Текст книги "Стеклянная тетрадь"

Автор книги: Андрей Ветер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 21 страниц)

Он отодвинулся от окна. За спиной громыхнула туалетная дверь. Просеменила тонконогая фигура в длинных белых трусах и распахнутом мятом розовом халатике. Аркадий покосился на облегчившегося путешественника, но не успел разглядеть лица под вялыми седыми космами.

– Будущее моё прошлёпало, – хмыкнул он и побрёл по коридору. – Ещё каких–нибудь незаметных три десятка лет, и никто уже не сумеет определить, старик ты или старуха. Белые панталоны, халатик в хлипких заплатках, тощие коленки, провалы в памяти.

Он прошагал до конца коридора, заглянул зачем–то в туалет, осмотрел пахучее желтоватое озеро на полу, безвольный клочок раскисшей газеты в трясущейся воде и вернулся в коридор.

– Пойдёмте в нумера, дружочек, – пригласил он себя, – там, по крайней мере, темно, ничего нельзя увидеть.

Он задвинул за собой дверь и лёг на спину.

В темноте зашелестели чулки, снимаемые с красивых женских ног, за стеной гулко заиграла и оборвалась музыка. Кто–то включил свет и перед глазами возникла комната, плачущая жена. Но лампочка лопнула внезапно. В темноте кто–то прихватил Аркадию горло.

– Кто это?

– Тоска твоя, печаль, боль…

Аркадий поднялся и протянул руку, нога зацепила стул, и он застонал, проехав ножками по паркету.

– Почему ты без света? – спросил Аркадий и нащупал выключатель.

– Отстань от меня, – жена отвернулась, едва комната осветилась.

– Киска, что с тобой? – он присел на корточки перед ней и заглянул ей в глаза.

Она повернулась медленно к нему, и Аркадий увидел, как лицо её потяжелело, лоб опустился, брови сползли на глаза, щёки вздулись, набухшие губы задрожали. Некрасивы женщины в слезах. Не Ангелы вовсе… Аркадий взял её руки в свои, и она разрыдалась, упав без сил около него на пол. Она плакала, и тело её стекало вниз, как вода. Она дрожала.

– Почему? – с трудом выговорила она. – Почему?

Слезы не позволяли ей говорить. Но Аркадию не требовались её слова. Он всё знал. Горькую причину её слез он носил в себе каждый день… Она не могла поверить, что у него была другая женщина, что он любил её, дарил ей ласку, внимание. Конечно, у каждого могут быть увлечения, всякие там молниеносные связи, но любить? Любовь не имела права на существование вне семьи…

– Больно, – прошептала она, – больно осознавать, что ты – не единственная на свете, не самая лучшая, не самая достойная, не самая неповторимая. А когда–то ты говорил, что я самая–самая. Что же, врал ты тогда? Или я стала другой? Я ведь тебе не просто жена, но и друг, я разделяю все заботы, трудности. На мою долю выпадает и твоё дурное настроение, и твои неприятности на работе, и мучительная тоска, когда не могу тебе ничем помочь… Это всё – мне. А ей… только ласки и нежность. Какое право имеет эта женщина пользоваться твоей любовью?

Аркадий закрыл глаза. Жена была права. Но он ничего не мог изменить в ту минуту, и от подобной мысли ему захотелось раскинуть руки, броситься с высоты в мутно–зелёную океанскую пучину, где гигантские зубастые рыбы заплещут мощно вокруг него хвостами и плавниками и разорвут его.

Что мог ответить он той, которую любил, которой никогда не хотел причинять ни самой малой крупицы боли, которую боялся потерять, но которую всё–таки терзал? Какими нелепыми показались бы любые его слова, любые заверения. Они бы вывалили неповоротливые языки, мычали бы, переваливались бы с боку на бок… Как объяснить, что он любит обеих, что любит по–разному, что ни одна из них не теряет при этом никаких своих качеств… Впрочем, это опять слова.

Любовь, нежность, страсть, боль, добродетель. Все они сваливаются в единую кровавую массу. Отрываются от костей клочья живого мяса. Любовные письма тонут в слезах. Глаза надрываются, потому что не в силах более рыдать, и льётся наружу гнойная горечь. В муках живёт человек, бьётся, корчится. Разрывает его на куски многоликое чудовище под названием Чувство. Жуткое животное. Вурдалак, кровь сосущий. Чувство, постоянно изменяющееся, перетекающее, множащееся, цветущее, чахнущее, в каждом поселившееся.

– Ну, где вы там? – спросил Аркадий в темноту купе.

– Здесь, – ожившая карта остановилась перед его лицом.

– Ведь с каждой из вас я подолгу говорил, растолковывал. И всё оказалось зазря. Плевали наши чувства на слова. Нет для них слов. Кожа содранная есть. Боль есть… За что же я так жесток с вами? Каждой поднёс дерьма в избытке… Но что поделать мне? У каждой из вас собственное сердце, у каждой оно болит своей неповторимой болью. Я не могу сгрести вас, подобно пластилиновым фигуркам, чтобы вылепить одну Девочку – Ангела, гораздо более полноценную и доступную, чем вы две сейчас… Любовь оказалась не плоской стекляшкой с нарисованным Амурчиком, а злобным издевательством над слабыми людьми.

Поезд истерично колотил колёсами и мчался вперёд, вспарывая туман длинным змеевидным телом. Аркадий выглянул в окно. Вчера он с надеждой сел в вагон, полный уверенности, что дорога уладит всё сама собой, командировка замажет бюрократической суетой раны на сердце. Но сегодня, когда сон совершенно развеялся, стало ясно, что убежать от этой жизни некуда. Всё останется на своих законных местах. Никуда не денутся жёны, мужья, собутыльники, любовники, завистники… Они будут надоедать, кусать, дёргать. Они будут требовать. Они будут подсовывать проблемы.

Аркадий отодвинулся от окна и взглянул на попутчиков. Они довольно посапывали. С верхних полок свешивались простыни.

Он отодвинул дверь и опять вышел в коридор. Лампы уже не светили, и в коридоре висел серый утренний воздух. Аркадий услышал шаги и обернулся. Мимо него шёл длинноволосый человек неопределённого возраста в помятом чёрном пиджаке поверх чёрной же майки.

– Вы не курите? – обратился к нему Аркадий. – Сигареткой не побалуете?

– Угощу, – ответил тот, – почему бы не угостить?

Они остановились в тамбуре, и человек достал из кармана пачку сигарет.

– Сами, значит, не будете? – спросил Аркадий, окутываясь едким дымом.

– Я не курю.

– Странно. Зачем же вы в тамбур шли? Неужто для того, чтобы кого–нибудь угостить сигаретой?

– И для этого тоже. Но больше для того, чтобы послушать.

– Послушать?

– У людей, знаете ли, много всяких странностей. Я вот, к примеру, люблю послушать, как колёса колотят. В тамбуре особенный грохот стоит, перестук. Мне нравится этот звук…

– Не курите, а сигареты имеете, – выразил удивление Аркадий.

– Другие курят, вот и вы спросили… Кстати, вид у вас изрядно потрёпанный. Нервы, небось, шалят? – голос незнакомца звучал спокойно, почти равнодушно, но хорошо слышался в оглушительном лязге. – Нервы это плохо.

– Плохо, – согласился Аркадий. Не согласиться было нельзя.

– И глупо. Не нервничайте, – посоветовал длинноволосый.

– Добрый совет, – Аркадий устало вздохнул и обречённо покачал головой.

– Странные вы люди.

– Кто?

– Да все вы. Напридумываете себе всякого, наворотите дел, навешаете на себя всякого груза, а потом терзаетесь…

– Да, терзаемся по любому поводу, – Аркадий глубоко затянулся и выпустил дым. – Нагрубишь кому, опоздаешь куда, не уделишь внимания – и совесть грызёт. Будто постоянно с каким–то измерительным прибором ходим, взвешиваем, так сделали или не так, соответствуют наши слова или нет…

– Совесть, любовь, ненависть… Это всё от ума. Глупости. Бред. Нет ничего этого. Создавать всё это и есть настоящее преступление. За это и наказание несут люди. Преступление и наказание. Вы только поглядите, какая унылая скука покоится в основе человеческих страстей. А главное – одно и то же на протяжении тысячелетий. Скажем, испытает что–то и немедленно начинает по этому поводу умозаключения строить, чтобы пройти через испытанное вновь, если оно понравилось, или же избежать его. Человек ставит задачу, а всякая задача требует решения, и для решения задачи необходимы усилия. И вот человек уже тужится, напрягается, чтобы избежать чего–то или же добиться этого. А зачем? Жизнь уже дала вам это. Если надо, она ещё раз сама всё приподнесёт, нравится вам это или нет. Вы не сможете ничего своими идеями сделать, кроме как измучить себя.

– А как же чувства? – Аркадий выпустил дым. – Чувства же нельзя сочинить?

– Бред. Я вам только о чувствах и говорил. Чувство – это идея. Вы не можете придумать ощущение, потому что оно от тела, а чувство… Вы же не станете утверждать, что можете, идя по улице, вдруг наткнуться на чувство? Наткнуться на стену или, скажем, на гвоздь вы запросто можете, но это будет ощущение: дырка в пятке или синяк на лбу. А чувства вы потом взлелеете по этому поводу, вы их сделаете сами, любовно вылепите на пустом месте, бережно нарисуете их, распишете поэтическим слогом. Вы будете переживать событие снова и снова, смаковать его, обдумывать. Это и есть чувства. В жизни чувств нет. Это миф. Поэтическая трепотня. Но так как трепотню эту многие воспринимают всерьёз, из–за неё порой и в петлю лезут, и вены вскрывают. Но это в том случае происходит, когда люди свои чувства оберегают, лелеют, взращивают их. И тогда чувства пожирают человека. Человек пропадает, а чувства вылезают из него, как чудовище какое–нибудь из фильмов ужасов. Тут вот и говорят, что чувствам не прикажешь. Куда уж приказывать, когда хозяина нет, человека нет. Одни чувства есть. Они сожрали его сознание, он не способен контролировать свои действия.

Аркадий хмыкнул.

– По вашему лицу вижу, что вы понимаете, о чём я говорю, – посмотрел на него длинноволосый.

– Прекрасно понимаю… Последние дни живу, как в кошмаре… Внутри всё пылает, – произнёс Аркадий, удручённо вздохнув.

– Вот именно: как в кошмаре. Это и есть кошмар. Сон кошмарный. Чувства – сон, дурман, убийственный дурман. И вы сами заставляете себя его принимать. Вы не живёте, вы спите. Лишь иногда выныриваете наружу, вздыхаете пару раз свободно и вновь за какую–нибудь идею хватаетесь. А она вас, как камень, на дно тянет. И опять кошмар…

– Забавно, это обдумать надо.

– Вот–вот. Обдумывайте, кушайте свои мысли, грызите себя… – длинноволосый человек не закончил и, быстро развернувшись, прошёл из тамбура в соседний вагон.

Аркадий растерялся. Он даже шагнул за исчезнувшим, но не увидел его в соседнем вагоне.

– Куда он подевался? Впрочем… Чёрт возьми, это как раз то, о чём он говорил: сразу задаюсь вопросом…

Аркадий кое–как докурил сигарету. В окне мелькал серый пригород. Поезд приближался к конечной станции.

– Надо собираться, – буркнул Аркадий под нос. – Надо? Куда собираться? Боже, впереди всё будет, как прежде. Опять нервотрёпка, опять склоки, опять зубастая совесть…

Он шёл по коридору в купе. Серый утренний воздух сгущался и скручивался в безумные грязные смерчи. Толкались суетливые пассажиры, наступали друг другу на ноги и волокли по узкому коридорчику тюки и чемоданы. Грохотали колёса. Галдели голоса. Мелькали за окнами деревья и столбы. А воздух вокруг Аркадия становился тяжелее и мрачнее. Он затекал в нос, уши, глаза, проникал в горло и заполнял лёгкие.

– Любопытно, – подумал Аркадий, – будет ли в гостинице ванная? Мне очень нужна ванная… Он говорил, что мы сочиняем проблемы, прикладываем усилия, чтобы решить их. А как не прикладывать? Как же без усилий номер с ванной получить? Пусть усилия, зато ванная будет. Решу эту задачу, могу заняться другой… Была бы ванная и тёплая вода, а бритва у меня найдётся…

ПЛОХАЯ НОЧЬ
(ТРЕВОЖНАЯ БЫЛЬ, ВЗЫВАЮЩАЯ К СМЕРТИ)

Музыка играла долго. Сначала она звучала не очень громко, затем гулявшей во дворе молодёжи показалось, видимо, что в их веселье должны принять участие все окружающие дома, и музыка грохнула с удвоенной силой. Она буквально врывалась в окно, сотрясала стёкла, заставляла дребезжать дверцы шкафов.

– Вот ведь суки! – воскликнул Алексей, поднимаясь из кровати.

Уже третью ночь продолжалось одно и то же.

– Теперь до осени мучиться, – подала голос сестра с соседней кровати.

– Почему до осени? – мрачно спросил Алексей.

– Так ведь каникулы начались.

Алексей подошёл к окну, шлёпая босыми ногами по холодному паркету. Сквозь густую листву проглядывались автомобили на стоянке. Возле одной из машин собралась небольшая группа молодёжи, подростки. Они жестикулировали, живо обсуждая что–то, притопывали под музыку и разговаривали почти криком, но их голоса съедались шквалом музыки.

– И что, у вас в Москве так всегда, Ириш? – недоумённо спросил Алексей.

Он давно не был в столице, почти десять лет. Когда сестра уехала в Москву учиться, ему едва исполнилось четырнадцать. Вместе с мамой он приехал навестить сестру, получив от неё телеграмму об успешно сданных экзаменах, и с тех пор не появлялся тут. Алексей не приехал, даже когда Ирина вышла замуж. К тому времени он ушёл в армию, затем подрядился контрактником в Чечню и коптился там почти три года.

– Это же бардак! – Он ткнул пальцем в стекло. – Это же настоящие свиньи, а не люди.

– Брось ты, – отмахнулась Ирина и повернулась лицом к стене.

– А твой муж что? – настаивал Алексей. – Он же в МВД работает, верно? Неужто не может навалять по шее этим охломонам? Таким пацанам ведь если волю дать, так они всю страну в танцплощадку превратят. А кто будет выступать против их танцулек, того они затопчут ногами. Разве вы не понимаете, что из таких вот оторвышей вырастают самые настоящие ублюдки? Они же уверены, что никто им перечить не смеет, что всё им дозволено.

– Ложись спать. А у Фёдора, – устало сказала она про мужа, – и без того хватает забот. Вот и сейчас, видишь, опять срочно вызвали в управление.

– В управление… Понятно… Только вчера–то он был дома и позавчера тоже. Но он не вышел к ним, не наступил им на горло. А он, между прочим, власть представляет.

– Он из другого ведомства, – попыталась возразить сестра.

– Когда прикажут, все сразу в нужном ведомстве становятся. Бесхребетные вы все какие–то, Ириш. Никто на себя не хочет ответственность взять. Тряпки вы городские! Отсюда до отделения милиции не более двухсот метров, менты тоже слышат этот шум, но ни хрена не делают. Задницу им ломотно от стула оторвать. Тоже мне – служители закона. Вот потому страна в говне и прозябает, что никто ни черта делать не желает. Давно бы дружину могли организовать, сейчас бы уж руки этим соплякам скрутили и сдали бы ментам! Или думаете, всё само собой решится?

– Нервы у тебя, Алёшенька, после твоей войны ни к чёрту стали. Всё ты хочешь силой решить. Зря ты подался в контрактники. Испортили тебя там.

– Это уж не тебе судить, сестрёнка.

Он громко вздохнул и вышел в коридор. Ирина услышала, как он залез в свою вещевую сумку.

– Ты чего, Алёша? Помочь?

– Сигареты ищу. Пойду прогуляюсь. Всё равно спать не получается.

Она села в кровати:

– Куда прогуляешься? Ночь на дворе!

– Ты спи. Тебе на работу утром.

Она услышала, как щёлкнула входная дверь.

«Ругаться пошёл с мальчишками, – решила она. – Только бы драться не начал, а то покалечит их».

Она была на четыре года старше брата, но чувствовала себя несмышлёным ребёнком рядом с ним. От Алексея веяло холодной решимостью и угрюмостью. Он был словно наполнен свинцом, одного взгляда на него было достаточно, чтобы понять: человек этот мог без колебаний ввязаться в схватку. Ирина побаивалась брата…

Он неторопливо спустился по лестнице и вышел во двор. На ярко освещённом под фонарным столбом пятачке стояли четверо подростков лет шестнадцати и три девушки того же возраста, но смотревшиеся чуть старше за счёт яркого макияжа.

– Парни, чья музыка играет? Чей это драндулет?

– А тебе–то чего?

– Громко очень. Привернули бы звук. Народ спать хочет.

– А мы тоже народ. И мы хотим оттянуться по полной. Какой–то части народа придётся потерпеть.

– Приглуши граммофон, пацан, – заметно повысив голос, сказал Алексей.

– Да пошёл ты!

На асфальте возле автомобиля поблёскивали пустые бутылки. Ребята были заметно охмелевшие от выпитого пива, ничто не могло испугать их. Алексей был невысокого роста и выглядел очень молодо. При дневном свете на его лице хорошо различались морщины и сразу угадывался человек, прошедший нелёгкий путь. Но в мутном ночном освещении мальчишки приняли Алексея за своего сверстника. Ну, может, решили, что он на пару лет старше, только им–то без разницы, старше он или нет. Их было четверо, и они чувствовали себя уверенно, как шакалы в стае.

– Выруби бандуру, сопляк!

– Может, тебе ещё и отсосать? – криво усмехнулся ближайший к Алексею парень. У него были длинные волосы, в ухе тускло вспыхивала серьга.

– Это уж если успеешь! – рявкнул Алексей.

И в его руке появился пистолет. Ствол ткнулся длинноволосому в лоб. Тут же раздался выстрел, но он был почти неразличим за барабанившей музыкой. Длинноволосый отшатнулся, развернулся и рухнул на бок. Алексей сразу повернулся к второму подростку и выстрелил в него. Тот взмахнул руками, беспомощно хватаясь за воздух, и тяжело привалился к борту автомобиля. Третий парень испуганно отступил на шаг, стукнулся локтем о распахнутую дверцу и, испугавшись ещё больше, метнулся в сторону. Алексей направил оружие на него и снова надавил на спусковой крючок. Полыхнувшее пламя на долю секунды озарило лицо жертвы, подросток споткнулся и опрокинулся навзничь.

Все остальные, ошарашенные происшедшим, застыли неподвижно. Одна из девочек начала громко всхлипывать, готовая перейти на истеричный крик, но Алексей жёстким голосом остановил её:

– Молчать, щенки! Тихо!

– Они убиты? – пролепетал едва слышно последний из мальчишек.

– Выключайте музыку. Сколько можно просить вас? – Теперь голос Алексея прозвучал ровнее. Он холодно посмотрел на девушек. – А вы, твари недозрелые, забейте в свои тупые мозги одну очень нужную мысль: надо помнить о других людях, а не только о собственном удовольствии! А теперь брысь отсюда, шалавы, не то и вас нашпигую!

На автомобильной площадке наступила тишина. Четвёртый подросток по–прежнему стоял перед Алексеем, заворожённо глядя на пистолет в руке Алексея.

– Что уставился, малец? – Алексей достал сигарету и закурил. – Страшно?

– Да.

– Не трясись, теперь уж не застрелю, раз сразу не кончил тебя… Вообще–то можно было и на одном остановиться. Но я машинально…

– Зачем ты?.. Почему вы?

– Потому что ваш брат не понимает человеческой речи. Вы – худшее, что может быть. Даже бандиты лучше вас, несмотря на то, что они грабят и убивают. Они понятны, видны как на ладони. Они хотят денег и прут к деньгам напролом. Их поступки ясны. А вы что? Вам вообще ничего не надо, только бы потусоваться. У вас за душой нет ни хрена. Вы не заслуживаете жизни…

– Это неправда.

– Не спорь, малец.

– Но не убивать же за это, – подросток обессилел и опустился на дрожащие колени возле мёртвого приятеля, из–под которого уже начала растекаться лужа крови.

– А что с вами ещё делать? Если вам наплевать на других, то вы должны получить такое же отношение в ответ. Вы ничем не отличаетесь от мусора, вас надо сметать, – Алексей обошёл неподвижные тела. – Ладно, хватит лясы точить…

Он сунул пистолет за ремень и, пыхая дымом сигареты, неторопливо пошёл прочь. Он был спокоен и удовлетворён…

СЛЕДЫ ЧУЖИХ ЧУВСТВ

Уставшим людям

Больно!

За кошку бездомную, ободранную, мокрую и всеми забытую больно! За друга, жестоко избитого в узком ночном переулочке – больно! За наивных влюблённых, меж которыми вдруг кончились все отношения – больно! И не уйти от этого никуда.

***

Бесконечно–чёpная одежда особенно подчёркивала кладбищенскую белизну лица этой женщины. То было даже не лицо, а бесцветное пятно с бездонными впадинами глаз. Невидимая фигура смерти, укутанная в холодную шаль расставаний, стояла рядом, опустив ладонь на плечо женщины.

Между раскинутыми руками могильных крестов мерцал утренний туман. Женщина бессильно свесила голову, и такой одинокой казалась её тёмная фигура в равнодушной тишине.

О, смерть! Непреодолимая стена! Сколько можно биться лбом о твою сырую поверхность? Сколько можно надрываться криком, наклоняясь над пастью твоей бездны?

– Может быть, тебя вовсе не было? – тихо спросила женщина, продолжая какой–то разговор. – Ведь не мог ты быть, а потом перестать быть. Того только нет на свете, что и раньше не существовало. А то, что было, то и сейчас должно быть. И если ты жил, ты должен жить и теперь. Где же ты? Почему ты молчишь? Ведь я чувствую это твоё странное присутствие…

Она подняла руку и тронула пальцами свой бледный лоб. Синие прожилки обозначились под кожей от напряжения. Холодное дыхание тумана влажно скользнуло по её ногам, облитым чёрными чулками. Серый от сна ветерок лениво шевельнул длинную юбку, и мягкие складки чернильными волнами омыли чью–то невидимую щёку.

– Я знаю, ты здесь. Но ты молчишь. Почему вы все молчите, покинув этот мир? Или вам нельзя говорить с нами? – Она опустила усталую руку. Бархатный взгляд её остановился на свежем холмике земли. Что–то слышалось, но различить это что–то у женщины не получалось. Далёкий голос Тайны, который есть у каждого человека, едва уловимо полз между мутных капель тумана… Голос тайны… Разгадаешь эту тайну – человек станет с тобою единым целым, частью твоей, а ты – его. Может быть, ты разгадаешь то, что он сам не знает. Но это – пока жив человек… Когда же дверь бытия за ним закрывается, его тайны безвозвратно уходят с ним.

– Почему вы позволили себе умереть? Почему бросили нас? Неужели наша любовь к вам ничего не стоит?

И тут ей почудилось, что чей–то голос отчётливо произнёс слово «нет». Она не столько услышала слово, сколько почувствовала его в себе.

– Нет? Наша любовь – ничто?

И вновь ощутила в себе отзвук собственных слов – так слышится переливчатый звон колоколов, доносящийся из–за голубоватого лесного массива на горизонте – далёкий, едва уловимый, но тем не менее безошибочно угадывающийся. Ей показалось, что окружавший её туман начал впитываться в неё, и невидимые люди неторопливо стали проникать в её тело, выходя из невесомых капель тумана, их голоса что–то пели ей в самые глаза. Они пели о том, что любовь к человеку опустошает мир. Опустошает… Неужели? Разве это возможно?… Пока любви нет, жизнь струится безмятежно в своём русле, журчит, беззаботно напевает. Но приходит любовь, и всё закипает. Брызги, пена, шум бушующих чувств, пожирающий огонь. Всё наполняется безумной радостью и добротой. Всё наполняется движением, устремлением, нетерпением. Но ураган любви уходит, и тогда мир окунается в серый поток невзрачной прозы. Любовь уносит с собой поэзию и разбивает радугу над головой. Осколки падают вниз и ранят сердце… Маленькая любовь с громким истеричным голосом, маленькая уходящая любовь – ничто.

– Ничто. Но где же вы были раньше? Что же вы тогда при жизни сами любили такой любовью? Зачем рыдали от счастья? Зачем вены с горя вскрывали?.. – Она вдруг закрыла рот рукой. Глубокий бархатный взгляд её застыл. – И я… Неужели и я тоже заговорю, как вы? И я в соединении с Вечным узнаю и пойму всё?

Туман ласково погладил её по лицу. Чьи–то тёплые глаза улыбнулись ей.

– А как же сейчас? Почему не сейчас? Зачем тогда всё, если только за порогом я узнаю настоящее? Или… здесь тоже можно? Неужели мне придётся всякий раз возвращаться сюда, чтобы в конце концов понять полноту жизни и пользоваться ею здесь… Так ли? Неужели мне нужен этот необъяснимый человеческими понятиями кошмар?… Но ведь я знаю твёрдо, что есть этому объяснение…

Она ждала.

Туман отступал. Туман не хотел вступать в разговор.

***

Он опустился на землю, тяжело прислонившись спиной к мокрому стволу дерева, и только теперь почувствовал, как сильно устало тело. Оно было заполнено жидким железом, которое болезненно переливалось из мышцы в мышцу, заставляло сжиматься и не двигаться. Он положил надоевший автомат на колени. Деревянные пальцы не смогли выпустить оружие.

– О–о–о… – раздражённо протянул он и с усилием разжал стиснутые пальцы, покрытые холодной грязью.

Рядом сидели такие же люди. С такими же онемевшими руками. С такими же усталыми лицами. В той же грязи. У одного из–под мокрых волос текла тёмная струйка крови.

Он закрыл глаза. Травинка, прилипшая к губе, попала в оскалившийся рот. Он сплюнул, не открывая глаз.

– Как они там без нас? – вдруг спросил он.

– Кто?

– Дети, жёны…

Чей–то голос невнятно промычал ему что–то в ответ.

– Ведь если они не дождутся нас, мы виноваты будем в том, что они останутся одни. Только мы, никто другой…

– Лично я в эту дыру не напрашивался, – ответил чей–то голос справа, – нас сюда послали.

– Послали… Но устоять, выжить обязаны именно мы, а не эти золотопогонные рожи, загнавшие нас в кровавое дерьмо…

Кто–то надрывно закашлялся.

– Да ты что? Что орёшь?

– Кашляет человек, а не орёт, не видишь разве…

– Всё равно орёт! Мы тут все орём! Услышат ведь! И так затравили, говнюки, загнали, обложили со всех сторон…

Внезапная пулемётная очередь со стоном взбила комья земли и оторвала от дерева пару крупных щепок. Чёрные брызги ударили по лицу. К пулемёту присоединилась трескотня автоматов.

Он вжался в землю, ощутив всю тяжесть напрягшегося тела. Глаза успели скользнуть по чьим–то разодранным башмакам. Перед самым лицом шмякнулось, вжикнуло. Маленький камешек разлетелся под пулей. Над ухом просвистело.

Он с трудом нагнулся, чувствуя тянущую боль в спине, попытался ухватить откатившийся автомат и увидел длинный лоскут окровавленной кожи, оторвавшийся от кисти до локтя, где из–под заскорузлого завёрнутого рукава торчал клочок грязного бинта на вчерашней ране. Он поднёс руку к губам, лизнул след, оставленный пулей, и откусил мокрую полоску кожи.

– Ну, собаки, уделали! – прошептал он.

Справа, словно ворох пустой одежды под сильным потоком воды, скрючивалось от бесконечной пулемётной очереди безликое солдатское тело.

Он пошевелил пальцами.

– Ну вот… Начинаем игру…

Прищурившись, он нажал на спусковой крючок. Он не видел тех, в кого стрелял. Но он знал место, откуда рыгала свинцовая смерть. Он видел трусливо содрогавшиеся от выстрелов листья мокрого кустарника, видел пороховое дыхание автоматов.

– Вот она, Сказка Сказок, – бормотал он, – вот он, пучеглазый зелёный дракон, плюющий огнём. Вот он, Ад, со всеми его сковородками, с жареным мясом, с кровавыми подливами…

Воздух превратился в кашу, бурлящую болотной жижей и порохом. Грохот выстрелов слился воедино, стал огромным чёрным куском, колошматившим по телу, по ушам, по нервам.

– Интересно, – вдруг юркнула мысль, – зачем всё это? Испытание? Во имя чего? Зачем оно мне, если я погибну? Зачем оно мне, если выживу?

Он торопливо сплюнул попавшую в рот землю, отёр лицо левой рукой, зашипел змеёй и нажал на спусковой крючок. Какое–то время он громко хрипел, словно подпевая оружию, но неожиданно замолк, почувствовав, что магазин автомата давно пуст.

***

И ведь так всегда: всегда есть кто–то, кому в данный момент плохо, всегда есть кто–то, о ком мы не знаем и чьих криков о помощи не слышим. Но всегда мы слышим себя.

Что же это за любовь такая, если она окутывает нас завесой сладкого забытья? Если уши затыкает и делает чужую боль неслышной. Или так положено? Может быть, такова природа любви – упиваться наслаждением собственных чувств? Может, таково её свойство – обводить стороной, вести через цветущий сад, а не через трущобы? Может, на то и дается эта любовь, чтобы показать всю прелесть жизни, а потом вдруг бросить, уйти, покинуть, столкнуть лицом к лицу с невыразимой болью человеческой? Может, это хитрый ход, направленный на то, чтобы заставить человека эту боль лечить?

Как больно! Как больно выходить из уютной колыбели детства! Как больно, когда ласковые пальцы любви перестают тебя гладить! Как больно смотреть на поле страданий! И не уйти от этого никуда…

***

Он мог только сидеть, так как яма была неглубока и накрыта сверху деревянной решёткой. Он старался найти опору спиной, но стена скользила, уплывала куда–то в сторону, зыбко разъезжалась грязью. Связанные за спиною руки уже давно перестали чувствовать, но плечи болели, даже не болели, а кричали, и от невозможности избавиться от их крика он плакал. Рядом, наполовину залитый чёрной густой водой, лежал второй, но он его не знал. У этого второго не было лица, оно потонуло в грязи, было только ухо и грязный лысеющий затылок. Вероятно, этот второй уже умер, потому что давно не шевелился, не дышал, не реагировал на надоедливые капли дождя, которые громко барабанили по одеревеневшим складкам униформы.

Зачем эта яма? Зачем сюда бросают людей? Зачем их берут в плен? Он опять попытался сесть поудобнее.

– Выжил… выжил… выжил…

Он бубнил это слово с того момента, как увидел себя в яме. Сначала он попробовал подняться в полный рост, но ударился головой о решётку. Он пробовал звать на помощь, но никто не откликался. И слово «выжил» вдруг стало проклятьем, пыткой. Жизнь оказалась в сотни раз хуже смерти. Это был какой–то жестокий страшный урок: ты хотел жить, ты так цеплялся за жизнь, ты так боялся умереть, а теперь подавись своей жизнью, жри её до тех пор, пока она не опротивеет, пока не взмолишься о смерти! Знай, что такое смерть. Смерть есть, пока есть жизнь. Смерть страшна, только пока цепляешься за свою шкуру!

Он закричал, завыл, приподнялся на ноги, но рухнул, соскользнул по жидкой земле на спину, ткнувшись плечом в мёртвого соседа. Ему расхотелось шевелиться. Дождь бил в нос, затекал в ноздри. Он слегка повернул голову и увидел перед собой ухо покойника. Странная восковая фигурка, похожая на причудливую морскую раковину. В двух местах разбита и склеена запёкшейся кровью. Слизистый кусочек кожи иногда шевелился на самом кончике уха, дёргавшийся под каплями дождя, оторванный, чужой.

Наверху, высоко–высоко над решёткой, несколько раз поперхнулся громовыми раскатами небосвод.

***

Всё это уже было когда–то. Всё это уже пережито не раз. Рождающиеся воспоминания чувств подсказывают, что это не ново: страх, жажда, усталость, попытка отмахнуться.

Опять иду по кругу, по тому же заколдованному кругу, натыкаюсь на собственные следы, но опять и опять принимаю их за чужие. Что–то шевелится в душе, что–то готово вот–вот распуститься лепестками понимания, что–то знакомое, но ещё не узнанное. И опять бреду по кругу, устало шаркаю стёртыми подошвами сандалий, сбрасываю горячие капли пота с глаз. Сколько ходить ещё вот так? Сколько сжимать в руке щит и копьё? Сколько можно смотреть на распятые тела вдоль дороги?

Всё это уже было однажды… Вонючие рыжие быки с кольцами в сопливых ноздрях уже рвали меня пополам. Окружающая толпа радостно пялилась на казнь, щёлкая хлыстами, хлопая в ладоши, бряцая костяными ожерельями и напевая песню священного праздника… Всё это было! Было! Было! Зачем же опять? Почему снова смерть и животный страх перед ней? Я уже однажды кричал, в ужасе брызжа слюной, когда в ладони мои вбивали толстые гвозди, и тело больно провисало на поднятом кресте. Зачем же опять?.. Я уже видел толпу линчевателей, когда они долбили меня, отупевшего от боли, прикладами винтовок, а потом затягивали верёвку на моей шее. Зачем же опять?..