Текст книги "Стеклянная тетрадь"

Автор книги: Андрей Ветер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 21 страниц)

Павел вытаращил мутные глаза и протянул вперёд руку, на которой дрожал указательный палец с обгрызенным ногтем. Ноготь, продлившись невидимой линией, уткнулся в центр головы говорившего Кадолы, изогнулся вопросительным знаком и растянул на лице Кадолы очередную непонятную улыбку.

– Вы, конечно, в праве не верить, как и прежде. Но от этого ничто не изменится. Ситуация поменялась. Я могу наплевать на вас. Поступайте, как желаете. Я‑то в любом случае остаюсь здесь. А вы? Вы желаете уйти, так ведь?

– Хоть сейчас.

– Так уходите, – Кадола вновь скривил губы, – уходите. Это мой мир. Я его придумал, мне в нём жить и умирать. Ваше дело было убедиться, что всё, о чём я пишу, есть правда. Вы убедились, теперь можете уматывать. В ближайшее время, поверьте создателю, здесь будет настоящий ад. Погибнут все. Самый малый отправится на смерть, чтобы не потерять свободу, не потерять жизнь, оказаться за пределами цепей, которые несут с собой парши. Вы, конечно, можете взглянуть на завтрашнюю битву, но вряд ли она вам доставит приятные минуты.

– Как ты можешь знать, что мы увидим? – с ужасом спросил Рудик. – Это знает только Господь.

– Так я и есть своего рода Господь в этом мире. Это моё творение. Меня сотворил Бог, а я породил всех этих людей, все эти события… Рудик, милый, неужели ты не понимаешь этого? Я тебе говорю, что здесь будет Прощание. Руты погибнут. Они уйдут. Их не станет. Руты не признают смерть, потому что я так придумал. Они схватятся с паршами, но здесь даже крови не будет, когда руты станут погибать. Я придумал им не смерть, а уход. Здесь не будет смерти, и парши останутся в дураках, потому что они, как и ты, верят в смерть. Они ждут смерти. И сейчас руты поют Песнь Прощания, Песнь Истины и Добра…

– Как можешь ты, – внезапно вспылил Рудик, скрутив брови в строгие пружины, – как смеешь ты говорить о добре, когда привёл нас в кошмар? «Как можете говорить доброе, будучи злы? Ибо от избытка сердца говорят уста. Добрый человек из другого сокровища выносит доброе, а злой из злого выносит зло». И не смей по этой причине произносить слова, о коих ты понятия не имеешь! – совсем уже громко закричал Рудик.

– Уходите, братцы, время не ждёт. Мне надоело убеждать вас в чём–либо. Если хотите, то считайте, что вам всё снится. Вы вернётесь назад, потому что вы тут случайно оказались. Для вас это лишь сон. Он останется сном. Ступайте, выпейте за покой моей души в нашем «Сидалище», – подтолкнул их Кадола.

– Старик, – медленно пошевелил губами Павел, – ты либо спятил, либо я очень пьян и ничего не понимаю.

– А за окном тоже спятили? Посмотри! Они прощаются друг с другом и празднуют свой последний день… Вы лишние здесь. Уходите теперь.

– Но как?

– Я сочинил для каждого дома тайный ход. У всех должно быть право выбора. Вот люк, куда вы должны уйти. Вы пройдете по нему за поселения рутов, выберетесь наружу, затем доберетесь до подземных проходов, которые скрыты под чёрными глыбами крепости паршей. Те коридоры приведут вас в наш, то есть ваш мир… Идите и ни о чём не жалейте. Вы увидели людей, которых нет. Можете считать себя избранными… Будьте счастливы, – Кадола распахнул внезапно тяжёлый дубовый люк и ловко столкнул в него своих приятелей. Снизу ударил запах плесени и лягушек. И крышка опустилась над лазом с грохотом и скрипом.

Провалившись в темноту, Рудик и Паша потеряли друг друга. Слышался стук капель и напряжённое дыхание.

– Кретин! – не выдержал Павел. – Бумагомаратель! Трепло сочинительское!

– Паша, я очень прошу тебя, – взмолился невидимый Рудик и нащупал локоть Павла, – не шуми… Страшно до невозможности.

– Ну и заткни свою невозможность в задницу, – огрызнулся тот, – тоже мне тайный советник. Посоветовал бы, куда нам ползти… Ну, писатель, накрутил ты на наши головы.

Оба замолчали и прислушались к шуршанию над головой.

– Ладно, плевал я на этих коротышек. Коли Кадола продался им с потрохами, так махнем на него рукой. Пусть пропадает… А я ведь голову готов положить под топор, что он среди них карликовую русалочку присмотрел себе. Что ты фыркаешь? Может быть, ты считаешь, что поэты из ничего черпают вдохновение? Шиш тебе с майонезом. На те же женские ноги, что и мы, пялят они глаза, туда же поцеловать бабу хотят, куда и мы, простые и бескрылые. И между прочим, ту же колбасу жрут и водку. Как пить дать, выдумал в своей книге наш Бредбери очаровательную коротышечку с неописуемыми формами и остался с ней. Писатель писателем, а пистон свой мужицкий наготове держит для подруги…

– Зачем ты так о нём?

От стены отскочила тяжёлая капля воды и шлёпнула Павла по носу.

– Впрочем, – шмыгнул он носом, – всё может быть и не так… Ты ведь тоже видел, как у них там песня на небе в узлы стягивается… Сколько же он сочинял всё это? Ведь он и вправду может сочинить женщину, у которой от женщины только внешнее. Ты помнишь, Папа, как он говорил однажды, что мечтает повстречать женщину, которая лишена всего того, от чего кобели слюни пускают. Помню, он сказал, что придумал такую героиню, у которой нет ничего между ног. Представляешь себе: женщина, но не женщина! Чёрт меня дери, я только сейчас уловил это, вспомнив песню на небе.

– Пойдём, – сказал Рудик и зачавкал в темноте, медленно переставляя ноги.

Павел, упираясь в стену руками, побрёл следом за чавканьем.

Позже они не смогли сказать, долго ли провели в подземелье, но когда вышли через просторный грот наружу, солнце стояло высоко в лазурном небе. Повсюду тучами летали всякие насекомые. Они стукались о лицо, руки, плечи, они гудели и, казалось, продолжали ночное пение маленьких людей–рутов.

– Знать бы, какие законы он сочинил для этого мира, – пробурчал Павел, – а то ведь покусают эти твари, потом лечись от сифилиса и доказывай жене, что не от проститутки такой подарочек.

– Мне любопытно другое, – вздохнул Рудик и обратил взор к небу. – Как там все эти человечки? Ведь Кадола сказал, что они сегодня умрут. Может быть, их всех уже нет?

Павел вытаращил глаза, потом многозначительно постучал пальцем по лбу.

– Думай, что ты говоришь, Папуля. Разве он похож на тронувшегося умом? Он просто остался со своей девочкой–недодевочкой.

– Но он уверял, что сегодня никого из этих рутов не останется. Всех убьют какие–то парши.

– Я так понимаю, что парши – это вроде колонизаторов.

– Именно. И руты падут от их руки. Не останется никого из маленького народа. Для чего же ему оставаться с ними, если их не будет, если не для того, чтобы тоже погибнуть? Только вот что: они–то не умирают, говорил Кадола. Я так понимаю, что их Бог принимает.

– Опять ты за свои штучки.

– Их Бог принимает. Но ведь Кадола не сочинил себя в этом мире. Получается, что он просто погибнет, умрёт, как обыкновенный человек. Возьмёт в руки нож (ты же видел, сколько всяких ножей у коротышек) и пойдёт прямо на паршей. А кто знает, какие они? Может, это черти, может обезьяны или обыкновенные фашисты… Всё–таки мы с тобой свиньи порядочные, Павел. Не читали никогда Кадолу нашего. Сейчас, быть может, смогли бы что–нибудь предпринять. А так…

Они брели по рассыпанным камням и отмахивались от наседавшей мошкары.

– Заткнись, что ты душу травишь? В этой психованной стране все наизнанку. Как тут знать, что делать? – Павел резко остановился и прислушался. – Стреляют? Или гром? Ох, чует моё сердце, Папа, что нам с тобой отстрелял яйца в ближайшее время. Давай, работай ногами, – Павел побежал.

Они кинулись прочь. Но прочь от чего? Они не представляли, где они и куда им надо. Они бежали быстро, сочно потея под мышками, на спине и на лице.

Вскоре Рудик упал. Трава исколола ему лицо, и он заплакал. Мир окончательно растерял свою прелесть. Потерялся и ужас. Осталась одна усталость.

– Ну и влипли мы с тобой, Папа. Уж влипли так влипли. Детская сказка, а посреди нее два взрослых дяди торчат и разводят руками. Проклятье! Эту кашу не расхлебать. Это тебе не любовный треугольник разламывать…

До их ушей долетел слабый голос.

– Приплыли, – заключил Павел. – Теперь накроют нас. Табак дело. Пора завещание составлять.

С минуту они лежали неподвижно в траве, затем Павел решил всё же посмотреть, что поджидало их за холмом. Он разгреб густую траву и почти перед собой увидел маленького старичка. Дряхлый рут стоял на коленях и упирался руками в землю.

– Руки мои омертвели. Сила ушла, покинув меня, оставила, сделала ненужным, лишним. Сгубила. Нынче я никто. Я стал трупом и не смог с моим народом паршей встретить. Это страшит меня. Я не умер, но стал безжизненным. Для чего столько жизни дано было мне?

Старик уткнулся лицом в траву. Множество букашек сию же секунду поползло по его белой бороде на лицо ему, в нос, в рот, в глаза.

– Прими меня! Успокой, приласкай, от тяжести освободи! – пропел старик.

Букашки стремительно вырастали числом и быстро покрыли всё тело рута. Они копошились на нём, шелестели тоненькими ножками, и вскоре не стало видно старика. Живая куча насекомых копошилась в траве.

– Вот это фокус! – воскликнул подползший Рудик.

– Давай–ка мотать отсюда. Не ровён час и нас обглодают. Я на такое внимание не напрашиваюсь.

Куча букашек в этот момент загудела и вдруг взметнулась с места, будто кто–то сильно подул на неё. Чёрными песчинками поднялись насекомые в небо и рассыпались в его голубизне. Ровно колыхалась трава. Старика не было.

– Ушёл, – прошептал Рудик, – в Бога ушёл.

– Иди ты… Мошкара, что ли, эта – Бог? Хоть бы косточка осталась, а то просто исчез Ну, Кадола, ну, сочинитель…

– А что там? – показал Рудик куда–то в сторону, и Павел увидел странные чёрные глыбы, похожие на плиты заброшенного строительства. Приятели осторожно направились туда.

– Тоннель. Это не то, о чём говорил Кадола?

– У него бы спросить, – злобно оскалился Павел, – пошли. Рискнём. По сей момент удача была с нами.

Они углубились в проход. Маленькие тусклые лампочки освещали сырые стены. Тут и там виднелись толстенные ржавые цепи, опускающиеся со стен на пол. Вдоль коридора прорисовывалось множество громадных дверей. Где–то слышался тяжёлый скрип открытой двери.

– Средневековье какое–то.

– Давай войдём в эту, раз отперта. Терять уж нечего, – сказал Павел и согнулся слегка, чтобы не удариться о мощный косяк. Рудик поспешил не отстать от приятеля. Пройдя в дверь, он потянул за собой железную ручку, дверь охнула, и что–то с грохотом обрушилось с обратной стороны. Рудик толкнул дверь назад, но она не поддалась.

Павел бросил на друга испепеляющий взгляд.

– Для таких как ты, Папа, в музеях пишут, чтобы руками не трогали, – произнёс он. – Если мы тут останемся, дружочек, то ты покинешь мир первым, потому что я тебя сожру, когда проголодаюсь.

Павел зашагал вперёд, но идти пришлось недолго. Дорогу снова преградила дверь.

– Если она не откроется, то я вышибу её твоей дурной башкой, – пригрозил Павел через плечо Рудику и пнул дверь ногой. Она легко распахнулась.

– Так, – проговорил Павел, шагнув через порог.

– Что там такое?

– Готов спорить с тобой на любые деньги, Папа, что ты никогда не догадаешься в какую дыру мы попали… Это наше «Сидалище». Или это тоже мир Кадолы, который он сочинил? Если «Сидалище» со всему тутошним напитками тоже провалилось в писательское воображение, то я, сказать честно, не очень–то огорчусь, – Павел медленно прошёл внутрь и зашагал, оглядываясь, через зал ресторанчика. Рудик заторопился следом. Когда они приблизились к стойке, толстощёкий Матрас поднял на них ленивые глаза. Он сидел за прилавком и, бросив ногу на ногу, читал книжечку в мягкой обложке.

– Матрас, привет.

– Кого я вижу! – хмыкнул бармен. – Где это вы с утра отсутствуете?

Павел и Рудик неуверенно переглянулись. «Сидалище» было привычно полупустым и тихим. За окном шумел знакомый дождь, мутно виднелись вывески, освещенные витрины. На улице купалась в воде вечная ночь.

Они находились в своем настоящем «Сидалище», в собственном городе. Сомнений быть не могло.

– Вывела, стало быть, кривая, – пробормотал Павел, а Рудик перекрестился.

– А вы откуда, мужики? Что с вами? – не понимал удивлённых взоров Матрас. – Вы словно в первый раз тут… И как это вы такие сухие под таким ливнем? И без зонтиков.

– Уметь надо, – хмыкнул Павел. – Налей–ка нам для бодрости.

Рудик обернулся на дверь, откуда они только что вышли.

– А что у тебя за той дверью, Матрас?

– Ничего. Пыль. Паутина. Я хотел там склад оборудовать, но очень ненадежное место. Постоянно что–то рушится, осыпается. Дверь там еще одна есть, но она никогда не открывалась. Завалена с обратной стороны… А что это вы вдруг заинтересовались? – Матрас наполнил две большие рюмки.

– Да мы, понимаешь, в клуб юных археологов записались. Слышали, что здесь с древних времён подземные ходы остались…

– Вы что, спятили? Какие ходы? – Матрас надул пухлые губы.

– Тогда извини, Матрасик, – улыбнулся Павел и направился к любимому столику.

Он сел на стул и вытянул ноги.

– А что ты там листал? – спросил он через весь зал.

– Да вот Кадола дал мне новую свою книжечку. «Долина Прощания» называется.

– Это про рутов? – быстро спросил Рудик. Он направлялся к столику и остановился на половине пути.

– Да, про них, про маленьких человечков. Вы тоже читали?

– Ага, – протянул Павел, – только не до конца. Чем там всё завершилось?

– Погибают все руты, то есть уходят. Кто в облако превращается, кто в насекомых. Никого не осталось, – виновато улыбнулся Матрас. – Я второй раз перечитываю.

Рудик сел напротив Павла и поднёс рюмку к губам.

– А Кадола не придёт сегодня? – поинтересовался Матрас. – Я поблагодарить его хотел. Не появится, что ли?

– Нет… Теперь я уверен, что не придёт – негромко сказал Павел и прислонился лбом к стеклу витрины. По стеклу сильно бежала дождевая вода, и на лице Павел шевелились тени капель и букв. Буквы были большие и мокрые. Павел отодвинулся от окна и прочитал:

– Е–щи–ла-дис.

А пробегавший в длинном прозрачном плаще дудон с большой палкой в руке остановился перед витриной и прочитал с улицы:

– Сидалище…

Его голое под целлофановым покрывалом тело изогнулось и подняло палку.

– Сидалище. Жопа то есть, – гоготнул дудон. – А мы по жопе–то дубинкой вмажем!

И он размашисто стукнул палкой в плачущее стекло. Витрина лопнула, зазвенела и поперхнулась хлынувшей внутрь водой. Теперь вода была повсюду. Она пузырилась под ногами и хлестала по лицу. Она плескалась и барабанила. Тихое уютное «Сидалище» захлебывалось и шло ко дну посреди бушующего океана. Качались на волнах чашки и тарелки, плавали салфетки и зубочистки. А вода прибывала. И не было от неё спасения…

ДЕВОЧКА-АНГЕЛ

Москва оплывала за окном мокрыми красками фонарей. Поезд лениво стукнул колёсами, дрогнуло купе. Москва медленно поехала назад.

Дождь, ночь, покачивание вагона и сжатая в нервном кулаке жизнь. Вся прошлая жизнь. Вся прошлая жизнь, которую не выбросишь, не утаишь от себя, не обманешь. И вся жизнь будущая, столь же болезненная, единственная и неизбежная, как и прошедшая.

Аркадий опустил голову и прикрыл лицо ладонью. Где–то вне его истерзанного мира, который обрывался сразу за закрытыми глазами, слышался перезвон стаканов с ложечками, невнятные голоса, размытая брань гнусавой проводницы. Чужие, нелепые звуки, лишённые смысла. Но сколь ни они казались посторонними, они кишели вокруг Аркадия и сгущали невидимую паутину вокруг его головы, вот уже много дней отгораживающую его от суетливой реальности. Они густо слепливались шумной стеной, склонялись над ним и превращались в гигантский шумный колпак. Он казался себе человеком, спрятавшимся в плотный слизистый кокон, мутно разглядывал мелькавшие перед собой тени, поднимал иногда глаза вверх, но видел только тяжёлый пласт воды, придавивший его к белому дну ванной. В этой ванной он однажды пытался умереть, но спьяну полоснул бритвой не в том месте. Тёплая вода наполнилась красным туманом. Мерцание звуков убаюкало его тогда, но не унесло совсем. Колыхание чужих лиц, плеск слов, потопленных в вязких сонных слезах. Тягучее безмолвие, пустыня, где–то и дело встречаются высохшие веточки бесполезных слов… Слова… Эти неповоротливые ископаемые. Они превращены в чучела, в которые все тычут пальцами без нужды. Они стали окаменевшими скелетами с безнадёжно застывшими позвонками. Зачем слова, если они не могут выразить ничего? Если они застревают в ушах? Или пусть себе носятся–вертятся, подобно осенним листьям на ветру, они не нужны ни для чего, разве кто–нибудь составит из них резной кленовый букетик раз–другой…

Аркадий шевельнул пальцами и почувствовал, как ладонь прижалась горячей кожей к дрожащим векам. Тонкой резиновой плёнкой охватили веки глаза. Потным лезвием полоснула куда–то под бровь прямая линия жизни. Зажглась искра – молния в небе или брызнувшие нервы.

Колёса, колёса. Они давно потеряли свою круглую форму и превратились в монотонный квадратный перестук бегущей дороги. Квадратный перестук. Неуклюжий перестук. Безостановочно стучащие колёса. Летящая за окном мокрая ночь. Мелькали красные и жёлтые огни, размытые по тёмным окнам дождливыми пальцами.

– Кто же всё устроил так? – прошептал Аркадий и почувствовал в висках вспухающие комочки накатившей головной боли. – Какая сволочь залила душу чернилами?

Он распластался на своём месте и тяжело и с сипением выплеснул из себя воздух, будто выливая жидкий чугун. Выдох выпустил наружу лёгкое привидение в виде прозрачной карты с изящным изображением червовой дамой с двумя разными лицами, впрочем, похожими друг на друга. Рисунок проплыл над головой Аркадия и набросил на него невесомую ткань–тень. Нарисованные дамы спорхнули с игральной карты и вытянулись в пространстве, оформившись в человеческий облик. А газовая ткань таинственно изогнулась, опустилась на Аркадия и окутала его сном. Две женские фигуры заботливо склонились над ним и улыбнулись.

В темноте зажглись их глаза и влажные губы.

– Спи, дурашка, спи, – в один голос шепнули они. – Сегодня в этом твоё единственное спасение. Сон проведёт тебя в нужную дверь. Ты только не теряй внимания.

Аркадий кивнул во сне головой и сказал, не произнося ни звука, то, что услышали только две стоявшие рядом женщины.

– Мне необходимо объясниться, девочки.

– Мы знаем, – ответили они. – Мы даже знаем, что именно ты хочешь сказать.

– Разве такое возможно? – удивился он. – Этого не знает никто. Я и сам лишь догадываюсь, будто в мутной воде руками ощупываю. Хочу сказать, но не знаю, что именно. Потому и хочу поговорить с вами, ангелы мои, что я должен разобраться в происходящем. Я же ничего не понимаю, запутался я. Сам себе руки перетянул жгутом, мозги клеем залил.

– Глупости, – ответила одна из дам.

– Ты не бурли, – проговорила вторая, – а полежи спокойно. Всё само собой прояснится. Понимаешь ты это или нет? Слишком много чувств. Они потопят, раздавят, сожгут, пожрут. Ты не справишься с чувствами. Они непобедимы. Они вне человека. Но ты добровольно запускаешь их в себя. Чувства живут из века в век, они бессмертны. Поэты слагают гимны в их честь, потому что находятся в услужении у чувств и стали их рабами. Чувства непобедимы. Страсть сильнее логики. Ты можешь превозмочь её на время, пересилить, но не убить. Ты сдержишь её, не дашь выплеснуться, но она всё равно останется в тебе и будет терзать… Не спеши, просто лежи и смотри. Пусть всё идёт перед тобой, а ты лежи и смотри…

Аркадий молча кивнул головой.

Женские фигуры плавно поднялись в сонный воздух и обратились в игральную карту. Из тьмы к нарисованным королевам выплыли другие карты. Запестрели короли, шестёрки, тузы…

Аркадий сунул руку за пазуху и достал оттуда ворох потрёпанных бумаг.

– Вот, – произнёс он, не открывая глаз, – эти старые тетрадки я обнаружил случайно. Они рассыпались из–за моей небрежности. Эти листки – может, их нет на самом деле, может, это сон – я нашёл в одной папке, которую запихнул почему–то подальше от чужих глаз, словно самое сокровенное. Но здесь толком ничего нет. Обрывки, которые я вам хотел адресовать, но не сумел. Я, оказывается, не умею пользоваться словами. Чувства есть, но нет слов, из которых я мог бы вылепить эти чувства. Огонь на бумагу не ложится. Но если вы утверждаете, что во сне можно сделать всё, я попробую составить эти листочки воедино. Только вы не разъединяйтесь, оставайтесь одним целым, чтобы мне было проще с вами разговаривать.

Аркадий опустил руку, и листки посыпались из его пальцев на пол, превращаясь в белые тени и пропадая вовсе.

– Я прошу вас, – заговорил он снова, – не становитесь разными людьми. Останьтесь той самой Девочкой – Ангелом, которая единственная достойна любви, которая способна прикоснуться к обнажённому моему сердцу, испить из него свежей горячей крови, не замарав губ, и кровь эту музыкой вокруг разлить. Не становитесь женщинами плоти, прошу вас! Останьтесь той самой Принцессой Любви, которой служат Звёздные Дети, о которой слагают самые тихие, шепчущие стихи, портреты которой пишут, не касаясь холста краской. Останьтесь Девочкой – Ангелом! Останьтесь! Останься!

Аркадий вскинул руки вверх и, не заметив, стукнул пальцами по нависшей над ним тёмной полке с верхним пассажиром.

– Девочка, разве ты не знаешь, чего стоили мне те чёрные дни, которые вывалились из моей памяти омертвелым мясом? Или не знаешь ты, как я рвался к тебе, чтобы рассказать обо всём, что терзало меня изнутри? Может, ты скажешь, что не помнишь, как я пришёл к тебе и спросил в ужасе: «Скажи, ведь всё хорошо? Ничто не изменилось?» И ты приблизилась, взяла мою руку и ответила в самые глаза: «Всё хорошо. Всё в порядке». А потом отошла, обернулась и покачала головой: «Ну и выглядишь же ты…» А как иначе я мог выглядеть? Что я мог? Любовь показала мне свой инквизиторский лик и приговорила к сожжению. Ах, почему я не умер тогда? Почему нашёл в себе силы жить?.. Вру… Не нашёл в себе никакой силы, слаб оказался. Продал мою волю… Не могу без тебя, умираю, кровью харкаю. На стену лезу, когда нет тебя, когда представляю себе, как ты с кем–то другим комкаешь прохладные простыни… Ты не можешь быть женщиной, не можешь, потому что не может у тебя быть того, чем пользуется каждая самка в похотях своих. Ты же Ангел!

Аркадий резко перевернулся и уткнулся лицом в подушку. Сон на мгновение лопнул, в прорванную дырку застучали колёса.

– Ложь, – проговорил Аркадий. – Я сам сделал из тебя икону. На тебя молюсь только я, а другие не делают этого, не желают, не умеют… Да и ты не хочешь быть иконой. Тебе важно, чтобы тебя видели женщиной, шикарной женщиной, бесподобной. Может быть, даже жрицей, но с чувственным и жадным телом… Я говорю тебе о твоих крыльях, которых на самом деле нет, об океане твоих глаз. А ты подставляешь мне губы… Чего хочу я? Кого в тебе? Ту ли самую, которая видна всем, или ту, которую я выдумал? Ведь ты для меня просто миф. Твои щёки, похожие на мрамор, впитавшие в себя долгий тёплый дождь, гладкие, матовые, мягкие, они не могут быть отданы ни в чьи руки. Но я успел осквернить их моим прикосновением… Я молю тебя, Девочка – Ангел, прости меня за этот поступок.

Аркадий поморщился. Стремительно пролетавшие под грохот колёс пятна то и дело высвечивали на его лице слезинку, за которой тянулся влажный след до сжатых губ. В мелькающих пятнах виднелась его опущенная к полу рука, ищущая что–то в пустоте.

– Ангел не может стать ни женой, ни любовницей! – крикнул Аркадий и внезапно изогнулся, будто кто–то сильно ударил его ножом в спину. Он взмахнул руками и бросил их призывно в пространство. Две женщины тотчас подступили к нему.

– Ты слишком взволнован, – заговорила одна из них.

– К которой из нас ты всё время обращаешься?

– Я, – Аркадий ощутил касание их рук, успокоился, – я обращаюсь к вам обеим. Ведь вы – одно целое. Вы – Девочка – Ангел.

– Это твоя сказка. Ты здорово замусорил ею свою голову… Нас две, нас необходимо различать. Пусть мы и одна карта, но на ней два лица.

– При чём тут карта? На самом деле…

– На самом деле, – оборвала его одна из женщин, – нет никакой карты. Есть два разных живых тела, которые тебя привлекают. Имена и фамилии этих тел весьма прозаично записаны в паспортах…

– Чёрт! – Аркадий сбросил с лица прозрачную ткань и сел, отирая пот со лба. – Что за дьявольщина?

Он огляделся. Попутчики тихо посапывали. Шевелились их крупные носы и губы. Хрюкающие звуки рвались из прокуренных лёгких наружу и терялись в стуке колёс. По тесным стенам купе ломались полоски бегущего света. Громко хлопала в тамбуре дверь с испорченным язычком замка.

Аркадий посмотрел в окно. Там плавно скользили автомобильные фары. Они ехали вместе с поездом, в ту же сторону, с такой же скоростью. Аркадий улыбнулся. Ему подумалось, что эта машина обязательно направлялась вместе с ним и по тому же делу. Это был попутчик. Кто–то вне поезда, но с ним. Кто–то из другого мира, но с ним. Кто–то, такой же точно, но в ином пространстве. Кто–то, убегающий от своей жуткой тоски и одиночества.

Тоскливо задребезжал и вдруг смолк стакан на столике, будто кто–то властной рукой оборвал его звенящую жизнь, удушил её, расправился с ней, как со слабеньким мотыльком, беспомощно бьющимся о стекло огромного окна.

Аркадий вспомнил, что однажды сам чувствовал себя таким же мотыльком. Он был пьян и пытался пройти сквозь непробиваемое стекло пьяного дурмана, пройти и удержаться за какую–нибудь осязаемую деталь, чтобы не пропасть, чтобы остаться. Но стена не пускала. Сквозь неё было видно жену, друзей, огромный стол, но Аркадий не мог быть там. Он барабанил мотыльковыми крылышками, кричал что–то, но могучая сила, будто океанская волна, швыряла в него новую порцию вина, и стекло становилось толще.

Гости хлопали в ладоши, хохотали. Звонко падали со стола вилки и ножи. Плескалась на скатерть жирная подлива. Раздавались громкие поцелуи, приправленные непонятно каким соусом. Кто–то свалился со стула. Мир был реален, но пьяное стекло отгораживало Аркадия от него. Тянулась музыка, залитая плачем саксофона, и раскачивались танцующие пары. Тяжело упал большой мешок. Гости кинулись поднимать его. Оказалось, что это какой–то гость.

– Это, случаем, не я сейчас там рухнул? – поинтересовался Аркадий.

– Нет, не ты, – ответила откуда–то из темноты партнёрша по танцу. – Но ты обязательно упадёшь, потому что ноги поджал и висишь у меня на руках.

И он упал. Но упал не на пол, а значительно глубже, и не сумел ничего вспомнить. В голове осталось стальное кольцо, разложившееся рёбрами чёрной скрипучей пружины и убежавшее в бесконечное пространство. В самой глубине плескалась маслянистая вода. Он упал в неё, глотая тяжёлые волны. И чёрная краска проникла в его голову, болтаясь, плескаясь, как в помойном ведре.

Перед глазами среди неясных теней вдруг проявилось незнакомое женское тело, совершенно нагое и разгорячённое.

– Это что такое? – пробурчал Аркадий.

Он торопливо оглядел себя и убедился, что одет лишь в мятую рубашку. Голые ноги и бёдра вяло прижимались к раздетой женщине.

С нарождающимся ужасом вспомнилось, что гости давно ушли, что была ссора с женой, что жена ушла, безумно хлопнув дверью, что квартира безмолвствовала, и по ней плавали пьяные призраки недавнего сомнительного веселья. Он отполз от женщины и застонал. Внутри копошилось неизвестное животное и старалось через горло Аркадия высунуть длинный хвост, из–за чего всё тело содрогалось и выворачивалось наизнанку. Какие–то подозрительные человечки расхаживали беззаботно по его внутренностям, топча ногами истерзанные полости нервных клеток. Там, где ступали их ноги, клетки пускали жёлтый сок, и этот сок заполнял вмятины глубоких следов и неутихаемо кипел, брызгая вокруг себя, обжигая.

– Где я? – спросил Аркадий и увидел пролетевшую перед лицом карту с двумя лицами. – Я в поезде?

– Ты едешь в поезде, в купе…

– Странно, – удивился он. Как вовремя подвернулась командировка. Трясись себе, болтайся из стороны в сторону под идиотский стук колёс, взбалтывай память помутневшую.

Аркадий покачал головой и ощутил, как густой ил, налипший на внутренней стороне его глаз, начал омываться падающей водой.

– Давай постоим под дождём, – послышался рядом женский голос.

Аркадий увидел над головой глубоко вздыхающие кроны деревьев, через которые сыпались мелкие капли. Косые лучи матового тёплого солнца протянулись между ветвями. Давно забытое настроение, полное беззаботности и беспричинной радости, накатывалось отовсюду, будто окружающий мир только и дожидался этого момента, чтобы заключить Аркадия в свои счастливые объятия.

– Отлично, да? – спросила весело она.

– Ага, – он стоял с запрокинутой головой и встречал дождь улыбкой. С замирающим от восторга сердцем он следил за собой и пытался угадать причину странной радости. Он будто потерял почву под ногами и провалился в бушующий океан восемнадцатилетия. Искры, брызги, внезапные взлёты шипучих волн, смех, игривый блеск глаз, мимолётные объятия. Неужели всё дело в том, что он позабыл свой возраст? Или в том, что он махнул рукой на всё и на короткое время стал беззаботным? А что потом? Потом придётся расхлёбывать и это. Потом навалится кошмар…

Они шумно топали ногами и кружились на месте, раскидывали руки и хватали растопыренными пальцами дождевые хрусталики. Потом случайно столкнулись.

– Какая встреча! – Она звонко засмеялась.

Аркадий сгрёб её обеими руками, оторвал от земли, где пузырилась лужа, и прижался щекой к её мокрому лицу.

– Моя! – громко зашептали его губы, и он зажмурил глаза.

В тот же миг она выскользнула из его объятий, и он ощутил мгновенную пустоту, которая в доли секунды переполнила его изнутри, надавила безжалостно и стала сочиться сквозь поры кожи.

– За что? – зарыдал внутри него сгорбленный старичок. – Ужели платить надо даже за самое бескорыстное и светлое чувство? Расплачиваться за него страданиями? Лелеять надежду, а затем видеть, как она рушится, и ловить обездоленными руками её крохи?

– Успокойся, – четыре добрые ладони погладили его по голове, и старик пропал, оставляя Аркадия самим собой.

Две женщины улыбнулись ему.

– Ты не так смотришь. Говоришь о бескорыстном чувстве и приплетаешь сюда же любовь. Это невозможно. – Заговорили они. – Любовь потому и радостна, что она ублажает тебя. Но разве это похоже на бескорыстие, когда ты требуешь внимания к себе, когда ревнуешь?

Они продолжали говорить, но их фигуры уже сплелись в воздухе и, в очередной раз превратившись в нарисованных королев, упорхнули.

Аркадий поднялся и вышел на сонных ногах из купе в коридор вагона. Дверь тамбура не переставала хлопать. Аркадий прижался лбом к холодному окну и из–под нахмуренных бровей увидел в стеклянной бездне своё блёклое отражение.

– Так–то вот, – заворчал он. – Всю жизнь приходится видеть эту рожу перед собой, куда ни сунься. Каждое утро начинается с этой физиономии. Чистишь зубы и мечтаешь плюнуть в зеркало всем, что во рту скопилось, таким образом, чтобы навсегда пропало твоё лицо. Ненавидишь себя, презираешь, а расстаться с собой никак не можешь. Однажды чиркнул бритвой по рукам… Теперь ругаюсь, что не смог дело до конца довести, тряпкой называю себя, а в укромном уголочке души всё–таки радуюсь, что жив остался… Подлец… Лгун…