Текст книги "Проходки за кулисы. Бурная жизнь с Дэвидом Боуи"

Автор книги: Aнджела Боуи

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 19 страниц)

Зато я прекрасно помню последовавшие за ними несколько недель, потому что они были одними из самых трудных в моей жизни. Мы с Дэвидом остановились на Плэйстоу-гроув, чтобы помочь Пегги пережить эти дни (причем я спала в одной спальне с Пегги, а Дэвид – в другой: подобающий, хоть и отвратительный распорядок). И, вообще говоря, это было ужасно. Пегги была абсолютно депрессивна и беспомощна – абсолютно потеряна и некомпетентна, поскольку Джон совершенно все делал за нее. А Дэвид тоже был не лучше. Он горевал по отцу, которого искренне любил и от которого зависел, но он был и зол. Во-первых, ему была ненавистна мысль, что он должен заботиться о матери теперь, когда его отец умер. Во-вторых, он не мог смириться с тем, КАК он умер: Пегги слишком долго медлила, прежде чем вызвать врача, и в конце концов Джон Джонс задохнулся в одиночестве в верхней комнате, не дотянувшись до своей кислородной маски: Пегги не было рядом.

У Дэвида уже давно были сложные отношения с матерью, так что ужасное невысказанное обвинение коренилось в удобренной прошлыми обидами почве. Это было просто чудовищно: Пегги слонялась по дому, стеная, что прожила свою жизнь бессмысленно (она еще не знала, что родила великого Дэвида Боуи); Дэвид замкнулся в мрачном возмущении; оба клевали друг друга, как обезумевшие грифы, запертые вместе в этом крошечном домике, а я болталась между ними, пытаясь придумать какие-то рац.предложения – “Дэвид, почему бы тебе не начать брать уроки вождения теперь, когда ты можешь пользоваться папиным “фиатом”?”, или: “миссис Джонс, может, нам выгулять собачку?” – и стараясь разыгрывать милую-Энджи-Барнет-душу-вечеринки. Уфф.

Отношение ко мне Пегги было просто ужасно. Она срывалась на мне тем же образом, каким, видимо, срывалась на Терри, и я начала понимать, что заставило Дэвида с ней порвать; до тех пор я считала ее относительно милой, а вовсе не той тяжелой и требовательной женщиной, которую описывал мне Дэвид каждый раз, как вспоминал о ней. Но тут уж она показала себя во всем своем мрачном величии – столь же злобная, как и несчастная.

Ее оскорбления проявлялись в разнообразнейших формах – от самой прямой брани до низкопробных притеснений. Дэвид, например, не любил чай; он пил только кофе. Так что, если Пегги делала себе чашку чая, она одновременно готовила Дэвиду его кофе, затем ставила ему под нос, а себе – свою чашку чая. Я могла сидеть рядом с ней все это время, но она игнорировала меня до тех пор, пока они с Дэвидом не усаживались со своими напитками. Тут она могла взглянуть на меня с невинным удивлением и сказать: “О, я и не подозревала, что вам тоже что-нибудь нужно. Может, хотите чашечку чего-нибудь?”

Принимая во внимание мой характер, я едва сдерживалась. Впрочем, я предпочитала тяжкий мир открытой войне. Так что я выворачивалась наизнанку, лишь бы умиротворить несчастную женщину. Я твердо решила не провоцировать скандала и не давать ей законного права ненавидеть меня. Я ДЕЙСТВИТЕЛЬНО не хотела, чтобы Дэвиду пришлось становиться на мою сторону против собственной матери. Я знала, что ему не нужно этой конфронтации, что он будет о ней глубоко сожалеть. Так что каждую ночь я забиралась в постель и лежала рядом с этим несчастным чудовищем, молясь всем святым, чтобы скорее пришел сон. Частенько, он долго не приходил. Ужас.

Впрочем, великие вещи рождаются в ужасные времена. И из этой эмоциональной трясины на Плэйстоу-гроув мы с Дэвидом выбрались, завязав еще более тесную связь.

Он стал по-новому доверять мне. Помимо того, что я была его советчиком и воплотителем его идей, я стала и его роуд-менеджером, разъезжая вместе с ним по всем странновато разбросанным гигам, раздобытым для него Кеном Питтом: рабочие клубы, кабаре-холлы – что угодно, только не та сцена, к которой он действительно принадлежал. И, пока он смотрел, как я подключаю усилки и микрофоны и эффективно разбираюсь (без кастета!) с теми привлекательными, честными, теплыми и чудесными личностями, которые обычно управляют рабочими клубами, он начал понимать, насколько я отличаюсь от “просто девушки”. Его предубеждения были поколеблены (а Дэвид, не смотря на все свои либеральные рассуждения, был таким же шовинистом, как и любой мужчина его поколения), и он начал видеть возможность настоящей дружбы и соратничества с такой мужественной девушкой, как я. Так что мы обнаружили еще больше общего, и наши отношения стали еще крепче.

Были и другие факторы, сближавшие нас. На Плэйстоу-гроув мы не могли спать вместе, так что мы утоляли свою потребность в интимности разговорами. Я открылась Дэвиду еще больше, чем до этого, и Дэвид ответил взаимностью. Пребывание дома вызвало в нем волну воспоминаний, в том числе болезненных (особенно о его чувствах к Терри), и он поделился ими со мной. Я стала ему еще ближе, и была счастлива услышать прямое излияние эмоций от своего холодного и отстраненного любимого.

Оглядываясь назад, на это оттаивание “Ледяного Человека”, думаю, что Дэвид начал полагаться на меня в том роде, в каком до этого полагался на своего отца. Джон Джонс всегда был в его жизни понимающей, поддерживающей фигурой (и великой силой, защищавшей сына от нападок Пегги), а теперь его не стало. Дэвиду был абсолютно необходим кто-то другой в этой роли. Я достаточно хорошо для нее подходила: я любила его и была ему беззаветно предана, более того, я могла ДЕЛАТЬ для него нужные вещи.

Затем состоялось нечто, вроде обета – ничего законно или религиозно санкционированного, но нечто тесно связавшее с ним мою душу, сердце и сознание. Мы сидели вместе в верхней комнатке, в которой Дэвид жил во времена своей ранней юности вместе со своим старшим братом (или без него), в хорошие и тяжелые времена. Не помню, какое время суток это было, и что именно привело к этому разговору, но помню саму суть. Я предложила Дэвиду договор. Мы с ним останемся вместе, сказала я, и начнем совместно новое дело. Сперва мы объединим усилия, чтобы добиться целей, которые ставил перед собой он – стать поп-звездой – а затем мы сделаем то же и для меня: поможем мне осуществить карьеру на сцене и в кино.

Дэвид выслушал меня, а затем сказал:

“Ты в силах принять тот факт, что я не люблю тебя?”

Я, честно говоря, об этом даже не думала. Насколько я понимала, представление Дэвида о “любви” описывалось его отношениями с Хермионой: сидеть на кровати, держась за руки, и эмоционально душить друг друга года два, пока часы тикают, а ваша карьера идет коту под хвост. ТАКОЙ любви я не хотела. Я хотела движения, роста, свободы, взаимного вдохновения, взаимного уважения друг к другу как к отдельной личности, взаимной поддержки индивидуальных амбиций. Я хотела, чтобы каждый из нас расширял наш общий мир, а не сужал его. И я знала также, что Дэвид любит меня в том единственном смысле, который имеет значение: он по-настоящему нуждался во мне, уважал меня и заботился обо мне. Но главное, что мы оба знали и о чем не раз говорили друг другу, мы были родственными душами. Мы были ПОХОЖИ. Мы подходили друг другу.

Так что я сказала: “Да, Дэвид, я могу это принять. Я могу принять все, что угодно.”

“Тогда все в порядке”, – сказал он и согласился с моим планом. Он принял свободно и с охотой и мою преданность ему, и мое доверие.

Так что я сама избрала свою судьбу. Там, в Бромли, в той маленькой спаленке, глядя на угольный сарай, но видя сияние прекрасного, свободного, сужденного звездами будущего, я поклялась отдать Дэвиду лучшие годы своей жизни.

* * *

Пора было двигаться вперед. Кое-какие проблемы требовали немедленного внимания, некоторые из них – даже очень пристального. В определенных областях Дэвидовской карьеры требовались срочные изменения. У него должен был вот-вот выйти альбом на новом лэйбле, а успешный сингл – “Space Oddity” – только что вышел (через два месяца после выхода увлекательная история Майора Тома поднялась до пятого места в чартах), и Дэвид срочно, вопиюще срочно нуждался в новом направлении.

И ни один аспект нашей ситуации не требовал такого внимания, как самый основной: нам с Дэвидом необходимо было место, где бы мы могли жить и работать вместе. Он все еще жил на Плэйстоу-гроув с Пегги, но ради всеобщего душевного здоровья мне пришлось удалиться в свою комнату у черта на рогах – в Блэкхите, а, следовательно, быстрые спонтанные действия, требуемые нашей миссией, были невозможны.

Тогда я пустилась на поиски дома, и какой же я нашла! Он назывался “Хэддон-Холл”, и он представлял собой эффектное зрелище.

Вообразите: вы – на полого поднимающейся к вершине холма отвилке главной магистрали к югу от Бекенгэма – одного из, как я уже говорила, самых зеленых и тихих южных Лондонских предместий. Кругом – море зелени и элегантно-тихая внушительная цивилизация. И вот, вы видите строение – на Саузенд-роуд, 42 – настолько отличающееся от обычной сдаваемой в наем собственности, насколько можно себе представить.

Первоначально, это было поместье фабриканта свечей – бастион ушедшей в прошлое Британской индустриальной империи. Он был построен одновременно с ее последним великим дивом, Стеклянным Выставочным Павильоном, в 1851 году. Как вы уже, должно быть, себе представили, “Хэддон-Холл” – типично викторианское сооружение из массивных красных кирпичей, украшенное торжественной белой надписью, и, конечно же, добродетельно уподобленное церкви – до такой степени, что основным компонентом заднего фасада (выходившего в огромный буйный сад, примыкавший к широким зеленым просторам площадки для гольфа) было гигантское окно с витражом.

Спереди дом был почти столь же импозантен. Двери распахивались, и первое, что вам бросалось в глаза, – именно тот самый величественный витраж, возвышавшийся над короткой лестницей в дальнем конце центрального холла полных сорок футов в ширину и шестьдесят футов в длину [12,20 x 18,30 м].

Владельцем дома был некто мистер Хой, первоначально – садовник поместья, которому крупно повезло, когда последний свечной патриарх завещал ему эту собственность, дабы покарать наследников, сбившихся с пути истинного. Мистер Хой был чудесным джентльменом, но с ним было непросто иметь дело. Хотя я впервые увидела “Хэддон-Холл” еще во времена своего пребывания у Мэри Финниган, у меня ушло несколько месяцев на то, чтобы убедить мистера Хоя: мы с Дэвидом вполне способны платить 14 фунтов в неделю квартплаты, ошторить гигантские окна, справиться с кухонными неудобствами и так далее, и тому подобное. Но, поскольку смерть Джона Джонса приостановила наши с Дэвидом планы совместного проживания, к тому времени, как мы были готовы, мистер Хой тоже “созрел”. Мы въехали в “Хэддон-Холл”.

Нам предстояла работа. У меня были большие планы относительно декора дома, у Дэвида – тоже. Все должно было быть белым. Мы все энергично взялись за работу – Дэвид, Тони Висконти, Лиз и я – и постепенно все получилось. Было потрясающе смотреть, как окружающее постепенно выступает из тьмы на свет; на чистом белом фоне я начала различать декорации к выступлениям Дэвида, моей восходящей звезды. “Хэддон-Холл” должен был стать одновременно и его сценой, и его творческим укрытием.

Это был дом, который мы с Дэвидом вместе сделали для себя своими руками. Мы гордились собой: мы прошли сквозь тяжелые дни, а теперь говорили друг другу, что наконец-то нашли место, в котором наши мечты могут стать явью. Теперь могли свершаться великие дела.

И мы чувствовали себя отважными. Чем я особенно была довольна. Дэвид уже жил в незаконном браке – с Хермионой, но для меня это был первый опыт такого рода. Мне страшно нравились свобода и возбуждающее чувство противостояния Пегги, условностям и нормам морали.

Недолго, впрочем. Дражайшая Пегги не замедлила заявить о себе, как и другой Дэвидовский спутник-стервятник – Ее Величество Мистер Питт.

Пегги нанесла удар первой. По телефону. Не буду цитировать ее дословно, мне бы этого очень не хотелось, но суть ее послания еще больше утяжелилась теперь, когда я открыто жила с ее обожаемым/ненавидимым золотым мальчиком: Энджи – сучка, шлюха, проститутка и т.д. и т.п. Для женщины с таким горячим пристрастием к аристократизму она знала язык трущоб превосходно.

Но, сарказм – в сторону, ее поведение было просто ужасно. Оно глубоко обижало меня. Я воспитывалась в другой среде, где члены семьи уважали друг друга и поступали соответственно. Так что мне было трудно переварить ядовитости, сыпавшиеся с материнской ветви Дэвидовского фамильного древа на всех, кто подворачивался – братьев, сестер, посторонних. Я была в полном потрясении, просто в ужасе.

Манеры Кена Питта были лучше, но он тоже испытывал мое терпение свыше всякой меры – потихоньку, шаг за шагом. Взрыв наступил после того, как он какими-то махинациями – лучше не думать, какими – уломал своих деловых коллег от музыкальной гей-мафии назвать Дэвида “Наиболее многообещающим новым исполнителем” на присуждениии призов Айвора Новелло за 1969 год.

Сама по себе полнейшая неуместность этой презентации нисколько не раздражала меня: это было, как, скажем, наградить Джими Хендрикса медалью за достижения в науке и технике. Что меня взбесило, так это то, что Кен Питт запретил мне появляться на церемонии награждения его мальчика. Это награждение было заслугой Питта, его звездным часом, сверкающей побрякушкой в короне “королевы”, и именно ОН должен был сопровождать Дэвида этим вечером.

Должна признаться, что на сей раз я взбесилась не на шутку, закатила такую истерику, что по “Хэддон-Холлу” только пух и перья летали (такое со мной вообще случается: я не то чтобы тихоня), впрочем, мое буйство мне ничего не принесло. Раз порешили быть мальчишнику, значит, так тому и быть.

Ну ладно. Это уж слишком. Такая цена мне уже не подходила. Дэвид сам по себе был замечателен, но багаж, который он с собой притащил, годился только на свалку. Я решила прервать свою миссию в “Хэддон-Холле” и отправиться на Кипр – продумать заново свои планы. Дэвид должен был разобраться со всеми своими педиками и демонами в одиночку.

Я обменяла рождественский билет на ноябрьский и полетела домой. Прощайте, Боуиевские дорогие и близкие, привет, мои.

Согласно наиболее пригодной для чтения из всех Дэвидовских биографий, “Стардаст” Тони Занетты и Генри Эдвардса, то, что я сейчас написала – не совсем правда. По их словам, прежде чем улететь на Кипр, я, цитирую, “ознакомила Дэвида с важной информацией: она считала, что она беременна. Прямо ничего сказано не было, но Дэвиду стало ясно, что честно и правильно будет на ней жениться.”

Что ж, мальчики остануться мальчиками, а “королевы” – “королевами”, и мне, вообще-то, не следовало бы волноваться из-за этой, довольно важной, впрочем, неправды. Тони и Генри, в конце концов, полагаются на информацию, в лучшем случае, из вторых рук. Тони появился в “Хэддон-Холле”, когда Рождество 1969 года было уже давно позади, а Генри там вообще никогда не был. Так что, давайте будем снисходительно думать, что это они не со зла. Кстати, я очень люблю Тони. Может, мне бы и Генри понравился, если бы я захотела с ним поближе познакомиться, но мне что-то не хотелось. От него исходил самый мерзкий запах пота, какой мне когда-либо приходилось чувствовать.

Так что, давайте поставим точки над “i”. Перед отлетом на Кипр я не была беременна, не думала, что я беременна и не говорила Дэвиду, что я беременна. Я также не напоминала ему, как утверждают авторы “Стардаста” (“на всякий случай, если этого недостаточно”), что у меня “не было английского гражданства”, а следовательно я не “могла официально действовать от его лица”. Что я сделала, так это сбежала на Кипр в припадке злости, оставив его отбиваться самому, как знает. В ноябре, а не “перед Рождеством”.

Давайте будем даже еще более откровенными. Я не собиралась, как нагло намекает “Стардаст”, хитростью заставить Дэвида на мне жениться. Если уж на то пошло, то, когда я получила от него на Кипре открытку после молчания в несколько недель, гласившую: “В этом году мы поженимся”, у меня были смешанные чувства.

Это правда, что выйти замуж за англичанина было самым естественным выходом из моей визовой проблемы и способом легально устроиться на работу в Британии, то есть приближением моей мечты о работе в театре.

Следовало ли мне выйти замуж за британца? Возможно, но не за того, которого я любила. Я подробно изучала, на самом деле, такую возможность, даже консультировалась с иммиграционными юристами. И я решила, что, если выберу этот путь, то только как деловой ход. Я не хотела подвергать такой важный предмет разным любовным перипетиям: это было слишком ненадежно и требовало слишком больших затрат энергии. И уж во всяком случае мой партнер не должен был быть неисправимо распутной, зацикленной на себе юной звездочкой с мамашей из кошмарного сна. И у меня уже были другие предложения, от которых я отказалась. Я решила, что если уж я решу выйти замуж за британца, то это должен быть официант, водитель такси, банковский клерк – кто-нибудь, кто мог бы получить свою выгоду от такой сделки.

Так что, понимаешь ли ты меня, дорогуша? Выражаюсь ли я достаточно ясно для тебя, Генри, относительно моего взгляда на брак в декабре 1969 года? Можешь ли ты представить себе, что, когда я впервые прочитала слова “В этом году мы поженимся”, моей реакцией было: “Ну чудненько. Только этого мне еще на х... не хватало!”

Дэвид позвонил мне в тот же день, как я получила эту открытку. Она пришла вместе с целой пачкой писем от него, задержанных почтовой забастовкой. Эти письма были такими милыми и нежными, что, читая их одно за другим, я чувствовала, как оттаиваю. Так что, к тому времени, как я услышала его голос, я была настроена к нему более, чем благосклонно. На меня снова нахлынули романтические чувства.

И он действительно был очень мил. Он сыграл мне свою новую песню, “The Prettiest Star”, и сказал, что написал ее для меня. А потом попросил выйти за него замуж, и я согласилась.

Ну что я могу вам сказать? Я знала, что мне придется трудно, но я любила этого человека. Я сказала себе, что, если я выйду за него замуж, это решит мои существующие проблемы, а с теми, которые из-за этого появятся, я как-нибудь справлюсь.

Ну я ж была Анджела Барнетт, дитя героев, выжившая в стольких баталиях, наученная урокам и закончившая пансион благородных девиц, заключательница сделок, прошибательница дверей и изгонятельница демонов. Я ж все могла. Я могла ГОРЫ свернуть.

ДЖИМИ, ДЖОРДЖ И БОГ-ОТЕЦ СОУЛА

Ну, теперь, когда моя история уже достаточно продвинулась вперед, позвольте мне отвлечься.

Если вы взглянете на мою жизнь, как на реку, то тогда мое рок-н-ролльное десятилетие с Дэвидом – это основное русло, формирующее и основную линию рассказа в моей книге. Но в него втекает и множество притоков, некоторые из них – столь же бурные, как и те воды, что мы делили с Дэвидом, и время от времени я буду брать вас с собой на прогулку по ним. Некоторые интересные персонажи встречаются на берегах этих потоков. Например, Джими Хендрикс.

Должна сказать, что мне ужасно повезло, поскольку я слышала и видела, как Джими играет. Он был просто неистов. Слышать, как он играет, это все равно, как если вы вообще впервые в жизни услышали электрическую гитару, словно он сам придумал совершенно новый инструмент, созданный из его собственной крови, плоти и души, и он словно парил внутри тела этого левши – обиталища Духа. К слову о Светящихся Личностях.

Я была к такому совсем не готова: просто не представляла, что такое бывает. Я была всего-навсего юной стильной леди, сопровождавшей своего музыкального бизнес-джентльмена Лу Райзнера на развлекательно-деловом вечере в “Блэйзисе” [Blaise's], хиповом мальеньком кенсингтонском клубе (это было еще в 1966 году, до Дэвида). Я сидела вместе с Лу и некоторыми другими людьми из “Меркури-Рекордз”, смотрела вокруг, и вдруг – бу-бух! – появился он. Просто ДИКИЙ: самые тесные штаны, какие я до того когда-либо видела, кричаще-желтого цвета, а сверху – длиной до колен вельветовый камзол (настоящий, с блошинки, а не какая-нибудь современная дешевка), с роскошным лилово-желтым индийским шелковым шарфом свободно повязанным вокруг его величественно-буйной афро-головы. Джими был первым великим психоделическим денди, он основал настоящее направление в моде, и как же здорово он это сделал!

Лу заметил его сразу после меня и отправился к нему за кулисы, поманив меня с собой. Лу трепался обо всех обычных вещах, типа с каким нетерпением он предвкушает шоу, и все такое, но Джими был апатичен и неулыбчив, и его глаза, казалось, смотрели сквозь меня.

Я подумала, что это интересно, и, когда он ушел, сказала Лу: “Он так погружен в себя, да? Наверное, он очень сконцентрировался на своей музыке.”

Лу рассмеялся: видавший виды человек, просвещающий наивную девчонку: “Нет, Энджи, он просто обдолбан”.

Я подумала, что это еще интереснее, но мои мысли прервались, когда Джими и ударник (Митч Митчелл, думаю) вышли на сцену и начали играть. Это было, как если бы тебя накрыла приливная волна и ударила молния одновременно. Я была потрясена. Я просто не могла поверить, как столько музыки – прекрасной музыки – может струиться из всего-навсего одного человека с одной-единственной гитарой.

В перерыве Джими подошел и уселся вместе со мной и Лу, и на сей раз он был гораздо более общителен, извинился за то, как вел себя до этого, и объяснил, что он волновался, потому что его басист (Ноел Реддинг, кажется) не пришел. Он очаровательно представился мне, и мы немного поболтали о том-о сем. Не помню, о чем именно, но помню, что он произвел на меня прекрасное впечатление. И я не думаю, что он был удоблан. Он мыслил очень ясно и остро, когда разговаривал со мной тем вечером, да и в другие три-четыре раза, когда мы с Лу заходили в “Блэйзис” в последующие недели.

Думаю, вообще-то, что Джими прикидывался, будто он обдолбан. С одной стороны, любовное приключение моего поколения с хэшем, травкой и кислотой как раз было в первой, самой сильной фазе, так что явно обдолбанный человек был ужасно привлекателен в глазах своих современников (эй, хиппи, вы это помните?) – серьезно-отключенное выражение лица было характерным фактором во всех модных местах. С другой стороны, музыкант, казавшийся обдолбанным, имел замечательную возможность изучать окружавших его стрейтов. АиРовские люди, вроде Лу Райзнера, которые были, в большинстве своем, старше и не вписывались в нарко-культуру, имели тенденцию расслабляться, думая, что объект их внимания прибывает в психоделическом тумане. Они становились слегка откровеннее, слегка свободнее и могли выболтать свои деловые секреты. Джими, я думаю, играл в ЭТУ игру.

Я была прямее. Лу очень сомневался, стоит ли подписывать Джими на “Меркури”, и я просто не могла в это поверить. “Почему ты не подписываешь его, Лу? То есть, я хочу сказать, подпиши его прямо СЕЙЧАС. Возьми стандартный контракт в офисе, скажи им выписать чек и получи его имя на бумаге! Он же просто невероятен! Он РОСКОШЕН! У него же будет гигантский успех!”

Как бы не так. Мой энтузиазм скорее наоборот остужал Лу, видимо потому, что он боялся явной сексапильности Джими (реакция, типичная для белого человека в годах), и ему совсем не улыбалась перспектива, что Джими может увести у него его драгоценную малолетнюю подружку. Я знаю, как он был доволен, когда я сказала ему, что я отказала Джими – не пошла с ним домой, – и вдвойне благодарен за то, что я отказала тактично. Я сделала вид, будто не слышу, когда Джими предложил мне пойти вместе с ним, и продолжала говорить. Хотя это совсем не было тем, чего я хотела, но осторожность взяла верх. Мне еще не было 18-ти, следовательно, я еще была связана договором с отцом, и потом, я прекрасно представляла себе реакцию Лу, если бы я слиняла вместе с этим знойным черным гитарным богом. Так что извините, ребятки, никаких историй про секс с Джими Хендриксом не будет.

Уверена, что мой отказ не имел особого значения для Джими, который не испытывал недостатка в обожателях, но это определило тон наших будущих встреч, когда мы общались скорее как коллеги. Он спросил меня, сплю ли я с Лу и я ответила, что нет, и объяснила причину (отец), но в остальном мы говорили о музыке, моде и бизнесе. Джими выспрашивал меня про Лу и других людей с “Меркури”; он хотел разобраться в изнанке всего этого дела и оценивал умно и критически разнообразных просителей его руки от бизнеса. Он не хочет иметь дела с “Меркури”, сказал он мне, потому что у этой компании в прошлом не было никаких рок-хитов, и она не сможет должным образом раскрутить его. Он был прав. У “Меркури” имелось полно финансовых возможностей, но боссы из Чикаго были любителями музона из джук-боксов. Они просто не способны были мыслить в терминах развития художника и больших промоушн-бюджетов.

Еще одним кандидатом для “Меркури” был Бадди Майлз – великий и могучий (в прямом смысле) джаз-рок барабанщик, который, как это ни странно, присоединился к Джимиевской Группе Цыган несколько лет спустя. Поначалу, я думаю, Бадди видел в Джими соперника. Это ОН был самым увесистым черным актом на “Меркури” (предполагался каламбур!), и он не собирался помогать лэйблу подписать артиста, способного отвлечь от него внимание.

Впрочем, это только мои предположения. Что я знаю точно, так это то, что Бадди передавал Лу сплетни, ходившие в среде черных музыкантов, о том, что Джими нельзя доверять. Не знаю, насколько это была правда. Американская черная коммуна, в конце концов, отвергла Джимиевский радикальный подход к блюзу и ритм-энд-блюзу и продолжала относиться к нему, как к неприкасаемому в те несколько лет, которые ему оставалось прожить. Так что все эти россказни о “ненадежности” были прикрытием каких-то глубинных мрачных опасений. Вся эта глупая и грустная возня на тему, кому Джими больше предан – отвергнувшей его родной коммуне или принявшим его с распростертыми объятиями белым хиппи из среднего класса – вот безобразная подоплека всего этого дела, существовавшая уже тогда.

Но я не знаю, купился ли на это сам Бадди. Сомневаюсь. Зато я знаю точно, что это именно он вбил последний гвоздь в гроб договора, который Лу, возможно, заключил бы с Джими: я просто слышала своими ушами. Лу расспрашивал Бадди о том, как они с Джими играли вместе в группе Джеймса Брауна, и Бадди сказал, что Джими вечно опаздывал, и его в конце концов выгнали из-за кислоты.

Однако же Бадди был сам еще тем приключением. Пока он записывал один из своих альбомов мы с ним стали “сотрапезниками” – в самом что ни на есть прямом смысле слова. Бадди ужасно много ест, мягко говоря (в нынешние времена у него случилось бы расстройство желудка, а тогда он спокойно мог быть гурманом), и он любил меня за то, что я была единственным человеком, который мог с ним в этом чуть ли не потягаться. Когда я заходила в студию, начиналось: “О, боже, да ты привел Энджи! Моя девочка! Вот это девочка, которая умеет ЕСТЬ! Окей, сестренка, чего бы тебе хотелось?”

Я говорила, чего бы мне хотелось, и мы заказывали это в огромном количестве – жареных цыплят, китайские блюда, что угодно, а потом усаживались в студии на пол и принимались за еду. Я, конечно, не могла сравниться с Бадди по количеству принятого в желудок, но я садилась рядом с ним, подавала все, что ему хотелось, а потом убирала за ним. Он это обожал. Также как и Лу, который мог поддерживать расписание записей, пока Бадди оставался в студии, вместо того чтобы шастать в поисках именно той жрачки, на которой он был зациклен в данный момент.

Мне нравился Бадди. Позднее он ввязался в какие-то темные делишки, закончившиеся для него тюрьмой в Штатах (по трем пунктам обвинения, ни много-ни мало), но это в порядке вещей. Барабанщики вообще такие. Один мой любимец из их числа, бывший какое-то время моим любовником, как-то укокошил одного парня, выбросив его сквозь стекло окошка во время драки, а многие другие тоже доходили почти до этого, хотя, в основном, они сами раньше времени отправлялись на тот свет. Что-то такое есть в парнях с барабанными палочками в руках, да и во мне тоже: они мне однозначно нравились, мне везло на барабанщиков. Впрочем, об этом – позже.

К слову о Бадди и Джими: помню, как я сидела в нью-йоркском “Мэдисон-Сквер-Гардене” и смотрела выступления Tower of Rower и всей этой замечательной паламент-фанкаделик толпы, Джорджа Клинтона и Бутси Коллинза – всей этой блестящей отрывной денди-поэтической межпланетной компании, когда они (наконец-то!) подхватили дело там, где прервал его Джими. Я сорвала один из самых больших кайфов на этом шоу – не могу припомнить ничего из того, что я видела, что могло бы с ним сравниться в музыкальном и театральном плане. Вспоминаю, как гитарист летал у меня над головой (да-да, он действительно летал, подвешенный на ремнях, над “Мэдисон-Сквер-Гарденом”), и думала: “Это, должно быть, Джими! Это должен быть он! Это же его акт!” Джими, полагаю я, ушел тогда, когда должен был, но мне бы хотелось, чтобы он побыл подольше среди нас.

Продолжу свое отступление – на сей раз, впрочем, перенесемся в 1985 год на “Семинар Новой Музыки” в Нью-Йорке. Это событие было страшно скучным, за исключением одного магического момента, когда Джордж Клинтон и Джеймс Браун оказались вместе в одной комнате. Ну, тут, конечно, что-то должно было случиться.

“Бог-отец” начал задираться первым: “Эй, Джордж! Видно, ты в хорошей форме. Не раздавишь парочку “маленьких” для нас?”

Джордж глянул всерху вниз: “Старик, старик, зачем ты так говоришь? Раздавить пару маленьких – фью! Думаешь, я соглашусь делать из тебя посмещище?”

“Ну-ну, давай, давай, раздави три!” – сказал “Бог-отец”.

Джордж вернулся. “Я раздавлю три, если ты раздавишь пять”.

Джеймс хохотнул и глянул на него. “Ну почему мне просто не избавить тебя от такой напасти? Почему бы мне не раздавить десять, а ты посмотришь, сможешь ли столько?”

Так что они принялись за дело, и на эту сцену было просто жутко смотреть. Когда они остановились, Джеймс Браун раздавил двадцать-семь! Двадцать семь полных “маленьких”! А более молодой Джордж Клинтон просто свалился наземь, – задыхаясь, полностью побежденный – после двадцать-третьей. Так что “дух фанкаделики” лежал на сцене, поверженный, глядя вверх на “Бога-отца соула”, стоявшего над ним – великолепного, с ясными глазами – обливаясь потом, как лошадь, и говоря идеально-церемониальные слова: “Ты по-прежнему босс, Джеймс”.

Эти парни были просто неописуемы.

4. ДНЕВНИК “SPACE ODDITY”

И МАТЬ ПРИТОНА

Ох, что за чудесная свадьба! Она была ТОЧНО в духе времени. На мне было чье-то платье (яркое, шелковое, 20-х годов, которое я купила за день до того на Кенсингтонской блошинке); у нас была запись в ЗАГСе, и мы не пригласили никого из членов семьи (хотя Пегги все равно заявилась, поднятая по тревоге Кеном Питтом); мы совсем забыли о свидетелях, и нам пришлось притащить в последнюю минуту своих приятелей, живших вместе с нами; ни Дэвид, ни я и не думали подчиняться закону или моральным и социальным условиям брака; и вместо того, чтобы посылать жениха в его последнюю холостяцкую ночь надираться в компании с какими-то посторонними, я отправилась вместе с ним к общей подружке, и мы занялись с ней любовью.