего, что потребуется на сцене. 5. Ну, что, готов? Карма в порядке? Тогда понюшка кока (но только, если вы очень-очень хиповый американец: в 1970-м кокаин еще не слишком распространился в Америке или, тем более, в Британии), и ДА! ТЕПЕРЬ на сцену! Подключаешься и настраиваешься, пока остальные парни снуют вокруг, потом наддаешь еще какой-нибудь дури, ерошишь волосы, ускользаешь за усилок – за последним отсосом или за парой кусков этого вкуснячего сэндвича из семизернового хлеба с пшеничными проростками, намазанного непастеризованным, абсолютно органическим арахисовым маслом и самодельными консервами из мескалина с черной смородиной “Сьюзи-Монинг-Глори”, привезенными из Мэрина или Манчестера или чем-нибудь еще ПО-НАСТОЯЩЕМУ триповым для башки...

К тому времени, как раздавалась первая нота, после такого бесконечного ожидания вы были уже в полной отключке – в ПОЛНОЙ отключке – в какое бы путешествие группа не собиралась вас взять с собой. Ну почему все должно было происходить именно таким образом? Где это написано, в какой рок-н-ролльной библии, что группа должна быть так неслаженна во всем, за исключением конкретного исполнения своей музыки? Почему им обязательно нужно было стоять спиной к зрителям, одеваться так, словно они только что вернулись с работы на сломанном насосе по откачке канализации, представлять свои песни перлами, типа: “Мы....э-э-э...написали эту песню в...э-э-э...ах, да!... м-м-м-м... в Нью-Мексико”? И почему им никогда не приходило в голову, что перебои в освещении (по крайней мере один раз за шоу, но обычно гораздо чаще) – это вовсе не естественное природное явление?

Ну да, знаю, знаю. Шоу – это для Элвиса, а слаженность – для стрейтов: бизнесменов, солдат, копов, домохозяек. А у нас тут случается естественное дерьмо, когда хочет случиться: музыканты – люди, как ты, да я (только богаче); во всем свой ритм, время – это круг, и все ужасно круто.

Ну а я – Мисс Пансион Благородных Девиц, Мисс Маркетинг, Мисс Энджи-театралка – я, конечно, тоже любила макробиотическую жрачку и личное просветление, да и прочие атрибуты времени, но вот ЭТОГО абсурда я не выносила. Так же как и Дэвид. Мы сидели вдвоем, глядя на этих парней (блестящих музыкантов, просто замечательных!), спотыкающихся в темноте, высвечиваемых прожектором только к тому времени, как они уже заканчивали свое соло, а потом нюхали и вытирали с голубых джинсов остатки кокаина, ярко освещенные, на виду у тысяч своих фэнов, и мы почти умирали от смущения и разочарования.

Этим парням, похоже, было тотально наплевать, но мы хотели, чтобы НАШ акт был хотя бы отчасти слажен. По крайней мере, думали мы, вы можете настраивать инструменты за кулисами, до того как выйдете на сцену. Вы можете устанавливать оборудование за опущенным занавесом, в затемненном зале, а уж потом поднять занавес, врубить освещение, и – бум! – ваше ПОЯВЛЕНИЕ! Вот когда должна раздаться первая нота, черт-дери!

Не бог весть что, но это были основы современной рок-сцены, современного рок-шоу и семена Дэвидовского великого отличия от других, и начало глиттера.

В смысле имиджа или, точнее, самопрезентации, нам надо было начать с самого основного – с Дэвидовского тела. У моего роскошного мальчика, конечно, не было ПРОБЛЕМ с личной гигиеной – он не был таким уж ярым приверженцем хиппического стиля жизни – но его не в коем случае нельзя было назвать чистеньким и свежим. У него была привычка мыться только раз дня в три-четыре, так что он частенько казался слегка зачуханным, “заплесневелым” – вот подходящее слово.

Ну уж нет, я этого не могла допустить. Я ему не проедала плешь за это, даже не намекала дипломатично, я просто каждое утро наполняла ванну, а потом брала его за руку и затаскивала туда. С ним это прекрасно срабатывало: Дэвид обожал, когда о нем заботились. Так что – никаких проблем – с чистым телом в новый мир.

Новый прикид требовал более хитроумной операции, и эволюция Дэвида в этом аспекте была более постепенным процессом. Как я уже говорила, в те наши ранние с ним дни его стилем была комбинация нищего студента с хиппи – скучные цвета, дешевые ткани, мешковатый покрой. Такой стиль, я полагаю, подходил, если вы хотели только изучать буддизм и поглощать экологически чистые овощи, но для поп-успеха, по моим понятиям, он не годился. Вы могли, черт возьми, выглядеть хипово в самом хиппическом смысле, не будучи при этом неряшливым, и нигде такого не написано было, чтобы врубчивый молодой человек в 1970-м должен был презирать смелые, яркие, прекрасные цвета.

Дэвид не то, чтобы не интересовался модой – он интересовался. Просто он тащился в привычной хиппической колее, а его предшествовавший хиппи модовский прикид не подходил к нашему новому миру. Можно было, конечно, добиться стильности, запихав себя все в ту же темную, прилизанную мачо-общепринятую акулью шкуру в виде пиджака с галстуком, какую таскали все вокруг, но совсем другое дело – позволить себе двигаться в радикальном, свободном, сексуально амбивалентном направлении, которое (по моему мнению, по крайней мере) совершенно очевидно было уготовано диктаторам моды образца 1970 года. Смело пойти туда, где еще не ступала ничья нога.

Он нуждался в помощи, и он принимал ее охотно и с готовностью. Я как-то купила себе в городе прикид – серую вязаную двойку, джемпер с вырезом углом и узкие, слекга расклешенные брюки. И вот мы однажды утром одевались, готовясь к выходу на целый день, и Дэвид спросил, не разрешу ли я ему одеть мои брюки. Конечно, ответила я. Мы были одного роста и почти одного сложения – оба скроены, как танцоры, так что, почему бы и нет?

Эти брюки ему ужасно шли, и к концу дня он был просто в восторге – настолько он в них хорошо себя чувствовал, настолько они были удобными. Я сказала ему, что он может их носить, когда захочет; так он и сделал. Он их практически монополизировал.

Вот с этого и началось. Зная, как у моего мальчика работают мозги, никогда не забывая о том, что идея должна, как бы, исходить от НЕГО, я никогда не предлагала ничего прямо, чтобы у него не было желания отвоевывать свою территорию, как с Кеном Питтом. Вместо этого я покупала шмотки для нас обоих, находя для него и примеривая те, что были в его тогдашнем вкусе (если они приходились мне в пору, то и ему – тоже). Но я подбирала ему и вещи, которые были больше в моем вкусе – ярче и смелее. Эти последние я вешала на СВОЮ сторону шкафа в нашей спальне, и ждала, что будет. Обычно он клевал на эту приманку: приглядывался к новым шмоткам, висевшим на моей стороне, снимал их, разглядывал и примерял, думая, что он ужасно нехороший мальчик... А я лежала на кровати, реагируя самым невинным образом: “О, они тебе нравятся? Действительно, хорошо смотрится, правда? О, да-да, Дэвид, конечно, они – твои. Можешь забирать...”

Таким образом я его и завлекла, очень мягко, в область своего видения того, каким именно образом такой милый, замечательный и уникальный человек, как он, должен вращаться в обществе. Он начал ценить высококачественные ткани, которые я любила, яркие и страстные цвета в моем средиземноморском вкусе и первоклассный покрой; он начал двигаться в направлении королевства высокого стиля и чувственности. Конечно, это манипулятивно, то как я поступала, ну и что? Все жены так делают.

Конечно, помогло и то, что мой стиль в одежде был столь же далек от женственной общепринятости, как его – от мужского мэйнстрима. Я была склонна скорее к несколько безумноватым фасонам для мужчин, чем к тому, что обычно носили девушки (я ничего не имею против платьев, боже упаси! Мне нравится, как девушки в них выглядят – м-м-м-м!!!). Вообще-то, когда я впервые встретилась с Дэвидом, я одевалась почти исключительно в цветистые мужские костюмы – под Кэлвина Марка Ли. Поэтому то, что мы делали с Дэвидом, было встречей где-то посередине – во внешнем плане, так же как и во внутреннем. И мы чувствовали себя хорошо. Это было смело, провокационно, чувственно и необыкновенно освобождающе.

Важный шаг в этом процессе – важный, потому что такой публичный, и ставший такой ясной отметкой для начала чего-то совершенно нового в рок-н-ролле – был сделан самим Дэвидом. Я не подталкивала его ни прямо, ни косвенно, я лишь исполняла его поручения, но движущей силой был именно он. А вдохновлен он был Линдсеем Кемпом.

Мы провели одну неделю в Глазго вместе с Линдсеем и его труппой, работая над шоу для телеканала “Грэмпиен”, который в то время был замечательно экспериментальной организацией. Работа над шоу доставила нам огромное удовольствие, не взирая на дикий холод шотландской зимы, пронизавший каждый дюйм нашей меблированной комнаты, отчего мы каждую ночь сворачивались калачиком, обнявшись и тесно прижавшись друг к другу. Дэвид, исполнявший “Space Oddity” и свою партию из “Туркуаза” (одного шоу еще тех времен, когда он был участником Кемповской труппы), горел творческой энергией. Он был просто счастлив, и, думаю, опыт возвращения в Линдсеевский мир, наблюдения за тем, как работает этот сценический гений, вновь разжег его страсть к театру. Так что я совсем не была удивлена, когда по возвращении в “Хэддон-Холл” я зашла в репетиционную и застала его с группой – Миком Ронсоном, Тони Висконти и Джоном Кэмбриджем – за разговором о сценических костюмах. У них было шоу в “Раунд-Хаузе” в качестве разогрева для Кантри Джо МакДональда (!), и Дэвид выдвинул идею, что они должны сделать что-то новое, зажигательное и театральное.

Что, конечно, встретило во мне полное понимание. Я все время дразнила Ронно и остальных за их пристрастие к голубым джинсам – можно было подумать, что этот чертов толстый хлопок спустился с горы вместе с Моисеем! Так что я была на верху блаженства. Только покажите мне швейную машинку. Вперед!

С Дэвидом было проще всего. Это же была его идея, само собой, так что он горел готовностью и охотой, к тому же я нашла для него идеальный материал – трех-четырех-ярдовый отрез серебристой, в сеточку, материи, которую я откопала в городе. Посадить ее на бирюзовый шелк, или на что-нибудь в этом роде, и получайте идеальную сценическую накидку. Если бы Дэвид одел ее поверх белоснежного прикида, он, в своих милых золотых кудряшках, просто притягивал бы к себе свет. Это привлекло бы внимание аудитории. Ну, и конечно же, серебристый цвет подойдет к теме “Space Oddity” – костюм астронавта, сияющая кожа пришельца, звездная странность образа, над которым Дэвид работал.

Ему понравилась эта идея, и я принялась за работу.

Тони тоже был сговорчивым клиентом. Он придумал свой собственный персонаж: иронического супергероя, “Хайпмэна” – просто замечательно. Его изящное мускулистое тело смотрелось бы великолепно в трико супергероя; все, что нам нужно было добавить, – это эмблему Хайпмэна, которую я сварганила в мгновение ока. Мы решили, что мантию ему делать не будем, раз уж мы решили сделать ее для Дэвида, а сделаем жесткие воротничок с расширенными плечами, которые я соорудила из корсетной проволоки. Вуаля! Тони был в восторге.

Остальные были далеко не так влюблены во всю эту затею, хотя ничего не говорили. Ну, да, окей, я понимала: одно дело быть стрейт-мачо-рок-н-ролльщиками в Дэвидовской группе, и совсем другое – наряжаться в эти глупые прикиды и прыгать в них по сцене, как настоящие гомики. Что люди подумают?

Все нормально, сказала я им. Им не нужно одевать трико или накидки и т.д. Они могут быть кем угодно – кем придумают, лишь бы это был сценический персонаж, а не они сами.

Это убедило их. Джон Кэмбридж, которого тянуло ко всему американскому, решил изобразить ковбоя (очень просто: рубаха с бахромой, сапоги и тому подобное; он сам себе все подобрал), а Ронно, после мучительных сомнений, согласился, что если уж ему ДЕЙСТВИТЕЛЬНО нельзя оставаться самим собой – таким сексапильным в тугих джинсах и расстегнутой на груди белой рубашке, то он так уж и быть станет Гангстермэном. Так что мы вместе отправились в город, и нашли ему на Карнеби-стрит новенький двубортный костюм – просто необыкновенное произведение искусства из сверкающего золотистого бархата – да еще и задешево: за 60 фунтов, если мне память не изменяет. Добавили еще пару аксессуаров, и он начал выглядеть просто потрясающе. Ей-богу, я бы смазала его “пистолет”, если бы мне для этого не пришлось становиться в очередь за всеми лондонскими девушками.