Текст книги "Глаголь над Балтикой (СИ)"

Автор книги: Андрей Колобов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 33 страниц)

– Да чего вздыхаешь -то? С "Брауншвейгами" один на один бригада могла бы справиться, но с дредноутами...

– А были ли они, дредноуты эти? Ну да, наши балерины поднебесные чего-то там высмотрели и устроили истерику: "Нассау" и "Позен" им, понимаешь, примерещились, не иначе как после третьей чарки "для сугрева в воздухе".

– А если не примерещились?

– Да как же не примерещились? Со слов соколов наших, клювы бы им в хвосты позаворачивать, линкоры хохзеефлотте нам как раз в тыл выходили, от родных пенатов отрезая. Конечно, Старик развернулся домой и почти все наличные крейсера с миноносцами отправил на разведку – и где же эти дредноуты?

– Ну, может и так...

– Да точно тебе говорю, лайбу какую-нибудь за хохзеефлот приняли, только и всего! Да и знаешь, Николай, если уж по правде сказать, хорохорюсь я зря. В самом конце баталии чертов немец так удачно нам залепил, что "Слава" носом села и в скорости узла два потеряла точно.  С таким ходом нам за немцами было уже не угнаться до темноты, а может и совсем уже не угнаться. Час мы их гнали, показали, кто в море хозяин, да и ладно.

– Так чего ж ты мрачный такой, Всеволод?

– А если б мы их догнали, а они нам вломили?

– Тьфу....

– Николай, точно тебе говорю, что-то сгнило в датском королевстве. Мы ведь стреляем как? Или по буксируемому щиту, или по лайбе, но щит волокут от силы на десяти узлах как по струночке, а лайба с зарифленным парусом хоть и плывет по воле ветров, но еще тихоходнее.  А в бою все не так, мы маневрируем на шестнадцати узлах, на героические учебные бои со щитами это ну вот нисколько не похоже. А немцы... они, такое ощущение, всю жизнь только по таким целям и тренировались!

– Так что делать-то? О чем ты говоришь, мне понятно, сам голову ломал, где быстроходную цель для учений взять, но как? Щит быстро не потащишь, и в любом случае тянуть его можно только по прямой, а что еще?

– Вот то-то и оно...

– Ууу, да ты совсем расклеился. Давай ка еще по одной.

– А давай!

После того, как русские повернули "все вдруг", принц Генрих первым делом приступил к выяснению обстоятельств своих кораблей. "Блюхер" был в хорошем состоянии – попадали в него много, но на удивление удачно для немцев, русские снаряды не зацепили ничего серьезного, так что крейсер мог продолжать бой. Увы, "Эльзасу" и "Брауншвейгу" досталось куда значительней. "Брауншвейг" потерял кормовую башню и обе 170-мм башни правого борта, основательно сел кормой и сильно горел, но все же с него сообщали, что броненосец способен к продолжению банкета, а его механик божился, что выжмет не менее 15 узлов. А вот с "Эльзасом" дела обстояли совсем ни к черту. Два русских тяжелых снаряда буквально испарили пару 100-мм бронеплит, прикрывающих носовую оконечность, море хлынуло в обширнейшую пробоину и по трюмам корабля гуляла вода. От средней трубы остался только прокопченый огрызок. Батарейная палуба, где располагались 170-мм орудия представляла собой мартеновскую печь, откуда с грозным воем вырывались протуберанцы ярчайшего пламени. Но самое плохое пришло напоследок: когда эскадры расходились, один из последних русских 305-мм "приветов" угодил аккурат в четырехсантиметровую бронепалубу. Случись это ранее, можно был рассчитывать на рикошет, но с такой дистанции он попросту проломил ее и взорвался, круша все вокруг осколками своего корпуса и палубной брони. Как назло, попал он прямо над переборкой между котельным и машинными, так что досталось и кочегарке и машинам, а поверх всего этого бушевало пламя... Имея два увечных корабля, принц Генрих вовсе не жаждал возобновления боя и приказал отступать, выстроившись в кильватерную колонну, сам же занял почетное концевое место, откуда, кстати будь сказано, открывался превосходный вид на догоняющие его русские броненосцы.

Но несмотря на то, что немцам с трудом удавалось держать 13 узлов, эскадра фон Эссена догоняла их крайне медленно, а меньше чем через час и они вовсе отказалась от погони и повернули назад. Единственной причиной столь неожиданной ретирады, как представлялось гросс-адмиралу, могли быть только серьезные повреждения кораблей фон Эссена. Мысль о том, что русские тоже претерпели от германского огня, хоть как-то согревала душу после неудачно проведенной операции. "По крайней мере, и в отличие от предыдущего рейда, мы хотя бы возвращаемся домой тем же составом что и уходили" – подумал было принц Генрих, но в это время "Эльзас" вывалился из строя с сигналом "Не могу управляться" ...

Наполовину выгоревший корабль с большим трудом, но все же дотащили до дома на буксире, предварительно высадив на него аварийные партии "Лотрингена". После этого "Эльзас" встал на прикол, и никогда уже более не выходил в море – не то, чтобы его нельзя было починить, но овчинка совсем не стоила выделки. Средства, которые требовалось вложить в устаревший уже корабль явно превышали его боевую полезность, к тому же Германия ощущала нехватку квалифицированных моряков. Чрева новейших гигантов моря, линкоров-дредноутов и линейных крейсеров поглощали лощеных офицеров, юных фенрихов, умудренных жизнью боцманов и исполнительных матросов, словно стая оголодавших китов, дорвавшихся до богатого планктоном участка океана. В преддверии войны германские судостроители набрали такой разбег, что превзошли немецких преподавателей, Германия просто не успевала готовить морских солдат в требующихся флоту количествах. Для того, чтобы укомплектовать дредноуты Флота открытого моря, пришлось забирать экипажи с более старых, хотя бы и крепких, и способных еще послужить кораблей, не говоря уже о небоеспособных: так что ремонт "Эльзаса" на повестке дня не стоял. Привели в родной порт, не дав записать русским на свой счет гибель броненосца – и то ладно, к тому же часть орудий и оборудования "каннибализировались" на ремонт "Брауншвейга".

– Как Елена?

– Да ты меня уже в третий раз о ней спрашиваешь.

– Так уж и в третий, – чуть смутился Николай.

– Да ладно, говорю же – вернется на следующей неделе. Она, как меня встретила, сперва разохалась, конечно, но это дело женское, а потом – пришла телеграмма от тетушки и убыла моя сестрица в Питер. Предварительно вручив мне записку такой размерности, что "Война и мир" тихо стонут от зависти. И заставила меня трижды поклясться кровью на клинке что передам тебе лично в руки, и по возможности незамедлительно...

Вскоре Николай и Всеволод распрощались – могучего артиллериста "Славы" ждали какие-то хозяйственные дела, а Николая... в связи с отъездом госпожи Русановой, никакие дела не ждали. Броненосец его друга ушел чиниться, и артиллерийскому офицеру делать на нем было пока особо нечего. Потому-то Всеволод испросил себе небольшой отпуск, однако же на днях собирался ехать в Питер "на воссоединение" с кораблем. Кавторанг отлично его понимал – как ни крути, а корабль офицеру если и не жена, с коей надо делить и горе и радости, то очень к тому близко и "бросать" броненосец на время ремонта никак не следовало – мало ли, чего там накрутит рабочий люд? Не то, чтобы мастеровые были бестолковы, но все же им на этом корабле в бой не идти.

Однако теперь какое-то время гостить Николаю было негде – князь безвылазно сидел на своем "Баяне" в Моонзунде, забегая иногда в Ревель и туда же на время перебралась его жена Ольга, чтобы хоть изредка видеть своего благоверного. Елена Александровна уехала, а когда вернется, Всеволод будет уже в Питере – в его отсутствие наносить визиты одинокой молодой женщине не будет прилично. Строго говоря, даже послание Елены уже против правил – девушке не полагается писать мужчине, если только он ей не муж.

Ну так и что же с того? В последнее время старые приличия соблюдаются уже не так ревностно, как раньше, и вообще в них много надуманного. Но как хорош был озорной блеск в глазах Елены, когда та с милой непосредственностью говорила или делала нечто такое, что не укладывалось в рамки приличий, но все равно было очаровательно и остроумно. Госпожа Русанова обладала удивительным даром нарушать приличия до ужаса прилично!

Чуть обалдев от такого количества приличий в своих мыслях, Николай ощутил давно не приходившее к нему чувство рифмы, позволявшее время от времени придумывать хайку, искусству составления которых он учился в Японии. В этот раз, правда, ничего не сложилось, зато на ум пришел стих японского мастера Мацуо Басё:

Отсечь слова.

Ненужное отбросить.

Радостно вздохнуть.

Понятно, что на японском это звучало совсем не так и рифма, отсутствующая в русском переводе, в оригинале соответствовала канону. По-другому и быть не могло, все же именно Басё дал начало этому национальному японскому искусству: но сейчас слова давно ушедшего в нирвану мастера как нельзя лучше отражали чувства капитана второго ранга.

Брать извозчика не хотелось, возвращаться на "Севастополь" было еще рано, так что Николай медленно прогуливался по Гельсинки. В голове чуть-чуть шумел коньяк, для которого было, пожалуй, рановато, но когда еще им с Русановым удалось бы посидеть и поговорить обо всяком? Погода стояла удивительно теплая и ясная, и маленькая открытка-конвертик в несколько строк, писанных каллиграфически-воздушным почерком и лежащая сейчас во внутреннем кармане кителя, добавляла тепла на душе. Хотелось радоваться жизни, которая, конечно, шла вокруг своим чередом.

Николай вышел на торговую площадь: хоть день и не был базарным, лотошники не оставляли надежд расторговаться и вроде как не напрасно: какие-то покупатели все же ходили, рассматривая товар. Хоть у финнов и не было принято зазывать к себе клиента, повсюду слышались разговоры, сливавшиеся в мерный гул, прерываемый лишь возгласами мальчишки-газетчика, которому финский обычай, очевидно, был не писан. Вот городовой в мундире темно-зеленого сукна облокотился на стенку своей будки. Детина, косая сажень в плечах, с лопатообразной бородой и дарованными природой пудовыми кулаками способными угомонить не то, что нарушителя порядка, а и средних размеров носорога, сейчас был расслаблен и благостно щурился в лучах солнца. На другой стороне площади стояли в ожидании клиентуры экипажи и подводы извозчиков. К ним-то Николай и двинулся, решив, наконец, прервать свой моцион: пройдя по тротуару вдоль площади он вышел к симпатичному трехэтажному зданию с монументальным подъездом в центре – двустворчатые двери доброго дерева и круглое стеклянное окно над ними укрывались под большим навесом, поддерживаемым колоннами вполне монументального вида. Другие двери были скромнее – Маштаков прошел мимо входа в столовую, чистенькую и опрятную, что было видно из окон, а запах чего-то вкусного приятно пощекотал ноздри. Впрочем, кавторанг был сыт, да и умирай он от голода, вход в подобное заведение был ему заказан. Офицерам российского императорского флота полагалось неплохое жалование, но много из этих денег уходило на поддержание репутации – к примеру, офицер мог столоваться только в первоклассных заведениях, к каковым столовая, невзирая на всю ее опрятность и манящие запахи ничуть не относилась.

Около парадного подъезда стояла тройка, а чуть дальше ее – небольшая невзрачная телега, с парой бидонов молока. Из распахнутых в конце дома дверей к ней устремился мужичок с двумя корзинками яиц в каждой руке. Очевидно, там была купеческая лавка, а мужичок, вероятно, развозил товар, но был явно неловок – уделив все внимание своей хрупкой ноше он едва ли не толкнул пожилую, скромно одетую женщину, почти уже бабушку, идущую навстречу Маштакову. Она лишь каким-то чудом сумела избежать столкновения и почему-то виновато улыбнулась кавторангу. Николай хотел было ответить вежливой улыбкой, но в этот момент стекло из окна второго этажа с мелодичным звоном раскололось, вылетело из рамы и осыпалось на тротуар прямо перед ошеломленным моряком.

ГЛАВА 18

Атанасий Васильевич Онисимов имя свое любил, почитая его основательным и способным внушить уважение. Это было тем более приятно, что внешний вид Атанасия никакого почтения вызвать не мог: невысокий, худощавый и узкоплечий, с рано прорезавшейся плешью.

Он и близко не обладал той особой статью, которая заставляет склоняться людей пред ее носителем невзирая ни на какие недостатки внешности. Перед Буонапарте, к примеру, благоговели, а что такое был Буонапарте? Невысокий, упитанный толстячок, а вот поди ж ты. Но тут, видно, брали свое манеры и уверенность, умение держаться царственно – размышлял Атанасий Васильевич. И тут же самокритично признавал, что ничего такого у него никогда не было.  Наоборот, был он от природы неловок и чрезмерно скромен, если не сказать – робок. Через это не мог сближаться с женщинами, и проживал холостяком, да и давно уже перестал мечтать о семейном уюте – какой из него жених, на пятом-то десятке? Скоро уж и в гроб пора будет, тем более что здоровья Атанасий Васильевич был хлипкого, через что и болел каждую зиму. Выручало разве что фирменное варение маменьки, каковое старушка присылала ему всегда и с первой же оказией.

Жил господин Онисимов скромно, снимая небольшую однокомнатную квартиру. Там же и столовался, поскольку хозяйка готовила превосходные борщи, до которых Атанасий Васильевич был большой охотник. С утра он довольствовался обычно калачом да чаем, так же поступил и сегодня, приняв свой скромный завтрак сидя на единственном стуле за основательным столом. Платяной шкаф, зеркало перед прихожей, книжные полки, а еще – неширокая постель с прикроватной тумбой, на которой горделиво высился механический будильник "Павел Буре". Причем будильничек был не из дешевых, такому, пожалуй, место где-нибудь в спальне купчины первой гильдии, отчего "хронометр" изрядно контрастировал с прочей обстановкой. Но часы были слабостью Атанасия Василевича, а в остальном он жил скромно, так что мог иногда позволить себе немного излишества. Но только немного –  значительную часть заработка господин Онисимов отправлял маменьке, на поддержание хиреющего имения. Кроме того, маман из тех денег еще и помогала младшей сестрице Онисимова, весьма неудачно вышедшей замуж, и теперь едва сводящей концы с концами. К такому расходованию своего заработка Атанасий Василевич привык и ничего против него не имел, ибо мотовство было ему совершенно чуждо –  живя крайне скромно, он, тем не менее не чувствовал ни в чем недостатка. Однако вот просыпался тяжело, отчего хороший будильник был ему в радость.

Опаздывать на работу Атанасий Васильевич никогда себе позволить не мог. И дело тут было вовсе не в страхе перед начальством, а в искренней привязанности господина Онисимова к своей профессии. Без малого десять лет трудился он счетоводом-бухгалтером в гельсингфорсском филиале Государственного банка Российской империи: начальство благоволило толковому, готовому засиживаться чуть ли не до утра подчиненному. И давно бы не миновать-стать Атанасию главным бухгалтером филиала, но одна лишь мысль о том, чтобы руководить кем-то, необходимость спрашивать за выполненную работу с других, хотя бы и подчиненных ему людей, ввергала Атанасия Васильевича в жесточайшие переживания. Он начинал краснеть и мямлить околесицу, его огромные, пышные фельдфебельские усы, и без того странно выглядевшие на бледном узком лице, как будто бы обвисали, а большие, подслеповатые глаза, казавшиеся еще крупнее за толстыми линзами очков, наливались первобытным ужасом.

С людьми у Атанасия Васильевича отношения были сложными. Нельзя сказать, чтобы он их не любил: но вот не понимал, слегка побаивался и от этого в общении чувствовал себя некомфортно. Человек может сказать правду, а может и солгать, а бывает так что вроде и правду сказал, да не всю, и через это в такое заблуждение ввел, что лучше бы уж врал напропалую. А как понять, что у человека на уме?

А вот цифры... Они никогда не лгут.

С самого юного возраста Атанасия Васильевича заворожила красота математических вычислений, магическая твердь цифр. Дважды два всегда четыре – и в знойный день, и в ненастные дождь и снег. Человек может пребывать в добродушии, или разозлиться на что-нибудь, мог быть взволнован или смущен, а то и мучиться запором: в зависимости от настроения всякая вещь ему может видеться по-разному. Но дважды два всегда остаются четырьмя, и ни безудержное веселье, ни глубочайшая скорбь не в силах это изменить.

В окружении гроссбухов, банковских книг и счетов Атанасий Васильевич чувствовал себя щукой в родном пруду, где все ему было понятно и знакомо. Когда приходило время подбивать баланс, для работников начинались черные дни, но Атанасий наоборот, почитал это сказкой: он сводил счета один за другим, чувствуя себя творцом, из рук которого выходит нечто чудесное и гадал в предвкушении, на какую сумму не сойдется баланс. Если баланс сходился с первого раза, бравый счетовод чувствовал себя обманутым, хотя остальные готовы были ему аплодировать. Если же баланс не сходился, то Атанасий оборачивался Шерлоком Холмсом и другом его Уотсоном: он готов был сутками искать причину расхождений, а найдя зацепки – становился на след не хуже собаки Баскервилей. Ничто не возбуждало его так, как поиск хитрой ошибки, но когда он находил ее, то чувствовал себя счастливым.  Вот и сегодня он, поднимаясь на второй этаж, где располагался его рабочих кабинет, шагал чуть не через три ступеньки, в предвкушении того, как засядет за оставшуюся со вчерашнего работу.

Вот крепкий стол, покрытый зеленым сукном, на нем папки, аккуратные стопки бумаг и документов –  все разложено и учтено: в своем храме бухгалтерского искусства Атанасий Васильевич никогда бы не потерпел беспорядка. Он быстро натянул нарукавники, не желая вредить форменному сюртуку, тем более что шить его приходилось на свое жалование. Воссел на деревянный, с мягким седалищем стул, на спинке которого также предусмотрена была подушка – строго спрашивая за работу, банк заботился о своих подчиненных. Достал из кармана маленькую связочку ключей, выбрал самый из них маленький, и отпер нижний ящик письменного стола – быстро глянул в него и закрыл обратно.

Этот его обычай весьма интриговал сослуживцев Атанасия Васильевича: все желали знать, что же такое лежит в ящичке, куда он заглядывал каждое утро перед тем, как приступить к работе. Вот и сейчас кассир, дородная женщина лет сорока вытянула шею, в надежде разглядеть содержимое ящичка. Как всегда, проделано это было незаметно для Атанасия Васильевича и как всегда, попытка не увенчалась успехом. Подсмотреть что же там у господина Онисимова такое, не было никакой возможности, а спрашивать было бесполезно. Он никому не ответил бы на этот вопрос даже под страхом смерти.

На самом деле ларчик открывался просто. В давно ушедшие годы, юный помощник счетовода, только-только приступивший к работе, страшно боялся допустить хотя бы малейшую ошибку. Чувствуя себя зеленым неофитом, Атанасий Васильевич таскал с собой гору шпаргалок, освежая память перед началом каждого рабочего дня. Постепенно, по мере приобретения опыта, количество шпаргалок пошло на убыль, и давно уже в них не было никакой нужды: но для Атанасия это стало своего рода ритуалом-священнодействием, без которого он не чувствовал себя вправе приступать к работе. А потому каждое утро заглядывал в свой заветный ящик, который был совершенно пуст, кроме четверти пожелтевшей бумаги, со свернувшимися от времени краями. Всего одна строчка была записана на нем. Выцветшие чернила гласили:

"Дебет – слева, кредит – справа!"

Сегодня, как и всегда, ритуал был исполнен. Господин Онисимов поближе придвинул стальное перо и счеты, положил перед собой лист чистой бумаги, снял посребренную крышечку с чернильницы и взялся за очередную стопку документов...

... До обеда время пролетело совершенно незаметно, как нередко и получалось у Атанасия Васильевича, однако теперь следовало передохнуть. Онисимов неприязненно поглядел на лежащий в уголке его стола свежий номер "Счетоводства"

Журнал этот вносил жуткий диссонанс в размеренную жизнь Атанасия Васильевича, периодически заставлял его сильно нервничать и расстраиваться. Но и отказаться от его чтения было никак нельзя – все же это была единственная в Российской империи профессиональная бухгалтерская периодика, где лучше всего было черпать новинки счетоводческого дела. Если бы дело только тем и ограничивалось, то у "Счетоводства" не было столь ярого почитателя, каковым мог стать Атанасий Васильевич, но...

К сожалению, журнал печатал и много другого. Так, на его страницах уже давно рассуждалось об учреждении единого органа, который бы объединял всех российских бухгалтеров, аттестовывал бы их и учил, а равно защищал бы их общественные интересы. Но от всего этого, по мнению Атанасия Васильевича, веяло вольнодумством и вольтерьянством, чего он совсем не одобрял, а перспектива проходить невесть какие аттестации и вовсе фраппировала его до крайности. Господин Онисимов был счастлив на своем рабочем месте и совершенно не нуждался ни в каких аттестациях. Да и что еще это было бы за общество? А ну как понадобится платить членский взнос? Впрочем, как раз членского взноса Атанасий Васильевич не боялся, видя в нем возможность откупиться от участия в непонятном ему деле. Но что, если пришлось бы участвовать в каких-то мероприятиях? Собраниях?

Все это угрожало спокойному, размеренному течению жизни, которое так ценил Атанасий, и нервировало угрозой ненужной ему новизны. А публикации Министерства финансов?

Изучая документы учета различных предприятий, специалисты еще пять лет назад делали вывод: "Приходится удивляться изобретательности господ бухгалтеров... изобретательности, удручающей при попытке ближе вникнуть в смысл тех явлений, о которых должен говорить язык цифр"

После таких публикаций Атанасий Васильевич несколько ночей подряд не мог уснуть без капель валерианы. Это как же так?! Что бумаги могут быть подделаны каким-нибудь бессовестным купчиной удивляться не приходилось, но как могли бухгалтера, БУХГАЛТЕРА пойти на сознательное искажение отчетности, да еще и столь массово?! Что ж это делается-то в мире?!!

Онисимов не сомневался, что виноватые понесут строгое наказание, и подобное никогда не будет допущено впредь, но спустя три года Минфин опять писал:

"Публикуемые данные представляют статистически совершенно невозможный материал".

Чем вновь вогнал Атанасия Васильевича в мучительную прострацию. И потому добрый счетовод с опаской смотрел сейчас на обложку лежащего в уголке стола журнала. Кто знает, какие страсти скрываются за невзрачной на вид обложкой? По здравому размышлению, Атанасий Васильевич решил не портить себе настроение перед обедом, отложив чтение до вечера, и поднял взгляда на широкое окошко. Которое возникло в его кабинете, когда... и вот тут настроение испортилось окончательно.

Атанасий не знал, почему вместо того, чтобы заделать отверстия от пуль, начальство предпочло прорезать стену и сделать большое окно в операционный зал из его кабинета. Само по себе оно особого дискомфорта господину Онисимову не создавало – хорошее стекло не пропускало звуки, а мельтешение фигур в операционном зале никогда бы не смогло отвлечь его от любимого дела.

К счастью, в день ограбления, случившегося восемь лет назад, Атанасия Васильевича на месте не было – лежал больным с температурой. Так что Онисимов не видел, как четверка злоумышленников отвлекла кассира, попросив разменять крупную купюру, как в это время их сообщники перерезали провода единственного на все здание телефонного аппарата. Он не видел, как операционный зал зашли еще люди и один из них вдруг объявил:

– Именем революционного исполнительного комитета объявляю всех арестованными! Руки вверх! Иначе все будете перебиты!

И как при этих словах дюжина молодых людей обнажила вдруг револьверы и ножи. Не видел, как налетчики ворвались в кабинет управляющего, почтеннейшего господина Выковского, как привратник Баландин попытался было им помешать... и как злодеи застрелили его, а потом еще, для верности, зарезали кинжалами.

Вся эта жуть обошла его стороной, за что Атанасий Васильевич не уставал возносить хвалы Господу. Но ему хватило и того, что это вообще произошло: Госбанк представлялся Онисимову цитаделью нерушимого порядка, коего неспособны поколебать никакие треволнения мира, а теперь... Возможно, так бы чувствовал себя искренне верующий настоятель, всю свою жизнь заботившийся о храме, и вдруг рано поутру обнаруживший его оскверненным черной, сатанинской мессой. Шок, душевная боль, дискомфорт, чувство уязвимости и неверие в то, что такое могло вообще произойти...

Когда господин Онисимов, поправив здоровье, ранним утром приехал в банк, и ему рассказали об ограблении и убийстве, свершившихся в его отсутствие, он впал в состояние тихого ужаса. А когда кассир показала место, где умер несчастный Баландин, Атанасию Васильевичу примерещилось неотмытое пятнышко крови на полу, отчего он едва не сомлел.

Долгое время после этого бравый бухгалтер чувствовал себя очень скверно, и даже утратил интерес к работе, не будучи в состоянии сосредоточиться на ней как следует. Потом все прошло. И все же, иной раз, Атанасий нет-нет, да и пытался представить себе, как это случилось: так человек трогает языком больной зуб, хоть и знает, что это будет ему неприятно. Вот операционный зал, такой родной и знакомый, вот распахивается дверь и входят какие-то люди, на челе их – печать порока, но пока все еще мирно. Вот они рассредоточиваются по залу, вот их вожак делает шаг вперед, гордо вскидывает голову и громко говорит что-то такое, чего Атанасию совсем не будет слышно в его кабинете за стеклом.  В своих мыслях Атанасий видел этого безнравственного господина так ясно... ну вот как этого темноволосого человека средних лет в темном плаще, наброшенном поверх цивильного пиджака, который только что вошел сейчас в зал вместе со своими друзьями. Вот он сделал шаг вперед, и что-то громко сказал, чего Атанасию Васильевичу совсем не было слышно...

...и достал огромный, вороненый револьвер с длинным стволом.

Атанасий Васильевич громко икнул. Сердце ушло куда-то вниз, все тело от шеи и ниже превратилось в студень, и он совершенно о забыл обо всем, не в силах оторвать взгляд от разворачивающейся перед ним драмы. В это время посетителей было немного – только дама в модной шляпке, да какой-то офицер. Но дама, обернувшись, вскрикнула и упала в обморок, зато офицер...

События застали его стоящим с какими-то бумагами в углу зала, куда фантазия архитектора поместила монументальнейшую колонну, чья ширина позволяла человеку спрятаться за ней полностью. Атанасий ни в коей мере не винил офицера, шагнувшего прямо за нее – будь на то его воля, он и сам попытался бы скрыться от ставшего явью кошмара. Но вдруг в руке солдата сверкнула сталь и стало ясно, что офицер вовсе не будет прятаться от ужасов, творившихся в операционном зале: наоборот, он явно собирался стать их частью. Воин вскинул руку, вооруженную револьвером и словно преобразился – вместо обычного посетителя перед Атанасием Васильевичем был сейчас тигр в офицерской форме. Вот он сделал мягкий, исполненный грациозности шаг вбок и его револьвер полыхнул огнем, а главарь, до того размахивавший своим оружием вдруг дернулся, как от пощечины и упал, разбрызгивая темно-алую жидкость. А офицер снова сделал небольшой шажок в сторону и снова револьвер в его руке слегка задергался, отчего второй злоумышленник, уже вскинувший было оружие для защиты вдруг грохнулся оземь и затих.

В каком-то осоловении Атанасий Васильевич смотрел на разворачивающийся перед ним битву, и вдруг осознал, насколько офицер хитер и находчив. Он держался за колонной, осторожно смещаясь вправо, и стрелял, как только кто-то из налетчиков попадал в поле его зрения. Тому, в которого он стрелял видна была только его рука, да немного головы, а это не такая уж удобная цель для револьвера, при том что остальные злодеи не видели и этого. В то же время разбойники, видать, рассчитывали взять всех на испуг и не ждали вооруженного отпора, так что они стояли открыто и были отличными мишенями. Чем безымянный офицер и воспользовался – уже третий налетчик вдруг медленно осел, выронив пистолет, и вяло сучил ногами, в растекающейся луже крови.

Вдруг офицер скрылся за колонной. Вероятно, в его револьвере кончились патроны и требовалось перезарядить, но теперь он оказался безоружным перед бандой отпетых головорезов. Сейчас, очевидно, его можно было бы взять голыми руками, но налетчики, враз потеряв троих подельников, запаниковали. Они открыли бешеный огонь по колонне, за которой укрывался их противник, но, конечно, повредить ему ничем не могли: зато их бесполезная канонада дала ему нужное время. А затем из-за колонны вновь показалась рука с револьвером, и еще один разбойник выронил пистолет, хватаясь за простреленное плечо...

Все же среди налетчиков нашелся один крепкий сердцем, а может просто самый злой и толковый. Вооруженный только кинжалом, он сообразил слабость позиции офицера, который, прячась за колонной, не мог видеть всех злоумышленников сразу. И попытался ей воспользоваться, бросившись к колонне и обегая ее с другой стороны, с тем чтобы напасть на офицера врасплох. Метнулся куницей: только что стоял, пригнувшись, в центре зала, а вот уже скрылся прислоненной к колонне ширме. Сердце Атанасия сжалось, в ожидании неизбежной гибели храброго военного. Да только офицер-то оказался не лыком шит – рука с револьвером исчезла, грохнул выстрел, а оттуда, куда забежал убийца, вдруг брызнул фонтан крови. Через мгновение, только что быстрое и ловкое, а теперь безвольное тело злодея с простреленной головой выпало, опрокинув ширму, ударилось оземь, проскребло скрюченными пальцами и более не шевелилось.

Это для налетчиков оказалось уже слишком, и они бросились к лестнице, бессмысленно паля во все стороны. Вдруг стекло окошка, куда смотрел Атанасий Васильевич раскололось множеством осколков, у его уха туго взыкнула пуля.  От этого добрый счетовод, взвизгнув от ужаса, враз вернул власть над своим организмом и с бодростью, удивительной в почтенном годами теле, скрылся под письменным столом.

Выпавшие из окна осколки стекла еще не достигли уличного тротуара, когда Николай услышал сухой треск револьверной стрельбы.

– Ааыыыыхх – втянул в себя воздух мужчок-извозчик, отшвырнул корзинки с яйцами и бросился под стоявшую рядом тройку. Однако возница последней, услыхав стрельбу, гикнул, хлестнул коней и рванул с места в карьер: оставшийся без защиты мужик, оставаясь на коленях, как-то по крабьи, в полуприсяде, двинулся куда-то вбок. Совсем иное дело – пожилая женщина, только что улыбавшаяся Николаю. Улыбка сползла с ее лица, но паники на нем совершенно не было: она замерла, но вовсе не парализованная страхом, а просто не понимающая, что же ей сейчас делать. Это ее спокойствие моментально прояснило Николаю голову – подскочив к женщине, он взял ее под руку и подвел к стене дома. То, что стреляли в доме, а не на площади, он уже понял, раз одна пуля вылетела в окно, значит могут и другие, так что бегать перед фасадом опасно. Но стены дома крепки, из револьвера их не пробить, и, если двигаться вдоль них, не заглядывая в окна, можно ничего не опасаться. Что ж, план спасения бабушки был как будто неплох, и кавторанг совсем уже собрался приводить его в исполнение. Но в этот момент дверь подъезда грохнула, едва не слетев с петель, и двое в штатском выбежали из нее, причем у одного из них в руке Николай увидел браунинг.  Теперь уж проснулся и городовой, свисток которого выдал заливистую трель и тот, что с браунингом втянул голову в плечи. Оба налетчика бросились бежать, к счастью – в противоположную от Николая сторону. Вдруг подъездная дверь с снова с грохотом распахнулась и из дверей, спиной к Николаю, бочком выдвинулся какой-то кавалерист с револьвером. Стрелок, словно в тире, заложил левую руку за спину, вскинул револьвер, чуть повел стволом... Затем треснул выстрел – и тот, что бежал с браунингом выпустил свое оружие, с воем покатился по мостовой, вцепившись в залитую кровью ногу. Его подельник шарахнулся было в сторону, но на него уже набегал городовой, воздев к небу свой, средних размеров арбуза, кулак.