Текст книги "Стеклянная тетрадь"

Автор книги: Андрей Ветер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 21 страниц)

СТЕКЛЯННЫЕ ПИСЬМА
(из переписки Андрея Ветра с друзьями)

Здравствуйте, Андрей,

Я – без особых дифирамбов к Вам, но рад за Вас искренне. Без дифирамбов, так как «проиндейцев» прочитано всё в дошкольном возрасте, а вестерны всю последующую жизнь ненавидел. Тем не менее, вру: я любитель акварели и мне понравилось. И «Эон памяти» мне понравился и языком, и манерой (простите, за манеру, но это большее, чем стиль).

Мы немного знакомы были: я – сын того самого резидента в Женеве и жены его, врача Представительства. Вас два раза точно видел (не считая МГИМО, где, как Вы помните, свистопляска с разнофакультетскими зданиями была): один раз у Вас дома и где–то еще позже, помню, что тогда вспомнил, что был у Вас. А вот тот случай, с многочасовым ожиданием самолета в аэропорту, я тоже помню, а Вас не помню, хотя, может быть, это и был вторым разом.

Простите, если нижеизложенное чем–то неприятным будет, вот, честное слово, попытаюсь, чтобы это было не так.

Я, видите ли, собираю, в качестве хобби, материальчик, чтобы, возможно, если проживу, и не слишком позорно заканчивать буду, мемуарами разродиться. Так и вышел на Ваш «Эон». И мне понравилось, в общем. Но, понимаете сами, и обидело (ниже – подробнее). И обидело–то, вот, на чуть–чуть, но за ужином я принял, и не одну, и обида вдруг разрастаться начала, как и память – обостряться. И, понял, что не усну, если не напишу.

Андрей, я видел Вашего папу больше, чем Вас. И, даже, выпивал с ним, типа на равных, хотя старше Вас на копейки. Я даже помню первую встречу, когда, где–то в середине–конце семидесятых, Ваши родители пришли к нам в гости, а мой отец, до встречи, мне загадочно сказал: вот, присмотрись, мне интересно, что ты скажешь после. Я «присмотрелся», и даже помню мой «отчёт»: ты знаешь, пап, мне сначала не по себе стало: такая красавица и такой неинтересный муж, а, спустя полчаса, я смотрел только на мужа, влюбившись в него. Папа взлохматил мне голову (ах, как мне, пятидесятилетнему, не хватает этого) и сказал, что, мол, молодец, а Юрвас – настолько потрясающий разведчик, что Юлиан Семёнов (тогда ставший другом семьи) не простит, если что–нибудь из подвигов (практики) Вашего, Андрей, папы, станет известно ему не от моего отца. Впрочем, несмотря на то, что отношения у меня с моим отцом были, наверное, более близкие, чем у Вас, я тоже мало чего знаю. Вот о дружбе с Санджаем знал. И, хотя, думаю, и Вам известно, что Санджай был далеко не ангелом – но нашим «неангелом» был, что это Вашего папы заслуга.

Юрий Васильевич, потом, часто бывал у нас, и один, и с Вашей мамой. И мне уже тогда казалось, что пара–то идеальная. Один раз я с Юрвасом выпивал перед его отъездом в Женеву. Он заехал, чтобы взять, там, письма, чёрный хлеб и сало – обычно, в таких случаях я заезжал, но он, что–то, настоял. И мы с ним выпили. Крепко–некрепко, я не помню. Но помню, что всё время Ваш папа говорил о моём (я своего боготворил) и КАК говорил. До этого хорошие тосты тоже были, Л. В., который тоже, как правило, бывал у нас вместе с Вашими, – не даст соврать. Ну, и Вы же сами не думаете, что это была подначальственная лесть.

Вы, возможно, знаете, что мой отец – из пресловутой азиатской «мафии» в разведке, т. е. один из трёх её организаторов и двух – руководителей, к высылке в Женеву оставшийся одним. И туда он пытался вытащить талантливых азиатиков. Я помню, что как раз с Вашим папой, которого он хотел больше всех, трудно было: там такой начотдела был, поставленный моим отцом, но, потом, ему изменивший, что и терпеть не мог Вашего, и не отпускал к моему. Фамилии я все помню, но, вдруг, интерпретация не совсем точная, и жаль кого–то повергнуть в недоумённую обиду, – что, без фамилий.

Ваш папа – со слов моего – блистательно в Женеве работал, но очень мало, увы. Трижды, после вывоза Юрваса в Москву мой отец был у него, вероятно, в первую встречу, когда Юрвас надеялся вернуться, Вы услышали обрывок разговора. И, действительно, мне отец говорил, к вопросу о заменимости людей, что после смерти Юрия Васильевича, многие проекты оказались неосуществимыми в принципе, но мне не может даже представиться, даже исходя из личных отношений, что Ваш папа что–то не сказал из амбициозных побуждений. Да у них оправданием всей жизни (и Вы на это намекаете) была работа для Родины. Помните – была бы страна родная, и нету других забот.

Я помню, как отец мой, приехав с последней встречи с Вашим папой, когда тот уже не говорил, – а были они вместе с Я. П. Медяником, – вот пришли они, и отец мне: неси бутылку, быстро. И рассказал, что Юрвас умирает. И – близко к Вашему рассказу – о пристальном взгляде на полку бара. Почему–то мне сейчас кажется, что бутылка коньяка была в рассказе. И, что, Юрваса спросили, а можно ли тебе. И что он, каким–то образом поднял руку и кинул её, мол, все равно, теперь. И они выпили. И, там, … не буду, ничего плохого, конечно. Мой папа, рассказывая это, плакал. И Я. П. плакал. Я это в первый раз пишу.

Да, Вы пишете о том, что забыли. Да, если, там, с пенсией безобразие, – то – к Л. В. Но о неблагодарности службы в разведке, мой отец, службу боготворивший, задолго до своей смерти предупреждал, что, разумеется, мы тоже получили по полной. Причём, знаете, день увольнения по старости моего отца – 23 августа 1991 г., когда он лежал с очередным инфарктом в больнице, я достаивал своё на баррикадах, а Л. В. – один из блистательных его учеников, стал Председателем. И ещё. Я помню, как через полгода–год папа мой позвонил Вашей маме. Затем, перепоручил это моей маме. И, я помню, как она сказала, что «Нина была очень суха». Но, вне зависимости от трактовки, что же Вы ничего не говорите об Я. П. и А. А. Между тем, все эти люди были на поколение старше Ваших родителей, там не дружеские отношения были, но любовные.

Теперь – о МОЕЙ маме. Она лежит сейчас, в пятиметровой досягаемости от меня и требует, чтобы я шёл спать. Ей восемьдесят семь. Я, сначала, увидев Ваш опус, чуть было не закричал ей. А сейчас – сказать не могу и знаю, если найдётся сволочь, чтобы показать выдержки из Вашего текста – будет убийцей. Даже потом уже, хотел, хоть исподволь, пораспрашивать о подробностях – не стал, тем более, что подробности все вспомнил сам. Я всё помню.

Не могу судить, сколько заняло времени от первых симптомов у Вашего отца, до обращения в амбулаторию Представительства. Думаю, что Ваш отец терпел – они все терпели. Действительно, первоначальный диагноз моей матери был (по внешнему осмотру) – послегриппозное осложнение. Были даны лекарства и сказано, чтобы обратился через три дня, если лучше не будет. Юрвас обратился через неделю, с явным ухудшением. Здесь же начались консультации, вплоть до госпитализации в местную клинику. Ну, не надо, опухоль обнаружили там, и там бы прооперировали, если бы моя мама не настояла, что у нас в Бурденко лучше оперируют. Я понимаю и Вашу маму, с чьих слов Вы делаете заключения, и Вас. Но, вот, нельзя так несправедливо, что не вырубить топором: действительно, мама моя акушер–гинеколог по аспирантской специальности (конец 40‑х – начало 50‑х). Но с 1942‑го – она военврач, вплоть до начальника прифронтового госпиталя. Мой генеральствовавший папа войну закончил старлеем, а она – капитаном. Были годы в скорой помощи, участковым терапевтом, в Боткинской и Склифасофского. Когда Вы начинали учиться в МГИМО, она там в поликлинике работала. И, конечно, грандиозная практика в посольствах разных стран с отцом. Она была наиохуительнейшим врачом типа земского со знанием всех передовых местных практик – языки тоже учила. И самым потрясающим диагностом, что я когда–нибудь знал. Но не я, конечно, только. Вот, в Японии до сих пор – там Миша Галузин, Ваш детский приятель только, – а о ней легенды. Лощинин, в бытность постпредом в Женеве, звонил, говорил, мол, что как бы хотелось её туда вернуть, – ей под 80 было. В последние три года – она очень плоха, не Альцгеймер, но прогрессирующий склероз. И я, удивляясь сам себе, люблю её больше и больше. Нет, ну был случай, когда одна из её лучших подруг разорвала с ней отношения, когда, мама моя в Склифе оперировала безнадежную больную – мать той подруги по её настоянию, и та умерла. Был несколько дикий случай, когда один из близких знакомых, немного сойдя с ума, обвинял мою мать в применении к нему незаконных средств тибетской медицины. В сталинское время её обвинили, раз, в незаконных абортах. Вот сомнительные случаи, что я, более чем за 50 лет её медицинской практики, знаю. В общем, понятно, конечно, но несправедливо. И логика ясна – вместо того, чтобы хорошего врача (это при том, что лучше моей мамы врача не было, и, по опыту, не могло быть нигде), жену резидента, которая, конечно, себя, не утруждала. А к маме, как издевался отец, любая жена дежурного коменданта, в связи с прыщом на заднице, в ночь звонила и мать моя, с чемоданчиком, спешила. Это я и по детству своему помню. И до сих пор живы люди, которым она жизнь спасала. Вы же сами понимаете, что было у Вашего папы, зачем камень кидать. Ну, так, ни она, ни живые её подруги в сеть не влезают…

А ещё, при всем признании мной Вашего авторского права, хрен его знает, но кое–чего не надо бы, ведь ВАША мама ещё жива и дай ей Бог всего. Ведь, ну, ей-Бог, ведь в известном смысле пособием по фрейдизму может выступать работа Ваша, причём по классическому фрейдизму, что мы с Вами тридцать лет назад почитывали.

Ну и последнее. Тоже, фрейдизм, конечно. Я полагаю, что все Ваши оценки разведки и людей, в этой сфере работающих, – правильны. Разумеется, Вы вправе говорить, что и не должны и не можете давать всех оценок, но, уж слишком без других оценок – положительных, хотя, слава Богу, положительный образ Вашего папы всё–таки складывается. В общем, это примерно так, как я думал, когда Вы поступали в Краснознаменный. Да я, при всём обожании отца своего, не мог подумать о себе в непосредственной связи с конторой. Все изменилось. И, вот, у меня впечатление, что Вы, уничижая службу, каким–то образом оправдываете своё несостоявшееся в ней участие.

Ещё раз простите, если что не так, напишете по-Достоевскому, – прочитаю и индейцев.

Искренне (поверьте) Ваш,

К.

PS Кстати, я, вот, и реплики Ваши на отзывы здесь почитал, Вы прояснили уже отношение к своему детству – счастливое оно было?

25.11.07

***

Здравствуйте, К!

К сожалению, не помню Вашего имени, а без имени обращаться неловко. Буква К подсказывает имя Коля, но я не помню наверняка. Мой папа всё время говорил, что Вы похожи на молодого Петра I, поэтому мне в голову лезет имя Пётр.

Если надумаете ответить, то оставьте всё–таки своё имя.

Сейчас спрашиваю одно: хотите, чтобы я убрал упоминание о Вашей маме?

Сделаю это сегодня же.

Не буду спорить насчёт того, кто отправил Юрваса в Москву и с каким диагнозом, но скажу только, что из «Шереметьева» мы поехали сразу в больницу. Какая была первая, не помню. Но в Бурденко попали не сразу. То есть папа уже в Москве прошёл за один день через пару клиник. Исходя из этого, смею утверждать, что диагноз не был поставлен в Женеве.

Андрей

26.11.07

***

Здравствуйте, Андрюша.

Спасибо за письмо. Я, действительно, Коля, и, действительно, в юности был лицом очень похож на актера Дмитрия Золотухина, сыгравшего где–то Петра. Сейчас друзья отмечают, что – вылитый репинский Мусоргский. Мне явно не следовало писать на сайт, но я, в несколько лихорадочном состоянии, забыл, что там должен быть выход на почту. Я совершенно не обижусь, если Вы мою писанину удалите.

В общем, Вы – автор и сын, но мне, конечно, в свете написанного вчера, действительно обидно за мою маму – не думаю, впрочем, что ей кто–нибудь скажет. Разумеется, Вы должны всё помнить лучше меня. Тем более, у меня есть конкурирующая версия, что, в конечном счете, обида Вашей мамы на мою связана была с тем, именно, что мама моя настаивала на операции в Москве, а не в Женеве. Кажется, это Анна Александровна Медяник обсуждала нас. Пораспрашивайте маму. Как она? Конечно, всё не суть важно. Важна утрата и неизбывное чувство горечи, которое Вам передать, как раз, удалось.

Всего Вам доброго.

Искренне Ваш,

Коля Попов

26.11.07

***

Коля, здравствуйте ещё раз.

Не даёт мне покоя ваше письмо. Весь день возвращаюсь к нему.

Во–первых, хочу поблагодарить Вас. Сразу после Вашего письма я заглянул в текст. У меня было несколько вариантов «Эона». Было много концовок, но ни одна меня не удовлетворяет. Было много добавлений в середине, а кое–что было убрано.

Делая некоторые добавления (про моего деда) в прошлом году, я, видно, взял файл, в котором остались те слова, продиктованные чувством отчаянья и беспомощностью перед прошлым (а также и чувством обиды в то время на весь мир).

Я никого не хотел и не хочу обижать. Прошлое – оно такое многогранное, что говорить о нём однозначно – всегда ошибка. Ваше письмо заставило меня посмотреть на давно написанные слова по–новому: оказывается, есть эпизоды или отдельные строчки, которые как болезненные точки для кого–то ещё. Многих людей я вывел под чужими фамилиями, потому что есть их дети и внуки и упоминать их в связи с КГБ нет надобности…

Простите, что причинил вам боль.

В книге «Родительский дом», где была опубликована эта повесть, нет того абзаца, который задел Вас.

На самом деле я никого не виню ни в чём. Винить кого–либо в той болезни – просто глупо. Даже если бы специалист в области нейрологии сразу понял, что происходило с моим отцом, то ничего не изменилось бы. Дело в опухоли, а не во врачах.

Но Ваше письмо, Коля, заставило меня задуматься о том, что давно надо привести в порядок мою писанину.

Во–вторых, ответьте мне вот на какой вопрос: хотите ли Вы, чтобы это письмо оставалось в Гостевой книге. Там читают все. Я‑то привык к тому, что мои мысли, всё моё нутро выставлено на всеобщее обозрение, хотя иногда долетают до меня и не очень приятные отзывы. Но я – всё–таки писатель. Я выбрал определённый путь (кто–то прячет своё настоящее лицо за своими сочинениями, кто–то обнажается перед читателями), я – таков, каков есть. Всю жизнь я испытывал недостаток в общении, всю жизнь чувствовал себя оттёртым куда–то на задворки, всю жизнь был попрекаем приятелями за мои увлечения, а потому писательство стало мне заменой живого общения. Я говорю (пытаюсь сказать) всё, что рвётся из меня наружу.

Но вы – другое дело. Ответьте мне, оставить ли Ваше – такое очень личное послание – на обозрение посторонней публике…

Что касается моей мамы, то она для своего возраста чувствует себя неплохо. Но с головой у неё после смерти отца не всё, к сожалению, в порядке. Упоминание о КГБ серьёзно угнетает её. Она абсолютно уверена, что за ней следят до сих пор. Никаких аргументов она не принимает (Почему следят? Кому ты нужна? – в ответ лишь многозначительное молчание и не менее многозначительный взгляд: ну ты и дурак, сыночек). Однажды в доме отдыха (она долго болела туберкулёзом) за ней стал ухаживать какой–то дедуля. Она вернулась в Москву в подавленном состоянии, ходила и ворчала, что это КГБ хочет выдать её замуж.

Вот такие дела с моей мамой.

Характер у неё всегда был не сахар, дружелюбием она, увы, не отличалась, улыбалась только тем, кому обязана была улыбаться в силу обстоятельств и служебного положения Юрваса.

Знаю, что коллеги отца по Комитету не звонили нам прежде всего из–за неё – никто не хотел сталкиваться с её агрессивной неприветливостью. Она с готовностью принимала только Шебаршина. Но сама никогда не звонила ему. С Медяниками тоже редко общалась, но всё же иногда Анне Александровне звонила.

После смерти отца Шебаршин устроил мою маму в «Лес», она там в строительном управлении работала какое–то время, а потом уволилась. Может, не поладила с кем, может, ещё что–то. Пошла посудомойкой в корейский ресторан. В пять утра выезжала из Чертанова и тащилась куда–то на Юго – Западную, пересаживаясь с автобуса на автобус.

Мне кажется, что ей нравилось осознавать, что она никому не нужна, что она брошена за борт, что про неё никто из отцовских коллег не вспоминает. Этакий мазохистский момент, практика неосознанного самоунижения.

Лично я ни на кого не в обиде. Жизнь складывается из разноцветных лоскутов. У меня был богатый опыт. Кто–то может назвать его неудачным (дипломата из меня не получилось, из разведки я драпанул, на телевидении грандиозной карьеры не сделал, денег на книгах не заработал), но если бы у меня не было всего этого, то я бы не смог ничего написать. Да и рассуждал бы обо всём на уровне первоклассника. А так – мне многое удалось попробовать.

Конечно, имея высокопоставленных «покровителей» в КГБ, в советские времена я бы мог рассчитывать на серьёзную помощь с их стороны (могли бы пристроить и в кино, и куда угодно). Но никто про меня не вспомнил. И слава Богу, что не вспомнили. А то устроили бы куда–нибудь по блату, а я ведь и жизни ещё не знал: возомнил бы себя гением и сломался бы очень быстро, ничего на самом деле не сделав и не написав, может, ни единой приличной строки (а уж про индейцев точно не написал бы ни одной книги). А так – трудился постоянно, шлифовал то, что во мне рождалось, даже не надеясь на то, что кто–нибудь опубликует мои сочинения.

Ничего о прошлом больше писать не хочу (ни романов, ни вообще воспоминаний). «Эон памяти» – вполне достаточно. Устал ворошить. Разве что про первую любовь? Там много сладости и совсем нет боли.

«Эон памяти» просто прорвался из меня, как волна, как ураган. Я писал его, упиваясь собственным горем. Но это уже давно. Десять лет как написан «Эон». Поначалу я отнёс его Леониду Владимировичу, хотел узнать, нет ли там чего–то недопустимого с точки зрения разведки. Он сказал, что всё нормально, ничего лишнего я не сболтнул. Но он всё–таки выразил надежду, что сразу я нигде эту повесть публиковать не стану. Повесть отлежалась и вышла только в конце 2002 года (чуть в более сжатом виде, чем она поставлена на моём сайте).

Ну вот и всё, хотя чувствую, что я потерял что–то в процессе написания этого ответа.

Ещё раз скажу: Ваше письмо оказалось очень важной деталькой в моей (в общем–то уже устоявшейся) литературной жизни. Маленькая деталька, которая вызвала большое потрясение.

Спасибо.

Будет желание, пишите.

С уважением и искренним желанием избавить Вас от боли, виновником которой я стал.

… И уверяю Вас, что Ваши слова, будто Вы уже в дошкольном возрасте всё прочитали про индейцев – огромное заблуждение. Попытайтесь найти «Тропу».

Андрей

26.11.07

***

Милый Андрей,

Простите, что это письмо будет несколько разбросанным.

Хочется сказать, чтобы Вы не принимали близко к сердцу, но как я такое могу рекомендовать писателю? Тем не менее, в отношении меня, будьте уверены, что вполне пережил. И ещё такое хорошее письмо… ну разогрелся вчера, взгрустнулось… Впрочем, об этом как–нибудь потом.

О записи в Гостевой. Боюсь, что мы сейчас Чичикова с Маниловым будем напоминать. По мне – лучше стереть. Хотя я, в общем, экстраверт и переживать, что другие увидят мои переживания – не буду. Я такой иногда пьяный бред несу на форумах… А вот на Вашем бы месте – удалять или нет – подумал бы: мне было бы лестно, наверное, если б кто–нибудь на моём сайте так хорошо отца моего вспомнил. Так что Вам не отделаться от принятия решения: кнопочка у Вас.

Мне жаль, что с Вашей мамой. В общем, я такие случаи, вплоть до КГБфобии встречал нередко. Может быть, как–нибудь возможно, уделив ей больше внимания и тепла, как–то скрасить ей последние годы? Господи, как–то очень несчастливо выходит.

А за Вас я искренне рад. Я помню Вас, когда Вы с только что присланной видеокамерой возились и собирались в Крым что–то снимать. Каким молодцом стали, и, впрямь, вопреки всему, и всё сам.

Я, конечно, вижу, что Вы – мятущаяся душа с кучей проблем, наверное. Но, наверное, это хорошо для художника в широком смысле. Что так остро реагируете, что нервы – с дрожью, как струны.

Разумеется, у меня есть с Вами пункты несогласия: для меня прошлое – всё, я его лелею в себе, презираю настоящее и не особенно верю в будущее. Но и Вы, вот Ваша опрокинутость в индейцев, это тоже, всё–таки, взгляд в прошлое, причём для меня в Вас интереснее не то конкретное индейское прошлое, которое вы описываете, а индийское прошлое, в котором любовь к индейству зародилась. Я обещаю, что индейцев Ваших почитаю. Действительно, я Купера и Майн Рида перечитал в дошколятах. Вестерны потом смотрел, типа с Бронсоном‑Come to where the flavor is, come to a Marlborough country. Но Вы с Вашим увлечением – очень симпатичны.

Я прочитал Вашу статью о нравственности, в связи с порнографией, мне очень не понравилась ваша филиппика против стыда. Стыд – внутреннее содержание совести, я – очень достоевский. Хотя к порнографии в общем понимании ничего не имею. Порнография в негативном понимании – то, что ежечасно творится вокруг нас и, прежде всего, наше же предательство отеческих могил и отеческих заветов. То, что мы страну нашу, собирая которую сонмища наших предков полегло, так легко просрали, что ничему не учимся у истории и нагло гордимся, что учиться не хотим. Что Православие выступает кликушами, любовную заповедь Христа забывшими. Да и то, что творится на ящике – порнуха, цензурировать которую необходимо, только, вот, а судьи – кто.

Я, в отличие от Вас, очень социальным человеком был, да, наверное, и остаюсь, хотя от людей устал. Друзья очень многое значили в моей жизни, сейчас – мне домой поскорее надо, в халат обломовский и к книжке, я мало читаю нового, постоянно перечитываю.

Захотите – пишите, мне, пожалуйста, – мне приятно будет.

У меня тоже очень многое здесь потерялось – соседка за советом на час зашла – весь мой пыл погасила.

Мне очень понравилось Ваше письмо. Как–то мне, вдруг, открыло душевную организацию человека, не очень, возможно, счастливого, но очень достойного и очень красивого.

Всего Вам доброго.

Искренне,

Коля Попов

26.11.07

***

Милый Андрей, как всегда пишу с опозданием, хотя книгу твою прочитала на одном дыхании. Честно тебе скажу, что последнее время вообще не читала, и твоя книга стала первой. Конечно, у меня есть вопросы, например, почему ты считаешь, что интимная часть жизни так важна, будучи такой безобразной? Но это ради интереса, а вообще мне очень понравилось. Ты, конечно, очень талантливый. Я в очередной раз в этом убедилась.

Целую крепко, надеюсь на скорую встречу!

Люблю, обожаю, Оксана.

07.11.06

***

Оксана, о какой книге ты говоришь?

Что ты такого вдруг прочитала, что тебя поразило?

Ты написала: «Конечно, у меня есть вопросы, например, почему ты считаешь, что интимная часть жизни так важна, будучи такой безобразной?»

Не понимаю твоего вопроса. Надо полагать, что под интимной частью жизни ты разумеешь секс. Я правильно догадался?

Просто я считаю, что в человеке всё интимно, потому что вся его «настоящая» жизнь протекает внутри него. Не каждый готов выставить своё внутреннее (то есть своё «я») на обозрение окружающему миру, на общий суд. На это готовы лишь некоторые художники и писатели, остальные же довольствуются масками, которые надеваются при выходе на публику.

Готов поспорить насчёт того, что под интимной жизнью следует подразумевать исключительно секс. Разве потребление пищи не есть интимная сторона жизни? Человек кушает сам по себе. Это куда более интимно по своей сути, чем секс, потому что для секса нужны двое, а это уже не уединение, не интим.

Но потребление пищи бывает и за общим столом, то есть на виду у людей. Опять же не интим.

Зато размышления, то есть внутренняя жизнь – интим абсолютный. Никто не в состоянии вторгнуться в наши мысли, до тех пор, пока мы не соизволим довести их до чьего–то сведенья.

И всё же «интимной стороной жизни» принято назвать именно секс (в обществах, где правит так называемая христианская и магометанская мораль). Ладно, придётся для разговора использовать это выражение.

Однако почему ты говоришь, что интимная жизнь безобразна? Что заставляет тебя думать так? Наверное, ты исходишь из того, что ужасно человеческое тело? Если нет, то почему же соединение двух тел для тебя безобразно? Тогда и лицо должно быть ужасным, ведь оно не отделимо от тела! И улыбка! И взгляд!

Не вижу в этом ничего безобразного.

Мне кажется, что большинство людей стыдится (именно стыдится, а вовсе не считает безобразным) «интимную сторону жизни» просто в силу своего воспитания. Большинство наших привычек, выработавшихся с детства под воздействием воспитания, лишь ограничивает нас, не позволяет нам смотреть на жизнь широко, свободно (прежде всего я имею в виду физиологию).

Представь старое тело. Мы приучены видеть в нём только дряхлость и немощь, не заслуживающих ни восторгов, ни любви. Но глядя на искривлённое старое дерево, мы почему–то способны любоваться им, а старым человеческим телом – нет. То и другое несут отпечаток времени, оба далеки от стройности и свежести. Получается, что всё дело в привычке, в стереотипах. Даже повалившийся дуб, подёрнутый мхом, не вызывает у нас ужаса и отвращения, хотя мы видим перед собой труп дерева. А труп человека…

Привычка смотреть на всё с одной стороны.

Думаю, что «интимная сторона» для тебя окрашена определёнными моментами воспитания. В действительности ничего безобразного там нет.

Загляни в книгу Курта Воннегута «Завтрак для чемпионов». Он там очень здорово посмеялся над тем, что люди привыкли считать запретным, нецензурным и т. д. Главный персонаж попадает на другую планету и идёт в кинотеатр на порнографический фильм. Но на экране вовсе не секс, а беспрестанное застолье. И зрители приходят в возбуждение. На их планете самое неприличное – процесс потребления пищи. В кино они смакую облизывание пальцев, стекающий по подбородку жир, долгое пережёвывание котлет и сосисок.

Настоящая порнография! И уж тут не может быть никакой изящности, никакой красоты. Но, может, я совсем не о том?

Напиши.

Андрей

08.11.07

***

Андрюша!

Я не имела ввиду, что это безобразно для меня. Я совершенно так не считаю, хотя и не люблю выставлять это на показ. Просто у меня создалось такое впечатление, что в твоей книге секс – это нечто некрасивое, болезненное, не знаю, как выразиться. Ты уже знаешь, о какой книге я говорила – «Стеклянная тетрадь». Особенно меня поразил рассказ про рутов. Вообще меня восхищает то, что, читая твои рассказы, я не могу отделить твои персонажи от тебя самого, не могу выделить придуманное, потому что всё слишком реально, естественно, по–настоящему… Здорово было увидеть тебя сегодня в клубе, настоящий сюрприз получился!

Целую крепко! Жду встречи!

Оксана

08.11.06

***

Оксана!

Ты права насчёт «Стеклянной тетради» в целом и насчёт «Праздника прощания» в частности – сексуальные сцены там далеки от поэтичности. Но такова была задача, таково было настроение (тоскливое, пьяное, одинокое). Мой Кадола мечтает найти женщину, которая «вроде как и не женщина». Он создаёт свой мир, где всё полно красок и красивых форм, но всё лишено настоящей плоти. Такой уж он человек. Наверное, он неправильно смотрит на жизнь. Возможно, это что–то из его детства или неудачного первого контакта с женщиной, который описан в повести.

Но должен категорически возразить против того, чтобы между Кадолой и мной ставился знак равенства. Он ни в коем случае не является мной. Отдельные моменты имеют право быть взвешены на чашах весов, но не персонаж целиком. Конечно, был этап, когда некоторые мои взгляды совпадали с рассуждениями Кадолы (иначе я бы не смог написать этого), но это был лишь этап, одна ступенька на долгой лестнице познания окружающего мира.

А вот «Сочинительство сказок» гораздо ближе к реальности, хотя многие эпизоды выдуманы. Впрочем, выдуманы–то они выдуманы, но не совсем. Скорее – просто сконструированы на основе других эпизодов (настоящих).

Но во всех этих повестях и рассказах для меня важно настроение, а не ситуации. Хотелось создать ощущение детства, ощущение взросления, ощущение первых реальных столкновений с разочарованием… Вроде бы получилось.

Особенно важно было разочарование. Оно приходило много раз – каждый раз в какой–то переломный момент. Или наоборот перелом происходил в результате разочарований. А разочарования – в результате близкого знакомства с жизнью.

В «Стеклянной тетради» я попытался собрать сочинения именно такого сорта.

Андрей

***

Андрей! Я считаю, что ты ещё как добился цели, потому что настроение передано как нельзя лучше. Даже могу тебе сказать, что в первую очередь думая о «Стеклянной тетради» я ощущаю, а не вспоминаю. Я тебя не приравнивала к персонажам книги, просто мне всегда очень трудно отделить тебя от твоих героев, вы как одно целое. Вообще, мне вся книга очень понравилась, просто «Праздник прощания» какой–то совсем особенный. Надеюсь тебя скоро увидеть! Целую крепко!

Оксана

10.11.06

***

Andres, Hola!

У меня все хорошо, наслаждаюсь жизнью и свободой, много путешествую. Работа отличная, после Всемирного банка третий год работаю в Интерросе советником Управляющего директора Андрея Бугрова, если помнишь, он был нашим зам. декана на первом курсе, изумительный человек и высококлассный специалист, уважаемый во всем мире.

Зимой катаюсь на горных лыжах, но только не по черным трассам, боюсь большой скорости и переломаться, но и не «чайник». Круглый год гоняю на машине…

Сыну Юре 20 лет, пока находим общий язык, можно сказать, дружим, но и ругаемся иногда. Во вторник прилетели с сыном из Нью – Йорка, в субботу уезжаю в Литву отдыхать. по этому поводу пытаюсь «самоучить» литовский и завела pen friend, тяжело ужасно, язык ни на что не похож, разве что есть некая логика, похожая на испанский.

В общем, вокруг столько всего интересного, как бы все успеть и денег чтоб хватило на реализацию задуманного. Про старость пока думать некогда. «Старость меня дома не застанет, старость меня дома не найдёт».

Надеюсь, мой рассказ тебя не утомил.

А как твой творческий процесс построен, насколько ты свободен в выборе тем и скорости завершения очередной книги? ты стал публичной фигурой, проводишь встречи с читателями, или только даешь интервью?

Hasta pronto!

Lena Штыканова.

09.08.07

***

Лена, salud!

Даже не знаю, что рассказать о себе.

В отличие от тебя на авто давно не «рассекаю» – к большому удивлению для меня я разлюбил водить машину. А теперь, если бы вынужден был сесть за руль, даже не уверен, что смогу влиться в нынешний автомобильный поток – всё слишком беспардонно и нервно, с меня бы семь потов сошло, прежде чем я проехал бы Чертаново из конца в конец.

Про мою публичность. Не очень–то я публичный человек, если уж смотреть правде в глаза. Публичны мои книги, а не я. Кто–то их покупает, кто–то читает, но я в общем–то не знаком с моими читателями. Разумеется, мои знакомые знают, что я пишу, но как раз знакомые–то реже других читают меня. Многие ведь знали, что я «балуюсь» с юношеских лет, а потому продолжают считать это занятие чем–то несерьёзным. Никто из моих «друзей» ни разу не поздравил меня с выходом очередной книги. Зато от посторонних людей получаю письма, которыми могу гордиться в полной мере. То есть у меня есть МОИ читатели.