Текст книги "Стеклянная тетрадь"

Автор книги: Андрей Ветер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 21 страниц)

УРОДСТВО

– А что сделал Одиссей, чтобы безнаказанно проплыть мимо сирен?

– Забыл, – сказал я.

– Он сделал то, что я советую тебе делать каждый раз, когда кто–нибудь скажет тебе, что у тебя есть какой–то талант. Хотел бы и я, чтобы ты сказал мне те слова, что говорю тебе я.

– Что именно, сэр? – спросил я.

– Залепи уши воском, мой мальчик, – сказал он.

Курт Воннегут «Малый не промах»

Мы всё шутим. Постоянно шутим, шуткуем, шутейничаем, делая вид, что творящееся вокруг нас совершенно не касается… Всё нам ни по чём. Мы тут случайно. И вовсе не для того, чтобы вникать в суть чьих–то проблем. При чём тут вообще проблемы? При чём тут кто–то? Какое мы имеем отношение к не себе? Нет уж, дудки! Вы, будьте так добры, читайте свои книжки, а я свои полистаю. Ведь у каждого свой вкус, не так ли? У каждого свои планы… Что день грядущий нам? А что день грядущий вам? Готовит или не готовит? И готовит когда? Вчера или того раньше? И грядущий ли он день? Не тот ли это самый поворот, который мы беспечно прошли раньше, не обратив на него никакого внимания? Сколько уж тому минуло? А вот теперь мы опять здесь. И опять скребём в затылке, мол, день–то нам грядущий наготовил…

***

Потом, когда всё было кончено, когда жизненная чепуха осталась далеко позади, он неторопливо рассказал мне, как это всё с ним произошло, с чего началось, по каким закоулкам продвигалось.

А началось всё с того, что ему в голову усадили мысль о якобы расцветающем в нём таланте. Обольщённый идеей собственной незаурядности, он поверил им, поверил себе, поверил в счастливую судьбу, наивно отделив её от несчастливой и тем самым сделав из одного два, из целого – части.

Хотя нет…

Началось гораздо раньше. Тогда ещё никто из любящих родственников не вёл разговоров о таланте, так как его узрели не сразу… А началось с того, что ему выдрали два удивительных молочных зуба, на месте которых образовались чёрные дыры, чёрные космические бездны. Конечно, дело не в зубах, ни в чём они неповинны, равно как не могли они быть причиной всех дальнейших неувязок. Но с них–то началось.

Ему стукнуло ровненько шесть лет, когда эти злополучные зубы были удалены со своих законных мест. Естественно, что его родные, близкие, родные близких и даже близкие неродные ожидали скорого появления новых зубов, теперь уже полноценных. Но увы, организм упрямо наклонил голову и попёр наперекор законам природы. Новые зубы не появились. Дырки на их местах зияли вплоть до последних лет жизни. Но таково, надо полагать, было одно из проявлений выдающегося «Я», первая способность выделяться в толпе, первая его неординарная черта. Медицинское название данному явлению, как мне удалось выяснить потом, – синдром скрытой гениальности. Организм мальчика решил воспользоваться пустующими во рту местами. Резцы, клыки и прочие имевшиеся во рту костяшки зубного происхождения принялись усиленно заполнять свободные пространства, в результате чего рот мальчугана стал крайне удобен для того, чтобы на хулиганский манер сплёвывать слюну. Сплёвывать он научился довольно быстро и самостоятельно, а вот со свистом дела не сложились. Наверное, по этой причине полноценным хулиганом ему стать не удалось. Из него, скажу по секрету, ничего полноценного вообще не вышло в жизни, всё как–то по кусочкам навалено, чуть–чуть того, чуть–чуть этого. Разве можно так? Разве это характер? Разве это человек? Сплошной бардак. Недоразумение какое–то. Повзрослел рано, затем спохватился, что детством не в полную силу попользовался и принялся навёрстывать упущенное. А потом заметил, что все пальцами указывают, мол, дылда уже, а всё в солдатики играет, пора бы за ум взяться, а он в облаках витает. Вот тут–то и стукнуло кого–то из очень умных людей, что он, должно быть, просто человек незаурядный, ведь сказал же кто–то из великих, что одарённые натуры похожи на детей. Родня посовещалась и пришла к заключению, что он есть личность, конечно же, одарённая и потому странная. С той минуты и пошли разговоры о таланте.

А на самом деле было все иначе. Он вовсе не миловался в облаках с прекрасными музами и верхом на Пегасе метался по просторам искусства. Просто он настолько всё перепутал, настолько завяз в детском мире, что сумел всю оставшуюся жизнь проносить во рту малюсенький молочный зуб, который по непонятной причине не выдрали горящие деятельной страстью врачи. Все зубы у него были как зубы. Некоторые отсутствовали. И вдруг среди них – на тебе! – виднеется одинокий такой зубчик–уродец, молочная косточка… Тьфу!

Проблема зубов у парня в голове отложилась так сильно, что стал беспокоить вопрос: а что подумают о его дебильной (дебильный – это от иноземного слова debil, то есть больной, слабый) пасти товарищи или посторонние наблюдатели? Скорее всего им наплевать на его рот, людей обыкновенно беспокоит наличие чего–либо лучшего у соотечественников, а когда что–то похуже у кого–то, они не очень смотрят. Но проблема всё же пустила корни в завихрениях мозга. Она пробилась сначала тонюсеньким стебельком, затем стала разрастаться. При встречах он стал пялиться друзьям в рот, какие у них зубы? Ровные ли они? Белые ли они? Нет ли на примете молочного зубчика? Нет? Какая досада!

Ах, зубы, зубы! Если бы не вы, судьба, возможно, повернулась бы совершенно другим боком к гению. Однако теперь гадать смысла нет. Судьба – штука особенная. Её просто так голыми руками не возьмёшь. Бывает, схватишь её за горло, думаешь, что теперь–то она точно в твоих руках, а она как–то странно хмыкнет, пожмёт плечами… Приглядишься, а это она, оказывается, тебя за горло сцапала, а не ты её стиснул. И начинаешь тут вертеться. Так что наплевать на судьбу. Каким боком повернулась, таким и повернулась. Бывает хуже. Тем более, что у судьбы все бока на одно лицо, левый похож на правый, зад очень смахивает на передок… Так что спасибо и на этом. Ведь мог парень дураком уродиться, а так всё же с талантом. Правда, и здесь поспорить можно. Сидел бы себе дурачком в уголочке и жевал бы шнурок от ботинка, не забивая мозги ненужными заботами. Светлый был бы человек, безобидный. А так ведь норовит характер проявить, куда ни сунется – всюду он выше других, всюду его талант не понят, всюду его возвышенная личность ущемлена дверями общественного транспорта.

Бедные гении! Как он понимал их, товарищей по несчастью, как чувствовал их души! Никому до них дела нет, все в работе, все за деловыми бумагами, за станками, за телефонами, за исполнением особо важных поручений. Всем не до гениев. У каждого своё собственное «Я» имеется, пусть не такое одухотворённое, но зато собственноручно взращённое, взлелеянное, преданное, пусть не гениальное, но тоже мыслящее. Зачем кому–то чужое «Я»? Со своим времени не хватает разобраться, а что будет, если в чужое зарыться? Нет уж, всему своё место! Знать бы только, где оно, это самое твоё место.

– Молодой человек, уступите место бабушке, – послышалось привычное замечание.

Он поднялся, кивая головой, так и не увидев бабушку. Чья–то тень, издав вздох облегчения, плюхнулась стокилограммовой массой на сидение.

Уступить место! До того ли ему? Он жизнь свою по полочкам раскладывает, каждую буковку хочет не упустить, разобраться, иначе какое там «Я»… Иначе засосёт заурядность, из которой не выплыть живым. А он только почву под ногами начал ощупывать. Сознание собственного величия – ноша тяжёлая, почти неподъёмная. Тащить её за собой, а тем более беззаботно скакать на одной ножке не всякому под силу. И он решил бросить. Бросить этот бесполезный груз – пускай пропадает!

– Что встал в проходе?

– Посторонись!

– Выходить мешаете, гражданин!

Он изумлённо смотрел на толкавшихся людей. Сумки, коробки, орущие детишки, оторванные пуговицы и рукава. Как они все понимают друг друга! У них нет нужды в изящных искусствах. У них семейные дела. У них – протолкнуться бы, успеть бы, урвать бы…

– Я зарою мой талант в землю! – закричал он на весь автобус. – И вы будете рыдать, когда увидите его могилу! Держитесь же, людишки! Рвите на себе волосы, существа, лишённые полёта мысли! Готовьтесь к великой потере! Позже вы будете вспоминать и захлебнётесь слезами, потому что поймёте, что не успели распознать и расположить к себе замечательного человека! Вы затоптали талант! Душегубы!

– Посторонись, парень! Перебрал, что ли? Не мешай вылезать! – старикашка тащил лыжи. – Помог бы лучше. Что раскричался? Или ты артист? Роль учишь?

Он помог старикану.

– Мама, – донеслось сзади. – Мама, мне ботинок пальцы жёмит.

– Не жёмит, а жмёт, – поправила мать.

– Это тебе жмёт, – втиснулся отцовский бас. – А ей жёмит, потому что у неё размер другой.

Двери автобуса засипели и закрылись.

Вечер он провёл у выключенного телевизора. Он никогда не смотрел телевизор, он считал его ящиком для дураков. Но телевизор у него имелся. На нём стояла маленькая гипсовая фигурка Пегаса.

С чего все началось? А что делать теперь? Он ощутил на горле холодные пальцы криворукой судьбы. Впрочем, судя по её хватке, криворукость не мешала судьбе быть цепкой.

– Что, сцапала? – прохрипел он.

– Ага, – судьба радостно сморщила нос.

Тогда он извернулся, впервые в жизни применив запрещённый болевой приёмчик из восточной борьбы, и выскочил за дверь. Он потёр руки и прямо посреди двора вывалил свой талант на землю. Снег быстро облепил его сугробом.

Домой он пришёл спокойный и довольный собой. Минуту назад судьба прижала его к стенке. Теперь же, затворив за собой дверь, он с удовольствием показал ей язык. Она обиделась и отвернулась.

– Что сегодня крутят для нас по TV? – он включил ящик для дураков и стал смотреть первую попавшуюся программу. Показывали «Спокойной ночи, малыши». В тот день ему исполнилось тридцать лет. В тот день он впервые почувствовал себя свободным, свободным от самого себя – себя обманутого. В тот день его гипсовый Пегас издал возмущённое ржание и вылетел в открытую форточку, едва не разбив гипсовыми крыльями стекло.

По весне снег во дворе растаял и обнажил кучу мусора. Когда куча просохла, её сожгли. Весной по всему городу дымятся под солнцем такие мусорные кучи. Никому в голову никогда не приходит мысль, что в мусорных кучах может валяться чей–то выброшенный талант. Талант трудно распознать в куче мусора.

***

В детстве у него была собака. Однажды он вернулся домой из школы и увидел на полу рваный кошелёк родителей и много–много клочков бумажных денег. Он заплакал от страха, испугавшись неизвестно чего, и сильно отхлестал собаку. Потом они лежали вдвоём в коридоре на полу и вместе скулили – собака от боли, а он от необъяснимого страха. Вокруг валялись ошмётки денег, не сулившие ничего хорошего.

Что говорили родители, вернувшись с работы, он не слышал и не старался слушать глухие обрывки голосов из–за плотно закрытой двери. Он знал, что разговор шёл о деньгах, а денег он не любил касаться. Деньги пугали его. Он видел в них скрытую угрозу. Деньги таили в себе какую–то болезнь, возможно, безумие.

– Дура, – сказал он собаке. – Ты же не понимаешь, что тебя за такое могут вышвырнуть. Что с тобой тогда станет?

– А за что ты меня отхлестал? – спросила собака и положила морду ему на колени.

– Я разозлился на тебя и испугался за себя. Мне могли устроить хорошенький разнос за то, что я оставил тебя без присмотра.

– Тебя избили бы?

– Нет. Меня никогда не бьют, – он почесал собаке за ушами.

Он не понял, почему вспомнил о собаке. Само вспомнилось. Без причины. Так случается в жизни – сделаешь что–то, а потом уж начинаешь соображать, что для этого не было причины.

Он и родился без всякой причины, то есть без какой–либо надобности. Никто в нем нужды не испытывал. Он не нёс знаний, не нёс света. Волхвы не ожидали его появления. Он родился без всякой серьёзной причины – забеременела молодая женщина (его будущая мать, жена его отца). Это не очень серьёзно. Да и отнеслись к нему не серьёзно: родился и всё тут, теперь полноценная семья, настоящее счастье и много разных других слов. Все вокруг рады. Все счастливы. Лица светятся восторгом. Почтовый ящик перекосился от поздравлений. Комната переполнилась пелёнками… Ах, как все, оказывается, ждали этого мальчонку! Ждали так нетерпеливо, что невеста уже на свадьбу заявилась с увесистым круглым брюшком! Да, это была любовь! Главное – любовь, согласие и любовь!

Любовь начинается с буквы «Л» – что бы это могло означать? Каждая буква таит в себе какую–то тайну, и тайна эта спрятана в мшистой глубине веков. А в математическом раскладе и геометрическом исчислении буква становится уже не просто тайной, а магической формулой…

Кстати, что это за зверюга такая – любовь? Хоть кто–нибудь видел её в лицо? Какое оно, на что похоже это лицо? На циферблат часов или на фарфоровое блюдце? Или у человеческой любви человеческое лицо? В таком случае, у собак любовь имеет собачью морду, а у свиней – свиное рыло, не так ли?

Любовь…

Сам–то он впервые полюбил уже на первом году обучения в школе. Он не успел ещё толком познакомиться с этим объёмным чувством, но по книжкам и кинофильмам (преимущественно по сказкам) он уже составил кое–какое представление о любви. Мужчины любили женщин. Он справедливо считал себя мужчиной, поскольку женщины это те, у кого есть косички и кто ходит в туалет, обозначенный буквой «Ж». К нему всё это не относилось, стало быть, он был мужчиной. А раз так, то он тоже имел право любить. Разве кто–то не имеет такого права? Любви все возрасты покорны. И он полюбил. Выбрав себе даму сердца годика на два помладше, он стал по–киношному смотреть на неё издали и вздыхать. Ведь именно так любят в кино, не правда ли? Однако это тоскливое и бессмысленное занятие скоро наскучило, и любовь зачахла, не дав никаких плодов.

К этому времени два известных зуба были уже удалены, и разговоры о скрытом таланте начались. Тут бы ему, ещё невинному пацану, самое время попасть под автобус или вывалиться из окна головой вниз, чтобы не расти гением. Но ничего такого не произошло, к сожалению, и ему пришлось влачить за собой никому не нужный и никем не признанный груз одарённости.

Что касается любви, то после увядшей первой родилась без особого труда вторая, за ней – третья, четвёртая. Каждый раз новая любовь была чуточку богаче предыдущей, но все же ещё не достаточно полноценной, чтобы жить в веках. К поэтическому чувству понемногу примешивались пошловатые знания об особенной любви взрослых. Но знания не обладали достаточной силой, чтобы твёрдо обосноваться в мозгу. К тому же взрослая любовь была скрыта от глаз, плотно укутана в вуаль неприличности. Каждый хотел познакомиться с ней лично, но только тайно, чтобы никто не прознал – ведь это все прекрасно знали, что это всё–таки гадкая, хоть и манящая штука.

Однажды наступила ночь, принесшая вкус горечи и тошноты, потому что он увидел, как пьяный отец насиловал мать. Это совсем не походило на фотокарточки из разных журналов, и не оказалось в этом ничего зажигательного и забавного, над чем можно было бы похихикать с приятелями в туалете. Всё происходило под самым боком, на соседней кровати, вместо забавного порождая внутри жуткое чувство страха. В ночной тишине слышался скрип пружин и недовольное сипение вперемешку с непристойным шёпотом. Неуклюже шевелился в темноте ворох постельного белья… А он лежал и затыкал уши.

Прошло не так много лет, и он узнал, что в действии этом есть что–то приятное. Но отдаться целиком телесному блаженству он не мог. Не получалось. Мешало всклокоченное чувство гениальности. Одарённые люди всегда находятся во власти тяжёлых дум и видений. Даже в объятиях женщин. Ибо им стыдно за то, что они – такие талантливые – вынуждены получать удовольствие тем же способом, что и последняя бездарь.

Однако прежде чем узнать женское тело, он узнал, что такое выпускные экзамены. Потом он узнал, что такое вступительные. Он попал в лучший, если такой может быть, колледж. Он сдавал экзамены с отличием, но после каждого он возвращался домой, запирался в комнате и ничком падал на диван. Он лежал в ботинках, в костюме, пахнущий духами, и пустыми глазами смотрел в потолок. Обалдевшая душа его была пуста и насквозь продувалась ветром всемирных пустынь, где покоились кости величайших беглых каторжников. Ему было горько за себя. Он не был путешественником, не был знаменитостью, не был даже сбежавшим в пустыню разбойником. Он был без пяти минут студентом, чтобы в будущем стать непонятно кем. И в закоулках его мозга рождались мерзкие видения. Видения серой жизни, видения пышных застолий и грязных унитазов.

Вспомнилось, как однажды, нацеловавшись до отупения с одноклассницей, но больше ничего от неё не добившись, он закрылся в туалете и занялся онанизмом. Потом вышел, успокоенный и равнодушный, сел рядом с ней и заговорил о скульптурах великого Родена, о неповторимых линиях мраморных женщин, о выразительности их каменно–слепых лиц.

В дальнейшем женщины давались легко. Он читал им дешёвые стишки, смотрел на них проникающим взглядом, и они чуть ли не штабелями валились к его ногам, с готовностью растопыривая свои. Он относился к ним, как к вещам: пользовался и оставлял, насытившись. Он не любил накопительства и не собирал имена подруг в записной книжке.

И всё время ждал. Ждал себя. Когда же придёт его время? Когда (в конце–то концов!) проявится предсказанное дарование?

***

Одна из женщин была неописуемо хороша. Впрочем, что такое неописуемо хороша? Пустой звук. Штамп. Шаблон.

И всё же она была хороша собой. Его приводили в восторг её шикарные волосы, чёрные, густые, тяжёлые. И глаза, явно не человечьи, а кошачьи. И ещё у неё были очаровательные руки, белые, сильные, с тонкими пальцами и вылепленными змейками вен на кистях. Она казалась ему живым воплощением поэзии. Но он не любил и даже побаивался с ней разговаривать, так как она была очень глупа. Так часто бывает. Он сумел привыкнуть к её глупости, приучил её молчать. Да и беседовать им особенно не приходилось. Постель, стоны, поцелуи, безумный и неудержимый поток её чувств.

Его расстраивало одно: она была картинкой, но при этом оставалась животным. Но ещё больше поражало его то, что он сам с ней был животным. Их тесное общение сводилось к тому, чтобы ритмично тереться друг о друга и утолять зуд между ног. Вот и всё. Она превращалась из роскошной женщины с кошачьими глазами в жадный кусок плоти, в горячую мякоть. Сам он превращался в другой кусок плоти, заталкивающийся во влажный проём бытия и забывая о своей поэтичности. Иногда он слышал, как из него вырывалось звериное рычание. Такой же рык слышался и в недрах её груди. Им было хорошо, пока они оставались голым мясом.

Но она не любила его, он не любил её.

Многие люди не любят вообще. Даже себя. Они брезгливы. И брезгливость перевешивает всё остальное. Брезгливы к чужой грязи. Брезгливы к своей. Брезгливы к соплям, испражнениям. Они морщат нос. Иногда их даже тошнит от отвращения. Брезгливо относясь к чему–то в других, они так же относятся к тем же вещам и в себе. Нельзя же любить в себе то, что ты не любишь в других.

Ему была неприятна её животность. Ему была неприятна и своя. И они расстались.

***

Почему человек не любит чужую боль? Не потому ли, что соприкосновение с ней способно передать эту боль и ему, как заразную болезнь?

Так он подумал однажды и сразу замкнулся в себе.

Перед ним лежало множество путей–дорог, но он не знал, какую выбрать, куда пойти и зачем пойти. Чтобы получить ответ, сначала следует задать вопрос. Но он не задавал. Он боялся задать. А вдруг не получится? Вдруг что–нибудь сорвётся, если он предпримет хоть один шаг? Вдруг он не сумеет? И вдруг после этого он потеряет веру в себя?

Поэтому он не брался ни за что. Он сидел в окружении муз и нежился в дурмане несуществующей славы. Музы приникали к нему своими тонкими телами, обволакивали его своим благоуханным дыханием и клубами рассыпчатых волос. Музы ласкали его мужское достоинство всеми известными им способами и тем самым приводили его в блаженство. И ещё они закрывали ему глаза, дабы он не смотрел на окружающий мир.

– Ты бездельник! – иногда беспокоил его чей–нибудь голос.

– Лентяй! – как пощёчина с другой стороны.

– Нет. Вы просто меня не понимаете, – закрывался он. Потом выпрямлялся, принимал величественную позу, как это было принято у мраморных изваяний времён Древнего Рима, и продолжал уже другим тоном. – Вы просто не доросли. Всякое творчество есть лишь бесполезное бродяжничество вокруг нашего воображения. Искусство красиво, но оно бесполо. Оно не способно ничего родить. Поэтому творить бессмысленно. И я очень рад, что я это понял. Иначе бы я мучился впустую. Я готов творить. Я всегда готов творить. Но что вам нужно от меня? Чего бы вы хотели? Вы хотите портретов красивых женщин или портретов чудесного леса? Но разве вам не ведомо, что всякая живопись будет лишь жалкой копией того, что создала Природа? Разве может нарисованная женщина одарить вас тем, что сможет дать живое тело? Или солнце с картины будет давать вам живой свет, при котором можно читать сонеты Шекспира?

Так продолжалось долго.

В конце концов он женился. Неудачно.

Она поначалу обожествляла его, как все женщины, видела в нем великую личность, но пожила бок о бок года три, раскусила его и поставила крест на совместной жизни.

– Дрянь! Мусорный ящик! – крикнула она напоследок и ушла навсегда, прихватив с собой всю наличность.

– Поставить крест на мусорном ящике, – хмыкнул он, – это символично. Я вновь не понят. Я опять несу мой крест в полном одиночестве.

Потом наступило понимание. Не чьё–то понимание, а его собственное. И он, вывернув душу наизнанку, окончательно вытряс все мысли о собственной гениальности в сугроб. Весной их сожгли. Он стал ходить в кино, смотреть телевизионные передачи и на всю катушку прожигать время. Минуты, часы и годы полетели на удивление быстро.

– Один раз живём! – кричал он, целиком отдаваясь жизненной пляске. – Хочу радости! Хочу удовлетворения! Достатка хочу! Живых баб хочу, чтобы от их задниц у меня дыхание перехватывало, как при виде Ниагары…

И он удовлетворялся, где бы ни попадалась такая возможность.

Иногда он видел в небе коня. Разгоняя крыльями облака, Пегас мчался к солнцу и издавал призывное ржание.

– Сказки, ничего такого нет… – несостоявшийся гений смеялся вслед летящему коню.

***

– Все сложности происходят от нас самих, от собственных наших мыслей, – настойчиво кричал кто–то на дальнем конце стола. – Если смотреть на жизнь проще, то она станет намного легче. А если смотреть ещё проще, то вообще будет полный порядок.

– Верно, – кивал он и накладывал в рот ломтики мяса, – в нашем деле главное это не обременять себя ненужными вопросами.

– С любой проблемой бороться можно совершенно простецким способом. Ведь почему, собственно говоря, проблема существует? Почему она вообще является проблемой? Отвечаю вам всем, друзья, и уж вы потрудитесь записать это на своих манжетах. Потому она существует, то при её решении возникает в обязательном порядке масса вопросов. Без этого не обойтись. Ни один ответ не бывает и не может быть исчерпывающим, он порождает новые вопросы, на которые вновь приходится в поте лица копать ответы. А найти хороший ответ – уже проблема. Да и хороший ответ не освобождает от вытекающих из него последующих вопросов. Чуете, друзья мои, куда клоню? То–то и оно! Чтобы проблемы не было, её нужно не решать, а нужно срезать на корню! Вжик – и нет проблемы, нет головной боли, нет угрызений совести, нет глупых усложнений жизни! – философствующий гость в возбуждении размахивал руками и расплёскивал вино из рюмки.

– Верно, верно. Под корень…

– Вы тоже такого мнения? – обрадовался через стол философ и протянул пятерню для воздушного рукопожатия.

– Тоже, – кивнул бывший гений и послал в ответ воздушный поцелуй.

– Скажите, – обратилась к нему сидевшая рядом девушка, очень блондинистая и с очень пухлыми губами ярко–вишнёвой масти. – А любовь как же?

– Что любовь? – не понял он. – С любовью всё в полном порядке.

Он посмотрел на собеседницу и увидел её рот. Такой рот вызывал у него только одно желание. Такой рот не имел права задавать вопросы. Эти губы были созданы, чтобы ублажать и получать удовольствие в ответ. Не только эти губы, но и всё, что находилось ниже, со всеми бюстгальтерами, трусиками, чулочками и нелепыми вопросами.

– Есть любовь? – Уточнили спелые губы, облизнувшись. – Или это тоже для вас одна из проблем, и вы её тоже под корень?

– Почему же так сразу? – Он прищурил глаза и почувствовал, как под взглядом девушки его плоть в брюках стала вытягиваться, как шея любопытного жирафа. – Вовсе не под корень. Я полагаю, что всему есть место. И любовь есть, и ненависть есть, и они имеют полное право на существование. Но лишь до тех пор, пока они не являются для меня бременем. А вот если они мне в тягость, то я их режу на корню, как мы тут все изволили выразиться. Кстати, как ваше имя?

Она сказала.

В ответ он назвал ей своё.

Они выпили за знакомство. Выпили за любовь. Он вспомнил какие–то стихи, сочинённые им в дни его гениальности. Они подняли бокалы ещё раз, и он рассказал ей что–то о вине, процитировав по этому поводу кого–то из античных поэтов. Она очень порадовалась и захлопала розовыми ладошками. И в ту минуту он понял, что больше ему не продержаться, ибо жираф в его нижнем белье не только вытянул шею, но и разинул слюнявый рот.

– А не махнуть ли нам к вам? – спросил он, весело подмигнув.

Девушка согласилась и радостно приклеилась к бывшему гению богатыми губками, выдавив из них вишнёвого соку.

Затем они рухнули в кровать, и блондинка подставила гению свою промежность для ознакомления. Промежность оказалась вполне стандартной, но возбуждение и пробуждённое им воображение были столь огромными, что и промежность, и ляжки, и колыхавшиеся полушария крупных грудей казались в ту ночь просто сказочными.

И вот два куска мяса слепились в спазмах взаимообразного экстаза. Судороги выдавливали из них стоны и крики. Рычали звери. Текли слюни голодных хищников. Тикали часы, отсчитывая отведённые судьбой минуты наслаждения.

– Великое таинство природы – наша с тобой любовь! – шептал он ей на ухо и вталкивал между её ног своё тело. Она аппетитно заглатывала всё, что в неё влезало. Она была счастлива и, глядя в потолок, тихонько нашёптывала его юношеские стихи, которые почему–то запомнила с первого раза.

Великое постижение единства. Великое забытье. Великое неумение.

Затем был отдых, а после него – глубокий сон удовлетворённых людей.

Когда она открыла глаза, уже рассвело. Утро играло с ажурной занавеской, колыхало её прохладой. Рядом лежал он. Сильный. Знающий. Нужный ей. Они должны быть вместе, решила она, ведь они так подходят друг другу. Он станет ей верным мужем. Она родит ему детей. Потянется бесконечная счастливая жизнь.

Она радостно посмотрела на него. Как он может спать в такой день? Как он может быть так спокоен, когда она увидела его и её счастье? Как он может спать, когда она не спит и жаждет его?

Она потрясла его за плечо:

– Дорогой мой, любимый, проснись…

Но он не просыпался.

Не желал пробуждаться. Или не мог. Он заплутал в мёртвом сне и не искал выхода оттуда. Возможно, он наткнулся там на давно отброшенные мысли о таланте, и они опять заворожили его, спутали по рукам и ногам, пожрали его легкодоступное сердце и превратили его в пористую кровавую мякоть, похожую на губку.