Текст книги "Глаголь над Балтикой (СИ)"

Автор книги: Андрей Колобов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 33 страниц)

Были пущены лайбы – цель более сложная, нежели щит, уже хотя бы потому, что на лайбе поднят и зарифлен парус, так что она не стоит на месте, а движется, покорная воле ветров и волн. А затем, в подступающих сумерках, когда паруса подвижных мишеней уже терялись на фоне темнеющего неба, первая бригада линкоров ударила по ним с семи с половиной миль – и в какие-то четверть часа раскатала обе лайбы по бревнышку. При том, что стреляли отнюдь не боевыми снарядами со взрывчаткой, а учебными болванками.

 – М-да, господа – только и сказал, опуская бинокль, командир "Севастополя" Бестужев-Рюмин. Вот так. Вроде бы и не упрекает никто, да и не заслужил и сам отлично об этом знаешь, но все равно чувствуешь себя проштрафившимся первогодком-гардемарином. Умеет адмирал давить на психику, ох умеет, размышлял Николай, не сомневаясь, что его коллега с "Гангута" сейчас скрипит зубами точно так же, как и он сам.

Но на этом веселье только начиналось.

Кавторанг чувствовал себя белкой в колесе, засунутом внутрь сумасшедшего калейдоскопа. Стрельбы противоминной артиллерией и снова – стволиковые стрельбы главным калибром, отработка эволюций в строю, отражение атак миноносцев, затем – заскочили в Гельсинки, в темпе приняли уголь – и всей эскадрой в Балтику. Сперва ходили вдоль шведских берегов, причем миноносцы отрабатывали минирование и поиск транспортов неприятеля. В итоге нашли "Дристигхетен" и "Тор" – шведы не утерпели и вывели пару броненосцев береговой обороны, посмотреть, чего это русские чудят. Потом двинули главными силами к Килю, но подходить не стали, вновь отрабатывали пиратство и минирование вражьих вод из-под прикрытия линейных бригад. Затем развернулись обратно, имея задачей уклониться от специально оттянутых назад крейсеров, а крейсерам, соответственно, адмирал приказал во что бы то ни стало разыскать линейные силы... В общем, веселились вовсю, так что, когда вернулись в Гельсинки, господа офицеры буквально валились с ног. Дошло до того, что известный выпивоха и жуир лейтенант Евсеев, обыкновенно пышущий здоровьем, а ныне имеющий иссиня-бледный вид, страшно вращая налитыми кровью от недосыпа глазами, отказался даже от увольнительной, заявив, что всем благам мира предпочитает койку в каюте на двое суток. Сутки отсыпался, потом все же передумал и уехал на берег.

В такой суматохе мучиться амурами приходилось на бегу, что оказало на Николая самое целительное воздействие. Плохо бывало только ночами, когда он, в размышлениях о бывшей своей мечте иной раз не мог уснуть, но и тут адмирал входил в положение кавторанга, регулярно устраивая ночные тревоги...

И – приглашение Ольги на пикник, которое было доставлено ему почтовым катером, подвалившим сразу же после того как могучий линкор, замер на рейде. Ольга сама была в числе приглашенных, но просила Николая сопровождать ее – "Баян" еще не вернулся из Кронштадта и потому князь отсутствовал, о чем Николай изрядно сожалел. Не в том размышлении, чтобы изливать душу лучшему другу, но хлещущее через край жизнелюбие и превосходное чувство юмора Алексея было бы сейчас несомненно кстати.

Впрочем, здесь и в отсутствие князя веселья было предостаточно. Присоединившийся к обществу кавторанг как раз успел к началу анекдота, рассказывал полноватый господин, которого Николай не имел чести знать. А тот, постоянно поправляя съезжающий на затылок котелок, и, словно бы дирижируя самому себе тросточкой, зажатой в короткопалом и изрядно волосатом кулаке, жизнерадостно излагал, пародируя уличного зазывалу:

– Какой же русский не любит быстрой езды? Автомобили "Руссо-Балт", сделано в России! Скорость – сорок верст в час с гаком! А теперь – и с тормозами!

Мужчины посмеивались, но женское внимание поглотил предстоящий визит французского президента в Санкт-Петербург:

–   Ох, Вы даже не представляете, что творится в ожидании прибытия этого Пуанкаре! Перед самым отъездом из Петербурга я заглянула к мадемуазель Жюли, думала о новой шляпке – Боги! Какие шляпки?! Все фасоны совершенно новые, последняя французская мода, ателье буквально завалены заказами...

– Неужто опять что-то от эмансипаток?

– Нет, что Вы, милая Анастасия, настолько далеко не зашло, но...

– А жаль...

– Дамы, ну это уже просто неприлично!  Конечно новые панье, "танго" со шнуровкой ...

Разговор уходил в совершенно недоступные мужскому уму эмпиреи парижских мод, да кавторанг особо и не вслушиваться. Узкая, затянутая элегантной перчаткой ладошка легла ему на предплечье. Ольга, конечно, кто же еще.

– Дорогой мой Николай, что-то Вы сегодня чрезвычайно задумчивы. А Вы слышали новость? Через неделю к нам на гастроли прибывает Большой театр!

– Да это не новость, а слухи, причем – с изрядной бородой, артистов Большого нам обещали еще месяца полтора тому назад! – отозвался полноватый знаток автомобильных анекдотов.

– Уж не знаю, что их задержало, но ручаюсь вам, господа – Большой действительно едет в Гельсинки и будет у нас не позднее, чем дней через десять-двенадцать. Полагаю, что в следующий понедельник газеты дадут сообщение.

– А Наталья Степановна? Ермоленко-Южина? Будет? Божественное, божественное сопрано!

– Как по мне, ее излишне перехваливают, – произнес молодой чернявый господин с небольшими, обильно напомаженными усиками:

– Да, ее голос, безусловно, неплох, но до несравненной Дейши-Сионицкой ей ой как далеко.

– Могу только порадоваться, милостивый государь, что Вы живете не в эпоху Фридриха третьего – с легкой улыбкой отвечал ему высокий, худощавый лейтенант.

– А причем тут Фридрих, сударь?

– Видите ли, сей достойный представитель династии Гогенцоллернов настолько обожал театр, что старался бывать в нем ежедневно и много общался с артистами. И вдруг, в одной из берлинских газет, ему на глаза попадается рассказ "Генриетта, прекрасная певица", вышедший из-под пера некоего господина Рольштаба. В рассказике этом... как бы выразиться... нет-нет, ничего фривольного или крамольного, но скажем так: автор позволил себе НЕ восхититься сценическим искусством певицы Генриетты Зоннтаг, которую кайзер хорошо знал. Из-за этого Фридрих III был настолько расстроен, что следующие несколько дней незадачливому театральному критику пришлось провести в одной из тюремных камер Шпандау...

Николай от души рассмеялся, сделав себе отметку в памяти: надо не забыть раздобыть билет на гастроли Большого.

ГЛАВА 14

Впоследствии кавторанг удивлялся, сколь моментально ощущение незыблемости мира сменилось предчувствием неумолимо накатывающейся войны.  Когда он уходил в море, Гельсинки почивал в блаженной полудреме привычного своего существования и казалось, что благодати не будет конца. Сияли витрины многочисленных магазинчиков, мимо которых прогуливались улыбчивые фрекен в модных шляпках, спешили по своим делам молочницы и зеленщики, задорно выкрикивали новости мальчишки-газетчики. Свежие фрукты и цветы, лежащие на лотках торговцев, полнили воздух летними ароматами, а чистенькие мостовые, под взыскующими взорами дворников с казенными бляхами, казалось, сами стремились стряхнуть с себя привычный городской сор. Весело звенели трамваи, грохоча на поворотах, многие окна стояли распахнутыми настежь, услаждая жильцов теплом и солнцем короткого балтийского лета. Казалось, что только эта реальность незыблема и вечна, а все эти Австро-Венгрии, Сербии, кризисы, гаврилопринципы, эрцгерцоги и прочие Гогенцоллерны настолько призрачны и эфемерны, что существуют только в газетных строчках, надиктованных воспаленной фантазией запойного журналиста. И если даже они на самом деле где-то и есть, то настолько далеко, что никакие их треволнения не могут коснуться мира и покоя Российской Империи.

А затем внезапно, вдруг, все роковым образом изменилось. Теперь уже милые сердцу и радующие взгляд картины привычного бытия казались чем-то невыносимо изящным, хрустальным, настолько утонченным, что не может существовать сколько-нибудь долго, и живет, быть может, свои последние секунды. Оставалось только радоваться каждому такому мгновению, потому что наслаждаться миром осталось совсем чуть-чуть, а затем тяжелый, потемневший от гари и запекшейся крови молот войны грянет в привычную реальность, и она разлетится мириадами звенящих кусочков, оставляя вокруг тебя только грязь, мучения, пламя и смерть.

Для Николая "вдруг" наступило во время визита Пуанкаре в Россию, куда "...истинно-демократический президент, послушный выразитель воли свободного французского народа..." прибывал 20-го июля 1914 года. В сложном церемониале встречи лидера Франции, флоту выпала честь первым приветствовать высокого гостя.

Не то, чтобы Раймонд Пуанкаре жаловал морские круизы, но сухопутный путь лежал через Германию, по территории которой президент Третьей республики путешествовать категорически не желал.  Во исполнение воли первого лица страны, французская эскадра вышла из Дюнкерка 15 июля, держа курс на Балтику –  к Кронштадту и Санкт-Петербургу. Встречать ее к горлу Финского залива вышли наиболее впечатляющие силы российского императорского флота. Могучие дредноуты "Севастополь" и "Гангут", вместе с уже устаревшими, но все же грозно щетинившимися многочисленными орудиями "Андреем Первозванным" и "Императором Павлом I", развернулись строем фронта, салютуя заморским гостям, на фалах взметнулись приветствия.

Не занятые вахтой офицеры кучковались на мостиках, разглядывая и обсуждая французские корабли, а поскольку настроение царило праздничное и оживленное, то и разговоры текли легко и остроумно. Николай со старшим офицером обсуждали достоинства новейших французских дредноутов "Франция" и "Жан Бар", которые, тяжело пыхтя тремя трубами каждый, медленно проходили сейчас вдоль строя русских кораблей, причем на одном из них присутствовал сам Пуанкаре. Стороны сошлись во мнении, что достоинств у иностранных линкоров довольно много... но и недостатков хоть отбавляй.

– А все же нос у этих детищ французского гения мокрый – говорил Беседин:

– Хоть борт и высок, но кто же башни так близко к форштевню ставит? Перетяжелили оконечности, лягушачьи дети, теперь будут воду черпать на любом волнении.

– Это да, плохо, хотя мы и сами крокодилы те еще – борт низковат так что в волны зарываемся не хуже. Зато у них в носовых и кормовых башнях по четыре ствола, так что по носу ему пристреливаться удобнее, чем нам, и по корме, кстати, тоже – отвечал Николай.

– Да и бортовой залп неплох, десять пушек, как у "Кенига" – подхватил Беседин.

– Ну, здесь они намудрили. Конечно, большой плюс французам, что в кои-то веки сделали линкор, похожий на боевой корабль, а не помесь Нотр-Дам-де-Пари с Комеди Франсез, с Эйфелевыми башнями вместо мачт впридачу. Но эта их мода, распихивать орудийные башни по бортам, непонятна: у "Кенига" десять орудий, и все они участвуют в залпе, а у "Франции" как и у нас – двенадцать, но по борту могут стрелять только десять. "Севастополю" бортом пристреливаться быстрее и удобнее, там, где я сделаю три четырехорудийных залпа, французы – только два, хотя и пятиорудийных. К тому же хоть пушки у них и двенадцатидюймовые, но, похоже, послабее наших будут. Нет, Александр Васильевич, выглядит "Жан Бар" импозантно, но один на один я его раскатаю.

– Зато гляньте, как у него противоминная артиллерия над водой высоко – не то, что наши казематы.

– Это да, чего не отнять, того не отнять

– Ссссоюзнички... – прошипел сквозь зубы Дьяченков 2-ой, незаметно присоединившийся к беседующим офицерам.

– А что ж так невесело, Виктор Сергеевич? –  улыбнулся старший офицер

– А то, господа, что война на носу. Полыхнет со дня на день, помяните мое слово. – мрачно пророчествовал старший штурман, убежденный в своих словах много больше, чем Кассандра в падении Трои.

– Что, прямо завтра? Или может, все же до послезавтра дотерпит его австро-венгерское Высокопревосходительство?

– Кабы и послезавтра, так я не возражаю. Тогда немцы заткнут своим хохзеефлотте Балтику как бочку затычкой, и сидеть бы этим...  – Дьяченков резко кивнул в сторону французской эскадры, продолжая:

– Сидеть бы этим всю войну в Гельсинки, и к зиме было бы у нас шесть дредноутов, а не четыре. Да только сейчас еще не начнут, вот уползет Пуанкаре в свой Париж, тогда...

– Экие Вы, штурмана, пессимисты – улыбнулся Беседин:

– Я, почитай, с 1908 года только и слышу: "Война! Война на носу! Никак не позднее, чем со следующего понедельника!". Оно вроде и верно, если на международную обстановку посмотреть: то в Европе кризис, то турки с греками резаться начинают, или еще что случается такое, что перестаешь ночами спать в ожидании генеральной баталии. А на деле – пшик, побурлило и успокоилось, и что сейчас будет – никто не знает.

– Кое-кто все же знает – пробурчал слегка уязвленный Виктор Сергеевич:

– Точно Вам говорю: не зря, не просто так Пуанкаре к нам засобирался, не на блины с малиновым вареньем он к нам едет. Будет он Государю Императору о союзническом договоре напоминать, убедиться хочет, что Россия-матушка от слова своего не отступится. А раз не через послов, сам заявился – значит, совсем припекло и со дня на день начнется.

– А Вы, Николай Филиппович, что скажете? – пожал плечами, теряя интерес к теме Беседин

– Я бы на месте немцев подождал еще пару недель, перед тем как начинать – задумчиво ответил кавторанг.

– А почему именно две недели? – удивленно воззрился на него Виктор Сергеевич, а Александр Васильевич тонко улыбнулся, предвкушая потеху.

– Дело в том, что буквально вчера, я с огромнейшим трудом раздобыл билет в Финский национальный, на гастроли Большого театра. Тридцатого июля они дают "Князя Игоря", и, доложу я Вам, со стороны кайзера было бы величайшим свинством начинать войну раньше этого срока. Потому как если объявят мобилизацию, то на оперу я наверняка не попаду – пряча улыбку в усы закончил Николай.

–Вам все шуточки! – взъярился Дьяченков:

– Да Вы хоть знаете... Вы знаете, что завтра Государь Император объявит о досрочном выпуске военных училищ?! Вы понимаете, что это означает?!

– Господи, да если сам Государь объявит об это завтра, откуда ж Вам сегодня об этом известно? – развеселился Беседин, но Маштакову вдруг стало совсем не до смеха. Он помнил: то ли дядя, то ли двоюродный брат Виктора Сергеевича занимал высокий пост в одном из кавалерийских училищ и если им что-то такое сообщили, пускай неофициально, на ушко, то...

То дела действительно плохи, потому что досрочный выпуск означает лишь одно – армия разворачивается во всю мощь, до отказа напитывая свои корпуса ротами и батальонами. Это, конечно, еще не мобилизация, но даже серьезнее – мобилизованного крестьянина, случись что, можно отправить домой, он только рад будет, но вот офицера, пусть и недоучившегося, обратно в юнкера не загонишь. И если ТАМ приняли такое решение... значит, дела обстоят куда хуже, чем казалось Николаю. Много хуже.

Старший штурман, бросив исполненный яростного негодования взгляд на обоих офицеров, развернулся и с четкостью, сделавшей честь любому кавалергарду, быстрыми шагами направился к трапу. Так что, когда Николай поднял глаза, Дьяченкова уже и свет простыл и даже рассерженный стук его каблуков уже затих в отдалении.

– О чем задумались, Николай Филиппович? – улыбаясь, спросил Беседин кавторанга

– Все больше о высоком. Если война с германцем действительно начнется, то рейнское к обеду, как я понимаю, подавать перестанут?

Но настроение было испорчено и Николай, откланявшись, оставил старшего офицера в одиночестве. А к вечеру того же дня в глубине души окрепла уверенность, что Дьяченков прав и война неизбежна.

Впрочем, от этого на "Князя" хотелось еще сильнее – предчувствие скорого перехода к военным будням требовало взять от последних мирных дней по максимуму. Николаю с большим трудом удалось раздобыть билет, но он не был уверен в том, что эта мелованная, плотная и пахнущая типографской краской бумажка гарантирует ему участие в столь замечательном событии культурной жизни Гельсингфорса. И не в кайзере было дело – командующий Балтийским флотом, Николай Оттович фон Эссен, хотя и сбавил слегка обороты в деле подготовки экипажей, но все же продолжал гонять вверенное его попечению войско до седьмого пота. Кто мог знать заранее, что придет в голову озорному старику к следующей субботе? В обычное время на флоте стремились выполнять все положенное с понедельника по пятницу, чтобы дать офицерам и нижним чинам проводить субботу и воскресение в увольнительных, хотя случалось по-всякому. Теперь же строить планы на будущий отдых стало и вовсе затруднительно.

День за днем проходили в напряженных тренировках и сборах – маски были сброшены, никто уже не сомневался в том, что флот готовится к войне. Моряки с дрожью вспоминали позор Порт-Артура, когда японские миноносцы в первую ночь войны обрушились на беспечную русскую эскадру, повредив лучшие ее корабли. Такого больше не должно было повториться, и потому к грядущим перипетиям готовились все и повсеместно. Минные заградители принимали в свои бездонные чрева сотни и сотни черных рогатых шаров, коими будет перекрыто горло Финского залива от Порккалла-Уд до самого Наргена. На этой минной позиции, именуемой "Центральной" линкоры Балтфлота должны будут встретить врага, если тот рискнет бросить свои эскадры на прорыв к столице Российской Империи. Но одной только ею дело не ограничивалось: подводная паутина невидимых глазу минных линий должна была увязать острова Моонзунда в единую, неприступную крепость. И она не останется без гарнизона: на Эзель и раньше постоянно базировались "Апраксин" с "Сенявиным" да дивизион старых миноносцев, но сейчас туда же ушли обе бригады старых крейсеров, включая "Баян" князя Еникеева. Вообще-то база на Эзеле имела все необходимые запасы для этих кораблей, но для того, чтобы не транжирить их раньше времени крейсера грузились углем и снарядами в Гельсинки и Ревеле, так что Николай к большой своей радости смог повидаться со старым другом.

А вот Либаву решено было оставить – слишком далеко от главных сил оказалась эта передовая база русского флота, слишком слаба была ее оборона, а значит – слишком легко немцы могли бы отрезать и разбить находящиеся в ней корабли. Их исход Маштаков наблюдал самолично: легкий бриз ласково перебирал фалы "Севастополя" и "Гангута", вышедших немного поманеврировать недалеко от Моонзунда, когда на горизонте показалась "Анадырь" – база подводных лодок, медленно ползущая из Либавы ко входу в Рижский залив. А спустя четверть часа стали заметны приземистые, сливающиеся с волной силуэты подводных лодок, следующих за своей базой... Кавторанг и рад был бы сказать: "как котята за кошкой", но в грязноватой и кургузой "Анадыри" не было ни грана изящества и чистоплотности, свойственных семейству кошачих, так что на ум пришло: "как поросята за хрюшкой".

А самое главное – под конец месяца на рейд Гельсингфорса пришли долгожданные "Петропавловск" и "Полтава". Конечно, до готовности к походу и бою им было совсем далеко, и при самом интенсивном обучении дредноуты обретут боеспособность уже только в следующем, 1915-ом году, но все же, но все же... Зрелище четверки мощнейших линкоров, способных обрушить на неприятеля чудовищную мощь сорока восьми новейших двенадцатидюймовых орудий радовало неимоверно.

Наконец подошло и 30-е июля. Не то, чтобы Николай был таким уж большим поклонником оперы, но нельзя же пропускать гастроли первого театра Империи, а каковы исполнители! Князь Игорь -Хохлов, чей неподражаемый вокал позволял ему исполнять как баритоновые, так и басовые партии и за что сей почтенного маэстро звали не иначе как "поэтом звука", Кончак – Трезвинский, Ярославна – чудная Ермоленко-Южина...

***

Опера полностью поглотила внимание Николая, и когда смолк заключительный хор, кавторанг чувствовал себя изрядно восхищенным и даже слегка растроганным. Но за утолением потребностей души пришло напоминание о потребностях плотских, впрочем, глянув на ассортимент театрального буфета, кавторанг мысленно сморщился. Превосходная степень чувственного наслаждения требовала соответствующих моменту вкусовых ощущений, а тут.... И потому Николай предпочел заглянуть в какой-нибудь ресторанчик, коими богаты примыкающие к набережной улочки Гельсингфорса. Извозчиков уже расхватали, так что пришлось пройтись пешком до трамвая – впрочем, весенняя свежесть напоенного морским ароматами воздуха располагала к прогулке.

И до отхода катера оставалась еще пара часов, когда Маштаков, совершая неторопливый променад по вечерней Эспланаде, созерцал аккуратные витрины многочисленных магазинчиков в поисках подходящего заведения.

А вот и "Кольме Круна"! Или... "Колме Крууна"? Не считая самих финнов, один лишь Аллах способен разобраться в правильном произношении языка страны Суоми, – подумал Маштаков. Кажется, именно этот ресторанчик упоминал Володя Генке, известный эпикуреец и чревоугодник, по попущению Господнему пребывающий в должности вахтенного начальника линкора "Император Павел I".  Впрочем, в вопросах, не касающихся службы, на мнение Генке вполне можно было положиться, а уж в выборе ресторации – особенно. Потому Николай, справедливо рассудив, что от добра бобра не ищут, смело двинулся в сторону скромной черной двери ценного дерева. Однако, дорого стоит такая скромность! Услужливое движение затянутой в белую нитяную перчатку руки швейцара – и дверь распахнулась, пропуская кавторанга внутрь.

Сдав фуражку крепко сбитой светловолосой фрекен, едва заметной в махонькой гардеробной, кавторанг получил взамен округлый бордовый номерок. Спрятав безделицу в карман, Николай, в два шага преодолев небольшой коридорчик, остановился и обвел взглядом открывшийся ему овал обеденного зала.

Он была небольшим, на полтора десятка разместившихся вдоль стены столов, укутанных белоснежными скатертями, на фоне которых черное резное дерево тяжелых стульев выглядело чуть более изящным, чем в действительности. Несколько нешироких круглых колонн белого камня подпирали выгнутый потолок, с которого свисали люстры, украшенные позолоченными финтифлюшками. В центре зала расположился небольшой каменный пруд, наполненный водой, причем в ней плавали красивые разноцветные рыбки. Посреди пруда из вод выступала небольшая гранитная стела, на которой лежала, уронив голову на руки, бронзовая русалка элегантнейших форм. И пруд, и русалка являлись весьма необычным атрибутом для ресторации, и потому Николай невольно задержал на них взгляд, тем более что Генке ни о чем подобном не упоминал.

– О, какие люди! Николай Филиппович, чего же Вы стоите? Давайте же к нам, прошу Вас!, – раздался знакомый, чуть хмельной мужской голос. Кавторанг не сразу вспомнил его обладателя, хотя обращенное к нему лицо было в высшей степени колоритным.

В трех столах от Николая расположился по медвежьи огромный в плечах и весьма грузный мужчина лет сорока или чуть-чуть за сорок.  Его широкое круглое лицо обрамляли настолько крупные и густые бакенбарды, что один только взгляд на них пробуждал мысли об африканских джунглях. Все в нем было велико – руки и ноги, более всего подходящие Илье Муромцу, широченные ладони и пальцы, толщиной едва ли не с ножку стула. Черты его лица были правильны и пропорциональны – но, повинуясь общей тенденции, едва ли не вдвое более крупны, нежели у обычного человека. Одни только глаза выбивались из ряда вон – будучи вполне нормальных размеров, но волею Творца помещенные на сию исполинскую физиономию, они выглядели на ней совсем маленькими, и вкупе с несколько обвислыми щеками придавали внешности сего почтенного господина некое сходство с английским бульдогом.

Разумеется, забыть столь колоритную фигуру было решительно невозможно – Маштакову призывно махал рукой старший офицер "Славы".  Вообще говоря, главных офицеров первой линейной дивизии Николай знал в лицо и по имени, но окликнувший его гигант получил назначение не больше месяца тому назад, а до того служил на Черноморском флоте. Они виделись всего лишь один раз, но были представлены друг-другу. Фамилия этого здоровяка... Русанов, кажется. Точно – Русанов, но вот имя-отчество никак не вспоминалось.  Кавторанг шел к ломившемуся от закусок столу, дружелюбно улыбаясь и матеря про себя столь некстати проявившуюся забывчивость. И уже протягивая для рукопожатия руку, тут же скрывшуюся в ковшеобразной ладони окликнувшего его офицера, он наконец-то вспомнил:

– Рад видеть Вас в добром здравии, Всеволод Александрович!

– Присаживайтесь, Николай Филиппович, не побрезгуйте!

Тут только кавторанг обратил внимание, что ужинает Русанов отнюдь не в одиночестве.

– Простите, но не могли бы Вы представить меня?

– О! Прошу прощения. Дорогая, позвольте представить Вам светлое будущее отечественной морской артиллерии, опору и надежу Российского императорского флота, блестящего офицера, могучее плечо которого, надо полагать, в самом ближайшем будущем украсится адмиральскими эполетами... Капитан второго ранга Маштаков Николай Филиппович! Уважаемый Николай Филиппович, представляю Вам умнейшую из прекраснейших властительниц мужских дум – моя нежно любимая сестра – Елена Александровна Русанова!

Николай коротко поклонился молодой женщине, сидевшей напротив артиллериста, и Елена Александровна улыбнулась ему в ответ. Возможно, это была всего лишь дань обычной вежливости, но улыбка получилась куда теплее, чем требует этикет при представлении незнакомого мужчины. Скорее всего так вышло потому, что уголки прекрасных губ госпожи Русановой подрагивали от еле сдерживаемого смеха.

– Очень рада знакомству, Николай Филиппович... Всеволод! Ваши манеры ужасны! Что подумает о нас этот джентльмен? И как же Вы прилюдно осмеливаетесь делать даме столь двусмысленные намеки? Общественное мнение считает, что красавицам ум ни к чему и полагает красивых женщин глупышками, так что назвать меня умнейшей среди них, это вовсе не комплимент! А Вы при этом умудрились еще и намекнуть, что среди красавиц я выделяюсь лишь умом...

Русанов, до того ухмылявшийся во всю ширь, не выдержал и гулко расхохотался.

– Зато уж в остроте языка тебе равных нет, сестрица!

Здесь Николай почел возможным вмешаться:

– Я полагаю, что никому здесь не нанесу обиды, отметив, что никогда не видел, да и не ожидаю встретить женской красоты, среди которой Вы, Елена Васильевна, могли бы выделяться лишь умом. И уж тем более я не рассчитываю встретить женский ум, в сравнении с которым, Вы могли бы отличиться только красотой.

Наградой ему стала еще более теплая, чем в первый раз улыбка, и взгляд огромных, смеющихся глаз цвета яркой, летней листвы.

– Бог ты мой, это же почти белый стих – да еще вот так, экспромтом... Вот видите, Всеволод, как говорят истинные джентльмены? Бедная, бедная Настасья, Вы ей, наверное, никогда ничего подобного в жизни не сказали!  Уверена, Вы только подшучиваете все время, как надо мной сейчас.

Русанов в шутку втянул голову в плечи и закрылся растопыренной кистью, размером с большую суповую тарелку

– Что Вы, что Вы, Елена! У Настасьи Никитичны не забалуешь, она никогда не потерпела бы моего остроумия. Вы только не передавайте ей моих шуток – моя невеста прекрасна, как бутон распустившейся розы, но когда я вижу этот прелестный и нежный цветок с чугунной сковородкой в лепестке, я страшно робею!

– Но что же Вы стоите, Николай Филиппович! Наши с братцем семейные шуточки могут ввести в смущение кого угодно, и мне, право, совсем неудобно, что я заставила Вас все это выслушивать. Пожалуйста, присаживайтесь, а я попытаюсь вспомнить обязанности гостеприимства, – и Николай удостоился третьей улыбки.

За спиной Маштакова уже стоял незамеченный, неслышно подошедший человек, и стоило только Николаю присесть, как на накрахмаленную скатерть перед ним легло отделанное кожей меню. Елена Васильевна продолжала перешучиваться с Русановым, не отвлекая Николая от выбора блюд, и потому кавторанг, глядя одним глазком в меню, рискнул другим глазком внимательнее рассмотреть свою очаровательную собеседницу.

Сидящая напротив него женщина была, пожалуй, чуть старше двадцати лет, и ничего от гигантизма брата не было в ее облике. Вьющиеся каштановые волосы, уложенные в не слишком сложную, но очень элегантную прическу прекрасно гармонировали с огромными зелеными глазами. Аккуратный овал лица, высокие скулы, чуточку курносый нос, пухлые губки...  Быть может, ее внешность и не являлась каноном классической красоты, но госпожа Русанова была, безусловно, очаровательна. Каждый взмах длинных ресниц, каждая улыбка, поворот головы – любое ее движение дышало грацией молодой газели и тем, что искушенные в женской красоте французы называют charme unique

Тут кавторанг наконец осознал, что наслаждаться женским обществом "в один глазок" у него не получилось. Николаю стоило известных усилий заставить себя вернуться к изучению меню, прекратив довольно нагло пялиться на сидящую напротив него даму. Была ли Елена Александровна поглощена разговором с братом, или же предпочла не замечать некоторое отступление от этикета, допущенное Маштаковым – сказать было решительно невозможно.

Николай продиктовал заказ, тихонько распорядившись подать немедля три бокала и бутылку "Клико Демисек", что, безусловно, было немалым расточительством для офицерского жалования, зато полностью соответствовало торжественности момента.  Человек исчез, и почти тут же появился вновь, почтительно неся на серебряном блюде пузатенькую бутылку темного стекла с узнаваемо-желтой этикеткой.

 – "...Вдовы Клико благословенное вино в бутылке мерзлой для поэта на стол тотчас принесено... " – неожиданно продекламировал Всеволод Алекандрович, а когда благородное шампанское, окутавшись белоснежной пеной, заиграло за стеклом бокалов, Николай предложил тост за встречу и знакомство, после чего завязалась обычная в таких случаях, светская беседа.

 – Скажите, Николай Филиппович, как Вы относитесь к оперному пению? – спросила госпожа Елена.

– Вряд ли меня можно назвать истинным ценителем, если Вы об этом, но я с удовольствием слушаю хороших исполнителей, таких, например, как сегодня.

– Так Вы были на "Князе Игоре"? А ведь мы только что оттуда!

– Удивительно! Как же я мог не увидеть Вас?

– О! Мы чуть-чуть опоздали – признаюсь, то была моя вина, хотя я обожаю оперу. А Всеволод, увы, не слишком-то ценит высокое искусство – после третьего действия он и вовсе спрятался в буфет, где и обрел гармонию в обществе пары бутылок Бордо. И мне пришлось приложить немалые усилия, чтобы извлечь оттуда моего несносного братца! Из оперы мы уехали едва ли не первыми – опять же по настоянию этого медведя – ему, видите ли, буфетные закуски на один зуб, и перед отбытием на корабль он желает отобедать по-настоящему! И что было делать? Не могла же я бросить в одиночестве любимого братика!