Текст книги "Семь смертей Лешего"

Автор книги: Андрей Салов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 81 страниц)

1.18. Генерал Саитгалеев

Долетела эта мерзкая, отвратная пена, от столичных краев, до далеких сибирских глубин, где служил в это время смазливый, свежеиспеченный лейтенант Советской Армии, товарищ Шалмин, мазнула его по заднице, да так к ней и прилипла. Пышным клубком пены осела голубая волна, поглотив в своей отвратной глубине и командира дивизии, генерала Саитгалеева, изменившего на старости лет сексуальные пристрастия и склонности. Старый развратник бросил семью, жену, с которой прожил не один десяток лет, ради смазливой мордашки молодого лейтенанта, обладателя крепкой и упругой задницы, а также крупных, чувственных губ. Все это богатство, доставило старому генералу не мало волнительных и сладостных минут.

Генерал был счастлив и вполне доволен жизнью, и лишь одно обстоятельство омрачало его существование, – необходимость прятаться, таиться от окружающих, скрываться по кабинетам, ради удовлетворения сокровенных желаний. Генерал, воспитанный с пеленок на ценностях и идеалах советской родины, вбитых в него годами армейской службы, подобно кованым гвоздям, сейчас, по прошествии стольких лет, искренне завидовал проклятому, загнивающему западу, извечному врагу. На ежедневную и еженощную борьбу с которым, его подрядила советская власть, нацепив на плечи генеральские погоны, наделив огромными полномочиями. И теперь он, боевой генерал, завидовал проклятым капиталистам, и в первую очередь их законам, делающим людей там, на Западе, по настоящему свободными. И счастливыми, даровав им возможность любить, и иметь любого, кто им нравится. И никому нет дела до того, какого пола, цвета, или национальности, избранник. Каждый человек на Западе, волен поступать так, как велит сердце, если его веления не идут в разрез с царящими там, демократичными законами.

Но это там, за бугром, опасным и коварным врагом, против которого вот уже на протяжении многих лет, ведется невидимая, бескровная, но от этого не менее напряженная война, требующая от задействованных в ней сторон, колоссальных затрат. Война эта ни на миг не прекращается, даже ночью, когда все люди спят. И не последнее место в этой незримой войне занимает он, генерал Саитгалеев, командуя вверенными ему правительством и страной, людьми.

На некоторых из этих людей, он хотел бы не только опереться, но и к ним прислониться, со всем пылом и страстью. После знакомства с симпатичным молодым лейтенантом Максимом Шалминым, после долгого блуждания вокруг да около, он разглядел в нем родственную душу, и оказался прав. Максимка мечтал о друге в погонах, могущественном и надежном, и готов был стать такому человеку верной и любящей подругой. Что он вскоре и доказал, с молодым пылом стареющему генералу Саитгалеву, открыв в нем второе дыхание, заставив его сердце биться в стремительном галопе, испытать гамму невообразимо прекрасных ощущений. Они без остатка поглощали его всякий раз, когда он, красный от возбуждения, дотрагивался телом и внедрялся мощным толчком вглубь, в самый центр такой упругой и податливой задницы молоденького подчиненного, посланного ему судьбой, – красавчика лейтенанта.

Шалмин, пробудил в стареющем генерале вторую молодость. Глаза старого маразматика и придурка в форме, вновь полыхнули молодым огнем, он весь подобрался и ожил, даже помолодел на несколько лет, ощутив рядом с собой молодую и верную подругу, – лейтенанта. Переполненный страстью, потерявший голову от любви к смазливому лейтенанту Шалмину, он был готов ради него на любую глупость. И только советские законы, ставшие в одночасье, такими убогими и несовершенными, мешали ему пойти в любви до конца.

Он готов был разойтись с супругой, с которой прожил столько лет, от которой у него было трое детей. Он готов был бросить к ногам молодого любовника все, чем владел, квартиру, машину, роскошную дачу. Он готов был официально жениться на нем, дать свою фамилию, чтобы жить с ним в законном браке, не стыдясь никого, как это принято на Западе. Но, увы, все это были лишь мечты, которые реальны лишь на Западе, на территории врага, борьбе с которым он посвятил всю свою жизнь.

В советской стране все иначе, гораздо строже и несправедливее, теперь он знал это точно. И хотя в последнее время, с верхних эшелонов власти спускалась новая тенденция, поддерживающая голубую тему, но слишком медленно все происходит, исподволь, слово за словом, что не надо обладать особой прозорливостью, чтобы понять, что данный вопрос решится еще далеко не скоро. Окончательное разрешение в положительную сторону болезненного для генерала Саитгалеева голубого вопроса, состоится не через год, или два, на это уйдут десятилетия, а столько ждать он не мог.

Целый букет болячек накопился у него за годы служения на благо Отчизны, и каждая требовала пристального внимания. Да и его мужская сила с годами подувяла, и как казалось ему еще совсем недавно, окончательно покинула его, результатом чего стал затяжной кризис, внеочередной отпуск, и многомесячный запой. И лишь благодаря судьбе, пославшей ему молодого и симпатичного, недавно окончившего военное училище лейтенанта с аппетитной, упругой задницей, он вновь ощутил, казалось бы безвозвратно утерянную, мужскую силу.

Теперь, благодаря советским законам, которые он в силу должности, клятве данной на служение Родине, призван защищать, приходится ему таиться, скрываться ото всех. Ибо то, что для него было большой и чистой любовью, согласно действующему в стране уголовному кодексу, имело вполне определенную статью, с четко обозначенным сроком.

Попасть в один из лагерей, добрая дюжина которых находилась под его попечением, совсем не улыбалось. Слишком хорошо он знал нравы и обычаи, царящие там, по ту сторону колючей проволоки. Он был прекрасно осведомлен о том, как поступают на зоне с обладателем погон. И чем крупнее звезды на этих погонах, тем горше и непригляднее жизнь их былого обладателя. Тем она короче в случае даже малейшего неповиновения, неподчинения неписаным законам, царящим в тюрьме.

Горька и печальна на зоне жизнь бывшего мента, ходить ему в петухах до конца срока, если ему вообще посчастливится дожить до освобождения. Ну а если на зону попадет мент, да еще и любитель жоп, тогда ему точно ничего не светит. Его ожидает групповое изнасилование, в котором примет участие вся камера, где ему раздолбают по полной программе то самое место, с которым он так любил забавляться на свободе. Но подобное истязание будет длиться недолго, всего одну ночь. Это будет великолепная для многих и мучительно-короткая, для одного несчастного ночь.

Оказавшегося в камере пидора мента, будут трахать всем скопом, яростно и безжалостно, размазывая по его ногам, кровь, говно и сперму. Сперва он будет орать благим матом от боли, пытаться сопротивляться. Но несколько ударов в рыло, по почкам, по голове, быстро усмирят его пыл, сделают тихим и покорным. И будет он только сдавленно хрипеть от боли, давясь и задыхаясь от снующего во рту члена, слыша довольное сопение над ним, и позади него. Он будет стонать от боли, когда чей-то очередной, здоровенный цилиндр, будет буравить его сзади, разрывая на части прямую кишку, затопляя сознание болью.

Он не будет видеть лиц своих мучителей и насильников. Перед глазами, мутной пеленой станет кровавый туман, с мелькающими в нем, угловатыми тенями. А затем непереносимая боль полностью захлестнет его, и он потеряет сознание, и еще некоторое время будет жить, содрогаясь от буравящих задницу толчков. Но вскоре и эти последние отголоски жизни покинут тело, и он, наконец-то оставленный в покое, начнет медленно остывать в дальнем углу камеры, возле параши.

Поутру, пришедшие на досмотр камеры конвоиры, обнаружат лежащий у параши, окоченевший труп в разорванной одежде, перепачканный с головы до ног кровью, спермой и говном. Что произошло здесь, ясно без слов, для этого вовсе не надо быть Шерлоком Холмсом, или кончать юридические вузы. Просто урки, мучительным и позорным способом, прикончили одного из своей компании.

Окоченевшее тело, брезгливо бросят на носилки и унесут из камеры, чтобы сжечь в тюремной котельной, являющейся по совместительству, еще и крематорием для спецконтингента. Дежурный офицер лениво просмотрит документы умершего осужденного, с удивлением и плохо скрытым злорадством отметит про себя, что покойник некогда был большим начальником в их системе. На мгновение задумается тревожно, а нет ли и за ним подобного рода грешков, но вскоре успокоится. Достав из кармана форменного кителя бумажник с фотографиями жены и любовницы, примется пристально рассматривать их, напрочь позабыв об убитом менте, чьи бренные останки догорают в печи импровизированного крематория.

Много позже, отвлекшись от задумчивого созерцания изображений двух миловидных женщин, уберет фотографии в портмоне, которое спустя мгновение утонет в бездонных карманах форменного мундира, и со вздохом возьмется за оставленное в стороне, дело бывшего милицейского начальника. Подышав на вынутую из стола печать, прижмет ее посильнее к бланку официального заключения, о причине смерти заключенного, да и отправит дело в тюремный архив.

И вновь застынет в позе истукана, разглядывая расположенные на стене напротив часы, за неспешным движением стрелок которых, он часами мог наблюдать. Хоть весь день, до окончания рабочего времени, когда можно отбросить прочь, как ненужную шелуху, всю эту опостылевшую рутину, сломя голову мчаться домой, к жене. А если удастся смыться с работы пораньше, то заглянуть сперва к любовнице, что приветит и согреет лаской. Благо эта связь хоть и не приветствуется, но, по крайней мере, не карается законом, если все происходит по взаимному согласию.

Пройдет несколько дней и о затраханном насмерть в общей камере менте-генерале забудут, и если и будут вспоминать иногда, то только за бутылкой, скучающие конвоиры и охранники. И ничегошеньки не будет тем, кто так неплохо развлекся ночью в камере, облагодетельствовав всей толпой до полного успокоения, любителя чужих задниц. Никому не нужна лишняя возня и канитель с расследованием совершенного в тюрьме, преступления. Куда проще списать все на сердечный приступ, происшедший с человеком в камере. Не выдержало сердечко привыкшего к роскоши кабинетов генерала, более чем скромного и спартанского убранства общей камеры. Случился с человечком инфаркт, и нет его более, и нет с ним никаких проблем. Да и государству забот меньше. Одним нахлебником и дармоедом стало меньше, только и всего.

Подобные мысли и видения, не раз посещали генерала Саитгалеева в минуты, когда они, голые и расслабленные, лежали в обнимку на одном из диванов, в выбранном ими для свидания кабинете, добрая дюжина которых была в его распоряжении. В этом был, как и свой плюс, так и минус. Они постоянно встречаются с Максимкой в разных местах, не бывают в одном кабинете два раза подряд, в чем им помогает генеральская связка ключей от большинства кабинетов управления. А также информация о перемещениях в управлении, которой по долгу службы, владеет милашка Максимка Шалмин. Они прекрасно осведомлены о том, чьи кабинеты, и в какой конкретно день, свободны от своих обладателей, отбывших по долгу службы, в очередную командировку. Запасные ключи от кабинетов в генеральской связке, делают проникновение внутрь, к заветному дивану, пустячным делом.

И все равно, когда, казалось бы, они все предусмотрели и рассчитали, всегда оставался шанс неопределенности, какой-нибудь неувязки, которая может нарушить все. И тогда кошмар, нередко являющийся Саитгалееву во снах, превратится в жуткую реальность. Хотя, вероятность этого минимальная, но все же владелец кабинета может по какой-нибудь причине или не отбыть в командировку, и, вернувшись назад в неурочное время, застать сладкую парочку в готовом виде. И тогда он непременно поднимет шум, который ознаменует начало конца генерала Саитгалеева. Или какой-нибудь ротозей перепутает ключи, которые могут подойти к кабинету, и тогда случится тоже самое, и с тем же исходом.

Можно было, конечно, проводить любовные свидания и в единственном, на 100% гарантированном от чьего-либо внезапного вторжения кабинете, – его собственном. Но увы, слишком часто они им пользоваться не могли, итак уже, как смутно чувствовал генерал Саитгалеев, его секретарша, эта старая грымза в погонах, начинает о чем-то догадываться, видя его предрасположенность к молоденькому лейтенанту, с которым он частенько запирается в кабинете, с наказом не беспокоить его ни по каким делам. На важное и секретное совещание, подобное общение никоим образом не походит, не та птица лейтенант, слишком молод для подобных дел. Он и не родственник, даже дальний генералу, об его происхождении и корнях, дотошная стерва секретарша, очень быстро навела справки. Едва смазливый молодой красавец впервые перешагнул порог генеральского кабинета, в котором заперся с хозяином, на долгих 15 минут.

Что там происходило между ними, можно было только догадываться, и она догадывалась, но только не подавала вида, ожидая момента, когда можно будет припереть начальника к стенке своими разоблачениями, и добиться от него за молчание, многого. И в числе этого многого, будет требование делать с ней каждый день тоже самое, и в тоже место, что он проделывает с молодым и смазливым лейтенантом. Его, она тоже возьмет в оборот, и под страхом разоблачения заставит молодого, стройного красавца, исполнять ее самые изысканные прихоти и фантазии, которых в голове накопилось изрядно, за почти 50 лет жизни в статусе старой девы и синего чулка.

Старая грымза, цербером застывшая за письменным столом у кабинета генерала Саитгалеева, определенно что-то знала, о чем-то догадывалась и только выжидала время, чтобы нанести удар, от которого он мог и не оправиться. Кто знает, что на уме у крокодила в юбке и при погонах.

И кроме этой старой поганки, мерзко ухмыляющейся при его появлении, стали шушукаться за спиной и прочие подчиненные-сослуживцы. А от передаваемых за спиной тихим голосом сплетен, до состряпанного и отправленного куда следует донесения, всего один шаг. А затем последует обязательное в подобных случаях служебное расследование, с упоением начнут ворошить грязное белье, стремясь докопаться до истины. И даже если им и не удастся ничего доказать, по конкретно этому эпизоду, то они могут запросто в своем рвении накопать нечто иное, что пусть и квалифицируется не такой позорной статьей, но также имеет свое обозначение в Уголовном кодексе, и отведенный срок наказания, которого ему не вынести. Когда все это начнется, лишь вопрос времени. Быть может завтра, через месяц, или год.

Он не так прост, чтобы позволить взять себя голыми руками. Он нанесет упреждающий удар, после которого его недоброжелателям придется кусать локти и сожалеть об упущенной возможности, упрятать куда подальше, осточертевшего генерала. Он уже продумал план дальнейших действий, в те самые минуты, когда они были с любимым Максимкой наиболее доступны и уязвимы, возлежа обнаженными после бурного секса, в одном из арендованных в отсутствии хозяина для любовных встреч, кабинете.

План оформился в его голове и окреп, и вскоре плавно переместился на официальную, заверенную гербовой печатью, бумагу. Ныне, капитан Шалмин Максим Олегович, назначался комендантом Н-ской исправительной колонии, со всеми положенными по статусу полномочиями. Взамен вышедшего на пенсию по состоянию здоровья, начальника данного заведения, подполковника Каштанова.

Любимый Максимка был отправлен в отдаленную тюрьму, начальником сего исправительного учреждения, и теперь если и состоится когда-нибудь их встреча, то только случайно, и вряд ли в обозримом будущем. Саитгалеев млел от счастья, наблюдая за тем, как искривилась и без того кислая, недовольная вечно рожа старой секретарши, досиживающей последний год перед тем, как он, с превеликим удовольствием, вышибет ее на заслуженную пенсию, посадит на ее место молоденькую и симпатичную секретаршу. С ногами от ушей и большой упругой грудью, или даже не ее, ну их к черту всех этих баб. Посадит он на это место лучше какого-нибудь молодого лейтенанта, из нового пополнения, посмазливее да потолковее, что сможет заменить отправленного в ссылку Максимку.

И такая кандидатура уже есть. Он заприметил его еще месяц назад. Звали этого милашку в погонах, – старший лейтенант Герасимов, недавно переведенный к ним из другого округа, для дальнейшего прохождения воинской службы. Глядя на его голубые с поволокой глаза, подернутые влажной пеленой, с неизгладимой печатью грусти на лице, генерал догадывался, что стало причиной перевода к ним симпатичного юноши, такого женственного и изящного. Вне всякого сомнения, и у него, как и у генерала Саитгалеева сложилась в тех краях, откуда он прибыл, несчастная любовь, результатом которой и стал перевод сюда. Ну, ничего, это даже к лучшему, он быстро утешит миловидного страдальца, тем более, что чувствует в своем органе могучую силу, способную утешить не только страдающего старшего лейтенанта Герасимова, но и всех прочих лейтенантов, нуждающихся в ласке и участии.

И это он прекрасно доказал и продолжал доказывать на протяжении еще нескольких лет, пока однажды, не понаделав ошибок, потеряв голову от очередной незаконной любви, пустил себе пулю в лоб. Прямо в служебном кабинете, из табельного оружия, за несколько минут до того, как за ним пришли люди в форме сотрудников собственной безопасности, призванные бороться за внутреннюю чистоту ведомства.

1.19. Новый тюремный начальник

Оказавшись вдалеке от любимого генерала, всегда и все в жизни решавшего за него Максимка, а ныне капитан Шалмин Максим Олегович, вначале ошалел от свалившегося на него потрясения, и первое время был сам не свой, никак не мог прийти в чувство. Подчиненные, глядя на не реагирующего ни на что должным образом начальника, предположили даже, что им подослали дебила в погонах, чьего-то недоразвитого сыночка, которого срочно нужно пристроить на тепленькое местечко.

Но вскоре Максимка оклемался от шока, огляделся, понял, в какую глушь загнал его благодетель, и от осознания этого озверел, принялся закручивать гайки, везде и во всем. И плакали кровавыми слезами не только бесправные зэки, которым ничего другого и не оставалось, другой участи они и не ждали, но и конвоиры, мастера, и прочие, в погонах, или просто вольнонаемные люди, что работали в приданном ему исправительном учреждении. С теплотой вспоминал тюремный персонал бывшего начальника, подполковника Каштанова, что не смотря на старческий маразм, в который нередко впадал, был в десяток раз лучше, свалившегося на их голову, молодого дурня и выскочки с капитанскими погонами.

Все в этом заведении, вплоть до мелочей должно быть именно так, как приказал он, и никак иначе. Малейшее отступление от заведенных правил, каралось самым суровым и беспощадным образом. Нарушителям заведенных им порядков со стороны заключенных, уготован карцер с бессрочным содержанием. А для людей, что служат здесь, которых он не может засунуть в карцер, есть гарнизонная гауптвахта, а для вольнонаемных существует, тщательно разработанная им, система штрафов. Все здесь подчиняется ему и живет только так, как решит он, и никак иначе. Малейшее отступление от правил наказывается.

Одним из его пунктиков была тишина, полная, вязкая и обволакивающая. Чтоб даже стука ложек о чашки не слышалось в столовой при его приближении, иначе можно загреметь в карцер. Чтобы в камерах царила тишина, чтобы ни звука не донеслось до него, когда он проходит мимо плотно закрытых дверей вдоль тюремного коридора. Пускай там дерутся, насилуют, убивают друг друга, но пусть делают это тихо, иначе в карцер.

И уж никак нельзя назвать соблюдением тишины, – пение. Это не просто проступок, это преступление, за которое он снова и снова будет наказывать этого деревенского тупицу, здоровенного убийцу, с простоватым крестьянским лицом. Он определенно не так прост, как кажется, и пением сознательно действует ему на нервы, стремясь вывести из себя. И признаться честно, это ему отлично удавалось.

И плевать, что поет он в лесу, на работах, ловко орудуя топором, а не в камере. Все равно он виноват. Раз поет, значит, живется ему хорошо, значит он, капитан Шалмин, что-то упустил, недоглядел, или же просто деревенщина бросает ему вызов. Ну, ничего, он его обломает, укротит. Неотесанная, необразованная и серая деревенщина бросает вызов ему, офицеру с блестящим образованием и великолепным будущим, если ему, конечно же, удастся найти и вскружить голову очередному папику-генералу.

И капитан Шалмин со всей страстью отдался борьбе с личным врагом, со всем пылом, как раньше отдавался генералу Саитгалееву, сославшему его сюда, в почетную ссылку, опасаясь разоблачения их преступной связи.

И началась с тех пор для Халявина, другая жизнь. Карцер следовал за карцером. Одно наказание сменяло другое, пытаясь сломать, раздавить его, заставить ползать перед начальством на брюхе, преданно заглядывая в глаза и помахивая хвостом. Но они не знали сельского мужика Халявина. Свалившиеся на него неприятности, только закалили характер. И без того ранее не особо любивший власть, видя весь беспредел творимый по отношению к нему и попустительство, если не прямое участие в этом беспределе со стороны тюремной администрации, вконец на нее озлобился.

Всего, чего добился начальник тюрьмы и его подручные, что Халявин замкнулся в себе, стал немногословным и молчаливым. Он не принимал участия в длинных и шумных спорах, каждый вечер разгоравшихся в камере, и всякий раз становящихся достоянием начальственных ушей, дословно передаваемых им с описанием ролей и интонаций, со стороны камерных стукачей. Работали они на лагерную администрацию не за страх, а за совесть, надеясь преданной службой заслужить право на условно-досрочное освобождение, а также прочих поблажек, облегчающих не легкую лагерную жизнь.

Лешкин отец больше не напевал вполголоса в камере, не намурлыкивал себе под нос слов очередной, сочиняемой песни. Он больше молчал, погруженный в собственные мысли. Капитану Шалмину впору было праздновать победу, наблюдая за угрюмым и сосредоточенным лицом взятого им под особую опеку, зэка. Он определенно сломался, смирился со своей участью, и петь навсегда зарекся, проникшись духом того места, в котором оказался.

Но лишком недолгим было время торжества капитана Шалмина, он длилось ровно столько времени, сколько проводил после карцера в камере опальный заключенный, прежде чем получить разрешение на выход с остальными заключенными, на работы. В лесу, средь природы и звонкого пения птиц, с тяжелым топором в руках и привычной крестьянской работой, он не мог удержаться, напрочь забывая о том, кто он и где. И была только песнь, гордой и неудержимой птицей рвущаяся из груди, от самого сердца, навстречу облакам и солнцу. И снова он от души махал топором и от души же ублажал слух заключенных, до самого заката, до завершения очередного трудового дня.

А затем измученные и изнуренные непосильным физическим трудом зэки, возвращались в ставшие родными за годы, проведенные здесь, тюремные камеры, чтобы без сил повалиться на деревянные нары. Свалиться без чувств и забыться в коротком, без сновидений, черном и непроглядном сне, отдыхая каждой клеточкой измученного тела, после тяжкого дня на лесоповале. Так и лежат они молчаливыми, серыми и неподвижными куклами до тех пор, пока зычный голос надзирателя не нарушит покой, сзывая арестантскую братию, покамерно на ужин.

А после ужина, за Халявиным приходили конвоиры, чтобы препроводить его в иное место, ставшее ему уже более родным, чем стены камеры. Место, где он провел в совокупности гораздо больше времени, чем в компании с остальными сидельцами, места, которого они как огня боялись и старались по возможности избегать. Тюремный карцер, клетка 2 на 2 метра, бетонный куб, лишенный даже намека на оконце. Яма из бетона, из всей обстановки в которой была только прикрученная к стене шконка, опускающаяся лишь ночью и всего на несколько часов. Да еще в углу параша, с расположенным над ней умывальником. И тишина. Полная, всепоглощающая, когда кажется, что нет ничего на свете кроме этих бетонных стен со всех сторон, и давящего на голову своей массой, многотонного потолка.

Одиночество. Длительное, томительное, от которого можно сойти с ума, что было самым серьезным препятствием на пути обретения душевной гармонии человеку оказавшемуся здесь. Многие именно от одиночества и бесконечной тишины, когда нет вокруг иных звуков, кроме звука собственного дыхания и шарканья твоих шагов, гулким эхом звучащих в полной тишине, сходили с ума. Их начинали преследовать кошмары, видения чудовищ затаившихся по углам, следящих за ними налитыми кровью глазами, выжидая подходящий момент, чтобы наброситься на свою жертву, вонзить смертоносные клыки в агонизирующую добычу, с наслаждением разорвать человека на части остро отточенными когтями, с наслаждением наблюдая за мучениями жертвы.

Редко кому из заключенных удавалось просидеть здесь несколько раз, без необратимых процессов, произошедших в мозгу. В этих серых бетонных стенах, сломался не один стойкий отказник, не выдержав многодневного пребывания в карцере, где единственным развлечением было утреннее и вечернее появление охранника. Надзиратель приходил утром, чтобы принести заключенному тюремную баланду да ломоть хлеба в придачу, а заодно проверить, прикручена ли шконка к стене. Второй раз надзиратель заявлялся ночью, чтобы вручить арестанту вечернюю пайку, вонючую баланду, и кусок черствого хлеба, дать разрешение на отпуск прикрученной к стене шконки.

В течение дня лишь тишина, полная, пронизывающая, заползающая холодными щупальцами в потаенные уголки человеческого мозга. Извлекая оттуда на свет божий все, тщательно хранившиеся там длительное время, страхи и фобии, чтобы свести человека с ума.

Очень часто безмолвие, давящая масса угрюмых бетонных стен делали свое дело. Человек ломался, вопил, катался по полу, рвал волосы, бился головой о стены и пол, теряя рассудок, пытаясь изгнать поселившихся в мозгу, демонов. Но демоны были сильны и крепко держали попавшего им в лапы человека, и мучили, и терзали его, порой до самой смерти.

А наружу, из-за толстых, бетонных стен, не проникало ни звука. Никому и в голову не могло прийти, что в карцере сходит с ума очередная жертва. Да даже если бы и знали, вряд ли бы кто расстроился, наблюдая происходящее на глазах сумасшествие. Одним уголовником станет меньше, только и всего.

И в этом был определенный резон. Лучше иметь на содержании еще одного дебила, кормить, поить, одевать его, загружать работой по возможности, не платя ему за это ни гроша. Это гораздо лучше, чем заиметь несколько лет спустя, на свободе, очередного озлобившегося, отмотавшего срок, зэка. Толку от него советской власти никакого не будет. Уж очень сильно ее не любят, долгое время находившиеся на государственном попечении зэки, что были отправлены на перевоспитание в подобные исправительные учреждения. Но, похоже, процесс перевоспитания, решительно зашел в тупик, а если и продвигался, то только в противоположном направлении, со знаком минус. Все понимали бессмысленность и тщетность потуг, направить на путь истинный и заставить честно трудиться на благо советской Родины бывших воров, убийц и насильников. Понимали это даже такие непроходимые тупицы, как начальник исправительного заведения, в котором мотал срок Лешкин отец, капитан Шалмин Максим Олегович, больше привыкший думать и работать не головой, а другим местом, к которому охотно прилипали похотливые ручонки генерала Саитгалеева.

Но встречались средь заключенной тюремной братии настолько крепкие орешки, что сломать их было не по зубам даже угрюмой, бетонной мышеловке, переломавшей много человеческих судеб. Одним из редких счастливцев, которым было плевать на все усилия и потуги мрачного бетонного мешка, был Лешкин отец. От природы, он был человек немногословный, предпочитавший одиночество шумным компаниям. Ему проще находиться в компании с собой, думать основательные и неторопливые думы. Дома для этого времени не было. Всегда находились какие-нибудь неотложные дела, порой даже не оставалось времени, чтобы побыть наедине с самим собой.

И только когда бродил по лесу с ружьем, выискивая дичь, он оставался один. Рядом не было никого, отец всегда предпочитал охотиться в одиночку, как дед, и прадед, и все поколения Халявиных, живших в этих краях до него. Вот только отдаться плавному течению мыслей в одиночестве, не было возможности.

Что с него за охотник, если будет бесцельно бродить по лесу с отрешенным лицом, не видя ничего вокруг, погруженный в мысли. В лучшем случае, если судьба будет благосклонна к нему, вернется домой ни с чем, с пустыми руками, невозможно добыть дичь, не видя ее. Если же в этот день явно фортуна повернется задом к любителю поразмыслить на природе, тогда пиши, пропало. Полно бродит в лесу разного хищного зверья, поголовье которого не уменьшается, не смотря на старания Шишигинских охотников. Это хищное зверье имеет не только разные размеры, но и наклонности, характер и норов, который иногда бывает настолько свиреп, что не сулит ничего хорошего человеку от встречи с его обладателем. И стоит замешкаться, ослабить бдительность, как легко можно стать добычей лесного хищника. Медведя, волка, или рыси, также не гнушающейся нападать на людей, обрушиваясь на головы с высоты древесных ветвей, на ходу расправляя острые, как бритва, когти.

Но даже если допустить, что в этот день, когда по лесу гуляет мечтательный охотник, не замечающий ничего вокруг, погруженный в собственные мысли, хищники уже удачно поохотились, и спят себе в облюбованных лежках, опасность для одинокого мечтателя, продолжала сохраняться. Теперь уже не хищное зверье, а сама природа была против него. Одно из болотистых мест, которых не счесть в окружающих село лесах, может стать последним пристанищем мечтателя.

Сколько их, задумавшихся, пьяных, или просто неосторожных, покоится там, в вязкой, черной и непроглядной трясине, в глубине болотистых топей, никто не знал. Но в одном можно было быть уверенным, эти гиблые места, каждый год на протяжении веков, пожинали страшные плоды человеческой беспечности, делают это и сейчас, и будут делать в будущем. Сколько еще человеческих судеб оборвется в их непролазной и зловонной глубине?

Поэтому на охоте не могло быть места иным мыслям, кроме непосредственно касающихся охоты. Это Халявин знал наверняка, этому всегда учил сына Лешку, который оказался на редкость способным учеником, за которого он не опасался. Он научил его всему, что знал и умел сам. До чего-то Лешка дойдет сам, так что дальнейшее его будущее видится в благоприятном свете.