Текст книги "Проходки за кулисы. Бурная жизнь с Дэвидом Боуи"

Автор книги: Aнджела Боуи

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 19 страниц)

Так называемый инцидент, кстати, был самым обычным секс-пприключением с участием Роя, меня и Д. – одной героиновой дилерши, – но на сей раз Рой вдруг вскочил в какой-то момент и сказал: “Подержите позу, девочки, подержите! Вы выглядите просто ох...нно замечательно, мне просто необходимо это сфотографировать!” Я была так обдолбана, что даже не задумалась об этом, и с удовольствием попозировала, пока Рой отснял пару поларойдов. Впрочем, когда в голове у меня прояснилось, я осознала ответственность. Я не могла разбрасывать такие фотографии по дому: их мог увидеть Зоуи. Так что я спрятала их в домашний сейф.

Там они и лежали, ожидая, когда могут понадобиться – развлечь, завести или еще для чего-нибудь.

В следующие месяцы Дэвида тянул к себе Берлин, а меня – Лондон. Никто из нас официально не жил в этих городах, потому что швейцарцы относились к своему виду на жительство очень серьезно и требовали, чобы пребывающие на их территории иностранцы жили большую часть времени “дома”. Так что вы либо “останавливались”, либо “работали”, либо “отдыхали” в вашей лондонской или берлинской квартире или еще где-нибудь и возвращались в Швейцарию, когда это было необходимо. Все равно что выходить на работу после чудесного, но строгого распорядка какого-нибудь санатория.

Мои дела в Лондоне, Нью-Йорке и других местах не вызывают во мне нежных воспоминаний. Я понимала, что мой брак обречен, поэтому старалась устроить себе отдельную независимую жизнь. У меня была своя маленькая квартирка в Лондоне, и я работала в “Кризис-кабаре” вместе с Роем Мартином и другими, но в глубине души не желала мириться с тем, что стряслось в моей жизни. Я злилась, мне было очень грустно, я просто сходила с ума и поэтому я подсела на наркотики. Я села на героин, который до этого принимала время от времени, с тех пор как меня к нему приобщили, и я нашла себе идеальную компанию для такого стиля жизни: Кита Пола, нью-йоркского музыканта, тогда работавшего на Хартбрейкеров, пост-Нью-Йорк-Доллзовскую группу глиттер-панк-хард-рокеров. Кит был близко знаком с героином – он знал эту жизнь, знал правила и связи, так что мы оказались парочкой еще одних архитипичных пижонских представителей середины семидесятых – бледных, опустошенных джанки от шоу-бизнеса в черной коже и... влюбленных?

Дэвидовская сцена была такой же безмазовой, но в другом роде. Берлин для него олицетворял еще один его пунктик: немецких художников-экспрессионистов и мистическую подоплеку нацистской культуры. Впервые я услышала как он обсуждал всю эту мрачную нацистскую преисподнюю с Лу Ридом и Игги Попом, когда те приехали в Лондон. С тех пор, как будто, она все сильнее завоевывала его воображение.

Он вовсе не был, как это выставила английская бульварная пресса, влюблен в тупые, упрощенческие расистские аспекты фашистской идеологии, и он был в полном бешенстве, когда одна лондонская газета напечатала его снимок с поднятой в предполагаемом фашистском приветствии рукой на вокзале Виктория при его возвращении из Берлина в Лондон. Он объяснил, что фотограф подловил его на пол-пути этого жеста, и отрекся от нацизма в целом и от одной фразы, которую он, якобы, изрек, в частности: “Я верю, что Британия может толко выиграть от правления фашистского лидера. Ведь фашизм, в конце концов, это просто разновидность национализма.”

Не думаю, чтобы он мог купиться на расхожую “дегенартов – в газовые камеры”-версию философии “господствующей расы”. Думаю, во-первых, он хотел просто поднять бучу, а во-вторых, как он сам это объяснил, его интересовала “мифология... Артуровского периода и магическая сторона всей этой наци-кампании”. Вот это звучит похоже на того Дэвида, которого я знала. Кстати, он же сам впоследствии заметил: “Я тогда был совершенно вне себя, окончательно спятил.”

Берлин привлекал его другими вещами. Дэвида привлекала атмосфера города “отрезанного от всего мира, искусства и культуры, умирающих без надежды на возрождение” (это было задолго до падения Берлинской Стены и задолго до того, как Берлин снова стал бурлящим европейским центром), и он выбрал самый неприметный, анонимный и культурно бесцветный район города – Шенеберг, известный, в основном, скоплением турецких иммигрантов. Он поселился в квартире над автомастерской, а обедал в кафе, где обычно столовались рабочие. К слову об отстраненности.

Я совершенно не выносила его восхищения всей этой холокостовской магией и мрачными бесцветными местами, но когда он начал рассказывать о Роми Хааг и ее кабаре-театре, я заинтересовалась. Тот факт, что у него была интрижка с Роми не имел особого значения. В сексуальном смысле она, в общем-то, не представляла из себя ничего нового, поскольку у него всегда на прицепе был выводок мальчиков и черных женщин (хотя все же она была достаточно интригующей вариацией – транссексуал, изображающий трансвестита). Но таланты Роми, как и замечательные театральные постановки в ее маленьком клубе, действительно впечатляли. Поход в этот клуб означал прорыв в иные времена – на десятилетия назад, в Берлин Кристофера Ишервуда, в дни великого расцвета кабаре до прихода Адольфа, русских и американцев, превративших этот андеграунд-город просто в мучительно загибающуюся свалку. Роми была необыкновенно отрывной и утонченной.

В музыкальном смысле Дэвид был на подъеме, чувствуя в себе нечто новое и свежее, опустошив все возможности предыдущего своего увлечения. А это означало, что он обратился к новому источнику идей и энергии, в данном случае – к Брайану Ино, которого знал еще с тех пор, как Рокси Мьюзик выступала разогревом для Зигги и Спайдеров во время триумфального британского турне 1973 года. Они с Ино создали в Берлине альбом, подходяще названный “Low”. К тому же Дэвид много работал с Игги, кроме прочего, продюсируя его альбом “Lust for Life”.

По-видимому, в Берлине он приблизился к поворотной точке, по крайней мере, он уже оттолкнулся от самого дна. Самое главное, он больше не принимал столько кокаина, сколько раньше, если вообще принимал; Коринн нашла ему в Швейцарии терапевта, и, по-видимому, это возымело определенное действие. Но, хотя это означало перемену в сознании – “Боже, может быть, эта штука действительно вредит мне!” – в практическом смысле это мало что меняло. Каждый раз, как я навещала его в Берлине, он либо пил, либо уже был в стельку пьян, и пребывал в таком же стрессе, как и в свой самый тяжелый период, когда он за ночь принимал по нескольку граммов кокаина. В одно из моих посещений он дошел до того, что ему показалось, будто у него инфаркт. Я немедленно доставила его в британский военный госпиталь, где доктора осмотрели его и пришли к заключению, что сердце у него в полном порядке, только ему следует немного расслабиться.

Мои визиты не приносили мне никакой радости. Видеть Дэвида было больно, а Зоуи, которого против моей воли определили в школу при британском военном корпусе, – еще больнее. Вернее, повидать Зоуи было хорошо, а вот расставаться с ним было мучительно. В этот период я начала полностью осознавать, что происходит: Дэвид полностью исключил меня, списал со счетов, и это значило, что он заберет Зоуи с собой.

Понимаете, Зоуи всегда был чем-то вроде моего дара Дэвиду. Родив своему психически хрупкому мужу ребенка, я дала ему нечто, для чего стоило жить. И тогда – особенно тогда, в самый тяжелый для Дэвида период – я не собиралась отнимать этого дара. Поэтому я знала, что не буду сражаться за опеку над Зоуи, а следовательно знала, что потеряю его. Это было самое худшее; все равно что согласиться на ампутацию.

Моя злость была очень сильна и глубока. Она обратилась вовнутрь, отравляя меня, но она должна была вырваться наружу, хотя ее настоящий виновник был вне досягаемости. Как я знала из своего богатого и горького опыта, Дэвид мог ответить на злость только двумя способами: либо он становился безучастным и дистанцированным и начинал планировать ваше исключение, либо он прибегал к физическому насилию. Последнее я испытала на своей шкуре только один раз, но мне вполне хватило.

Коринн, с другой стороны... Коринн была его орудием. Она была вышибалой и наемным убийцей, она выполняла за него черную работу и отвечала за все последствия. Имея ее при себе, он мог вести себя, как ему заблагорассудится, не неся никакой ответственности за свои действия. В политике это называется “отгораживаться”.

Так что, я нацелилась на Коринн. Поняв, что мы с Дэвидом никогда не договоримся до тех пор, пока он будет впутывать ее между нами, я приняла решение и заявила ультиматум. Как-то вечером за ужином в одном из этих типично немецких обожаемых им отвратных ресторанов, где подают всякую дрянь, я бросилась в пропасть.

“Дэвид, – сказала я. – Мне нужно, чтобы ты уволил Коринн.”

Гравитация никуда не девалась. Ангелы не пришли мне на помощь. Он отказался.

Тогда зашла речь о разводе. Он предложил, чтобы я первая подала на развод, но я отказалась: обещание, которое я дала ему на Плэйстоу-гроув и при регистрации нашего брака не предполагало, что я просто так уйду. Это оставляло ему только один выход: тогда он сам подаст на развод, сказал он.

Было так странно. Окончательная разборка принесла освобождение. Даже подняла настроение. Мой мозг, думаю, лихорадочно заработал, принимая новую информацию и оформляя ее таким образом, чтобы удержать меня от самоубийства... “Теперь, когда я больше не замужем за ним, все будет по-другому, – крутился у меня в голове успокаивающий рефрен. – Мы снова сможем быть друзьями и партнерами.”

Не знаю, почему Дэвид тоже повеселел – возможно, просто почувствовал освобождение, выговорившись, – но он явно оживился, и вскоре мы уже общались лучше, чем многие годы до того. Даже отбросы на тарелках перед нашим носом показались едой.

Впрочем, они сочетались с огромными порциями алкоголя, которыми он себя накачивал, что не замедлило сказаться на нем еще до наступления ночи. К рассвету я держала Дэвида за талию на улице перед его домом, пока он заблевывал свои ботинки.

И это был один из тех странных моментов истины между людьми. Поддерживая его и глядя на него, я внезапно осознала, как же сильно я до сих пор люблю этого человека; вместе с тем к этому примешивался забавный иронический аспект. Блевотина, стекавшая с Дэвидовских губ на берлинскую мостовую привела мне на ум те бессчетные случаи за все эти годы, когда пресса, фэны и даже другие музыканты помельче скапливались вокруг него с микрофонами и ручками наготове, в ожидании его бесценных слов.

Я покачала головой, смеясь, и подмигнула ему: “Ну что, бэби, – умудрилась сказать я, – похоже, это только доказывает, что не все слетающее с твоих губ достойно записи.”

Он по-началу тупо взглянул на меня снизу вверх, а потом тоже расхихикался.

И в этот момент мы словно снова по-настоящему соединились. Мы поднялись в его квартиру и занялись любовью впервые за многие годы.

Так продолжалось три дня, и это было хорошее время. Странно-эротическое, почти с оттенком беззакония, как если бы решение развестись превратило нас из мужа и жены в брата и сестру, занимающихся друг с другом нехорошими делишками. Я начала думать, что, возможно, как было вначале, мы ввязались в какое-то новое, неиспытанное, возбуждающее приключение.

Но это была только фантазия. А реальность заключалась в Коринн. Я из-за чего-то повздорила с ней, и это кончилось тем, что она сбежала из квартиры (где у нее была собственная комната). По мне, так прекрасно – чем меньше Коринн, тем лучше, но Дэвид был очень расстроен. Он немедленно переключил все свое внимание с меня на телефон и, пока я слушала, он обзванивал весь Берлин, разыскивая ее, с таким волнением и беспокойством, какого я не могла припомнить по отношению ко МНЕ со времен “Хэддон-Холла”. В конце концов он ее нашел и ушел из квартиры, чтобы с ней встретиться.

Я стояла, ощущая, как падаю духом. Потом я отправилась в комнату Коринн, собрала все ее шмотки и подарки, которые я подарила ей в лучшие времена, выбросила их из окошка на улицу, потом вызвала такси и села на первый самолет до Лондона. И это был конец для нас с Дэвидом.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Дэвид развелся со мной по швейцарским законам; окончательное решение суда было вынесено в 1980-м. Он предложил мне выплатить 750.000 долларов за 10 лет, больше – ничего.

Благодаря предвзятости швейцарского законодательства, тому факту, что я не добивалась опеки над Зоуи, и, главное, поларойдовским снимкам, которыми Рой Мартин снабдил Дэвида, он, возможно, не обязан был мне выплачивать даже этого. Он настаивал на исполнении пункта договора, по которому я не имела права обсуждать наш брак в средствах массовой информации, срок которого теперь истек.

Дэвид по-прежнему жив и зоров и живет в Швейцарии, все также развлекая нас созданием стильных версий самого себя.

Зоуи остался со своим отцом. Предписание гласило, что я имею право видеться с ним два раза в год. После Берлина он ходил в школу в Лозанне, потом посещал “Гордонстаун”, шотландский ультра-эксклюзивный интернат для британской элиты. Примерно в это время он решил называться Джо (а вы бы?!), а еще через несколько лет он решил, что не желает ни видеться со мной, ни разговаривать. Теперь ему 21 год, и он превратился во взрослого человека, которого я не знаю.

После Берлина я виделась с Дэвидом один-единственный раз: в Лозанне, в кафе, где-то посередине между офисами наших адвокатов. Он был со мной открыт и добр, но что толку? Он был там, только чтобы подписать бумаги о разводе.

Мне было худо, грустно, я была обдолбана и потерянна. Мне хотелось наложить на себя руки, но я знала, что я этого не сделаю. Я уже дважды пыталась – первый раз в Швейцарии на Рождество 1977-го, когда я приехала и обнаружила, что Зоуи не там, как я ожидала, а в Берлине с Дэвидом. Второй раз – в Нью-Йорке, три-четыре месяца спустя. Второй раз я чуть было не преуспела в этом. Меня спас нежданный гость; он вызвал скорую, обнаружив меня в ванне в коматозном состоянии от супер-дозы экванила. Помню, санитары уронили меня по дороге в больницу, и я сосчитала ребрами два лестничных пролета – интересно, не пытались ли они мне преподать урок: “Самоубийство это некрасиво, бэби. Либо делай его как надо, либо вообще не делай.”

Я сбежала из Нью-Йорка, от всей этой джанки-жизни и клинической депрессии: отправилась в Калифорнию, к хорошим друзьям, и начала отстраивать все заново. Я прекратила пытаться убить себя и нашла много новых приключений – очень много, по всему миру с самыми разными отрывными и замечательными людьми. Пришлось мне пережить и ужасные времена (еще один разрушенный брак, например), но и получить настоящее благословение (прежде всего, мою дочь, Сташу). Но это уже другая история. Достаточно просто сказать, что годы, которые я прожила без Дэвида отнюдь не были унылыми. И, если у меня есть какая-то власть над своей судьбой, будущие годы тоже не будут.

Оглядываясь назад, я вижу, что моя жизнь с Дэвидом была разрушена силами, которые я не могла контролировать, которые даже не могла понять. Я никогда до конца не осознавала, до какой степени беспомощна я была против его скрытности, эмоциональной холодности и склонности к наркозависимости. Теперь я понимаю, что ничего не могла поделать, а то, что я делала, не имело значения. У него было назначено свидание со своим собственным личным адом, чем бы он там ни был. Се ля ви.

Но я искренне жалею, что он так и не выполз из ракушки и не сказал мне, чего он от меня хочет до тех пор, пока не было уже слишком поздно. Я так никогда и не узнаю, требовалось ли от меня, чтобы я играла традиционную роль жены и матери в самом обыкновенном браке с ним, но я, несомненно, была бы рада услышать такое предложение. Возможно, я бы даже на него согласилась. Короче, у меня не было ни настоящего брака, ни настоящей открытости, которой я ждала от открытого брака: в конце концов я была отрезана ото всего.

Все же, я не жалею, что попыталась. Я все еще верю в принципы, которые привнесла в наши взаимоотношения, и я все еще их практикую. И я по-прежнему горда тем, что эти идеи были услышаны. Не смотря ни на какой крах в своих отношениях со мной, Дэвид действительно выполнил великое задание – возвестить сексуальную свободу и личное освобождение. Он пролил свой свет во множество темных уголков в людях и помог им увидеть себя и, возможно, больше полюбить себя.

И, хотя временами приходилось туго, я бы не променяла всего этого ни за что на свете. Вот это, черт возьми БЫЛА вечеринка!