Текст книги "Проходки за кулисы. Бурная жизнь с Дэвидом Боуи"

Автор книги: Aнджела Боуи

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 19 страниц)

Конечно, далеко не ВСЕ в нем было мрачным и бунтовским. На самом деле, опять же, как многие из наиболее блестящих представителей его поколения, он обладал исключительно ироничным чувством юмора. Представим себе Дэвида в гостиной – он полон естественного шарма, смеха, сходного с его отцом йоркширского земного взгляда на вещи: от “Ледяного Человека” нет и следа.

Он был так забавен. Я часто спрашиваю себя, каким бы могло быть его искусство, и куда бы привела его карьера – был бы он таким популярным, например, – если бы позволил этой забавной, естественной части его характера проникнуть в его музыку. Холодность его работ особенно удивительна, если вспомнить, кто были его сценические идолы: естественные, грубовато-юморные, ультра-земные британские водевилльщики, вроди Грэйси Филдз, Джорджа Формби, Альберта Модли и Нэта Джэкли. А из современников – такие теплые личности, как Джон Леннон, Тайни Тим и Энтони Ньюли.

Значительный след в его видении мира оставил и некий компонент, приобретенный им непосредственно перед тем, как мы встретились. Поначалу он был хиппи. Он начал изучать буддизм вслед за Битлз (хотя вовсе не жил в шотландском монастыре Чими Йунгдонг Римпоче, как писали некоторые биографы. Подозреваю, высказывание насчет того, что он “чуть было не принял обет” проистекает от его любви к привиранию там, где это может произвести впечатление). Пока он жил с Хермионой, у них была комната в Ноттинг-Хилле – месте сбора хиппи, где он учился есть мюсли и макробиотическую пищу, распевать мантры и всячески поддерживать прочие атрибуты лав-энд-пис-стиля жизни. Это было для него замечательное время. Думаю, ему вскружили голову как сама красавица Хермиона, так и вся та декорация, на фоне которой развивались их отношения – созидательная, освободительная, жить-во-грехе, работать-в-любви, хэппи-хиппи хэш-курительная сцена. Он как-то сказал в одном интервью о своих отношениях с Хермионой: “У нас была идеальная любовь. Настолько идеальная, что сгорела за два года. Мы были слишком близки, думали слишком одинаково и проводили все время в одной комнате, держась за руки и сидя в уголке кровати.”

Я не знаю точно, почему Хермиона ушла, но думаю, что это имеет больше отношения к целям ее карьеры, чем к избытку идеальности в их с Дэвидом любви. В конце концов, она была профессиональной балериной, способной зарабатывать настоящие деньги и участвовать в первоклассных постановках, вместо того чтобы существовать на жалкие гроши, которые время от времени зарабатывали Физерз и довольствоваться редко оказываемым группе тепловатым вниманием. Впрочем, какова бы ни была причина, но хиппи-небеса раскололись. Дэвид переселился из Ноттинг-Хилла обратно под крылышко к Кену Питту в его квартиру на Манчестер-стрит, пока не нашел пристанища у Мэри Финниган.

Вот в это, приблизительно, время я и появилась на сцене со своей собственной программой, утешая задетое эго Дэвида – новый сильный союзник для нашей звезды.

Что же я увидела, когда впервые по-настоящему пригляделась к своему новому мужчине? Что же это была за физическая сущность, которая так обольстила и покорила меня?

Как я уже говорила, он был настоящим красавцем – молодой человек, одаренный прекрасными телом и лицом. Пропорции его лица были идеально классическими – расстояния ото лба до носа и от носа до подбородка равны – с высокими широкими скулами, туго стягивающимися к упрямо очерченному подбородку. Его кожа была нежно-кремовой и гладкой, волосы, пепельно-белокурые, как и мои, обрамляли его лицо ореолом мягких маленьких колечек, а его брови, такие же чудесно светлые, как и волосы, изящными арками огибали эту единственную божественную ассиметрию – один зеленый глаз и один голубой: эротично и неотразимо.

Рост у Дэвида был между пятью футами десятью дюймами и пятью футами одиннадцатью дюймами [178 – 180 см]. Плечи – широкие, как и у меня, и, хотя он всегда был тоненьким, сухожилия и мускулы, которые я заметила в его руках и ногах, предсказывали силу, которую я потом обнаружила и в его груди и бедрах. У него были длинные артистичные пальцы с крепкими, широкими на концах ногтями. Обычно они сжимали сигарету.

Дэвид говорил очень мягко, и тембр его голоса был богат и глубок – почти гипнотически эффективный инструмент. У него были полные чувственные губы, словно требующие поцелуев – может быть, нежных, а может быть, и нет.

Ну, теперь, когда вы познакомились с Дэвидом, вам нужно узнать и кое-какие детали относительно меня.

Впрочем, сперва я хочу внести разъяснение касательно лет, проведенных мной с Дэвидом. Я вполне осознаю, что в большинстве моих читателей я вызываю кое-какие сомнения. Может, я – кто-то, кто делил одно время с Дэвидом жизнь, но не никогда не был действительно важен для него в творческом и профессиональном плане? Просто еще одна малозначительная бывшая благоверная, срывающая пару купюр?

Считаю, что я была весьма важна для Дэвида в наиболее созидательный и коммерчески успешный период его карьеры. Много важных деловых решений были приняты именно мной, точно так же, как именно на мне лежала ответственность за всевозможные ежедневные мелочи. В течение нескольких лет карьера Дэвида была моей РАБОТОЙ.

Давайте это немножко проясним. Давайте взглянем на мою квалификацию. Чем я могла похвастаться? Кем я была?

Что ж, я НЕ была обычной стандартной подружкой из английского предместья – будущей первой женой будущей рок-звезды. Я НЕ была туповатой охотницей до побрякушек с полной ахинеей в голове, набитой вчерашними новостями и кругозором, простирающимся не дальше Портобелло-роуд, да и то в ясный день. Я успела пожить в разных континентах и говорила на двух языках. За плечами у меня было швейцарское образование и театральный опыт – годы его, от принципов режиссуры до хитростей освещения – и я ПО-НАСТОЯЩЕМУ умела готовить и ПО-НАСТОЯЩЕМУ шить, и ПО-НАСТОЯЩЕМУ управлять домом (милые старофасонные леди в дорогих швейцарских пансионах не выпускают недоучек). И конечно, в отличие от Дэвида и его друзей, включая людей, чьей непосредственной работой был менеджмент и промоушн, у меня был балл девять-десять по маркетингу и больше чем достаточно сообразительности, чтобы не проглядеть недостающий клочок бумаги. Так что все эти маленькие засранцы, сведшие мою роль до уровня “Ля Боуи”, и все эти шовинистические мажоры любого пола и рода, списавшие меня со счетов как “жену”, могут лизнуть меня в мою исключительно дипломированную, высоко компетентную задницу и почесть за счастье, что я им позволила. Окей? Разобрались?

Надеюсь, что так, а за сим перейдем к некоторым биографическим деталям.

Я, Мэри Анджела Барнет, американская гражданка, дочь Джорджа и Элен Мари Барнет, родилась в Ксеросе на средиземноморском острове Кипр в 1950 году. Родители моего отца были англичанами, моей матери – поляками. У меня есть брат, на 16 лет старше меня, работающий инженером-горняком в Новой Гвинее. Таким образом, он последовал по стопам нашего отца, проведшего большую часть своей профессиональной жизни в качестве инженера в американской “Сипрес Майнинг Компани” после участия во второй Мировой войне. Он был предводителем партизан на Филиппинах, и его книга, “Три поля перейти” описывает героическую кампанию, по окончанию которой он был награжден многими медалями и стал полковником. Оба моих родителя скончались в 1984 году. Мы были посещающими церковь католиками.

Поначалу я училась в школе при “Сипрес Майнинг Компани” (с обучением на английском), пока в девять лет меня не послали в школу “Сен-Жорж” под Монтре, в Швейцарии. Я окончила “Сен-Жорж” в шестнадцать, провела всего несколько, слава те, господи, месяцев в Женском Коннектикутском Колледже, а затем изучала маркетинг в Кенсингтонском Политехническом Колледже в пригороде Лондона. Мне отказали в дипломе, потому что... Что ж, грубо говоря, я сделала свою работу и знала свой предмет достаточно хорошо, но вела себя в классе не так, как им того хотелось. Мне было слишком весело.

Так что за свою жизнь я успела пожить на Кипре, в Швейцарии, в Коннектикуте, в Лондоне, Нью-Йорке, Лос-Анджелесе, в северной Калифорнии и Аризоне, а также провела много времени во Франкфурте, Берлине и Вене, еще – на островах Гидра, Микон и Спецаи. В настоящий момент я живу в Атланте, штат Джорджия.

У меня двое детей. Сташа, родившаяся в 1980 году, живет со мной. Ее отец, Эндрю Богднан Липка, или Дрю Блад, живет сейчас неподалеку от Лондона. Мой сын, Джо, родившийся у нас с Дэвидом в 1971 году, и звавшийся тогда Зоуи, живет в Англии. Его отец получил право опеки над ним с момента завершения нашего разводного процесса, 8 февраля 1980 года. В этот момент, когда я пишу, прошло уже два года с тех пор как я последний раз разговаривала с Джо и больше десяти с тех пор, как я последний раз разговаривала с его отцом. Что просто ужасно. Чудовищно.

Когда я думаю о нас с Дэвидом и о том, почему мы разошлись, я возвращаюсь к теме эмоциональности: как он прятал свои чувства и скрывал свою ранимость вплоть до наркотической зависимости, вплоть до нашего развода, вплоть до порога смерти.

Помню, как мы сидели с ним в кафе в Швейцарии сразу же после подписания наших бумаг о разводе. Я и сама была тогда в полной депрессии – из-за своих собственных ошибок, конечно, но и сломленная многими годами Дэвидовской холодности и раздавленная его последней жестокой кампанией полного вытеснения меня из его жизни. Я уже не ждала от него ничего другого. Я начала думать о нем, как о человеке настолько равнодушном ко мне, что он вполне мог бы исполнить надо мной смертный приговор.

Но он вел себя совсем по-другому. Он был мягок и участлив, даже ласков, и он говорил открыто и с искренним сожалением о том, что произошло между нами и о том, как он себя вел. Словно пытался снова навести между нами мосты.

Это было так странно для меня и так тяжело. Я просто не в силах была этого понять. Почему этот разговор происходит сейчас, с бумагами о разводе в руках, почему не два-три года назад, когда он мог что-то значить?

Не знаю. Может быть, это терапия, которую он тогда проходил, помогла ему наконец коснуться собственных чувств, или, может быть... О, черт, я действительно не знаю. После этого он полностью исключил меня как факт, никогда не сказал больше ни единого слова, начиная с того дня, так что я просто пребываю в полном неведении.

Но давайте вернемся в более отдаленное и лучшее прошлое.

3. СОЛНЦЕ НАШЕЙ ЛЮБВИ

 

 

Тысяча девятьсот шестьдесят девятый был змечательным годом. Мы с Дэвидом стали очень близки весной, после того совместного уик-энда у Мэри Финниган, и наша любовь росла и расцветала под теплым летним солнышком.

Не помню, чтобы мы вообще расставались. Я уехала из Пэддингтона после того как одного несчастного ирландца нашли мертвым на улице возле “Ноумед”-клуба, и официально я жила теперь в Блэкхите – пригороде, расположенном недалеко от Бекенгэма, но на своих двоих и посредством лондонского транспорта нужно было добираться чуть ли не три дня сквозь запутанный лабиринт зеленых буржуазных окрестностей. На самом же деле я проводила все время в Дэвидовском убежище у Мэри Финниган или в каком другом из его временных пристанищ; или у Даны Гиллеспи в Найтсбридже; или у Тони Висконти – продюсера альбома “David Bowie”, – жившего в Эрлз-Корте вместе со своей подружкой Лиз.

Я улыбаюсь, вспоминая те дни: как я просыпалась утром в каких-то местах – где только ни угораздило заснуть, – запихивала грязные трусы в сумочку и ходила без них, пока не удавалось попасть домой и постирать. Прошло какое-то время, прежде чем я начала принимать такой порядок вещей как должное и привыкла таскать повсюду с собой зубную щетку и смену белья. Я улыбаюсь еще шире, когда вспоминаю, какими мы с Дэвидом были вместе: все время держались за руки и закрывали глаза. Такие славные! Если мы были на публике или с друзьями то говорили друг другу “на ушко”, если хотели сказать “я люблю тебя”. Стеснялись.

Я была тем летом юной ленивой леди; бросила свою работу в “Ноумэд” и учебу в Кингстон-политехнике; я была свободна, и жизнь была легка. Я целиком сфокусировалась на Дэвиде, а поскольку Дэвид целиком сфокусировался на записи альбома в студии “Трайдент” на Уордор-стрит в Сохо, в сердце Лондона, то именно в этом месте я и проводила львиную долю своих дней.

Для Дэвида это было время великой ясности и созидательности. Процесс записи “David Bowie” был почти исключительно приятным, продуктивным и кооперативным.

И действительно, его соратники всегда были потрясающими людьми. Дэвид всегда был экспертом по части умения применять идеи и таланты других артистов в своей работе, и он точно знал, когда именно и кого именно нужно привлечь: его рок-карьера подпитывалась в разное время энергией таких соавторов, как Брайан Ино, Джон Леннон, Лютер Вэндросс и Стиви Рэй Вон. Галерея людей, собранная для этого первого их с Тони Висконти альбома была типично замечательной.

Тони был и есть просто блистателен. Я люблю его и как личность, и как профессионала. Ему было немного за двадцать, он приехал из Америки и успел пройти длинный путь от былого бруклинского мальчишки: к тому времени, когда он сидел за контрольным пультом в “Трайденте”, он уже был весьма искушенным музыкантом, сочинителем, аранжировщиком и продюсером. Он был всего на один или два года старше Дэвида, но настолько дальше него продвинут в профессиональном смысле, что у них развились отношения, вроде отношений между старшим и младшим братьями.

Тони был просто невероятно хиповым, как и многие трансатлантические эмигранты-музыканты, и сексуально шиковым. С Тони определенно стоило поддерживать длительные отношения; когда мы с Дэвидом поселились вместе, Тони вместе со своей девушкой перебрался к нам.

Тони умен, забавен и просто замечателен – естественная, милая личность с подкупающей мачо-черточкой. Следующая история мне тоже нравится: эта черточка, рассказывал он мне, тянется еще из его тинейджерских дней в итало-американском окружении, где таскать с собой по улицам футляр со скрипкой было не совсем то, что считалось стандартом мужского поведения. Тони был способен сказать, что он боролся за свою музыку – пролил кровь за искусство, мэн! – в буквальном смысле, он имел в виду.

Впрочем, его мачизмо не слишком проявлялось в “Трайденте”. Совсем наоборот. Как продюсер он был боссом в студии (если учесть, что артист был относительным новичком, а не звездой), но он никогда этого не показывал. Его замечания всегда высказывались в форме предложений как музыканта музыканту: ничего фюрерско-директорского.

Ответственность за продюсирование альбома на самом деле лежала на троих людях – Дэвиде, Тони и замечательном инженере по имени Кен Скотт. Кен, как и многие студийные инженеры, был суперквалифицированным и сообразительным. Он не просто устанавливал микрофоны, контролировал эффекты и колдовал с разными механизмами и электроникой под руководством продюсера; он был равноправным созидательным партнером с необыкновенно развитым музыкальным словарем и утонченным чувством нюанса и атмосферы, к которому Дэвид с Тони открыто и часто обращались. С чисто звукоинженерной точки зрения он мог изобретать такие трюки, до которых его современники и не додумывались, пока не имели возможности послушать его конечную продукцию и покумекать над ней. Он был одним из ТЕХ ребят.

В личном плане он был стрейтом – спокойный, здравомыслящий, нормальный выходец из среднего класса, какими вообще часто бывают инженеры, честный и неаффектированный. Он мне очень нравился, как и Дэвиду, и Тони. Они отлично ладили.

И работали они вместе просто замечательно. За шесть недель записи и микширования коммуникация в студии срабатывала быстро, на интуитивном уровне, с высокой отдачей и техническим мастерством. Все тащились друг от друга: Дэвид – от глубины знаний и квалификации Тони и Кена, а Тони и Кен – от качества Дэвидовских песен и его идеально-высокого вокала.

Музыканты тоже были замечательные. Удивительный сочинитель и регулярный гитарист бекенгемской “Арт-Лэб” Кит Кристмас – умный, порывистый молодой человек, словно с неким глубинным огнем в нем... Тим Ренвик, хиппи-лид-гитарный гений с длинными прерафаэлитскими локонами, добившийся места у Пинк Флойд... Херби Флауерз на басу – ух ты!.. Рик Уэйкман, в то время еще не игравший в Йес, замечательный клавишник... Ну и конечно несравненный Пол Букмастер на виолончели. Даже сегодня при одном упоминании имени Пола у меня подпрыгивает сердце. Он был лунатик совсем в моем вкусе: бирюзовые глаза, длинные ресницы, каштановые локоны, подбородок с ямочкой, к тому же вдохновенно-эксцентричный музыкант и струнный аранжировщик. Он получил контракт с какой-то компанией грамзаписи, не помню, с какой именно, согласившейся спонсировать его альбом “межпланетной” музыки, сыгранной исключительно на инструментах его собственного изобретения.

Должна признаться, что Пол произвел на меня глубоко личное впечатление, даже более того, прямо-таки завел меня, как чертово колесо, поставив перед настоящей дилеммой. Я повстречала его всего через две-три недели после того как встретила Дэвида, так что поначалу у меня был период приятной неопределенности: кого из них я хочу больше?

Я, честно говоря, так и не ответила на этот вопрос. Я выбрала Дэвида не потому что он возбуждал меня больше, а потому что у него не было в то время постоянной девушки. А у Пола была, и он постоянно поносил ее, так что это одновременно предоставляло мне удобный случай и отвращало меня: я однозначно не хотела, чтобы он и со мной обращался подобным образом. Так что я выбрала блондина.

И вот мы все счастливо работали вместе на Уордор-стрит. Музыканты приходили в студию каждый день с готовностью и охотой, работали весь день до раннего вечера и уходили ко времени обеда. Они прерывались на ланч, причем действительно для того, чтобы поесть. Короче говоря, вели себя совсем не так, как Дэвид и остальные рок-легенды в последующие годы: не напивались, не обдалбывались, не тряслись в неврастении и не капризничали, короче, не творили никаких пакостей. Они не были параноидными маньяками. Им не нужно было ждать, пока наступит темнота, прежде чем они могли бы выползти из своих нор и шмыгнуть в студию, и когда они работали, это не происходило в коконе из охранников, дилеров, сводней и прочих разнообразных прилипал и подхалимов. Они были работающими музыкантами в собственном смысле слова.

В течение тех шести недель часть времени я проводила в студии, где Тони и Кен использовали меня на подмоге в микшировании (чем и начали мое просвещение в области техники звукозаписи); но, хотя должна признаться, я потратила много часов, просто сидя в контрольной кабинке, смотря с восхищением на Дэвида и строя ему глазки каждый раз, стоило ему на меня взглянуть, я все же терпеть не могла роль лезущей не в свое дело подружки, так что я проводила и много времени вне студии. Я отправлялась раздобыть ланч или выполнить какое-нибудь поручение, или же просто бродила сама по себе. Уордор-стрит находится в самом центре Сохо – исключительно интересном квартале клубов, ресторанов, бутиков, пластиночных магазинов, уличных базаров и прочих “дыр в стене”, а сам Сохо, в свою очередь окружен другими интересными лондонскими кварталами, так что от дверей “Трайдента” для меня разбегалось множество чудесных дорожек.

Когда вы гуляли по Сохо, то могли заглянуть в мириады миров, но я старалась сконцентрировать свое внимание на том мире, который ожидал нас с Дэвидом. Мой путь лежал к рогу изобилия бутиков на Карнеби-стрит или же к морям роскошных тканей у “Либерти”, что на Риджент-стрит. Множество изменений в имидже Дэвида и его заявлений в области моды ведут свое начало от этих моих блужданий.

В большинстве случаев после того как я возвращалась в “Трайдент”, а ребята заканчивали запись или микширование на этот день, мы отправлялись гулять вместе с Дэвидом. Забредали в гости к Кэлвину в Челси или к Кену Питту на Манчестер-стрит.

В один прекрасный день Дэвид взял меня с собой домой к Дане Гиллеспи. Мы постучались в дверь, и вот она стояла передо мной, моя новая лучшая подруга. Дана была замечательной певицей, сочинительницей, актрисой, спортсменкой и красавицей: ее успехи простирались от участия в сборной Британии по водным лыжам до исполнения роли Марии Магдалины в первоначальной Вест-Эндской постановке “Иисуса Христа – Суперзвезды”. К тому же она была экспертом по части секса, что в столь молодой особе просто потрясало. Она была нечто: один взгляд, и вы мгновенно становились фэном.

Дэвид сказал: “Вы двое обязательно поладите”, и он был совершенно прав (я поняла, насколько хорошо он уже меня знает). Между нами с Даной абсолютно не было никакого физического сходства, поскольку я сложена, как мальчик, а она – очень пышная, но мы знали: мы в этом мире для того, чтобы наслаждаться – едой, игрой, искусством, музыкой, любовью и всем созидательным и продуктивным. Она со своим другом Кеном и мы с Дэвидом все вместе занялись любовью этой ночью. Лондон был как устрица: все, что нам надо было сделать, это открыть его. Что-то должно было начаться, что-то должно было произойти.

Иногда этим летом на улицах, в магазинах или в студиях мне удавалось бросить взгляд на тех, кто уже пробился на сцене, на королей Свингующего Лондона – Твигги, возможно, или Рэя Дэйвиса или Пита Таунсенда или Рода Стюарта или Теренса Стемпа или Мэриэнн Фэйтфул – и я чувствовала, что мои мечты потихоньку начинают сбываться. В этих чувствах все больше было реальности. Музыка в “Трайденте” была очень сильна. Мой любимый блондин не оставлял ни малейших сомнений в своих возможностях.

А теперь мне нужно сказать вам что-то очень важное, просто решающее. Хотя сегодня я в этом не так уверена, но должна признаться, что в те дни, когда я смотрела на Дэвида, вверяющего свое искусство пленке в этой студии, мое внутреннее ощущение превратилось в твердое убеждение: Дэвид – один из Светящихся Личностей.

Эта вера была важнейшей частью его притягательности для меня и одной из основных причин, почему я была ему так предана и (зря?) так доверяла ему. Так что сейчас я расскажу вам о Светящихся Личностях, а вы можете насмехаться, сколько хотите, или, может быть, если вы были там, в 60-х (а я имею в виду именно ТАМ, а не просто смотрели весь этот странный трип по телеку), может быть, вы поймете.

Светящиеся Личности, по моим понятиям, были пришельцами: внеземные обитатели какой-то другой планеты или другого пространства или измерения. Они бесконечно более развиты, бесконечно умнее и сильнее земных людей, и мы вполне могли бы быть созданы ими. Возможно, расуждала я, Земля была просто научным экспериментом для Светящихся Личностей, а человеческое общество – чем-то, вроде искуссно сделанной муравьиной колонии, за которой они могли наблюдать и которой могли управлять. Они и управляли, устраивая повороты в истории развития человечества – посылая на Землю существа, влиявшие на ход событий в нужном им направлении. Эти существа, в общем-то, были душами, которые действовали внутри свиду обычных людей.

Моя теория предполагала, что многие из великих личностей в человеческой истории – те, кто толкал прогресс вперед гораздо дальше современных им рамок сознания или же снимал нагар со свечи, когда она, казалось бы, уже почти потухла, были людьми, в которых жили души Светящихся Личностей – Леонардо, Галилей, Ньютон, Ганди, Черчилль. Так что, пока я жила, дышала и занималась своими делами в космической атмосфере альтернативного Лондона 60-х, у меня было отчетливое чувство, что Дэвид, вместе с еще несколькими уникальными голосами – Джоном Ленноном, Бобом Диланом и Джими Хендриксом – светится изнутри.

Так что в моей преданности Дэвиду была высшая причина: я служила Свету.

В конечном счете моя философия о Светящихся Личностях сослужила мне службу. Это была хорошая пара темных очков в комплекте с берушами. Она защитила мои глаза от солнца, когда я абсолютно сконцентрировалась на своей цели, и она же смягчила грохот реальности, когда я решительно устремилась вперед. Понимаете, реальность – это, конечно, хорошо, но только если она не мешает вашей мечте.

К началу лета 1969 года мы с Дэвидом уже стали одной командой. Именно я была тем человеком, которому он прокручивал пленки, записанные за день работы в студии, ожидая реакции и комментариев. Именно я была тем человеком, с которым он обсуждал философию, религию, историю, общество и поступки окружавших нас людей – сырой материал для своей работы. Я звонила вместо него по телефону и ходила вместе с ним на деловые встречи, одновременно помогая ему советом и играя свою роль в приспособленной нами игре в “плохого полицейского и хорошего полицейского”. Все больше и больше я стала тем человеком, который претворял его идеи в жизнь: находила и охраняла нужные ему ресурсы и прошибала двери, в которые он хотел войти.

Это было чудесно. Я была обучена, воспитана и, возможно, рождена для этой роли, и я наслаждалась ею. Кроме самой любви, я ничего так не люблю, как быть полезной.

Один из примеров – Бекенгэмский Фри-фестиваль, хиппи-вечеринка под открытым небом, отражавшая Дэвидовские фолк-популистские ценности и его “Артс-Лэб”’овский подход к музыкальной сцене. Он аранжировал шоу для музыкантов и других деятелей “Артс-Лэб” – и очень успешно. Пришли около пяти тысяч зрителей и участников, людей самого разного сорта, и все происходило мирно, приятно и пристойно. До такой степени, что даже районные мэр и шеф полиции поздравили Дэвида с удачно проведенной работой.

Дэвид выступал в этот день добрые полтора часа, исполнив, среди прочего, регги-версию “Space Oddity” (да-да, честно!), но в остальном я не очень хорошо знаю, что происходило на сцене. Я помогала Мэри Финниган со списком выступавших и улаживанием дел с властями, а потом провела почти весь фестивальный день, окутанная дымом от гриля, подавая бесконечные тарелки удолбанным юным бекенгэмцам. Что, должна сказать, меня очень радовало. Кормежка тех пяти тысяч была весьма доходным делом: они трескали хорошо и от души – и совсем не какую-нибудь макробиотическую чушь, дружок, нет-нет! Здоровые куски жареного мяса – целыми кучами. И мы сорвали куш, прямо, как бандиты. Моя кухонная операция принесла 2.000 фунтов, что равнялось тогда 5.000 долларов, а по тем временам это была целая куча денег. Более чем неустойчивые финансы “Артистической Лаборатории” (не говоря уж о таковых самого Дэвида), весьма окрепли под конец дня. Так что, с точки зрения выручки, Фри-фестиваль был очень крут.

Еще одна задача была выполнена мной, когда Дэвид позвонил с Мальты Мэри Финниган, у которой я жила, пока он разъезжал по международным песенным фестивалям. Он был ужасно недоволен. Он ненавидел эту постную музыкальную среду, в которой оказался, ненавидел темно-синий костюмчик, который вынужден был таскать, и ненавидел тот факт, что человек, “заставивший” его носить этот костюм – Кен Питт – не давал ему покоя ни днем, ни ночью. Ему была невыносима мысль, что вся эта сцена – с Кеном Питтом, шестифутовыми нордическими богинями, маленькими итальянскими двойняшками, певшими для своих плюшевых мишек, йодлерами и миловидными “суперзвездами” из Восточного блока, короче, типичный конкурс Евровидения – продлится и дальше в Монсуммано Терме, горном курорте под Пизой.

Я выслушала все это, быстро кое-что прикинула в уме и сказала:

“Окей, Дэвид, встретимся в Монсуммано Терме”.

Неожиданно повисла тишина, потом он переспросил: “Что-что?”

“Встретимся в Монсумманно Терме, я говорю. Если у тебя такие проблемы, я просто приеду и улажу их. Окей?”

Это были магические слова. Его голос мгновенно потерял страдальческое напряжение, мы быстро обсудили пару деталей, сказали друг другу пару нежностей, и он повесил трубку. Я начала собираться в Италию.

В те дни, задолго до большого успеха, ни Дэвид, ни я не могли так вот просто “собраться в Италию”: у нас не было денег. Но случилось так, что у меня был неиспользованный билет домой на Кипр, так что я организовала пересадку в Италии, забронировала полет, и отправилась. Взяла такси до гор, нашла этот прекрасный курорт, устроилась в номере, забронированном для Дэвида с Кеном Питтом, и стала ждать своего мэна. Эй, presto, мальчики!

Дэвид был в восторге. Кен – нет. Ему пришлось искать другой номер, но не думаю, что его беспокоили именно неудобства. Нет ничего, видит Бог, сравнимого с яростью отверженного педика.

Мое появление не предвещало Кену ничего хорошего. Перед отъездом из Англии я отправилась на Кенсингтонскую блошинку и купила подобающий наряд: для юной хиппи-леди – милое ультраромантическое белое кружевное платье в викторианском стиле, чтобы носить вместе с цветами в волосах, а для красивого нежного молодого джентльмена – кремовую викторианскую же шелковую рубашку с рукавами пузырем и очень-очень узкие черные бархатные брюки.

Именно в таком наряде, – а не в кабаре-костюмчике, определявшим то, каким его видел Кен, – да еще с этой своей ПРОКЛЯТУЩЕЙ подружкой под ручку, Дэвид и выступил на конкурсе (и великолепно!). Это был сплошной отрыв, должна я вам сказать. Помню, как мы спускались по лестнице отеля под взглядами публики, и как у всех коллективно отпали челюсти. Не думаю, что эти люди КОГДА-ЛИБО в своей жизни видели настоящих первоклассных хиппи, но – видели или нет – мы им понравились: мы устроили им праздник. И Дэвид, конечно же, выиграл конкурс.

Мы изобразилили великое шоу, и Дэвид был очень доволен. Было чудесно, что он выиграл конкурс, но самым чудесным было то, что он сделал это ПО-СВОЕМУ, в СВОЕМ стиле, сделал СВОЕ заявление. Он оценил мою работу, и, думаю, крепко усвоил урок: Энджи делает для Дэвида правильные вещи.

Кен Питт тоже видел, как Дэвид усваивает этот урок, и не думаю, что ему это нравилось. Я сочувствовала ему, но, в конце концов, это были его проблемы. Ну да, верно, потом они стали и моими, но это уже другая история.

Новый уровень наших с Дэвидом отношений начался с другого его международного звонка. На этот раз он находился в доме своих родителей, а я – у своих, на Кипре (я отправилась туда после окончания песенного конкурса, а Дэвид полетел обратно в Англию с Кеном).

Новости были трагическими: Джон Джонс умер от пневмонии вскоре после того, как самолет с Дэвидом и Кеном приземлился в Хитроу.

Дэвид хотел, чтобы я приехала к нему так скоро, как только могу. Мой отец щедро предоставил мне такую возможность, и я успела приехать на Плэйстоу-гроув до похорон, хотя я о них почти ничего не помню.