Текст книги "Глаголь над Балтикой (СИ)"

Автор книги: Андрей Колобов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 33 страниц)

– Прекратите, Алексей Павлович! Дайте мне, Вы же не артиллерист!  – крикнул едва ли не в ухо Еникееву мичман, и попытался схватить того за рукав. Но лейтенант отмахнулся, не глядя, да так что угодил ребром ладони Николаю прямо поперек губ. В ушах зазвенело, зашитая вчера рана полыхнула огнем, и Николай со стоном привалился к переборке, в который раз почувствовав соль крови на языке.

Однако матрос его узнал

– Вашсковородь, это же мичман Маштаков из четвертой башни! – крикнул он. Но лейтенант, дико сверкая белками налитых кровью глаз, не слышал сейчас никого. Тогда матрос, отложив снаряд в сторону, схватил офицера за руки.

– Кто?! Запорю, сволочь!!! – взвыл Еникеев, завернув тираду, от которой покраснел бы и пьяный боцман. Однако взгляд его постепенно очистился.

– Маштаков, это Вы? Что с Вами? – и, уже обращаясь к матросу:

– Да все я уже, все, отпусти.

– А Вы, вашсковородь, обратно драться не начнете? – с сомнением спросил матрос.

– Господи, Николай, это я Вас так, что ли?!!  – ужаснулся наконец-то пришедший в себя лейтенант:

Мутные пятна, застилающие взор мичмана как раз разошлись настолько, что он вновь начал различать вещи вокруг себя. Теперь ему досаждали только маленькие сверкающие звездочки, крутящие невообразимый хоровод перед глазами, но это было терпимо, и Николай улыбнулся:

– Руку мне сломали японцы, если Вы об этом – и едва ли не впервые за все время знакомства увидел одобрение и сочувствие в глазах князя.

– Вы можете наводить, мичман? Не могу прибить гада, вроде и рядом, а не возьмешь, так и крутится, макака склизкая!

Николай встал к орудию.

А дальше все было совсем плохо и зыбко. От грохота выстрелов и жуткой вони голова вскоре совсем разболелась и шла кругом, но Николай наводил и стрелял.  Быть может, он даже попал в кого-то, но ручаться не стал бы. А потом броненосец сильно тряхнуло и пол резко ушел из-под подкосившихся ног. Пушка, до этого верно служившая мичману, вдруг встала на дыбы и со страшной силой ударила стальным казенником поперек груди. От такого афронта Николай совсем растерялся и утонул в серой хмари беспамятства, однако сквозь проблески сознания чувствовал, что его куда-то волокут. Он плавал в океане блаженства, и ему было изумительно хорошо, но потом резкий и мокрый холод вырвал его из прельстительного ничегонеделания. Броненосец куда-то исчез, Николай лежал посреди моря на здоровенном куске древесины. Князь, кажется, держался за импровизированный плотик, на котором дрейфовал сейчас мичман, потому как совсем рядом от лица Маштакова из воды торчала голова Еникеева. Николай от всего сердца улыбнулся этой голове и вновь погрузился в забытье.

Разбудила его встряска и фонтан обрушившейся на него воды. Наверное, где-то неподалеку упал снаряд, а может и что другое случилось, кто знает? К счастью, мичмана не сбросило с плотика, а вот с Еникеевым дело было плохо: глаза князя закатились, руки разжались, а голова, бессильно лежащая на бревне около локтя Николая, на его глазах соскальзывала в пучину. Почему-то этого ни за что нельзя было допустить, и Николай изо всех сил ухватил воротник лейтенанта. Так их и подобрали японцы – раненный, лежащий на обгорелом куске шлюпки мичман, в полузабытьи сжимающий здоровой рукой ворот своего оглушенного товарища.

Кроме них двоих с "Бородино" не спасся никто.

Это известие надолго ввергло мичмана в самую черную меланхолию. Николай выбрал судьбу морского офицера, прекрасно зная о том, что ему, быть может, не суждено умереть от старости. Костлявая подстерегает офицера в бою, да и безо всякой войны на море бывает всякое, и все это Николай отлично понимал.

Но, конечно же, юноша не был готов к беспощадной бойне Цусимы. Никому невозможно изготовиться к первому в своей жизни бою, к грохоту орудий и взрывов, визгу осколков, пламени пожаров, истерзанным телам, своей и чужой крови. Первый бой неумолимо делит жизнь на "до" и "после", и души тех, кому посчастливиться пережить его, навечно заклеймены огнем и сталью, что несет война на своих мертвых, изъязвленных гноем крыльях. Это тяжкая ноша и кто-то ломается навсегда, другие же, пройдя горнило первого сражения, становятся настоящими воинами.

Николай не сломался. Горечь разгрома и поражения тяжким грузом давила сердце, но с этим он справился. А вот гибель своего экипажа пережить оказалось намного труднее.

Беспощадная память брала Николая за руку и вела галереями воспоминаний – туда, где из увитых траурными лентами рамок, взыскующе смотрели на него павшие друзья и сослуживцы. Николай не мог ничего забыть. Снова и снова он видел, как хмурит брови его начальник, старший артиллерийский офицер Петр Евгеньевич Завалишин – лейтенант никогда не курил и не одобрял этой привычки, но и не ругал дымящих мичманов, лишь неодобрительно качая головой. Как, гуляя в Камрани, восхищался яркими цветами заморских птиц старший штурман Чайковский 1-ый, и как сверкали его глаза, когда одной из этих милых пташек удалось сделать свое черное дело прямо на эполет Борису Илларионовичу. Как смешно морщил лоб мичман Протасьев, с которым Николай частенько сиживал за чаем и доброй шахматной партией. Как ругал нерадивых старший офицер Макаров 2-ой, и как смешно при этом тряслась его борода.

Все они обрели вечный покой в холодных объятиях чужого моря, найдя свой последний приют во чреве погибшего броненосца. Они стояли крепко и бились до последнего, вписав на скрижали чести свои имена, но никому не возложить цветов на их могилы. Останки броненосца сделались для экипажа склепом и надгробием в вечном сумраке морских глубин, куда нет хода ни пешему, ни конному. Одна лишь пучеглазая рыба проплывет мимо затонувшего корабля, не отличая творение рук человеческих от подводной скалы...

Вскоре по выходе из Либавы, Николай сильно сдружился с поручиком Харитоновым. Что Владимир Георгиевич был всего лишь механиком, от которых воротили нос иные, почитавшие себя белой костью флотские офицеры, на это Николаю, сыну выслужившего офицерский чин моряка, было плевать с высокого клотика. Зато поручик всегда был весел, отличался неуемным оптимизмом и обладал удивительным даром поднимать настроение окружающим, заражая их своею жизненной силой. Они простились незадолго до начала сражения.  Владимир Георгиевич, прямо и чуть насмешливо глядя в глаза мичману, крепко сжал его руку, и цитировал Шекспира, до которого был изрядный охотник:

"Не знаю, встретимся ли мы опять,

Поэтому простимся навсегда,

Прощай же навсегда, навеки, Кассий!

И, если встретимся, то улыбнемся

А нет, – так мы расстались хорошо."

И Николай против воли улыбнулся. А затем они разошлись по боевым постам – Николай отправился в свою башню, а за поручиком захлопнулась дверь машинного отделения –  с тем, чтобы больше уже никогда не открыться. До сих пор Николай отчетливо видел лицо своего друга – круглое, подвижное, всегда улыбчивое чуточку вздернутый нос, карие глаза, в уголках которых словно бы затаилась добрая насмешка.

И даже долгие годы спустя эти воспоминания причиняли мучительную боль. Против своей воли Николай вновь и вновь возвращался к загадке, на которую не будет ответа – как погиб его друг? Мичман не видел последних минут броненосца, в то время он находился в забытьи, но знал по рассказам, что перед тем, как затонуть, корабль перевернулся. Какой непредставимый ад разверзся тогда в машинном и котельных? Николай от всей души желал, чтобы для поручика все закончилось быстро. Но что, если его друг уцелел? Что, если вода не затопила отсеки полностью и уже после того, как броненосец, взметнув тучи ила, упокоился на своем смертном одре, в его недрах остались живые люди? Принять смерть от вражеского снаряда в бою и на своем посту, с честью выполняя свой долг – это одно. Но медленно умирать в холоде и мраке, не имея ни малейшей надежды на спасение, задыхаясь в спертом, сдавленном воздухе полузатопленного отсека?! Николая пробирал озноб, когда он представлял себе, какие трагедии могли твориться среди немногих выживших. Он упрекал и ругал себя за мнительность, но воспоминания и мысли возвращались, причиняя почти физическую боль.

А еще...  В плену Николая не оставляло ощущение потерянности и иллюзорности текущего вокруг него бытия. Мозг отказывался понимать, почему все они: капитаны и лейтенанты, мичманы и поручики, боцманы и кондукторы, простые матросы, все, кого он знал хорошо или видел лишь мельком – почему они теперь там, а он – все еще здесь? Раны мичмана быстро заживали, но он чувствовал себя человеком, опоздавшим на поезд собственной жизни. Его друзья веселятся, играют в "трик-трак" и распивают чаи с коньяком в прекрасных пульмановских вагонах, что везут их в светлое завтра.  А он остался стоять на пустом, продуваемом всеми ветрами перроне, на который никогда больше не заглянет ни один поезд и капли дождя текут по его лицу, а впереди его ничто не ждет. Окруженный призраками прошлого Николай все больше замыкался в себе.

Лейтенант Еникеев, Алексей Павлович некоторое время наблюдал за спасенным им мичманом, который, в свою очередь, спас его и сам. Он вовремя понял, что мертвый броненосец не отпускает юношу и взялся за Николая всерьез, встряхивая и тормоша его, заставляя снова почувствовать вкус к жизни. Это помогло – скорлупа, коею совсем было окуклился Николай дала трещину, мичман вновь почувствовал интерес к жизни. А дальше молодость взяла свое.

Раньше Алексей Павлович совершенно не обращал внимание на Николая – не потому, что мичман был ему чем-то неприятен, а просто потому что не было ему до молодого артиллериста никакого дела. Однако же бой совершенно изменил отношение князя к Николаю, теперь же, когда из всего экипажа уцелели они двое, сам Бог велел им держаться вместе. Узнав Маштакова поближе, князь чувствовал все большую симпатию по отношению к мичману, а Николай нашел в Еникееве умного, начитанного и веселого старшего товарища. Так было положено начало их дружбе, которая не прервалась и после плена, годы только укрепили ее, невзирая на то, что жизнь давно разбросала офицеров по разным кораблям.

Огонек погас, и Николай, тщательно выбив остатки табака из трубки, убрал курительные принадлежности в стол. После встречи на "Баяне" прошло уже три дня, и вчера он снова виделся с Алексеем Павловичем – князь сообщил ему, что условия, время и место дуэли согласованы с секундантами штабс-ротмистра.  Так что сегодня его ждет насыщенный и под завязку наполненный корабельными хлопотами день, а завтра... Завтра в восемь утра они с графом скрестят клинки.

Совершенно неожиданно, предчувствие неминуемой схватки вдруг оформилось в слова, обретя ритм хайку:

"Стократ благородней тот,

Кто не скажет при блеске молнии:

"Вот она наша жизнь!" (стихи Мацуо Басе)

Николай задумчиво пожевал губами, словно пробуя внезапно родившееся трехстишие на вкус. Получилось вроде неплохо... К черту. Стихосложения, воспоминания и нервная дрожь обождут до вечера, а пока – служба! В конце концов, он старший артиллерист мощнейшего линкора, или где?

ГЛАВА 8

Дабы не предаваться нервическому ожиданию неизбежного, Николай с головой нырнул в служебные хлопоты.

Церемония подъема флага завершилась без происшествий, да и откуда бы им взяться? После приборки приступили к занятиям, в этот раз Николай решил приглядеть за подготовкой расчетов противоминной артиллерии. Кавторанг в последнее время уделял все свое внимание главному калибру линкора, но противоминная артиллерия также важна, и манкировать ей ни в коем случае не следовало. Сегодня состоится очередная тренировка-обучение заряжанию палубных орудий, вот и посмотрим...

Тренировать расчеты собирались на верхней палубе и это было замечательно – погоды стояли отличные, светило небесное сияло совершенно нехарактерно для Петербурга, лаская своими лучами истосковавшийся по солнечному свету город. На бирюзовом небе – ни облачка! Легкий ветерок, теплая свежесть, запах моря... В общем, покидать нагретую солнцем палубу решительно не хотелось. Николай степенно, получая нешуточное удовольствие от прогулки на свежем воздухе, отправился на ют линкора, где, собственно, готовились сейчас к тренировке.

Человеку гражданскому такое учение могло бы показаться странным, мол, велика ли наука, суй снаряд в пушку, да стреляй. На самом же деле дело это было чрезвычайно важным и совсем не таким простым, как может показаться неискушенному взгляду. Расчет и орудие в бою должны работать единым механизмом, ошибки и сбои тут недопустимы.

Новейшие противоминные орудия линкора способны забросить свои снаряды на семь с половиной морских миль.  Эсминец может атаковать линкор торпедами с расстояния в милю, от силы полторы. Это значит, что под огнем миноносцу предстоит пройти всего лишь миль шесть-шесть с половиной, а на это ему и четверти часа не понадобится, потому как очень быстроходен. И за такое малое время нужно не только пристреляться по низкому, распластанному над водой силуэту, но еще и разбить вражеский корабль так, чтобы он потерял ход, а лучше бы и вовсе утонул.  А ведь эсминцы не атакуют поодиночке...

Достаточно одному номеру расчета допустить ошибку – собьется ритм, и тогда наводчик, вместо того, чтобы осыпать атакующие миноносцы градом снарядов, будет, кусая губы, дожидаться нерасторопных заряжающих.  А ведь ворочать двадцатидевятикилограммовые снаряды на качающейся палубе – дело непростое, тут можно и покалечиться ненароком, уронив снаряд или случайно подставившись под откат орудия. И не то плохо, что пострадает матрос, хотя и его жалко, конечно, а то, что расчет потеряет пару рук и темп стрельбы замедлится еще сильнее.

Вот поэтому заряжающих гоняют и в хвост, и в гриву, не меньше чем наводчиков. Сперва – индивидуально, отрабатывая с каждым номером правильные движения вплоть до полного осознания и понимания.  Затем приходит черед групповых учений "по приемам", когда каждое действие выполняется по команде кондуктора или офицера. И только когда всякая оплошность исправлена, и матросы до автоматизма отработали заученные движения – тогда расчету разрешается тренировать зарядку орудия от начала и до конца самостоятельно, без подсказок со стороны.

Для тренировок используется специальный прибор. Обычно орудие разряжается выстрелом – а вот если по каким-либо причинам пушку зарядили, а стрелять не стали, то разрядка превращается в танец с шаманским бубном диких северных народов, так как требует времени и специального инструмента. Это значит, что на боевом орудии отрабатывать учение заряжающих невозможно, потому-то и нужно другое приспособление. Казённик, как у обычной пушки, а ствола нет, как только зарядили, так специально приставленный матрос тянет за рычаг – и снаряд вместе с картузом скатываются по желобу вниз. Оттуда матросы несут их обратно к элеватору и можно заряжать прибор по новой. И можно как следует гонять расчеты, требуя от них выполнения паспортных семи заряжаний в минуту, а то и более.

Два таких прибора установили сейчас на палубе и готовили их к работе. Подошедший на ют Николай наблюдал, как седоусый кондуктор расчерчивал мелом на палубе положения ног расчетов при всякой команде – так и самому матросу и проверяющему сразу видно, правильно выполняется упражнение или нет.  В нескольких метрах от "орудий" организовали "элеватор", попросту уложив на палубу учебные снаряды с картузами.

Затем около выстроились первые расчеты, по пять человек. Остальные толпились вокруг, ожидая своей очереди. Индивидуальную подготовку прошли все, сейчас же предстояло обучение "по приемам".

По команде кондуктора "Товсь!" матросы заняли свои места. Замочный, чистоту ладоней которого заранее проверил кондуктор, замер в полушаге от орудия. Его правая рука зависла над рукоятью затвора, а левой он извлек из специального своего пояса снарядную трубку, держа ее как сигарету меж пальцев. Николай сразу отметил ошибку – трубку полагалось держать не двумя, а тремя пальцами, большой палец должен придерживать ее за поддон. Кондуктор открыл было рот, но матрос сообразил сам и поправился.

Снарядная трубка – штука тонкая, грязи не терпит, потому и важна чистота рук, а поскольку в бою заляпаться недолго, из кармана замочного торчит ветошь. Все по уставу.

Прибойничный стоит напротив казенника, на левой ладони – рукавица двойной парусины. В руках –  металлическая палка-прибойник, которую он держит двумя руками наподобие швабры, опустив ее обитым кожей утолщением-клоцем на палубу. Против замочного, по другую сторону казенника и лицом к нему стоит снарядный. Второй снарядный, во всем копируя первого, стоит от него в шаге позади. Картузные замерли рядом со своими снарядными, только что не соприкасаясь локтями, все было правильно.

Николай видел, как дернулся кадык первого снарядного... волнуется матрос.

Ничего, со временем выпестуем орлов и из зайцев.

 – К заряду!

 Замочный опускает правую руку на рукоять затвора и открывает его, левой рукой тут же вкладывает трубку и немедленно достает с пояса новую. Первый снарядный и первый картузный делают шаг вперед, а прибойничный поднимает свою палку-прибойник, держа ее теперь горизонтально, на уровне затвора.

– Снаряд, раз!

Первый снарядный вкладывает снаряд в казенник и сейчас же отступает полшага назад, а его картузный делает левой ногой выпад в полтора шага к тому месту, где только что стоял первый снарядный. Правая нога остается на месте, так что картузный слегка похож на фехтовальщика, пытающегося нанести укол. Прибойничный прикладывает клоц ко дну снаряда и сильным толчком левой руки вгоняет снаряд вглубь.

– Снаряд, два!

Первый снарядный делает еще шаг назад, и уходит за следующим снарядом. Картузный подтягивает правую ногу и замирает у разверстого замка, а прибойничный принимает первоначальное положение, вновь опустив клоц на палубу.

– Картуз!

Картузный вкладывает заряд и уходит влево.

– Замок!

Замочный закрывает замок и вскинув правую руку, кричит:

 – Товсь!!!

– Выстрел! – отвечает ему кондуктор.

Тут второй снарядный и его зарядный, простоявшие соляными столбами все предыдущее действо, наконец-то приходят в движение и синхронно делают шаг вперед, занимая место первого снарядного и его картузного перед началом упражнения. Как раз в это время возвращаются первые снарядный с картузным, и встают позади них... Матрос у прибора дергает рычаг, и учебный снаряд вместе с зарядом скатываются вниз, все готово к повторению упражнения, и вновь звучит команда кондуктора:

– К заряду!

И все повторяется снова и снова, пока расчет не произведет двадцать заряжаний, после этого на его место становятся новый – всего на линкоре шестнадцать стодвадцатимиллиметровых орудий, так что через каждый прибор следовало прогнать по восемь расчетов.

В целом Николай остался доволен увиденным – конечно же были ошибки и промахи, ну так на то и учения... Видно было что лейтенанты поработали не за страх, а за совесть, откровенных неумех среди матросов не было. И организация учения также заслуживала похвалы – кондукторы бдительны, не пропускали ничего, где соленым присловьем, а где и личным примером показывая матросам что они делают не так и как надо делать правильно.

Николай любил наблюдать за тренировками расчетов, любил смотреть, как неумехи-новички постепенно обретают отточенную грацию профессионалов. В этом деле не нужно спешить, зато важно видеть каждую погрешность, и не лениться останавливать процесс, объясняя не только проштрафившемуся матросу, но и всему расчету причины ошибки. И тогда, в настоящем бою, матросу некогда будет бояться, тело все сделает само, повторяя отработанные до автоматизма движения. Расчет орудия, действуя слажено и четко, станет настоящим конвейером смерти.

Против собственной воли Николай вспомнил юного мичмана из четвертой шестидюймовой башни броненосца "Бородино". Он бы очень напуган, чего уж там, поджилки тряслись от страха, но все же вбитое морским корпусом и тренировками умение превозмогало ужас битвы – мичман действовал, не задумываясь, и действовал верно. Так что пусть потеют расчеты, бой все окупит сторицей.

Учение закончилось, а там уже просвистали к вину. Николай не отказал себе в удовольствии вновь прогуляться по огромной, почти двухсотметровой палубе линкора и с ленцой наблюдал, как на баке организовалась матросская очередь за водкой. Вот и старший баталер – шагает важно и чинно, будто поп во время крестного хода. За ним бережно, словно икону, несут ендову "столового вина", Проголодавшиеся матросы прямо таки пьют его глазами, и Николай про себя хмыкнул – мало какой образ Николая Чудотворца или Божьей Матери удостаивался такого пристального внимания. Впрочем, что тут удивительного? Матросский завтрак – это чай, да хлеб с маслом, червячка, конечно, заморишь, но пуза не набьешь, а ведь после завтрака уже шесть часов прошло.

Ну а после чарки – обед, кормили на "Севастополе", как и на всем российском императорском флоте хорошо и сытно. Николай взял себе за правило иной раз заходить в кубрики в обеденное время, когда на металлических, покрытых линолеумом столах жизнеутверждающе возвышались баки с наваристым борщом. Суп был великолепен, ложка в нем замирала по стойке "смирно", словно наказанный матрос под винтовкой на шкафуте.  Груды выловленного из борща мяса ожидали своей очереди на заляпанным жиром столах. Тарелок и вилок матросам не полагалось, ели ложками из общего котла, к мясу же приступали по команде бачковых: "По мясам", предварительно порезав его складными ножами. Николай неоднократно убеждался в том, что баталеры и коки линкора дело свое знают туго и исполняют на совесть. Казенных харчей хватало на всех с преизлихом.

Но в этот раз кавторанг не пошел в кубрики с инспекцией – воспоминания о наваристом матросском борще пробудили чувство голода, да и нехорошо было бы опаздывать к столу в такой день.

Войдя в кают-кампанию, кавторанг обнаружил, что прибыл в числе последних. Офицеры линейного корабля, с комфортом расположились на диванах и креслах, расставленных вдоль стен, или стояли около, образовав небольшие кружки по интересам. Впрочем, иерархия просматривалась и тут –  мичманы тяготели к мичманам, лейтенанты образовали отдельное собрание прямо под гобеленом, изображавшим героический прорыв броненосца "Севастополь", в честь которого линкор и унаследовал свое овеянное славой имя. Старшие офицеры стояли чуть поодаль. В этом не нужно было усматривать особенности этикета, никто не помешал бы мичману присоединиться к лейтенантам, но равенство в звании в большинстве случаев означало и примерное равенство в возрасте, да и по интересам.   Слова многих разговоров сливались в негромкий гул, изредка прерываемый тихим смехом, когда кто-нибудь отпускал удачную шутку или каламбур.

Почти три десятка офицеров оставляли, тем не менее, еще немало свободного места. Посередине кают-компании расположился огромный стол, покрытый белоснежной скатертью, накрахмаленной и выглаженной столь тщательно, что ее краями, наверное, можно было бы резать краюху хлеба. Впрочем, из-за обилия закусок и напитков, цвет скатерти было не так-то просто различить.

Дверь распахнулась, пропустив старшего офицера "Севастополя", капитана второго ранга Беседина Александра Васильевича. Невысокий, но пухлый, с розовыми кругленькими щечками кавторанг важно прошествовал к центру кают-компании.

– Господа офицеры, прошу к столу! –  произнес он басом, какового вряд ли можно было бы ожидать от человека, более всего напоминавшего своим видом чистенького, толстенького поросеночка.

Все тут же пришло в движение – вестовые ринулись выдвигать отделанные черной кожей стулья, офицеры занимали свои места. Отец Филарет, перед тем как воссесть напротив старшего офицера размашисто перекрестил трапезу. Николай, в который уже раз возблагодарил Господа за то, что его место располагалось по другую сторону стола от батюшки – тот был чрезвычайно велик телом, настолько, что широкоплечий кавторанг решительно терялся на фоне его рясы, но кроме того обладал необычной и даже удивительной порывистостью движений. Вот и сейчас резкий замах его здоровенной руки, осеняющей крестом ломившийся закусками стол, заставил стоявшего рядом штурмана отшатнуться, прикрывая рукой голову в шутливом ужасе.

Николай не считал нужным распространяться о своей дуэли, рассказав о ней только тем, кому по службе положено было знать о его обстоятельствах – старшему офицеру и командиру корабля. Однако же сейчас выяснилось, что кают-компания в курсе происходящего.

Беседин встал, с рюмкой водки в толстеньких пальцах.

– Прошу внимания, господа! Совсем недавно на наш линейный корабль прибыл новый старший артиллерийский офицер, капитан второго ранга Николай Филиппович Маштаков, и я имел честь представить его кают-кампании. Хотя времени прошло совсем немного, уверен, многие из нас успели узнать его с самой лучшей стороны. Кипучая энергия, с которой Николай Филиппович взялся за столь непростое дело, как артиллерия новейшего дредноута, снискала ему большое уважение. Все мы наслышаны о военных заслугах Николая Филипповича, не сомневаюсь, что наши лейтенанты горды возможностью обучаться под наставлением кавалера ордена Святого Георгия... Николай Филиппович встречал любые превратности судьбы с присущим ему достоинством, как-то и должно русскому морскому офицеру. Завтра Николаю Филипповичу предстоит защищать честь российского императорского флота еще раз, так давайте же пожелаем ему удачи!

Скрипнули отодвигаемые стулья, офицеры встали. Николай оказался в самом центре внимания, все взгляды сейчас скрестились на нем. Это было для него несколько неожиданно, так что кавторанг почувствовал легкий прилив крови к щекам.

Сразу после обеда Беседин попросил Николая задержаться, тут же к ним подошел главный штурман, Виктор Сергеевич Дьяченков 2-ой.

– Простите за нескромный вопрос, Николай Филиппович, но где Вы собираетесь провести ночь сегодня? – ласково обратился к кавторангу Беседин.

– Это не секрет. Я полагал сегодня вечером покинуть корабль и переночевать в гостинице, – отвечал Николай и тут в разговор вступил Виктор Сергеевич:

– Николай Филиппович, но стоит ли Вам тратить время на какие-то гостиницы? Насколько я слышал, дело будет решаться в Лесном парке, и так уж вышло, что как раз неподалеку от него я снимаю квартиру. О нет, прошу Вас, не качайте головой – я холостяк, к тому же сегодня остаюсь на корабле, и Вы нисколечко меня не стесните. Прошу Вас, не откажите! – произнес Дьяченков протягивая связку ключей кавторангу. Николаю не оставалось ничего иного, как только поблагодарить сослуживца за проявленную заботу.

Затем слово вновь взял Александр Васильевич:

– Николай Филиппович, по соглашению с командиром корабля я готов предоставить Вам катер прямо сейчас, с тем, чтобы Вы могли бы как следует отдохнуть перед завтрашним днем. Дела подождут – ведь куда важнее, чтобы завтра Вы вернулись к исполнению своих обязанностей, чем все, что Вы успеете сделать сегодня!

Но от этого кавторанг попробовал отказаться:

– Позвольте поблагодарить Вас, Александр Васильевич, но я бы предпочел остаться до вечера на линкоре. Усталости я не чувствую, а чем же мне будет заняться в четырех стенах? Я лучше за своими присмотрю, как раз неплохо было бы с дальномерщиками повозиться.

Однако Беседин был неумолим:

– Дорогой Николай Филиппович, но ведь времени-то у Вас остается совсем немного! Пока отвезет Вас катер, пока из Кронштадта доберетесь до квартиры Виктора Сергеевича, а это не ближний свет, пока поужинаете, а ведь перед завтрашним Вам нужно лечь пораньше и выспаться как следует. Так что откладывать до вечера не надо. Ну а если Вы собираетесь еще возражать, тогда извольте рассматривать мое предложение как приказ, и немедленно приступайте к исполнению, не щадя живота своего, в точности, как Морским Уставом предписывается!

Смеющийся Николай в знак капитуляции поднял ладони вверх:

– Ну, если это приказ, тогда конечно, буду исполнять.

– Только зайдите перед отъездом к командиру, Николай Филиппович, он обязательно хотел Вас видеть.

ГЛАВА 9

Николай поднялся затемно, а его верный Кузяков похоже и вовсе не ложился. Завтракать кавторанг не стал – не хотелось, да и не дело это, принимать пищу перед сабельным поединком. Раны в живот чрезвычайно опасны сами по себе, но иногда есть шанс на излечение, а вот если кишечник полон еды, тут дорога одна – в землю. Предки это знали, потому и старались рубиться натощак.

Медленно текут минуты. Страха нет, хотя внизу живота ворочается что-то холодное, но тело и сознание охвачены удивительной и какой-то даже радостной легкостью. Каждый цвет удивительно ярок, каждый вкус – насыщен, а запах – отчетлив. Николай понимал, что все, что он видит и чувствует сегодня, вполне возможно происходит для него в последний раз, и потому впитывал происходящее вокруг, спеша насладиться отпущенным ему бытием. Каждая мелочь имеет значение – взгляд выхватывал такое, на что в обычной жизни никогда не обращаешь внимания. Жить здесь и сейчас, находя удовольствие в каждом мгновении своего земного существования – как же это прекрасно!

Теплая вода, мягкая белоснежная пена, ласковое прикосновение острейшей бритвы к коже – что бы ни случилось, офицер российского императорского флота должен выглядеть безукоризненно. Затем пришел черед одежды. Николай решил, что слишком много чести будет штабс-ротмистру, чтобы надевать ради него парадную форму и ограничился обыкновенной береговой строевой. Но и она, стараниями Кузякова выглядела великолепно.

Рубашка с манжетами такой белизны, что хочется отвести взгляд на что-то менее яркое. Брюки черного сукна, отглаженные до совершенства, что, если бы уронить на них наилегчайшее пуховое перышко, так оно, того и гляди распадется надвое, словно упало не на брючную стрелку, а на лезвие лучшей дамасской стали.  Черный китель с золотыми пуговицами и золотой же вязью по стоячему воротничку, такой же черным ремень с золотой пряжкой. На плечах – желтые погоны с двумя черными полосами и тремя пятиконечными звездами. На золоте пуговиц – якоря, на золоте ременной пряжки – двухглавый орел. Черные туфли и черная же фуражка. Все – в идеальном состоянии, словно костюм еще даже не выносили из ателье, ни пылинки, ни соринки...

И, конечно же, сабля, с белым темляком. Парадная – для дуэли она не годится, оружие, которым собирается сражаться кавторанг, он повезет с собой.

Николаю вспомнился разговор с князем.

– Я понимаю, Алексей, что раз уж граф у нас оскорбленный действием, условия дуэли назначит он. Но вот о чем я тебя очень прошу: присмотрись, прояви дипломатию и попробуй уговорить его на два условия. Первое – чтобы дуэль велась неподвижно. А второе – на собственном оружии.