Текст книги "Берега вечности. Хроники Эллизора, часть 3 (СИ)"
Автор книги: Андрей Спиридонов
Жанр:
Классическое фэнтези
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 18 страниц)
– Безбожник! – продолжала супруга.
– Да ладно тебе! – начинал сердиться супруг. – Твои, вон, тоже хороши!
– Мои-то хоть в храм ходят!
– И помогать нам совсем не помогают, а мой хоть наших к себе порой берёт!
– Ну да, на дачу... которую ведь приватизировал себе, когда можно было, бессребреник наш!
– Это ему в свой время друзья помогли. Однопартийцы! Просто настояли! А то бы мы сейчас все вместе в одной квартире жили! – воскликнул тогда о. Максим и, наконец, обиделся: – Что ты вообще к отцу прицепилась?! У-у, злюка!
Катя, в принципе, злюкой не была, но у неё иногда случались приступы вредности. Чаще, всего из-за усталости. Правда, мирились Окоёмовы быстро – как правило, дольше одного дня друг на друга не дулись.
Неквалифицированный ремонт кухни, однако, тоже не задался. Только вынесли стол, сняли с гардин шторы, закрыли холодильник, мебель и пол газетами, приладили стремянку, а о. Максим даже успел слегка макнуть валик ведёрко с краской и задумчиво наблюдал, как с него тонкой струйкой течёт обратно в ведёрко, как видино соображая, что именно он должен этим самым валиком делать, примеряясь к плоской поверхности потолка над головой... Как... ну, разумеется, в соседней комнате зазвонил телефон!
– Может, не будешь брать? – с робкой надеждой сказала Катя, хотя отлично понимала тщетность такого рода посыла.
О. Максим только пожал плечами и почему-то уронил валик обратно ведёрко – да так, что из него плеснуло на пол. Точнее, на газету, которой был накрыт пол. Оставалась ещё надежда, что звонок не будет критическим, то есть не потребует немедленного выезда супруга по каким-то срочным и не отложным надобностям. Однако, прислушиваясь к обрывкам разговора из соседней комнаты, Катя поняла, что и этой надежде не суждено-таки сбыться.
"Да, раз он так сказал, конечно, я должен быть... – отдаленно журчала речь дражайшего супруга. – Больница и палата ведь та же самая? Нет? Перевели в другую, специализированную? Ага, понятно... Данные паспорта? Хорошо, я сейчас продиктую..."
Дальше Катя уже не прислушивалась, потому что и так всё было ясно. Будучи и сама в некоторой задумчивости, она взяла из ведёрка валик и тоже стала наблюдать, как легко течёт с него краска. "Не жидковата ли?" – подумалось ей.
Когда минут через пять, о Максим заглянул на кухню при полном параде (в рясе и с крестом), его супруга всё так же наблюдала за стекающей краской, время от времени погружая валик в ёмкость, дабы обеспечить новую струю.
– Ну, не сердись! – супруг на бегу чмокнул её в щеку. – Там, правда, что-то серьёзное!
Катя на секунду поймала себя на остром ощущении, что ей очень хочется заехать дорогому мужу валиком с краской – и, если как говорится, не по морде, то хотя бы – вообще, чтобы весь его этот скоро оформленный парад потёк этой самой белой акриловой и водостойкой...
И тут же, разумеется, устыдилось в самой себе этому чудовищному желанию.
– Где там-то? – всё же спросила она вослед.
О. Максим остановился уже в коридорчике, на выходе, откуда он видел Катю краем глаза и напоследок уведомил-таки:
– Ты знаешь, это связано с новым назначением. Меня позвали в больницу к самому... к главному! Сказали, он зовёт! Это очень важно.
И с этими словами супруг испарился, не забыв, как ни странно, закрыть дверь на ключ. Катя присела на нижнюю ступень стремянки, хотя это было крайне неудобно, и вытерла ладонью выступившую на лбу испарину.
"Что это со мной? – подумала она. – Никогда такого не было!" Не то, чтобы она никогда не гневалась и не обижалась на мужа, но вот такого острого нутряного и труднопреодолимого желания заехать супругу (честному иерею в рясе и с золоченым крестом) вот этим самым истекающим краской валиком, она точно раньше не ощущала. Просидев так минут пять и не придя ни каким выводам, не найдя также никаких эффективных способов борьбы с самой собой же, кроме молитвы "Господи помилуй!", она взгромоздилась на стремянку вместе с ведёрком и валиком, дабы-таки начать красить кухонный потолок в невольном одиночестве.
Таня позвонила в двери часа через два, когда Катя заканчивала многотрудную и многокрасочную битву. Точнее, однокрасочную, потому как краска была одного цвета – белого. Разумеется, оделась матушка в соответствующе старье, однако когда незваная гостья увидела хозяйку на пороге, то невольно содрогнулась. Хорошо, ещё краска была и впрямь только белая, не красная, а то впору было бы озвучивать какой-нибудь сюжет в стиле ужастика про вампиров.
Тем не менее Татьяна, хотя и сама выглядела крайне озабоченной, удивлённо спросила:
– Что с тобой?
– Ремонт! – коротко ответила Катя и кивнула: мол, заходи, раз уж пришла!
Пройдя на кухню, её подруга некоторое время изучала взглядом посвежевший потолок, потом перевела взгляд на валик и кисти и удивленно спросила:
– Это ты чем – валиком?
– Ну, частично... – замялась Катя. – С валика много брызг летит... Больше кистью!
– Ну, ты даёшь, подруга! – удивилась Таня. – Кто же потолок кистью красит? Надо пульверизатор!
Катя промолчала, ощущая, что сейчас начнёт краснеть.
– Хочешь чаю? – сказал она, чтобы сменить тему и тут же сообразила, что с чаем будут проблемы: посуда и чайник были предусмотрительны убраны по причине всё тех же ремонтных работ.
– Нет, не стоит! – Татьяна еще раз окинула взглядом кухню, словно убеждаясь в том, что здесь присесть и впрямь негде, и спросила: – Может, в комнату пойдём, надо поговорить! А то, похоже, я... влипла в одну историю. Это из-за начальника... моего Антона... этого... Зарайского!
Уже на выходе из больничного комплекса, мобильник вновь потревожил о. Максима. Как нарочно, звонил Окоёмов-старший с просьбой забрать внучек прямо сейчас, потому что совершенно неожиданно приключилось так, что прямо в сию ночь его просят вылететь в Англию для участия в международной конференции по проблеме охлаждения Гольфстрима.
– А разве его надо охлаждать? – тупо удивился Окоёмов-младший и без того крайне ошарашенный тем, что только что услышал от Зарайского.
– Да нет, чудак-человек! – рокотал в мобильной трубке отец. – Наоборот! Вопрос в том, как не дать ему охладеть! Но меня очень просили, потому что не смог Соколов!
– А разве ты в этой области специалист? – продолжал тупить о. Максим, ища взглядом, где именно она запарковал свой "форд-фокус". Угнать вроде не должны, потому что машина была не новой и даже местами поцарапанная (красить, опять же, всё не было времени и сил).
– Да зачем же там быть специалистом, сын? У меня чисто имиджевые функции!
– Да-да, конечно, все понятно... – бормотал о. Максим уже возле машины, будучи занят поисками ключей в карманах рясы. – Куда же я их девал?
– Ты о чём? – теперь удивился отец.
– Да о ключах! Ладно, я сейчас приеду!
Окоёмов-старший, как видно, принял ближе к вечеру коньячку, поскольку был на редкость благодушен. Да и Англия его, как видно, воодушевляла. Всё же не Бобруйск-какой, хотя и в Бобруйск отец отца Максима поехать бы, скорей всего, не отказался. Он вообще такой, отзывчивый.
Дочки поначалу расстроились, что не придётся ночевать у дедушки, но быстро с этим фактом смирились, потому что маму любили больше всех. Задерживаться о. Максим не хотел, но нужно было переговорить с отцом.
– Сами оденетесь? – спросил Окоёмов-младший у дочерей и, получив согласие, удалился для краткого разговора с отцом же на холодную веранду, где тот привык смолить трубку ещё с тех времён, когда была жива его супруга и мама Максима.
– Значит этот самый Зарайский так сильно болен? – удивился отец.
– Я так понял, что он не просто болен. Это связано с каким-то тяжёлым ранением руки, которое не поддаётся лечению. Мало того, он говорит, что, скорей всего, даже ампутация не поможет...
– Гм.. Это очень странно. Чтобы шеф целой спецслужбы получил тяжелое ранение? Первый раз слышу такую историю. Такие люди не могут прямо идти в поле! Что за чудак-человек? Он не рассказывал, как это произошло?
– Нет... У меня пока нет допуска. К секретной информации... Но он сказал, что будет допуск. Мол, уже оформляют! И он рассказал одну вещь... Мне кажется, что я могу тебе это рассказать, но это очень странно. Он говорит, что его должны как-то там усыпить, погрузить в особый сон... Криационный, называется. Как заморозка... На неопределённое время. Может быть, на многие годы. До тех пор, пока они не найдут средств помочь, залечить эту рану. Говорит, у них уже не один год существует такая практика...
Окоёмов-старший с интересом дослушал до конца, даже забыл про трубку, которая в какой-то момент погасла.
– А что тебя смущает во всём этом?
– Понимаешь, отец, сам Зарайский он был почти как в бреду. Причем врач сказал, что как раз перед моим приходом ему стало хуже, до этого он был в более ясном сознании. То есть, когда позвал меня, то вроде был более или менее трезвым. А со мной говорил так, что... Ну, мне кажется, что он чего-то сильно боится. Заморозки этой, что ли? Ещё он называл эту операцию или методику... "Берегом" почему-то... Ты не знаешь, что это такое? А то я, как священник, не знаю, как ко всему этому относиться. Может быть, этот Зарайский хотел, чтобы я ему как-то помог. Может, хотел бы креститься или исповедоваться, я ж не знаю даже, крещеный ли он? Сперва вроде ещё говорил нормально. Про допуск, там, про то, что мне можно доверять. Но под конец начал совсем бредить...
– Ну, сын, вряд ли я тебе тут помогу! – Окоёмов-старший положил руку сыну на плечо, но в глаза почему-то не смотрел. С ним такое бывало: если чувствовал какой подвох или сам сего опасался, старался не говорить прямо, но – отшутиться или сменить тему. – Впрочем, одно могу сказать. Отца Зарайского я знал в своё время. Человек был непростой, но положительный. А ещё думаю, что у этой самой VES вполне могут быть какие-то свои передовые методики, которые еще не нашли всеобщего применения. На эту твою спецуру весь мир работает, так что не исключено, что этот твой Зарайский не только бредил!
Тут на веранду выглянула старшая дочь и с упрёком заявила:
– Папа! Ты скоро? Мы уже давно оделись!
По дороге Окоёмов-младший несколько успокоился, но дома его ждал новый сюрприз. Катя, когда от неё отлипли неожиданно вернувшиеся дочери, сказала:
– Приходила Таня... Кокорина. У неё проблемы. Её вызвал... фактически, на допрос... Рем Голышев!
– А кто это... – начал было о. Максим и тут же вспомнил, что это новый глава российского филиала VES. И.О., точнее. Вместо умирающего Зарайского.
– Ты же можешь помочь? – с некоторым давлением в голосе произнесла супруга. – Это же теперь и по твоей части! А то он её в чём-то подозревает, хотя она из-за Антона своего...
– Да-а?.. Подожди! – удивился о. Максим. – Разве её Антон тоже служил... служит в VES? Ах, как я сразу не сообразил!
– А ещё! – Катя воздвигла взгляд к кухонному потолку. – Придётся красить второй раз, потому что на один только слой всё получилось с разводами! И нужен этот... пульверизатор!
Глава ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
КОШМАР ДЖОНА ЗАРАЙСКОГО
За окном явно кто-то висел... не испытывая никаких проблем с тяготением, и даже – с определённостью форм. Вот именно, с определённостью форм, что и было, несомненно самым страшным! Если зло не имеет проблем с формами, которые принимает, хотя само при этом имеет самую, что ни есть, конкретную определённость или, как там ещё говорится, сущность, то это крайне страшно. Потому что оно тогда легко сгущается. Это чудовищно, вот что! Возможно, суть происшедшей не так уж давно мировой катастрофы именно в этом. Человек настолько увлёкся разными формами жизнедеятельности, возжаждал жить не своей жизнью, а жизнью других реальностей, которые сам же себе напридумывал, так что сами эти формы уже считал за сущность, забывая, отвергаясь своей собственной человеческой сущности, как вдруг само по себе вполне сущностное зло вышло из тени, выпрыгнуло из засады, обрушилось откуда-то свыше или гигантским змеем выскользнуло из неведомых инфернальных глубин, чтобы поглотить человечество, окончательно купить, заразить или подменить... Да, именно... виртуальным многообразием форм, возжаждавших именно что с подачи зла воплощения и материальной реализации...
А ведь как хитроумно, ничего не скажешь, какой изощрённый замысел! И он, Джон Зарайский, должен этому как-то продолжать противостоять, хотя и так делает это уже не один год. Да, так! Но теперь что-то изменилось. Не иначе, как зло замыслило нечто новое – вон, ведь как... то густеет, то переливается за окном эта страшная чёрная масса, отсюда видно, что свет сквозь нее не проходит, эта масса, как чёрная же дыра, поглощает свет, хотя это очень странно, этого просто не может быть, ведь свет во тьме светит и тьма его не может поглотить, интересно, откуда эти слова, в них есть явная и ясная правда, но вот никак не удается вспомнить, кто эти слова сказал, а ведь, наверное, это одни из самых важных слов... Тьма, тем временем, за больничным окном сгустилась ещё больше и вдруг начала просачиваться прямо сквозь оконное стекло, пока не обратилась здесь, внутри палаты возле кровати Зарайского в нечто человекоподобное, правда, лишь имеющее человеческие очертания, но не имеющее нормального же человеческого облика – ни глаз, ни рта, ни губ, именно что чёрная бездонная дыра вместо лица как такового.
– Ты зачем попа-то позвал? – спросило чёрное существо.
Голос у него был негромкий и какой-то шепелявый.
Если бы у Зарайского были силы анализировать, что к чему, он бы посчитал, что интонации у этого существа какие-то приблатнённые, глумливые, в общем-то. Но сил не было совсем. Отвечать тоже не хотелось, однако нужно было бороться.
Поэтому Джон разлепил потрескавшиеся от внутреннего жара губы и с трудом произнёс:
– Потому что он – настоящий!
– Гм! Эка невидаль! – усмехнулось существо. – Мало ли их... настоящих попов! Ты же атеист, зачем тебе эти долгогривые?
– Я не... атеист! – по-прежнему с трудом выдавил Зарайский.
– Вот те раз! – огорчилось чёрное явление. – То есть, ты теперь и в Бога веришь? Вот... уж несерьезно так несерьёзно!
– Почему... несерьезно-то?
– Да какой же Бог? Ты с ума, что ли, сошел? Смотри, сколько вокруг ужаса! Дети умирают. Твой сынок ведь тоже помер, забыл, что ли? Сколько лет – сколько зим уже миновало, а ведь ты не забыл, а? Сколько ему, болезному было-то? Два годика?! "Папа-папа!" – вдруг выдало существо почти с детской интонацией. – Забыл, что ли, чудак? Ты ж свою Машу за этого сыночка своего простить не смог, так её и прогнал. Наказал, типа! Так и правильно! Мы только одобрили! А она и не виновата была. Это же врач слегка дозировку перепутал, я ж рядом стоял и нашептывал ему, что и как! Ну, с похмелья был мужик, легко ему было нашептать! Да, с похмелья, с кем не бывает!
– Прекрати! – почти задохнулся Джон.
– Да, пожалуйста! – согласилось существо и вдруг захихикало каким-то мерзким старушечьим кашлем: – Кхе-кхе! Да, то дело прошлое, а ты подумай, что тебя завтра ждёт!
– Что?
– Да "Берег" этот ваш! Тоже ведь придумали! Положат тебя в этот стеклянный гроб, почитай как в мавзолей, будешь век лежать-другой, не смерть-не жизнь, получается, как зомби! Да, точно, будешь ты нежить, вот! Нежить она и есть нежить! А нам это очень нравится! То, что надо, вы тут изобрели! Нежить эту себе! Чтобы вам всем ей стать!
– Зачем тебе... это?!
– А здорово это нам, здорово! – опять захихикала тьма. – Нам это в самый кайф! Потому что против Бога это! Лежишь ты такой, вот, нежитью, а мы можем мучить и мучить! Хоть целые века! Душа-то ещё не здесь и не там, во снах заблудилась, так нам и вся радость-то особым образом душеньку покошмарить! Не традиционным образом, вот! Это ещё почище, чем просто тот свет, этот ваш "Берег"! До такого даже мы не додумались! Вы, людишки весьма и весьма бываете изобретательны! Ну, так, любезный, вот мы тебя-то и покошмарим! Прямо завтра и начнём! А лекарства все равно не найдут! Нету его здесь на вашей земле проклятой, нет! Потому что, если мы кого смогли прямо укусить, пиши пропало, так просто не заживёт... Эх, редко это бывает, так с тобой, вот, повезло-таки! Дорвались! Особое, стало быть, попущение! Это нам большая радость, честное тебе слово!
– А где же... где есть... лекарство?
– Ишь, чего захотел! Так я тебе и сказал! Хитрый тоже! Не здесь оно, не здесь! За тридевять, как говорится в сказках, земель! Да и не в нашей власти!
– А в чьей же тогда?!
Человекоподобная тьма вдруг начала колебаться и терять четкие очертания, хотя ещё и какое-то время сохраняла способность говорить:
– Погоди! Это всё только начало! Скоро мы всей твоей Землёй окончательно завладеем! Грядет наш царь! И наш час уже наступает! И никто вам не поможет, никто! И не стоит помогать! А ты со своим "весом" и вовсе смешон, дурак, ишь чего придумали, самому нашему князю сопротивляться?! Ух-ух...
Тут, клубящееся возле кровати Зарайского зло начал распадаться, сворачиваться в какой-то дымно-пепельный обрубок, который и потянулся туда, откуда пришёл – за окно. А Джон почувствовал совершенно непереносимую и жгущую его изнутри ненависть. Нет, зло должно быть уничтожено – прямо сейчас, иначе будет поздно. Иначе оно уничтожит всю Землю, всех людей. Он это очень хорошо понял, потому что зло не шутило. И само оно не шутка и не сказка! И вообще оно было реально, совершенно реально.
Зарайский поднялся с какой-то необычайно легкостью. Боли он не чувствовал. Зло еще клубилось в окне, поэтому ухватить его не составило труда – как ни странно, чернота эта была вполне осязаемой. Однако ухватив её, Зарайский с ужасом понял: он не знает, как дальше с этой тьмой в собственных руках быть.
У него не было против этого зла никакого оружия.
Глава ПЯТНАДЦАТАЯ
УЖАСНЫЕ ПОДВИГИ о. МАКСИМА
На поминках по новопреставленному Джону Зарайскому о. Максим умудрился заметно перебрать, хотя никогда особо алкоголем не злоупотреблял. Анализируя чуть позже происшедшее, он начал подозревать, что виной тому послужил новый глава VES Рем Голышев, с которым Окоёмов за столом почему-то оказался рядом и который весьма и весьма умело подливал благочестивому иерею хороший коньяк. "Хеннеси", кажется. Или что-то в этом роде, потому что в марках французского коньяка честной иерей разбирался плохо. Жаба съела его бы в чистую, позволь он себе на свои же кровные хоть одну полулитру такого рода напитка. Максимум, что изредка позволял, если была необходимость, то наш отечественный продукт, к примеру, тот же дагестанский (это не реклама!)
А тут расслабился. Да и не мудрено. Повод был серьезный. Трагический повод. Гибель Зарайского его поразила. Можно сказать, что и потрясла. Да ещё и Великий пост в разгаре, и хотя коньяк продукт сугубо постный, из растительного же сырья, однако не всякая постная закуска ему под стать.
– Правда, это самоубийство? – спросил он Голышева за тем же застольем.
Тот хмуро кивнул:
– По внешним признакам – да... Хотя есть нюансы до конца непонятные.
– Какие же? Если не секрет...
– В палате этой спец-больницы бронированные стекла, а окно было зафиксировано так, что его нельзя было открыть, только – форточку. Тем не менее, он как-то умудрился разбить стекло.
– А стекло не могло быть разбито извне?
– Нет, это исключено. Экспертиза установила, что изнутри.
Окоёмов пытался, было, продолжит разговор в интересующем его ключе, ведь не договорил он тогда с Зарайским или, точнее, Джон этот самый Александрович чего-то не договорил. А всё из-за отсутствия допуска к секретам VES.
– Мне из разговоров с Джоном Александровичем показалось, что его что-то очень мучает. Но он прямо или не мог или не хотел сформулировать.
– И что же его могло так мучать? – как будто заинтересовался Голышев, хотя интонацией вооружился нейтральной.
– Он это несколько странно сформулировал. Сказал, что он... или "мы", ну... вся ваша контора борется с каким-то злом! Мировым злом, кажется, если я правильно понял.
Голышев, повертел перед собой вилкой, с надетым на неё маринованным огурчиком, и усмехнулся:
– Да, терроризм и есть зло. Так оно... Да вы батюшка закусывайте, вот, кстати, неплохой жульен!
О. Максим отмахнулся от жульена:
– Мне показалось, что он имел ввиду нечто другое. Не терроризм как таковой.
– Да? А что же тогда?
– Зло как нечто метафизическое!
– Метафизическое? А нельзя ли это конкретизировать? В чём или ком это всё, ну, зло выражается?
– Если в ком, то это, прежде всего, диавол. И демонические силы.
Голышев даже крякнул:
– Эка, вы, батюшка, хватили! То есть, мы как спецслужба, боремся с демонами?
– Это не я хватил, это... покойный Джон Александрович... что-то подобное пытался мне сказать.
На этот раз собеседник о. Максима промолчал, затем подлил иерею в рюмку коньяк и молча же приподнял свою стопку, где было что-то светлое и прозрачное – вероятно, водка.
Когда о. Максим почти незаметно для себя уже оказался нагружен качественным французским алкоголем, он вдруг понял, что в свою очередь отвечает на вопросы, довольно хитро и последовательно сформулированные Голышевым. Причем само начало этих вопросов-ответов о. Максим словно бы и не заметил.
Но, тем временем, речь шла уже о его, Окоёмове, супруге:
– Значит, говорите, подруг у вашей Кати не так много?.. А, вот, Кокорина, Татьяна, она как, часто у вас дома бывает?
О. Максим несколько удивился, что разговор ушёл в такую степь. Перед этим была ещё чем-то другом речь. Да, о диаволе... И ещё о чем-то ведь...Ах да, о каких-то берегах, что ли? "От берегов отчизны дальней!" Кто это вообще написал? Нет, это же Голышев и интересовался, откуда он, о. Максим, знает про "Берег"-то? Про "БЕРЕГ" этот самый? Так сам Зарайский ему про это и рассказал, пока ещё был жив. В больнице. Ещё сказал, что очень этого "БЕРЕГА" боится. Просто до ужаса! Что все боятся этого "БЕРЕГА", если, не дай Бог, до него дело дойдёт. Не иначе как бредил, ага? Вполне возможно. А сам о. Максим – нет-нет, никому! Это секрет... это секретно! Крайне секретно, разумеется, он это понимает и – никому и никогда! Пусть его даже пытают, врагу не слова! Про "БЕРЕГ" никакой враг-вражина ничего не узнает! Однако, какой же хороший человек этот Голышев! Душа у него о всех болит... Даже о подругах его, о. Максима, матушки. Нет, решительно, душа-человек!
И так они беседовали за столом довольно долго. О. Максим всё, что о ком знал, этому Рему Викторовичу рассказал. Да и как было не рассказать такому славному человеку! Даже напоследок спросил: почему Голышева так зовут. Тот, нисколько не смущаясь, ответил, что, мол, родители назвали его так в честь писателя Ремарка. Уж очень они этого писателя до сих пор любят. То есть, фактически, Голышев по паспорту: Ремарк Викторович Голышев. Ну, в просторечье – Рем, получается, просто замечательно! Или, кому не нравится Рем, то можно так – Марк! Ещё лучше, стало быть! Пришлось, лобызаясь на прощанье, попросить у Рема разрешения впредь всё же звать его Марком. Так о. Максиму больше нравится. Так, оно как-то больше по-христиански будет! Марк-то, считай, апостол, а не какой-то, там, писатель, хотя и этого самого Ремарка о. Максим когда-то в молодости читал по причине общей своей образованности.
Потом... Ну, ещё замечательней было на радио, куда Окоёмов был приглашён заранее на прямой эфир. Перед эфиром о. Максим бодрился, осознавая всю ответственность и важность момента, так что никто из режиссеров и ведущих почти ничего не заметил, а если и заметили, то не подали вида. Правда во время самого эфира всё же несколько расслабился и даже заплакал, когда одна из позвонивших в студию деток спросила, что делать с душой умершего у неё щенка и нельзя ли за него, за Бима, всем миром помолиться? Пришлось и за Бима в прямом эфире помолиться, что делать, когда ребёнок просит? Да и не грех это – вознести за новопреставленного щенка молитву, тоже ведь тварь Божия, хоть и подох, бедняга, так ведь у Бога нет для своего творения истления, кто-то из святых так и сказал... По счастью, на радио обошлось без больших казусов, поскольку большинство радиослушателей посчитали, что голос у батюшки такой сильно прочувствованный, скорее, не от французского коньяка, а от великой сердечной любви. Да ведь и оно одно другому не мешает, если, конечно, не каждый день и сильно не злоупотреблять!
Далее, после радио уже почти всё прояснилось, но потом вдруг ещё сильней затуманилось. Возможно, что по причине выпитого пива – то ли двух, то ли трёх бутылок – точно уже не вспомнить, поскольку современное российское пиво с французским коньяком уж очень скверное сочетание, это даже уже не ёрш, а морской электрический скат, не говоря уже о том, что в коньяк ведь могло быть чего-нибудь и подмешано, иначе чего ради о. Максима с нескольких рюмок так повело? Да... но как же пива было не выпить? Человек прямо на улице подошёл, помощи попросил! Волосатый такой и тоже с бородой, хотя и не священник.... Тоже хороший человек – наш, русский, что с того, что... бомж, вы говорите? Так и что? Бомж разве не человек? Русский бомж это, быть может, самый настоящий человек и есть! Широк, правда, как Федор Михайловчи сказал, но – настоящий, это значит, что непридуманный. Про него нужно роман написать с названием "Повесть о настоящем человеке". Впрочем, да, это уже где-то было! Нет, это точно был наш человек! Для всех я стал всем... Так сказано!
Зачем было стёкла в машинах бить? Один "мерседес" и два "бимера"? Этого о. Максим уже не помнил. Наверное, социальный протест такой получился. Акционизм, слышали словечко? Христос ведь тоже акционист, торгующих их храма выгонял! Вот и сейчас пора этих нуворишей гнать! Да, с песнями били, как же без песней-то? "Из-за острова на стрежень..." Что-там еще, кажется, "Артиллеристы, Сталин дал приказ!" Хотя сам-то не сталинист, нет, это уже волосатый так запевал, да и мотив хорош, бодрый такой! Русскому человеку никак без песни нельзя, если душа просит... Не запомнилось только... откуда бейсбольная бита взялась. Может, в одной из машин и была, у которой первой стекло разбили? Ах, это уже не просто хулиганка, но и воровство? Да, конечно, кто бы спорил, дело серьёзное, это понятно, это скандал, батюшка вместе с каким-то бомжом напивается и бьёт стекла у дорогих иномарок, это никуда не годится!
Простите меня, Христа ради, я больше не буду!
Утром о. Максим Окоёмов сидел уже не в отделении милиции, а за столом собственной кухне под так и не докрашенным как следует потолком. Сидел, обхватив лоб руками (голова раскалывалась!) и не смел поднять взгляд, потому что напротив сидела его супруга Катя, у которой выражение крайнего недоумения никак не могло сойти с лица.
– Ты же никогда так не пил! – в очередной раз услышал о. Максим. – Что случилось?
– Зарайский погиб! – тупо отвечал, мучающийся с похмелья иерей. – Поминки были... Дальше плохо помню...
– О, Господи! Да тебя ж чудом из отделения отпустили, ты хоть это помнишь? Подписку взяли, сказали, что должны были бы посадить, но только из уважения к сану...
– К сану? – мрачно усмехнулся о. Максим. – Как бы теперь сана не лишили!
– Правда?!
– Ну, не знаю, как повернётся... Запретить наверняка запретят! А если уголовное дело заведут, то вообще пиши пропало!
– Ох...
– Ох, не ох, но, как говорится, я попал! И за что меня так Господь? Ведь я ж всегда хотел просто честно служить, неужели я сам себе врал?
Катя встала из-за стола, молча подошла и обняла супруга:
– Ладно, только не унывай! Обойдётся, может быть!
Унывай не унывай, но о. Максим пребывал в мрачном расположении духа. В то, что всё обойдётся, ему верилось слабо. Вообще не верилось, правильней будет сказать.
Глава ШЕСТНАДЦАТАЯ
ПОДЗЕМЕЛЬЯ ЛОВЕРОКА
"Дорогой и любезный моему сердцу Артур! Весьма признателен тебе, что ты не оставляешь всегдашних попечений служения Эллизору на поприще охранения Ловерока и всего Севера, к которым присовокупил и новые усилия по надзору за моим страшим чадом Ролланом. Он юноша благородный, хотя и несколько горяч. Надеюсь, что твоё руководство и суровые условия пограничной службы пойдут ему на пользу, а ты будешь всячески способствовать этому, не забывая держать меня в курсе его слов и намерений. Теперь, к делу. Постарайся любыми средствами (в материальном их выражении можешь не скупиться, я возмещу любые траты, если будет результат) разузнать, где может находиться " Золотой шар " . Если для этого нужно подкупить кого-либо из ха м тов или обров, постарайся действовать со всевозможной предупредительностью, но без насилия и нажима, потому как силой в такого рода проблеме их вряд ли проймёшь, а вот много «огненной воды» или даже зелье, могут сработать. Приближается время Торжества и " Золотой шар " , если мы его найдём, будет очень кстати. Это судьбоносный вопрос! Держи меня в курсе всех проблем и общего хода дел. Твой друг и Великий посвящённый".
"Вот так вот! Держи меня в курсе его слов и намерений! – с некоторым возмущением думал Роллан, к которому по случаю гибели Артура и попало это письмо собственного отца. – Что ж, хорошо, коли так, то я сам займусь этим Золотым шаром!"
В подземелья решили идти вдвоём, потому что надежных проводников всё равно не было. Если бы у Роллана спросили, а зачем ему вообще туда лезть, вероятно, он не смог бы толком ответить. Ну, во-первых, давно уже тянуло, только при жизни прежнего главы патруля оказии не представлялось. Теперь же, когда Роллан сам стал во главе патруля, не было уже никаких препятствий. Ну, во вторых, письмо отца, адресованное покойному Артуру, тоже подстегнуло. А сверх того, новый друг и невольный гость Ловерока Оззи легко согласился составить компанию. И в самом деле, не отправляться же под землю одному, в такого рода рискованных мероприятиях обязательно нужен спутник. Причём, надёжный спутник! А Оззи именно таким и являлся, ведь за сравнительно короткое время Роллан успел проникнуться к нему настоящим доверием. Можно сказать, что увидел в нём родственную душ. Хотя Оззи, конечно, был постарше. Вероятно, ему где-то под тридцать. И на лице – шрамы. А с точки зрения юности такого рода возраст, как правило, представляется весьма солидным. Да и сам Оззи был немногословен, как-то внутренне суров, но этим ещё больше располагал к себе Роллана.
Основная сложность, однако, заключалась в том, что, кроме покойного Артура, никто о подземельях ничего толком не знал. Известно было только, что эти подземелья вроде как есть. Существуют, иначе говоря. И много тому свидетельств. И письменных и устных. Но никто из действующих служителей патруля туда не хаживал. Правда, сыскался один древний и немощный старик, о котором уже поминал Артур и который происхождением был из хамтов, хотя и состоял при "Большом патруле" ещё с незапамятных времён, и никто не мог сказать, сколько именно ему лет. Да и сам он толком не помнил, поскольку был уже не в ладах с собственной памятью. Вероятно, он был совершенно седым, но теперь, почти совсем растерял остатки волос, и его лысую голову венчала кожаная остроухая шапка, местами подбитая черным вытершимся мехом наружу, которую он, по всей видимости, почти никогда не снимал, так что о его седине в первую очередь свидетельствовала редкая борода также, по всей видимости, уже давно не имеющая в себе ни одного темного волоска.
