Текст книги "Проходки за кулисы. Бурная жизнь с Дэвидом Боуи"

Автор книги: Aнджела Боуи

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 19 страниц)

И он также вел себя совсем по-другому, он вел себя по отношению ко мне сочувствующе и по-доброму, и, когда мы занялись любовью, он был чувствителен и нежен – намного, НАМНОГО лучший любовник, чем тот жеребец, которого я до этого знала. Это были чудесные, размягчающее сердце моменты, и я начала забывать одну очевидную истину, на которую мне впервые указал Кэлвин, подтвержденную впоследствии и моим собственным опытом – то, что Дэвид был первоклассным манипулятором. Я начала видеть новые черты его характера, и открылась им навстречу. И это были теплые и чудесные черты.

Мы достигли большой интимности в ту ночь, открывая друг другу те части своих душ, которые до этого держали спрятанными и недоступными. Дэвид рассказывал о своем детстве в Брикстонском районе Лондона; о своем отце, тихом йоркширце, проработавшим последние 15 лет в паблик-релейшнз-отделе при детском доме Доктора Барнардо; о своей взрывной матери, одной из первых женщин в городе, начавших носить брюки, у которой был незаконный ребенок; и о самом этом ребенке, Терри Бернсе, старше Дэвида на 9 лет. Он был самым большим героем Дэвида. Дэвид рассказал мне, до какой степени он поклонялся Терри, до какой степени большое влияние Терри оказал на него, познакомив с музыкой, политикой, поэзией. Но и с огромным, преследующим его страхом. Что-то произошло с Терри, пока тот служил в армии – в королевских ве-ве-эс в Адене во время одной из последних британских колониальных войн. Что бы это ни было, но это что-то абсолютно разрушило Терри. Ему поставили диагноз – параноидальная шизофрения, и с этих пор он кочевал по психушкам.

(Вплоть до 1984 года, когда он бросился под поезд. Его младший брат не присутствовал на похоронах.)

Терри был в психушке и тогда – в ту ночь в Бекенгэме, когда Дэвид признался мне: его грызет дикий страх , что он может последовать по стопам своего единоутробного брата. Такая перспектива особенно пугающа, сказал он, потому что Терри был такой в их семье не один: несколько родственников со стороны матери были “с поворотом”. Дэвид сказал, что временами, когда он обдолбан или под градусом, он практически чувствует в себе эту семейную болезнь.

У него, думаю, были причины для беспокойства, как показали дальнейшие события, но той ночью в Бекенгэме нам было хорошо вдвоем. Мы были доверительны и свободны. Он рассказывал мне о своих днях в художественной школе и о рок-н-ролльных дорожках, по которым он уже столько наколесил; и как ему приходилось использовать своего Лэнса оф Лав в целях карьеры; и как он страдал, когда они расстались с Хермионой.

Я, со своей стороны, призналась кое-в-чем и о себе. Я рассказала ему о своей связи с Лоррэйн и о ее горьком конце, рассказала и о других событиях ранней юности – о том, что случилось на Кипре, когда мне было около 14-ти во время очередного раунда беспорядков между греками и турками. Турки зарезали жену и шестерых детей одного из своих собственных офицеров, побросали изуродованные трупы в ванну, сфотографировали их, а потом разбросали эту фотографию на листовках, обвинив во всем греческих террористов и взывая к отмщению. Они раскидывали эти листовки с самолетов; я подняла одну из них и получила внезапный шоковый урок о том, каков этот мир. Я прекрасно помнила эту фотографию и весь тот типичный официальный моралин, который под ней был напечатан, когда школьная администрация обрушилась на нас с Лоррэйн: казалось, нас подталкивают к убийству и поощряют за него, в то время как мучают и наказывают за любовь.

Я дала понять Дэвиду, что, какой бы я не была до этих критических событий, теперь я не намерена держать себя в рамках: больше никакого мэйнстрима, никакой респектабельности, никакой поддержки статус кво. Напротив. Я сказала ему, что готова, хочу, горю желанием встать и сказать свое слово.

Казалось, он принял это, хотя идея сексуальной свободы как открытого лозунга была нова для него. По его собственным понятиям в то время бисексуальность означала просто направление Лэнса во все человеческие дырки – не важно, мужские или женские – куда только ему захочется. Мальчики, бывшие девочками, и девочки, бывшие мальчиками. И мы сидели на его кровати и часами говорили о сексуальной идентичности и сексуальной политике. Помимо прочих вещей, начавшихся в ту ночь, Дэвид начал становиться более сознательным в своей сексуальности.

И действительно, так много всего началось: безумная, эротическая и грустная сага о Дэвиде и Энджи и их соратниках по глиттеру.

Я не знаю, как много любви Дэвид чувствовал – я подозреваю, очень немного. Подозреваю, моя главная (и сильная) притягательность для него заключалась в моих способностях сиделки, поварихи, экономки, творческого союзника и делового наставника. Но, что касается меня, то я лично безоглядно влюбилась. У меня возникло это странное, почти жутковатое ощущение общности и некоего общения на ином уровне, которое бывает, если очень повезет, лишь с очень немногими людьми в вашей жизни. У меня было такое ощущение, словно я могу читать у Дэвида в душе; что я знаю, чего он хочет, и что ему нужно, также хорошо или даже лучше, чем он сам; что я словно оказалась внутри него. Я чувствовала так лишь раз до этого – с Лоррэйн. И то, что я нашла это чувство вновь так скоро, да еще с мужчиной, было просто невероятно. Это было потрясающе, возбуждающе, от этого ты чувствовал себя необыкновенно хорошо и правильно.

И это было огромным везением. Я поняла, что помимо того, что обрела любовь, я нашла себе и работу, и все, что приходит с ней. Если у нас с Дэвидом все сложится хорошо, рассчитывала я, то я смогу остаться в Англии, проникнуть в музыкальную часть шоу-бизнеса, а оттуда пробиться и в театральную. Должна добавить, что я сообразила это очень быстро, а, может быть, и знала всю дорогу. Не удивляйтесь. Если я что и выучила за свое время в среде музыкального бизнеса, так это то, что по-настоящему возвышенные чувства вполне могут сочетаться в человеке с чисто эгоистическими, да зачастую так оно и бывает. Во всяком случае, относительно Дэвида Боуи это так, это так и относительно меня самой. Я – за звезд[ы], и я делаю здесь то, что должна делать.

Вот таков мой характер, вкратце, и такова моя книга. Если вы будете читать дальше, вы это увидите вместе со всей хроникой секса и греха и прочей аморальности в разнообразных гламурных местах, хроникой рок-н-ролльного богатства, тоски знаменитостей и декадентства, хроникой высоких порывов и светлых надежд, хроникой унижения и потерянных иллюзий. И вместе с одной основной темой: выживанием. МОИМ выживанием. Не смотря ни на что, я все еще жива. Что просто удивительно.

2. ЭВОЛЮЦИЯ ЛЕДЯНОГО ЧЕЛОВЕКА

 

 

Давайте создадим портрет человека, которого я полюбила. Кем же был Дэвид Боуи, откуда он явился?

Он звался, точнее, Дэвид Роберт Джонс, “Боуи” возник позже, чтобы придать немного блеска, опасности и американообразной экзотики еще одному английскому мальчишке-певцу из предместья. Итак, Дэвид Роберт Джонс появился в этом мире в 9 часов утра 8 января 1947 года, в рабочем квартале Лондона под названием Брикстон.

Было множество слухов и сплетен в бульварной прессе относительно классового происхождения Дэвида. Поскольку я, лично, нахожу неприятной зацикленность англичан на этом вопросе – я, все-таки, из свободной страны – я постараюсь разобраться с этим как можно быстрее и яснее, прежде чем идти дальше. В английских терминах Дэвид принадлежал к среднему классу: его отец, Джон Джонс, был публицистом и сыном богатого йоркширского фабриканта обуви. Его мать, Пегги Джонс, родилась одной из шестерых детей в ирландско-католической семье профессионального военного в престижном юго-западном английском городке под названием Танбридж-Уэллс. Социальное продвижение его отца было направлено под гору – из верхушки торгового сословия к значительно менее процветающему сословию служащих; тогда как классовое продвижение его матери, наоборот, вело ее наверх: публицист всегда лучше, чем военный, где бы вы ни жили. Количество денег само по себе не способно ни ввести человека в средний английских класс, ни вывести из него, так что Джонсам удавалось поддерживать приличное существование в нижней прослойке среднего класса. В 1957 году семья перебралась из своего маленького (две комнаты – наверху, две – внизу) дома в примерно аналогичный, но в гораздо более престижном южно-лондонском районе, Бромли.

Это было явное продвижение вверх, если не в смысле комфорта, то, по крайней мере, в смысле социального статуса, так что юный Дэвид Роберт Джонс, поступивший в бромлиевский техникум, находился как раз посередине социальной лестницы – где-то между верхушкой рабочего класса и серединой среднего класса.

Должна добавить, что термин “средний класс” здесь отнюдь не означает того же, что он означает в США. В Англии в 50-е годы вполне респектабельная среднеклассовая семья должна (или не должна) была иметь подержаную машину (а отнюдь не две новых). Она могла жить в доме, который в Штатах обозвали бы сараем, с примыкавшим клочком собственности, который любой американец описал бы как помойку. Они целиком и полностью зависели от государственной медицины и государственного образования, подробно планировали столь ничтожные покупки, как детская обувь, и если им – невероятная вещь! – приходилось отведать что-нибудь, вроде американского обеда с бифштексом, они почти умирали от восторга.

Это что касается классовой темы. Но если вы подумали, что Дэвид рос типичным маленьким английским буржуа, не торопитесь. Семья Дэвида, поистине, была странной.

Для начала, он был незаконнорожденным. Ибо 8 января 1947 года Джон Джонс еще не был разведен со своей первой женой; они с Пегги жили “во грехе”. Интрижка с Пегги Бернс, которая работала тогда билетершей в кинотеатре, положила конец его тринадцатилетнему браку.

Такие обстоятельства для Джона с Пегги были, по-видимому, в порядке вещей. У Пегги был и еще один незаконный ребенок – Терри, который родился в 1937 году от ее связи с Джеймсом Розенбергом, евреем, в которого она влюбилась, не взирая на активное участие в фашистской организации чернорубашечников Освальда Мосли. У Джона тоже был еще один ребенок – Аннетта, которую он удочерил в 1942 году после любовного приключения с одной мед-сестрой. Сложите-ка все это вместе и добавьте еще соли с перцом, поскольку Джон начинал свою карьеру как владелец небольшого ночного клуба в Сохо, который служил (по словам Дэвида) пристанищем всякого сброда – вышибал и гангстеров. Не смотря на неутоленную тягу Пегги к великосветскости – существенная черта всей ее сознательной жизни – Джонсов вряд ли можно назвать типичными представителями среднего класса.

Клуб Джона сожрал все его обувное йоркширское наследство, а затем прогорел, что заставило его искать постоянную работу. Впрочем, он вывернулся из передряг; его работа у Доктора Барнардо, включавшая в себя общение со знаменитостями от шоу-бизнеса, званые обеды и очаровывание за счет денег, отпущенных на непредвиденные расходы, как нельзя больше подходила ему.

Говорят, Джон был пьяницей и донжуаном, и у меня нет причин в это не верить. Он мне нравился: он казался мне умным, забавным, земным, очаровательным и очень любящим и готовым помочь по отношению к Дэвиду. Меня очень опечалила его смерть в 1969 году. Короче говоря, с Джоном все было окей.

А вот Пегги... Да уж, с Пегги у меня были проблемы. Я сочувствовала ей после смерти Джона и даже понимала ее неспособность сдерживаться, но все же ее выступления на мой счет – она обзывала меня шлюхой, сукой и всем, чем угодно – просто не лезли ни в какие ворота, особенно если принять во внимание собственные юные годы этой леди. Она была просто-таки набором разнообразнейших негативных черт. Ну хорошо, я спала с ее сыном, не быдучи за ним замужем, но я, по крайней мере, не рожала незаконных детей и не носилась в кирзовых сапогах с бандой фашистов, требуя установления диктатуры и истребления “неполноценных” рас. В конце концов Пегги приутихла, но поначалу, в наши с Дэвидом ранние дни, она была невыносима.

Все же, она никогда не переходила заветной черты, за которой ее просто увезли бы и заперли, как многих в ее семье; ее заскоки не мешали ей выполнять какие-то элементарные материнские обязанности. Какое-то время в доме у Пегги и Джона жили трое детей: Дэвид, любимчик всей семьи; его кузина Кристина, дочь сестры Пегги – шизофренички; и, наконец, Терри, с неохотой принятый у Джонсов, после того как его бабушку, у которой он жил начиная с самого своего скандального рождения, тоже поместили в клинику с шизофренией.

Присутствие Терри в семье Джонсов всегда было проблемой. Хотя я, лично, не видела причины, почему бы Джону было так трудно принять незаконного сына Пегги, но другие писали об этом, так что, возможно, это правда. Я могу понять также и то, что Пегги, никогда не заботившаяся о своем первенце, чувствовала, что он никак не вписывается в ее новую семью. Но, какими бы ни были причины, ясно одно: к Терри никогда не относились так, как к Дэвиду. Его скорее терпели, да и то лишь тогда, когда ему совсем некуда было податься.

Проблема была в том, что Терри был для Дэвида героем, и то, что Терри периодически выставляли из семьи вон, очень ранило Дэвида и приводило его в полное замешательство, вбивая клин между ним и матерью, а также, я думаю, преподавая ему холодный и суровый урок: если того, кого любишь, у тебя отнимают, лучше вообще никого не любить. Наблюдение за тем, как его любимый брат превращается у него на глазах в буйного психопата (эта метаморфоза произошла, когда Терри вернулся из “горячей точки”, Адена, и запил горькую) не улучшала ситуации. Это явно была не та почва, где могла бы расцвести интимность, доверительность и прочие нежные чувства.

Биографы, музыкальные критики и прочие психологи-любители очень многое вывели из этих семейных обстоятельств вообще и из наследственной болезни Бернсов – в частности, и в какой-то степени я с ними согласна. Думаю, Дэвид действительно ужасно боялся спятить, как это произошло с Терри (он мне сам говорил это – вполне открыто и ясно). Более того, я согласна, что Дэвидовская персона “Ледяного Человека” и его мания контроля были производными его страха перед эмоциональностью: экстремальные эмоции лишают тебя контроля и приводят к безумию, так что, если хочешь выжить, не будь слишком эмоциональным.

Вот почему творчество Дэвида было таким аналитическим, отстраненным. Как писатель, он избегал работы на собственных чувствах, предпочитая некие элегантные антропологические исследования на ваших шкурах, о вы, замечательные человеческие создания. Как перформер он избрал даже более обезличенную тактику, создавая фиктивных персонажей для представления своей работы публике – будь то Зигги Стардаст, Аладдин Разумный, Тощий Бледный Герцог – кто угодно.

Разумеется, это сработало, и блистательно. Искуство Дэвида беспрецендентно, и видит Бог, он смог на нем хорошо заработать. Но в личном плане его отстраненность от собственных чувств стоила ему очень дорого.

Его проблема очевидна: у вас просто нет жизни без сильных эмоций. Все, что вы можете предпринять в этом направлении – это разыграть убедительное шоу, но это приведет вас к опасному краю: прямиком к эмоциональной изоляции и все возрастающей паранойе, пока в конце концов, почти наверняка, рано или поздно вы не придете к блестящему открытию, что алкоголь, доп, кок, смэк, лекарства по рецепту – что угодно – позволяют вам чувствовать себя намного лучше.

Да что я здесь делаю, в конце концов, описываю классический случай наркомании?

Так точно. Более того, если хотите знать мое мнение, – а хотите вы этого, или нет, вы его все равно получите – Дэвид никогда не был “безумным” в том смысле, как большинство из нас это понимает. Не смотря на его усилия произвести такое впечатление в определенные периоды его карьеры и не смотря на его очень странное поведение в середине 70-х, Дэвид, на самом деле, был одним из самых холодно-расчетливых, с жестким самоконтролем, людей, каких я когда-либо встречала. Единственной его психологической проблемой за те годы, что я его знала, была его эмоциональная фригидность: лечение, в его случае, было еще страшнее самой фамильной болезни. По-настоящему безумные выходки, мания, навязчивые идеи и паранойя, свойственные ему в течение второй половины проведенного мной с ним десятилетия, не выплывали на поверхность до тех пор, пока он не накачивался дикими порциями кокаина, алкоголя и любых других наркотиков, какие только подворачивались ему под руку. Его “сумасшествия” попросту не существовало до тех пор, пока он не обдалбывался до бесчувствия.

Должна добавить, что не считаю крайнюю самовлюбленность моего бывшего благоверного (точнее, настоящую эгоманию) саму по себе пороком. На вершине поп-звездного бизнеса, – как и в политике, и в комерции, и в армии, – вам приходится собирать всю возможную эгоманию по пути наверх. Ну, вы же знаете, что говорят о себе излечившиеся алкоголики; что они – эгоманьяки с комплексом неполноценности. Думаю, глубоко внутри именно это самое Дэвид и прятал.

В общем, на этом уровне Дэвид Боуи, когда я встретила его в 1968 году, был просто несчастным щеночком, которого впереди ждала большая трепка.

Но ведь никто из нас не знал, что нам предстоит – мы никогда не знаем, так что я видела в Дэвиде все, что угодно, только не проблемы. Или, скорее, я видела в нем ПРАВИЛЬНЫЕ проблемы: страсть к приключениям и к экзотике, прямой и открытый путь, кипучесть и некую уникальную и характерную для него черту – чудесную комбинацию величайшей хрупкости и величайшей силы. Дэвид был потрясающим, сексуальным, необычным и сильным молодым человеком.

Каким бы ярким мое впечатление ни было, оно было явно не оригинальным. И до меня множество жителей доброго города Лондона подпали под обаяние этой Джонс/Боуиевской харизмы. Дэвид всегда был экспертом по части харизматической самопрезентации.

Например, в “Бромли-Техе” одним из незапланированных общественных представлений была непрерывно меняющаяся Дэвидовская прическа; он мог неожиданно объявиться на занятиях с каким-нибудь радикальным изменением во внешности – с тедди-бойской челкой, или же выкрашенной в оранжевый цвет модовской стрижкой: смотря что привлекало наибольшее внимание. Зачастую, у него появлялась и новая “кликуха” вместе с новым видом (скажем, “Лютер” – почти так же хипово-американски звучит, как “Боуи” – его первая альтернативная личность).

Он обожал театрально-широкие шокирующие жесты. В то время как его однокашники все повально были зациклены на электрогитарах, он уломал Джона Джонса купить ему белый пластиковый саксофон, который как-то увидел в витрине. Затем он тайно брал четыре месяца уроки, а потом явился в школу и всех “убрал”. Когда приближались выпускные, и все объявляли классному руководителю, кем собираются быть – чертежником, типографом, верстчиком рекламы (это была специализация “Бромли-Теха”) – Дэвид брякнул: “Хочу быть поп-идолом”.

История умолчала о том, кто из присутствовавших принял это за чистую монету, но кто-то, несомненно должен был. Дэвид был еще тот номер. Он был так красив, очарователен, умен, жаден до секса, откровенно честолюбив, что любой внимательный наблюдатель должен был понять: что бы этот мальчик не захотел сделать в своей жизни, он своего добьется.

Оказался он, на самаом деле, в “Дизайн Груп Лтд.” – рекламном агентстве, где он начал с самого низа – как мальчик на побегушках – летом 1963 года, но уже вскоре дошел до уровня “младшего визуализатора”, создавая скетчи для рекламных объявлений. Что, конечно, не было его предназначением, что, конечно, он знал. Он ДЕЙСТВИТЕЛЬНО собирался стать поп-идолом. Он бросил работу при малейших признаках прогресса в музыкальной области: успешное прослушивание на “Декка-Рекордз” их с его Стоунз-клонированной группой Кинг Биз, весной 1964 года. Для начала, не дурно.

Впрочем, поп-идолом он автоматически не стал. Дэйви Джонс и Кинг Биз были всего-навсего одной из сонма групп, которые британские лэйблы подписывали в надежде, что если будут грести в свои сети все подряд, то в конце концов отловят еще одних Битлз или Стоунз. Директора звукозаписывающих компаний, загипнотизированные Битлз/Стоунзовским феноменом, но отчаявшиеся его повторить, просто выбрасывали на рынок по одному синглу от каждой выкопанной ими подходяще смотревшейся группы парней, затем отфильтровывали тех, кто удержался в хит-параде, а остальным давали пинка (ничто не меняется, верно?). Кинг Биз потонули, не оставив и кружка на воде, так-то вот.

Примерно так же, с небольшими вариациями, обстояли дела и со следующей Дэвидовской попыткой, Мэниш Бойз (еще один Стоунз-образный ритм-энд-блюзовый бэнд); The Lower Third (ритм-энд-блюз превратился в Ху-подобную помпезность, а потом, когда Дэвид открыл для себя причудливого кокни-певца Энтони Ньюли, все это вылилось в весьма странное поп-рок-кабаре); ну и, наконец, The Buzz. Именно на фоне подыгрывавших ему Базз как-то воскресным полднем 1966 года в клубе “Марки” наш герой впервые ранил амурной стрелой чувствительное сердце Кена Питта, исполняя версию “You’ll Never Walk Alone” Роджерса и Хаммерстайна, после чего, вероятно, этот пожилой джентльмен, мучился новыми идеями.

Кроме всего прочего, это мы знаем точно, он понял, что в среде неуклюжих, зацикленных на фидбэке молокососов и псевдо-Миссиссиппи-блюз-“гигантов”, наводнявших новую британскую поп-среду, наконец-то появилось нечто достойное преданного труда этого культурного шоу-бизнес-профессионала: настоящая личность, артист, Звезда – навязло в зубах, но правда – настоящая Джуди Гарланд рок-поколения. Вот тут-то бал и завертелся.

Теперь, чтобы поместить этот воскресный полдень в его культурный контекст, вам нужно узнать кое-что о стиле, сексе и музыке Свингующего Лондона середины 60-х. А это значит, вам необходимо узнать кое-что о модах.

Я знаю о них очень немного: моды уже были историей ко времени моего “выхода на сцену”, их место заменил винегрет из хиппи, бритоголовых и пред-панков, но Дэвид по части модов был настоящим авторитетом, и рассказывал мне обо всем. Я недостаточно хорошо помню его слова, чтобы цитировать дословно, но, к счастью, он рассказывал об этом и в печати – в “Rock Lives” музыкального журналиста Тимоти Уайта:

“В Англии существовали две разные группы модов; первая в 1962 – 63 годах. Первый помет назывался “модернистами”, это уже потом они сократили свое название... Это были не те моды, которые потом разъезжали на мотоциклетах... Первая волна модов одевалась в весьма дорогие костюмы – очень, очень щеголевато. И мэйкап был важной частью их прикида: помада, румяна, тушь и целые облака пудры... Настоящие денди, к тому же они были любителями Джеймса Брауна. Элита. Важную роль играли пилюли, и все происходило очень быстро... Вы каким-нибудь способом раздобывали деньги: приходилось крутиться... Потом приодевались, отправлялись в клуб “Марки” и просто отрывались там, слушали ритм-энд-блюз.”

Затем он продолжает, рассказывая о некоторых модовских ухищрениях, вроде того, как они обследовали помойки позади бутиков на Карнеби-стрит в поисках шмоток с небольшими изъянами, которые в те дни запросто выкидывали в мусорные баки. Или как они недорого шили себе костюмы в Шепердз-Буш из качественных материй, “свалившихся с неба” еще где-нибудь в Лондоне. Он, впрочем, не упоминает о некоторых других аспектах модовской культуры – о том, что все эти таблетки и шмотки (не считая тех, которые подбирались в мусорных баках) часто оплачивались за счет секса со старыми гомосеками, многие из которых были своими людьми в театральном и музыкальном бизнесе; они же содержали и модовские клубы.

Не поймите меня здесь неправильно. Дэвид никогда не рассказывал мне, что отдавался за деньги, и у меня нет никаких причин считать, что он это делал; все, что он мне рассказывал в то время – это то, что он был бисексуален и у него были бойфренды. Но вращение в среде клубных гомиков было важной частью его карьеры, так же как и модовская этика нарциссизма, соревнования в моде и смешения полов. В тинейджерских кругах времен Дэвидовской юности мальчики часто знали больше девочек о помаде, туши для глаз и создании пышной прически. Так что десять лет спустя, когда Дэвид сделал свое легендарное первое публичное появление в платье и шокировал до обморока весь английский истеблишмент (так же как и почти весь поп-мир Америки), уверена, что для многих английских обывателей в этом не было ничего уж такого ужасного. Так и представляю себе какого-нибудь бывшего мода в домашней рубашке за кухонным столом (а его жена жарит свиные сосиски), который старается не обращать внимания на ползующих кругом детей и смотрит на Дэвида, гордо шелестящего шелками в “Ньюс оф зе уорлд” – его память уносит его обратно в счастливые годы...

Бисексуальный опыт Дэвида простирался далеко в прошлое к тому времени, когда я с ним встретилась, также как и вообще его сексуальные успехи. В “Бромли-Техе”, по его собственным словам и по воспоминаниям его однокашников, он снимал и мальчиков, и девочек направо и налево, и его девочки обычно были старше, красивее и гораздо шикарнее тех, которых его приятели мечтали соблазнить.

То, что произошло с моей милой подружкой Даной Гиллеспи – прекрасный пример его стиля. Как-то раз, когда она причесывалась перед зеркалом в клубе “Лондон”, Дэвид тихонько встал позади нее, нежно взял расческу у нее из рук и принялся сам причесывать ее роскошные длинные волосы. Она, вероятно, была королевой вечера: 14-летняя потрясающая красавица, не по годам развитая физически и интеллектуально, к тому же самая настоящая австрийская баронесса. Понятное дело, она тут же втрескалась в Дэвида тоже: достаточно было одного взгляда на этого милого мальчика с белокурыми локонами до плеч, странно разноцветными глазами, полными душевного света, и этим его декадентским нежным “трахни-меня”-ртом. Она не раздумывала и полминуты; той же ночью она затащила его в постель, тайком проведя мимо спальни родителей в их городском доме.

Что касается гомосексуальной арены, то тут у меня нет достаточно красочных сведений от первого лица, впрочем Дэвид сам публично предоставил детальный отчет о своих юношеских успехах с мальчиками. Зато его гомосексуальный ЭФФЕКТ я могла наблюдать непосредственно. Я прекрасно видела, как все педики, мальчики по вызову, трансвеститы и добропорядочные старофасонные геи сходили по нему с ума, а он их соблазнял. Я видела, как он флиртовал с Кеном Питтом. Я видела, насколько сильными были чувства Питта к нему, да и Кэлвина Марка Ли – тоже, и у меня не было ни малейшего сомнения в том, что секс – данный, обещанный, предположенный и даже – стратегически-просчитанно НЕ данный, если того требовало выполнение поставленной задачи – был важным фактором в его выдвижении на сцене лондонского гей-мафиозного музыкального бизнеса. Эта его характерная мягкая настойчивость, то, как он мог обещать глубочайшую интимность одним лишь взглядом прямо в глаза, была мощным оружием, и он его использовал широко и открыто: если Дэвид намечал себе жертву, то гусиные мурашки, прилив крови к щекам и горячий пот по спине ей был обеспечен.

Когда я впервые взглянула на Дэвида в “Раунд-Хаузе” – через три года после того, как Кен Питт подобрал его в “Марки”, – мне немедленно стала ясна его сила, самообладание и его самобытная притягательность. Это была величайшая красота (а я использую это слово осторожно и со знанием). Он знал, как вести, как подать себя необыкновенно специфичным, андрогинным образом.

Вам не часто встречается такого рода сексуальная раздвоенность, физическое самоосознание, но в мире танца она в порядке вещей. А именно оттуда Дэвид и появился. Прежде чем я вошла в его кружок, он два полных года выступал, путешествовал и жил вместе со скандально известной труппой андеграунд-пантомимы Линдсея Кемпа – радикально-либерально-мистически-мультисексуальной общиной. Позднее он описывал ее рок-журналисту Тимоти Уайту как “чудесную, удивительную. Это был великий икспириенс – жить с такойго рода испорченной Кокто-подобной театрльной группой во всех этих странных помещениях... декорированных и расписанных вручную самым тщательным и продуманным образом. Все это было исключительно во французском духе – Лефт-Бэнк-экзистенциализм, чтение Жене и слушание ритм-энд-блюза. Идеальная богема.”

Не считая нотки сарказма, он любил эту сцену, на многое открывшую ему глаза и расширившую его горизонты. Все это, конечно же, было пропитано сексом – гетеро, гомо, би, групповым, – но дало ему и нечто более важное: выход за рамки соревнования внутри музыкального бизнеса. Потому что, когда лед, наконец, тронулся в Дэвидовской карьере (с приходом Зигги Стардаста), это произошло не столько благодаря его рок-н-ролльной марке, сколько благодаря его открытой андрогинности и абсолютной театральности – совершенного сочетания танца, пантомимы, мэйкапа, освещения, организации сценического пространства и сексуальной необузданности в театральном смысле. А корни всего этого крылись в бродячем цирке Линдсея Кемпа. Думаю также, что именно в “Андеграунд Майм”-труппе Дэвид в полную силу осознал: помимо таланта он может добиться должного уважения и благодаря своей красоте. Так что к тому времени, как я с ним встретилась – когда он распрощался с труппой и полностью переключился на Физерз – он уже абсолютно точно знал, как именно нужно подавать себя. Даже в тех своих неприглядных потрепаных студенческо-хиппи-танцевальных шмотках он излучал силу – прямую и электризующую. Он мог разыгрывать наивность или же, наоборот, командовать парадом, но в любой роли его харизма была очевидна. Он был так сбалансирован – что за сочетание! – красавец, вампир, жертва, ангел, командир, жеребец, манипулятор, сама невинность. Он был просто великолепен, просто безумно великолепен.

В философском плане он был интересен, но очень депрессивен. Хотя в этом не было ничего особенно для развитых английских мальчиков его поколения (Британия пятидесятых, опустошенная мировой войной и раздираемая классовой борьбой, была совсем не как Шангри-ла по ту сторону Атлантики), но в Дэвиде чувствовались черты мрачности и извращенности, выходившие за обычные рамки. Благодаря Терри он развил их очень рано – под влиянием таких звезд мировой декадентской литературы, как Кафка, Жене, Берроуз, Керуак, Ишервуд, Дюшан – еще прежде того, как переключился вместе с бунтовской ордой тинейджеров на американскую поп-культуру вплоть до Боба Дилана, который был его идеалом весь 1966 год. Так что, когда я встретилась с Дэвидом, параноидное 'видение мира и словарь мрака жизни были для него второй натурой. “Space Oddity”, “Wild Eyed Boy From Freecloud” – он действительно ТАК видел мир.