Текст книги "Проходки за кулисы. Бурная жизнь с Дэвидом Боуи"

Автор книги: Aнджела Боуи

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 19 страниц)

Во время “Steel Wheels”-турне Стоунз, их офис получил не совсем обычное письмо. Писал парень лет четырнадцати, страдавший от одной редкой болезни, которая заставляет человека стареть гораздо быстрее, чем обычно. Эта болезнь была неизлечима, и парень был почти что уже мертв. Он выглядел, как 70-летний старец, а не как 14-летний мальчик. Он был совершенно лыс и говорил с помощью звукового аппарата, встроенного в его горло. Прежде чем он умрет, сказал он, у него одно желание: встретиться с Роллинг Стоунз.

Менеджер рассказал об этом Стоунз, те согласились, и парню было послано приглашение, вместе с билетами на концерт.

Все шло по плану, и в назначенный вечер молодой человек появился за кулисами перед началом шоу.

Менеджмент приготовлял Мика и остальных так основательно, как только возможно: “Слушай, Кит, этот парнишка – бог знает, что такое. Он совсем ненормально выглядит, так что не сходи с ума, когда его увидишь, окей?” Но даже после этого встреча оказалась ужасной. Висело явное ощущение, что чем скорее она закончится, тем лучше. Паренек выглядел и звучал так странно, что казался скорее пришельцем, чем человеком.

Стоунз пожали ему руку, поболтали о том-о сем, а потом кто-то из них задал парню вопрос:

“Что мы для тебя можем сделать?”

Для таких случаев были всегд под рукой тур-футболки или куртки или немного более экстравагантные подарки, но на сей раз они не потребовались. На сей раз дело приняло неожиданный оборот.

“Да, можете кое-что, – сказал паренек своим странноватым хриплым голосом, вроде Клингона-навигатора на канале Один. – Я хочу обдолбаться и хочу отсос.”

Воцарилось молчание, пока Кит (кто ж еще?) не начал смеяться, потом хохотать, потом ржать, катаясь по полу в конвульсиях.

Можете догадаться о конце этой истории, но если не догадались, вот он: паренек обдолбался, посмотрел шоу, а позднее неслабонервная девочка по вызову явилась к нему в номер отеля, и он получил свой отсос.

Мне все нравится в этой истории, но больше всего – представление о том, как этого парня вдруг осенила гениальная идея, когда он, сидя дома в своем ужасном состоянии, гадал, как бы ему получить до смерти чего хочется, и вдруг до него дошло: практически гарантированный, ничего не стоящий способ. Он должен был знать своих Стоунз. Он должен был знать, что им даже не придет в голову отказать ему.

12. СЕКС, НАРКОТИКИ И “DIAMOND DOGS”

Летом 1974-го у Дэвида были Соединенные Штаты, Нью-Йорк и кокаин, а у меня – Соединенное Королевство, Лондон и Пэмела.

“Пэмела” была моей подружкой. Она была наркотиком, и она – лучшее доказательство того, что не все наркотики разрушительны. Она несомненно доказала, что некоторые наркотики лучше других: Пэмела уводит вас так далеко, как только можно вообрзить и от героинового ступора, и от кокаиновой мании.

Я так никогда и не узнала, что конкретно представляла из себя Пэмела – какое химическое соединение обозначалось буквами ПМА – но ее изобретатель недавно сказал мне, что она всего лишь на одну молекулу отличалась от сегодняшнего экстази. Короче, это был психоделик, лимитированного, так сказать, издания, имевший все преимущества более известной массовой продукции – эйфорию и яркость чувств – без обычных негативных черт – безумного галлюцинирования, физической скованности и прочих рискованных аспектов психоделического путешествия. Созданная одним лондонским фармацевтом для людей моего круга, она приняла форму белого порошка, который размешивали во фруктовом соке, и на котором путешествовали часов шесть, может, с небольшой добавкой после пары часов. Наркотик этот был и силен, и мягок одновременно. Он усиливал любое, заводящее вас, физическое впечатление – танец, купание, одевание в шелк – доставляя почти оргазмическое удовольствие. Заниматься любовью на ПМА, значило получать просто неземные оргазмы.

ПМА была исключительно приятной частью моего лета 1974 года, которое в ретроспективе кажется не только наивысшим, но и последним периодом моих хороших времен. Я была все еще серьезно работающей женщиной, но и полноправным членом лондонской поп-арт аристократии, и поверьте мне, я умела смаковать преимущества моего статуса. Дом на Оукли-стрит и еще два центра моего кружка – Дановский “Бункер” и дом Бенни Каррузерса в Эрлз-Корте – были сценами безудержного веселья. Участниками его были Дана, Даниелла, Рой Мартин, я, конечно, – это ядро – и еще кружок очень близких и замечательных друзей.

Мой дом в особенности подходил для психоделических забав. В те милые дни, когда мы решали забить на работу и заняться Пэмелой, я любила бродить по дому и наслаждаться всеми его прелестями – уплывать в великолепное звучание нашей чудесной звукосистемы или же играть со дорогими костюмами, или смотреть, как прекрасные тела моих друзей плещутся в роскошных благоухающих и освещенных свечами ваннах, или нежиться на моей огромной, изготовленной по специальному заказу заглубленной в пол кровати или даже более активно развлекаться на ней: о, да – козлиные забавы в роскоши. Такая была жизнь.

Нам было так хорошо. Кроме прочего, у меня была замечательная коллекция нижнего белья – неглиже, подвязки, бюстье, – и как только мы принимали Пэмелу, мы с девчонками одевались (или скорее раздевались) максимально провокационно и смотрели, что произойдет. Ну, и конечно же, мальчишки присоединялись к нам; делали набег на наши огромные встроенные шкафы-кладовки и выходили оттуда в бархатных костюмах, мароканских шелковых кафтанах, индийских робах, – чего только там ни откапывали. Мы делали им и себе макияж, и все начинали выглядеть потрясающе красиво.

Трах был настоящим спортом. Серьезно; секс по полной программе, без всяких ограничений. Поскольку моя кровать была заглублена в пол, вы могли сидеть по сторонам и смотреть вниз на то, что там твориться: так мы и делали, и кто хотел, тот присоединялся. Я, лично, присоединялась постоянно. Пэмела возбуждала меня и делала еще более агрессивной, чем я есть в обычном состоянии (я бы сказала, что в сексуальном плане я всегда была чем-то, вроде по-мужицки шовинистической свиньи). Я была просто черт-те что. В свои пэмеловские деньки я насиловала этих роскошных девочек – длинноногую Лиз и прочих, чьи имена я забыла или никогда не знала.

На Оукли-стрит тусовались разные интересные личности. Например, Джон Поттер, блестящий гитарист и звукопродюсер, отложивший свою карьеру художника, чтобы спродюсировать первые альбомы Рокси Мьюзик (теперь он продюсирует Смитс, кроме прочих). Он был нашим диск-жокеем; играл нам лучший современный рок в перемешку с классическими гитарными пьесами, мароканской музыкой и всем, к чему его тянул его утонченный вкус. Джон всегда был и есть красивый мужчина, с глубоким взглядом, всегда напоминавшим мне Калиля Гибрана, и его тогдашняя жена, Шэдоу, американка-индианка из западных племен, была так же красива и умна, как и он. Она выглядела замечательно в белоснежном нижнем белье.

“Биффо”, актер, был еще одним. “Колоритный” – вот термин и подходящий для него, и недостаточный. Биффо был необыкновенно талантлив, необыкновенно остроумен и у него был необыкновенно гигантский х... – самый большой из всех, какие я и многие другие люди когда-либо видели. Он мог повесить три английские пинтовые пивные кружки на эту штуку!

Он, бывало, шутил, что увеличил размеры своих и без того от рождения впечатляющих гениталий частым и энергичным массажем во время своего многолетнего пребывания в тюрьмах Ее Величества, куда его упрятали за нанесение серьезных телесных повреждений (СТП, на тюремном жаргоне). Биография Биффо была необычна. Ирландец из Ист-Лондона, он прошел суровое религиозное воспитание, прежде чем начать карьеру охранника для местной воровской аристократии, включая знаменитых братьев Крэй. Только поругавшись с законом и отбыв свой срок, он нашел свое призвание на сцене.

Его тогдашняя, в 1974-м году подружка, Вики Ходж – точнее, леди Виктория Ходж, одна из европейских топ-моделей 60-х и 70-х годов, не так давно прославившаяся своими эскападами с принцем Эндрю – не участвовала в наших играх на Оукли-стрит. Возможно потому, что Биффо не хотел выставлять их связь на обозрение нашего социального круга, поскольку ее положение и так было деликатным: они безумно влюбились друг в друга в ночь перед ее свадьбой с кем-то другим, причем эта ночь была первой ночью Биффо на свободе после нескольких лет в одиночке. Вот это, наверное, была ночка! Впрочем, думаю, ему просто нравилось трахаться и без нее, а вот ей такая постановка вопроса совсем не нравилась. Она частенько припарковывала свою “мини” через дорогу от моей парадной и сидела там, выжидая и подглядывая, а как-то раз около шести часов утра она в гневе явилась разыскивать Биффо, устроив погром молочных бутылок на ступеньках нашей парадной. Да, леди Виктория, 27 молочных бутылок! Но он все равно не пустил ее внутрь. Я предпочла бы, чтобы пустил, потому что тогда я познакомилась бы с ней раньше. Вики просто великолепна; через какое-то время мы с ней крепко подружились.

Впрочем, и одного Биффо с избытком хватало на Оукли-стрит. Он был отрывным, потрясающим человеком и вдохновенным, часто совершенно уморительным рассказчиком. У него был замечательный тенор, очень подходивший к похабным застольным ирландским песням, которые он так любил, и он был основным источником вдохновения моих вечеров поэзии – неофициальных вечеринок человек на 20, к которым, если его приглашали, гость готовил живое шоу или же выступление, записанное на пленку – видео или аудио. В других случаях Биффо частенько бывал зачинщиком спонтанного секса в особо крупных размерах. Может, я бы использовала обычное выражение “случайного секса”, но мне такой термин всегда казался чем-то очень неподходящим для описания такой отрывной, активной и мозгивышибательной деятельности, как тот секс, к которому Я привыкла. (То есть, что такое “случайный” секс? Оргазм во время распечатывания утренней почты?) Впрочем, все равно. Биффо и впрямь был очень нехорошим мальчиком.

Другой нехороший мальчик звался Лесли Шпитц, венец по происхождению, замечательный шизик, чьим призванием было колесить по свету и торговать; в 1974-м он специализировался на антиквариате. В семнадцать лет он женился на своей гувернантке, и у него имелось двое чудесных ребятишек – Лана и Ники, – а какое-то время он был мужем Даны (он – ее тип: невысокий, темноволосый и привлекательный). У нас с ним совпадает день рождения, что всегда создавало какую-то странноватую связь между нами; временами мне казалось, что мы – сиамские близнецы.

С его сестрой Барбарой тем летом 1974-го мы сблизились конкретнее. Знаете, множество моих сексуальных приключений стерлось из моей памяти или, по крайней мере, затуманилось, но только не моя первая встреча с Барбарой. Я гостила у Даны в квартире на Ферлоу-сквер как-то в полдень, покуривая здоровую самокрутку, как вдруг вошла крошечная черноволосая красавица с большим бюстом – вошла так запросто, словно она была членом семьи. Так и оказалось, когда Дана нас представила друг другу. Она была младше Лесли – сдудентка педагогического колледжа в то время.

Я просто не верила своим глазам, не переставая думать: “Боже! Она же просто РОСКОШНА!”, а то как они с Даной вели себя, обмениваясь солеными шуточками, выглядело многообещающе. Можно сказать, она сразу вызвала мой интерес. Можно даже сказать, что желание во мне взыграло и рвануло к ней на полном ходу, как чертов товарняк.

Мы с Даной куда-то собирались этим вечером и, по замыслу Тони Дефриза, мы должны были спланировать Данин облик. Она предпочла бы хиппи-прикид, но Тони заметил, какой она произвела фурор, когда я как-то раз одела ее под великосветскую даму, и теперь настаивал, чтобы она одевалась только так, когда выбирается куда-нибудь в город (и он был прав, потому что в этом костюме она всех просто убрала). Так что мы с Даной и Барбарой отправились в спальню – обдолбанные и в чудесном настроении – чтобы подобрать Дане вечерний туалет.

Барбара пойдет этим вечером с нами, сказала Дана, так что ей тоже нужен наряд. Указывая очевидное, я сказала, что ей следует одеть что-нибудь с как можно более глубоким вырезом, чтобы продемонстрировать ее чудесную грудь: “Для маленькой девочки, знаешь, у тебя просто огромные сиськи”.

“Знаю, знаю, – засмеялась она. – Невероятно, да? Они меня просто сводят с ума.”

Я не стала говорить, что они делают со мной. Я только бросила на нее еще один долгий взгляд и, кивнув на Дановские арбузы, сказала: “Кажется, с вами я выгляжу странноватым аутсайдером, верно?”

Дана тут же подхватила эту шутку: “Совершенно верно, дорогая, думаю, ты здесь единственный мужчина.”

Она была не так уж неправа, и мы все расхохотались, но следующее, что я помню, это что Барбара обняла меня за шею и запустила свой язык глубоко мне в рот. Что за чудесный момент.

Как и следующие пять-шесть дней, которые мы с Барбарой провели вместе, спрятавшись у Даны. Особенно жарко стало, когда на третий день она сообщила мне, что не спала до этого с женщинами. Меня до сих пор дразнят и сама Барбара, и ее друзья, но мне плевать. Подсадить маленькую сестренку Лесли Шпитца на радости любви между женщинами – одно из моих самых замечательных достижений. До сих пор бросает в жар, как вспомню.

На чем я остановилась? Ах да, мои друзья. Мой список Челси-игроков.

Среди них – замечательные писатели, певцы и актеры: Лайонел Барт, Пол Джабара, Мэриэнн Фэйтфул, Брайан Ферри, Саймон Филлипс, Саймон Тернер, Крис Джэггер и еще больше двух дюжин. Затем – Уорхоловцы, работавшие теперь в “Мэйн Мэн” и присоединявшиеся к играм каждый раз, как бывали в городе: Лии Блэк Чайлдерз, Черри Ванилла, Уэйн Каунти, Тони Занетта и остальная компания. Потом – сонм других актеров, музыкантов, художников, моделей, посредников: сотни людей, от совсем неизвестных и безобидных до скандально знаменитых и безумных. И наш кружок был в то время центром модного Лондона. Временами в него попадали и аристократы, но я не уделяла им особого внимания, если честно: меня не слишком впечатляло, если какая-то птица, втягивающая на кухне грамм порошка в свой носяру или отсасывающая какому-нибудь рок-богу оказывалась вдруг маркизой такой-то или сякой-то. Они совершенно никчемны, эти люди, и при ближайшем знакомстве оказываются еще никчемнее.

Голливудская аристократия казалась мне на Оукли-стрит не более впечатляющей. Как-то раз одновременно и Эллиотт Гулд, и Райан О’Нил оказались в городе, и нам пришлось любоваться на них несколько чаще, чем нам того хотелось. Эллиотт Гулд был не так уж плох – просто несколько скучноват, когда не играл, но вот Райан О’Нил мне совсем не понравился. Во-первых, он вечно напивался в стельку: как-то отрубился на Оукли-стрит, и нам пришлось оставить его ночевать, выбрав для этого кровать Лии. (С тех пор Лии всегда рассказывает эту чудненькую “Райанн-О’Нил-в моей-постели”– историю.) Во-вторых, он потратил львиную долю своего времени в Лондоне на то, чтобы уложить к себе в постель Бьянку Джэггер, что было безнадежным делом. Бьянка всегда так чудовищно опаздывала. Часа три-четыре для нее ничего не значили. Так что, учитывая плотность расписания сьемок О’Нила, я бы удивилась, если бы он преуспел в своих стараниях. Вероятно, ему приходилось непрерывно ждать за долгими одинокими и унылыми ланчами.

Но я отвлекаюсь. Вернемся к исполнителям ведущих партий на Оукли-стрит, в частности, к замечательному человеку, Бенни Карузерсу, которого, к сожалению, с нами уже нет, потому что он умер от рака кишечника несколько лет назад.

Бенни был прекрасен во всех смыслах. Высокий, стройный, темноволосый и очень красивый, он был внуком мексиканского президента. Он вырос в Калифорнии и был замечательным актером и писателем. Он был также одним из главных катализаторов поп-культуры нашего времени. Думаю, его домом был один лондонский салон 70-х, о котором спроведливо ходила дурная слава по Кенсингтону, Ноттинг-Хиллу и прилегающим районам. Там он свел вместе множество разных миров: кино, рок, видео (в те времена не слишком соприкасавшиеся области) начали проникать друг в друга благодаря его прсредничеству, его идеям и его друзьям: Джону Кэссавитсу, Стенли Кубрику, Эрику Клэптону, Киту Ричардсу и так далее и так далее. Бенни был слишком занят своей ролью свечи зажигания для карьер и проектов других людей, чтобы иметь возможность записать свою собственную работу (хотя его игра в “Тенях” Кэссавитса просто бессмертна). Но никто как следует не отметил его роли. Вот почему я пишу о ней здесь: он был слишком важен, чтобы остаться за рамками истории нашего культурного времени.

Мы с Бенни сочиняли и работали вместе позже, во время театрального турне “Кризис-кабаре” в 1976 году, но в 1974-м наши отношения были развлекательными. Мы с ним (и с Даной) были так же заняты ознакомлением одних блестящих людей с работами других блестящих людей, как и более непосредственным взаимным ознакомлением. Секс был развлечением, а искусство было работой. У нас с Бенни секса не было. Он был красавец, но меня не притягивали люди, которые уже были моими друзьями и которых я, соответственно, считала равными себе. Что мне нравилось – так это завоевание и обмен ролями, так что моей установкой было не обычное “О да, добрый сэр, я пойду с вами”, а, наоборот, “Эй, пойдем со мной, мальчик (или девочка), мне нравится, как ты выглядишь”.

И, как я уже говорила, на Оукли-стрит произошло множество завоеваний: постоянный приток свежей крови, появлявшейся либо по собственному произволу, либо обеспечивавшейся энергичными усилиями.

Как-то раз, помню, мы с Биффо, во время пробежки от Челси-бридж через Баттерси-парк наткнулись на юную особу лет 16 – 17-ти с длинными прямыми каштановыми волосами, все еще в школьной форме: в гольфиках, шортах и т.д., храни ее Бог, и мы просто не могли устоять.

“Извини, дорогая, – сказал Биффо, как всегда вежливый, – ты случайно не носишь чулок под шортами?”

И, когда она обалдело посмотрела на него, он добавил: “Потому что, если нет, то следовало бы”, и она улыбнулась. Хороший знак, подумала я, уже ощущая зуд.

“Ну, сказала она, вообще-то не ношу.”

Биффо бросил на нее самый завлекающий взгляд: “Ну, тогда, может, ты пойдешь с нами, и мы подыщем тебе парочку. Уверен, мы без труда найдем твой размер.”

Вернувшись на Оукли-стрит, мы познакомились с ней поближе и сообщили, кто мы такие, а потом исполнили свое обещание. Поднесли ей холодный напиток и горячую самокрутку и показали ей нашу чулочную коллекцию, и она примерила парочку. Потом Биффо сам сделал примерку – “показал самую суть”, как мы все это называли, все еще под впечатлением от его величественного инструмента, – а потом, не в силах больше сдерживаться, мы насиловали ее пока ей не настало время идти обратно в школу. Она ушла, спросив, когда ей можно будет придти и поиграть еще. Они все возвращались. В те времена авантюризм распространился по всей стране.

Так и шло: не только секс, но все эти чувственные, спонтанные, творческие чары, заворожившие меня и моих друзей в то время и в том месте.

А это действительно было другое время: изысканные и прекрасные одеяния, утонченные блюда, блистательная музыка, озарения моих поэтических вечеров, которые действительно остались самыми лучшими моими воспоминаниями. Не каждый получает возможность насладиться в собственном доме выступлением своих любимых артистов – лучших в мире, – впервые представляющих свои новые работы современникам – возможно, лучшей в мире аудитории.

На Оукли-стрит было замечательно, но Челси не был всем земным шаром. Конкретно, он не был Нью-Йорком, он не был королевством Дэвида, а я все еще была подданной этого королевства, так что время от времени мне приходилось покидать Лондон и отправляться туда, где был Дэвид (на самолете: я не разделяла его паники, что страшный дядя заберет меня, если я поднимусь в небо).

Где бы Дэвид ни оказывался, везде становилось кокаиново-холодно и часто очень странно, но все же быть с ним имело свои плюсы. В смысле личной жизни он забился в угнетающе маленькую норку существования в неустроенном отвратительном темнокаменном доме на Западной Семнадцатой улице вместе с бандой верных подхалимов, и это было ужасно грустно; его жизнь превратилась в сплошное одинокое обдалбывание и одержимость работой, и больше ничего. Но, конечно, вся эта энергия, которую он выплескивал в работу, сотворила чудеса для его профессиональной жизни. Его новая музыка была великолепна. “Diamond Dogs” – и альбом, и турне – были его самой честолюбивой затеей, и они имели огромный успех.

Весь проект, от концепции альбома до отточенной Дэвидовской хореографии и духзахватывающих тур-декораций Джулза Фишера, стал настоящим триумфом. Основная идея, с ее узором из сай-фай-шок-тоталитарно-мутантских тем, был блестящим синтезом Кафки, Дали, Жене, Берроуза, Хаксли и прочих андеграунд-мыслителей, связавшихся воедино у Дэвида в голове; он сделал блестящую работу, переведя их идеи на язык хорошо раскупаемого, духовно объединяющего рок-н-ролльного театра. Песни были крепки, умны и эффективны: высокоэнергетический рок во всей своей ритмично-мелодичной красе. Группа – восемь инструменталистов и двое танцоров/подпевщиков – была замечательная. Костюмы и хореография – потрясающие. Декорации, освещение и спец-эффекты – просто не от мира сего. Никто до этого в роке никогда и не думал отправиться на гастроли с чем-то даже отдаленно напоминающим такую монументальность: все равно что каждый вечер монтировать и демонтировать бродвейское шоу. Дэвид не просто выступал с концертом: он был звездой многопланового драматического спектакля, первой рок-оперы, спродюсированной и исполненной как таковая. Когда он поднимался на сцену в Бостоне или Кливленде или где-то еще, он не просто представлял свои песни; он пел истории в фантастическом городе во вневременном времени.

Для рок-фэнов это была совершенно новая неосвоенная территория – не совсем неожиданное направление, принимая во внимание давно усиливавшуюся Дэвидовскую театральность, но все же революционное. До “Diamond Dogs”-турне фэны вынуждены были довольствоваться своими собственными визуальными фантазиями, какие только способен был вызвать самый обычный концертный зал. До Дэвида существовали лишь свето-шоу Пинк Флойд и психоделической братии из Сан-Франциско. А вот после Дэвида возникла целая куча разного рода придумок вплоть до сегодняшней поп-театральности типа Майкла Джексона, но не думаю, что когда-либо было что-либо, способное сравниться с “Diamond Dogs”. Множество спектаклей были размашистей, а их обеспечение дороже, но ни один из них не был умнее. Ни в одном из них не было столько смысла, ни один из них не доносил так эффективно этот смысл до зрителя.

Так что шоу было настоящим нокаутом и бестселлером; на каждом проданном месте сидел завзятый Боуифэн. С другой стороны, выступления Дэвида были неровны. Временами, когда кокаин работал на него, он был просто блистателен – почти так же хорош, каким он был без кокаина. В другой раз, если он недостаточно был под кайфом, или же был под кайфом слишком долго или же этот кайф уже успел перейти в паранойю, он пропускал слова, забывал движения и вообще халтурил. Но что потрясало, так это то, что его голос остался таким же сильным: не представляю себе, как это могло произойти, учитывая объем химикалий, количество сигарет и отсутствие сна. Его артисты тоже держались молодцом (эти люди просто велики), так что шоу срабатывали, не смотря ни на какие подвохи с его стороны. Он проделал такую блестящую работу, создавая и налаживая весь спектакль, что его личное выступление оказывалось просто вне оценки.

Он умел собраться с силами, когда это действительно было важно. Два его выступления в “Мэдисон Сквер Гардене” – воистину большое дело в мировом медиа-центре и его теперешнем родном городе – были настолько хороши, насколько только возможно было. Он был оживленным, энергичным и воодушевленным оба вечера, особенно во второй, когда в списке гостей Ар-Си-Эй и “Мэйн Мэн” были все важные нью-йоркские птицы – звезды, критики, кто угодно.

После второго концерта состоялась большая вечеринка в отеле “Плаза”. В те времена никто достойный внимания даже не помышлял выступать в Нью-Йорке, не устроив разорительной разгульной вечеринки как минимум в “Плазе” – глиттер был благосклонен к замечательным манхэттенским отелям. Я запомнила это событие из-за царившего там праздничного настроения и собравшихся милых людей – Хельмута Бергера, Рудольфа Нуреева и Хирама Келлера, – а вот о том, что считается теперь гвоздем этого вечера у меня очень смутные воспоминания: о том, как Дэвид исчез в шкафу-кладовке вместе с Миком Джэггером и Бетт Мидлер, и оставался там что-то между 30 минутами и часом.

Кажется, это сочли стильным, интригующим или еще-каким-то. Я – нет. Для меня это было простым примером грубости, эгоизма и наркозависимости. Я даже не была удивлена. Дэвиду, так замечательно продержавшемуся оба представления, теперь, по-видимому, нужно было как можно скорее сорваться с цепи, и Мик был его всегдашним дружком-приятелем, а Бетт – ну, хорошими манерами она никогда не отличалась, верно?

Не могу даже определить природу эго, нуждающегося в таких странных ситуациях: собрать вокруг себя кучу интереснейших своих современников вместе с важнейшими своими деловыми партнерами и самыми знаменитыми в мире сплетниками-журналистами, а потом продемонстрировать свою развращенность самым вопиющим и оскорбительным образом.

Ну да, я думаю, они получили, что хотели, эти трое. Когда они наконец выбрались оттуда, они выглядели обдолбанными в дым, так что даже не могли слова сказать, не навлекая на себя подозрений. Впрочем, это-то им и нравилось, я думаю.

Было замечательно уехать из Нью-Йорка. Это всегда хорошо, но в те даймонд-дожьи дни казалось особым облегчением.

Бегущая впереди открытая дорога, например, была освежающей переменой: лимузин урчит с постоянной скоростью в 75 [миль], мощная фигура старого доброго бруклинца-бодигарда Тони Масиа за рулем, Детройт остался позади, за нами раскручивается междуштатная магистраль, где-то впереди – Сент-Пол, Миннеаполис, раскинувшийся лунный небосвод, мощный телескоп нацелен в летнее ночное небо со своей трехногой подставки, инопланетяне где-то там наверху понимают, возможно, что мы не собираемся причинить им зла, что НАМ можно доверять...

А ведь им пришлось несладко. Одну из их тарелок перехватили где-то к северу от Детройта штатовские ве-ве-эс, а потом... никто не узнал, что случилось потом. Мы не знали, приземлилась ли тарелка сама, или ее сбили, или она просто упала на Землю. Мы не знали, были ли ее пассажиры – ее команда? – живы или мертвы или что-то среднее, хотя мы знали, что их было четверо.

Мы узнали все это из полуденных теленовостей, пока сидели в нашем детройтском гостиничном номере: НЛО упал на Землю неподалеку от Детройта с четырьмя пришельцами на борту, дальнейшие подробности – в шесть вечера.

Само собой, мы снова включили телевизор в шесть вечера, как и все в штате, и узнали еще кое-что, но не слишком много. Ведущие новостей подтвердили посадку НЛО, но избегали называть точное место, а не слишком обширную информацию, которой располагали, подавали с величайшей осторожностью, словно изо всех сил старались затушевать сенсационный и, возможно, вызывающий панику характер их сообщения – с подчеркнуто спокойными лицами. Это были постоянные ведущие новостей этого телеканала, популярные и уважаемые: они не стали бы делать это сообщение шутки ради, потому что могли все потерять и ничего не выиграть.

Однако именно так сказали нам, когда мы смотрели вечерний 11-часовой выпуск: команда дневных новостей устроила безответственную и ничем не оправдываемую мистификацию и была уволена с работы. Никаких НЛО не приземлялось, никаких элиенов, живых или мертвых, не находили, ве-ве-эс определенно не замечали и не задерживали никаких космических кораблей над Мичиганом: вот и все, официально и окончательно.

Трудно было понять, как нужно относиться к этому инциденту. С одной стороны, это могла быть просто раздутая космически-хиппически-кокаиновая мечта: следствие слишком больших странностей слишком долго вмешивавшихся в установленное восприятие реальности. С другой стороны, у нас была видеозапись.

Да, еще в 1974-м. Случилось так, что режиссер-документалист Элан Йентоб путешествовал вместе с нами, снимая фильм, позднее названный “Cracked Actor”, и его видеомагнитофон был подключен к телеку в номере нашего отеля, когда дневные новости впервые привлекли наше внимание. Так что позднее мы записали целиком и 6-часовой, и 11-часовой выпуски новостей. По крайней мере, нельзя отрицать, что сами передачи точно были.

Как минимум. По нашему с Дэвидом мнению, произошедшее сильно отличалось от обычного течения дел.

Дэвид твердо верил, что инопланетяне активно действуют в небе над нашей планетой, и я в это тоже верила (может быть, даже еще и сейчас верю). Вот почему мы были так оживлены в нашем лимузине по дороге в Миннеаполис, напряженно высматривая признаки НЛО-активности в ясном ночном небе. В основном, Дэвид не отрывался от телескопа, который раздобыла его персональная ассистентка, Коринн Шваб, во время штурмовой пробежки по детройтским магазинам. Он рассказал о 6-часовом выпуске новостей во время своего шоу в детройтской “Кобо-Арина”, и он верил, что созданная этой передачей энергетическая волна могла дойти до внеземных существ, передающих сведения о реакции людей своим упавшим (сбитым, пойманным, уже уничтоженным?) товарищам.

Не знаю, чего Дэвид ждал, потому что к тому времени он уже перешел от маниакального монолога к молчаливо-некоммуникабельному состоянию, но я подозреваю, что он совсем не удивился бы, если бы пришельцы возникли прямо в лимузине и увезли его в небо для обмена мыслями. Он чувствовал себя, в конце концов, центром событий на Земле в то время, и ему, возможно, казалось очевидным, что какой-то правильно думающий человек должен взять на себя роль посланника человечества...

Впрочем, пришельцы не откликнулись на его призыв, и вскоре он уже весь растворился в своем кокаине под прикрытием Коринн, и я потеряла интерес. Я оставила и их, и турне на следующий день.

В те дни происходило множество подобных вещей – интересных, просто сногсшибательных событий, знаков и феноменов, достойных самого пристального изучения и глубокого обдумывания. Но не было достаточного напряжения внимания. Мозг, столь блистательно отливавший идеи других людей в стильные новые формы – песни, шоу, образы – был не приспособлен для серьезного изучения чего-либо, так что, я подозреваю, Дэвидовские поверхностные увлечения не приносили ему действительного глубоких знаний. Он мог послать Коринн за всеми книгами по НЛО, когда-либо выходившими из печати, и воображал себя стопроцентно настроенным на все эти элиеновские дела, но потом он не читал этих книг. Он мог зациклиться на Ховарде Хьюзе, но характер его одержимости был совсем не в духе серьезного изучения. Скорее, в каком-то вампирском духе: он хотел сам быть Ховардом Хьюзом или, по крайней мере, фигурой, напоминавшей его представление о Ховарде Хьюзе. Это не удивительно. Жить энергией других людей вообще типично для Дэвида: он очень мило перебирался от одной жертвы к другой всю свою жизнь.