Текст книги "Глаголь над Балтикой (СИ)"

Автор книги: Андрей Колобов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 33 страниц)

– Бог даст, повоюем, не все же Бахиреву за нас отдуваться.

***

 Эрхард Шмидт, прочитав сообщение с «Гессена» постарался ничем не выдать своего разочарования. Русские... подготовились лучше, чем он ожидал, а он, получается, угодил впросак.

Четвертая эскадра, включала в себя не слишком пострадавшие после боя 7 сентября 1914 г броненосцы "Гессен", "Лотринген" и "Пройссен", на котором поднял свой флаг сам Шмидт, и четыре более старых корабля типа "Виттельсбах". Три первых корабля несли дальнобойную 280-мм артиллерию, и могли сражаться с русскими на дальних дистанциях, но "Виттельсбахи" с их старыми 240-мм пушками – не могли. Поэтому формально Шмидт выставил семь броненосцев против четырех, но из этих семи сейчас сражаться могли только три, и это давало русским преимущество. А в завязке боя стрелять по врагу могли только "Гессен" и "Лотринген", потому что Шмидт на "Пройссене" держался с "Виттельсбахами" мористее. Разумеется, Шмидт немедленно приказал командиру "Пройссена" идти войти в протраленный фарватер и поставить свой броненосец за "Гессеном" и "Лотрингеном". Теперь силы несколько подравнялись за некоторым преимуществом русских, но все же стали сопоставимыми и германские броненосцы сражались.

Наблюдая за русскими кораблями, Шмидт отмечал хорошую работу своих артиллеристов. Стрельба велась интенсивно и точно: Шмидт хорошо наблюдал несколько накрытий по головному русскому броненосцу. Но дистанция колебалась 95-100 кабельтов, рассеивание снарядов на таком расстоянии очень велико, попадания уже могли быть, и рано или поздно обязательно случатся, но пока их не было. А затем тяжелый снаряд поразил "Гессен". В сущности, чистое везение – русские корабли, защищавшие минную позицию, стреляли не лучше, хотя, пожалуй, и не хуже броненосцев четвертой эскадры. Но сказалось неудобство позиции – русские хоть и не стреляли по тральщикам, сразу ударив по идущим за ним броненосцам Шмидта, но те все равно ползли еле-еле и "Гессен" с "Лотрингеном" вынуждены были изобразить снулых мух посреди минных полей. Они шли едва 5-7 узлов по прямой, а русские броненосцы ходили на 13 узлах разными курсами и выцелить их было куда сложнее...

В обычном бою одно-единственное попадание никак не могло бы вывести "Гессен" из строя. Но на таких сумасшедших расстояниях снаряды падали под большим углом, словно их выпускали не из корабельных пушек, а из древних мортир. И это было очень опасно для старых кораблей, чья защита не была рассчитана на подобный удар. Предполагая воевать на дистанции пары-тройки миль, броненосцы всех стран старались защитить от настильного, но не от навесного огня: корабли этого класса имели сильно бронированные, предназначенные "держать" удары тяжелых орудий борта, но тонкие, по сути своей скорее противоосколочные бронепалубы.

И вот сейчас русский снаряд с легкостью проломил германскую палубную броню и взорвался прямо в левой машине броненосца. Эрхардт Шмидт болезненно поморщился, представляя себе адскую смерть обслуживающих ее матросов. Тех, кого пощадили осколки русского снаряда, сварили заживо бьющие во все стороны струи разогретого пара из пробитого корпуса машины: такого конца не пожелаешь даже злейшему врагу.

Но это война и увы, люди на ней погибают, и командующий не может предаваться скорби по ним – во всяком случае, не во время боя. А бой складывался нехорошо – потеряв левую машину, "Гессен" утратил способность держаться на курсе и сейчас, описав циркуляцию сбросил ход. С протраленного фарватера он все равно вылетел, но, к счастью, не подорвался, зато пристреливаться по неподвижному кораблю русским стало не в пример проще.

На этом, собственно говоря, прорыв и закончился. Вице-адмирал приказал тральщикам отступить, а "Мекленбургу" взять "Гессен" на буксир, сам же с "Пройссеном" и "Лотрингеном" остался прикрывать отступление огнем. Дело получилось непростое и рисковое, потому что на "Гессен" обрушился град снарядов и до тех пор, пока его не вытащили за пределы дальности русской артиллерии, поврежденный корабль получил еще одно попадание. Кроме того, по нелепой случайности, один снаряд поразил корму "Мекленбурга", хотя русские явно стреляли не по нему, а по "Гессену". В ответ "Пройсссен" и "Лотринген" добились двух попаданий в "Славу", идущего головным, при том что старший артиллерист "Пройссена" ручался, что было и третье. Как бы то ни было, серьезных последствий они не повлекли – головной русский корабль взрываться или покидать строй не собирался, а его артиллерия продолжала вести огонь с неослабевающей интенсивностью.

Итак, "Гессен" вне опасности, но теперь Шмидт остался с двумя кораблями против четырех русских, и это было совершенно не то соотношение, при котором он хотел бы продолжать операцию.

ГЛАВА 26

Совершенно чистое, лазоревое небо, и ни единого облачка. Темные волны Балтики уже третий день как смирили свой норовистый нрав, отчего августовское море более походит на огромное озеро. Приходится внимательно вслушиваться, чтобы различить плеск воды о тяжкий, глубоко сидящий в воде корпус линкора-дредноута. Рядом с кораблем – засиженный птицами остров, километра в полтора длиной. Невысокий берег, темная земля, покрытая зеленым ковром, пожалуй, по колено высотой. Но вот ближе к берегу ковер этот становится совсем желтым, словно сейчас не конец лета, а поздняя осень. Или же поздняя весна – такой цвет бывает у прошлогодней травы, показавшейся из-под растаявших сугробов и высушенной ярким весенним солнцем. Отчего так? Может, море слишком близко, и корни впитывают соленую воду? Кто знает... Деревьев почти не видно, домишки одноэтажны и жмутся к воде, а вон – деревянный, но вполне добротно сбитый лодочный сарай: все же финны прилежны в труде, умеют делать вещи аккуратно, но прочно. Только вот на островке этом людям особо и делать нечего, так что единственное заметное сооружение здесь – здоровенный, поставленный на попа каменный прямоугольник, вверху которого устроена кабинка маяка. И хотелось бы сказать, что маяк циклопических размеров, но таков он разве что в сравнении с местными избушками. Переставь его в Гельсингфорс – ничего гигантского в нем не усмотрит даже самый пристрастный взгляд.

В общем, наличие острова Уте по левому борту делало пейзаж настолько же пасторальным, насколько и неинтересным.

– Чего грустим, три богатыря?

– Так присоединяйтесь, Александр Васильевич, будем грустить вчетвером, – ответил Беседину Николай.

Трое офицеров в синих брюках и кителях стояли, облокотившись на леер кормового мостика, едва ли не плечом к плечу. Болтать не хотелось, расходиться – тоже, время свободное было, так что курили молча, изредка перебрасываясь парой слов. Дым сигарет, за неимением ветра, поднимался вертикально вверх, к небольшому марсу, на котором размещались два мощных прожектора.

Николай обернулся, облокотившись на леер спиной, и с улыбкой кивнул только что поднявшемуся и окликнувшему их старшему офицеру "Севастополя". Беседин, чья невысокая, но полноватая фигура была затянута в китель того же цвета, как и у остальных офицеров, прошел к ним под развернутым поперек корабля дальномером, но вдруг остановился, не дойдя двух шагов до Маштакова. Здесь Александр Васильевич с наслаждением расправил плечи и глубоко втянул в себя воздух, закрыв глаза и изобразив на лице неземное блаженство.

– Благодать, господа!

– Да в чем же это?

– Доктор, нехороший человек, запрещает курить. Говорит – легкие беречь надо, а вокруг Вас столько дыма, что вроде как и сам подымил невзначай.

Затем Александр Васильевич повернулся лицом к правому борту и снова глубоко вздохнул и выдохнул:

– А зрелище внушает, доложу я Вам!

С этим вряд ли можно было спорить. Вдоль Уте стояла вся первая бригада: "Полтава" под флагом командующего флотом, "Севастополь", за ними – "Гангут" и "Петропавловск". Четыре титана-дредноута выстроились в ряд, словно несокрушимые левиафаны, взнузданные чьей-то могучей волей. Чуть поодаль расположилась бригада быстроходных крейсеров: "Муравьев-Амурский", "Адмирал Невельской", да ветераны Цусимы – "Изумруд" с "Жемчугом". Зрелище стремительных, исполненных гармонии силуэтов, чьи тяжелые палубные орудия до поры до времени обуздывали скрытую в них яростную мощь огненных стихий, никого не могло бы оставить равнодушным. Семь эсминцев черноморского типа "Дерзкий" вытянулись вдоль строя дредноутов: еще два корабля этого типа ушли в дозор, так что о них напоминали лишь дымы на горизонте. Новейшие нефтяные миноносцы, низкие длинные корпуса, словно припавшие к земле гончие, частоколы труб, а тонкий рангоут и ряды длинных, хищных орудийных стволов казались рапирами, выхваченными из ножен в воинском салюте. Четыре линкора, четыре легких крейсера и девять миноносцев вывел фон Эссен к южному краю Або-Аландской шхерной позиции: здесь цвет балтийского императорского флота изготовился к рывку и бою с кораблями немцев, штурмовавшими Ирбенский пролив. Третьего дня русский молот был воздет для удара, да только наковальня куда-то запропала: никаких немцев в море видно не было.

Приветствовав старшего офицера корабля, Николай еще раз бросил взгляд на свой корабль. Сверху палуба выглядела совершенно чистой и необычно пустой. Когда пришел приказ, дредноуты спешно пополнили припасы: продовольствия много не брали, снарядов и так имелся полный комплект, но вот углем догрузились по полной. В результате авральных работ, конечно же, изгваздали корабль, а затем старательно отмывали его от угольной пыли. Необходимость этого вбивали в матросов с первого года службы: ведь если ранят в бою, падаешь куда придется. Упал на чистое – глядишь и обойдется, эскулапы подштопают и будет порядок. Но если занесешь грязь в рану, то даже из-за пустяковой царапины можно лишиться руки или ноги, а то и головы, если дойдет до общего заражения крови. Потому-то чистота на боевом корабле блюдется неукоснительно, и отсюда же правило вступать в бой, переодевшись в чистое.

Команда после авральных погрузок и последующей приборки валилась с ног, но командующий, как выяснилось, это предусмотрел, и до выхода эскадры в море экипажи получили почти сутки заслуженного отдыха. Затем пошли, но недалеко, к самому южному клочку финской земли, и по дороге скучать не пришлось: Бестужев-Рюмин потребовал еще раз провести ревизию всего огнеопасного перед боем. Кто-то попытался было возразить, что уже на сто раз все проверено, но командир "Севастополя" был неумолим. И, как обычно, оказался прав – уму непостижимо, сколько всякой лишней ветоши и деревянных вещей обнаружили, инспектируя корабль! Что-то сожгли в топках котлов, что-то сунули поглубже в трюм.

На верхней палубе стало неожиданно пусто, потому что шлюпки и паровые катера линкор при выходе оставил в Гельсингфорсе. Сражения прошлой войны неопровержимо свидетельствовали, что к моменту, как в шлюпках возникнет нужда, они давно приведены в негодность огнем или осколками вражеских снарядов. Соответственно, тащить их в бой не было никакого смысла, а вот вреда от них было много: дерево, из которого они были собраны, в бою являло собой источник сильных пожаров.

Все было на сто раз перепроверено, а затем проверили еще, и корабли шли полностью готовыми к бою. Экипажи воспряли – матросам надоело, что идет война, а они только и занимаются упражнениями, так что боевой дух постепенно падал. Бездействие линкоров можно было объяснить в прошлом году, когда они совершенно не были готовы к бою, весной этого года, пока дредноуты интенсивно тренировались, доводя свои боевые умения до совершенства. Но сейчас уже тихо подкрадывалась осень, а ни одного боевого похода так и не случилось, и осознание важности своего дела потихоньку сменялось равнодушием. Количество проступков и происшествий стало расти, и все попытки препятствовать этому дисциплинарными взысканиями помогали мало: среди команд потихоньку начинались брожения.

Но вот, наконец-то, вышли и... вторые сутки стояли на якорях, словно и не покидали уютную гавань Гельсингфорса.

Скучно!

– Господа офицеры, берите пример с лейтенанта Веточкина. Только что его видел – орел, горящие глаза, образец бодрости и боевого духа!

– Это он сейчас такой, – меланхолично ответил Беседину Сергей Борисович, вахтенный начальник, – А третьего дня лейтенант имел бледный вид и столь чувствительный тремор конечностей, что у меня при взгляде на него в глазах рябить начинало.

– Чувствительный... что? – переспросил Николай.

– Да трясло его, как осиновый лист на ветру.

– Ну, перед первым боем это в порядке вещей.

– Может и так. Зато сейчас, когда осознал, что никакого боя на ближайшее время не предвидится – сияет империалом свежей чеканки и ходит гоголем. Слуга царю, отец матросам.

– Прав был Ваш Тырков, Николай Филиппович, – не отрывая взгляд от Уте неожиданно проговорил облокотившийся на леер Дьяченков 2-ой. – В бой нас вести не рискнут, вернемся сейчас в Гельсинки, да и встанем на рейде. Все германских дредноутов боимся. А я уверен, там их и вовсе не было! Обнаглели немцы вконец от нашей трусости – видано ли дело, чтобы старыми броненосцами в Рижский соваться? А мы сидим! Ждем невесть чего! Да если бы ударили третьего дня – раскатали бы их четвертую эскадру, в брызги разнесли! Но нет, сидим на киле ровно. Покоптим тут воздух немножко, да и пойдем обратно в Гельсинки, там и встанем величаво, как лебеди в проруби, и будем стоять до скончания времен. Прав был Ваш Тырков, Николай Филиппович! Порт-Артур, часть вторая, великое стояние, "глаголь" поднять – и в брандвахты, так хоть перед самим собой честнее будет.

– Ууууу, Виктор Сергеевич, да Вы совсем расклеились.

– Полагаете, без повода? Ведь все же знали! Планы довели! Готовились к приходу немцев. И вот цена нашей готовности – "Слава" с "Цесаревичем" позавчера их пугнули, те сообразили, что им не светит, ушли с концами, а нас в бой ввести так и не рискнули. Вторые сутки караулим пустое море!

– Так ведь немцы могут и вернуться.

– Пффф! Вы сами-то в это верите, Николай Филиппович? Зачем им возвращаться-то? Вчера сообщили, что после драки они один броненосец повели домой на буксире, вот им и хватило этого.

– А дредноуты? Четверка "Гельголандов"?

С данными радиоперехвата Непенина, равно как и с планом грядущей баталии, офицеры в общих чертах были ознакомлены.

– А вот тут я с Виктором Сергеевичем полностью согласен, – вновь подал голос Сергей Борисович. – Что-то Николай Оттович, дай Бог ему здоровья и процветания всяческого, на сей раз перемудрил. Ну "Гельголанды", ну – четыре. И что? Неужто сильнее наших "Севастополей"? Надо было идти вперед, ломать четвертую эскадру. Подвернулись бы "Гельголанды", так мы бы и им с барского плеча, со всей щедростью, основательностью и вплоть до полного изумления: получите и распишитесь. Неужели нет, Николай Филиппович?

Маштаков пожал плечами:

– "Гельголанд", конечно, зверюга серьезная, но один на один против "Севастополя" не выстоит. Разве что по особенному везению.

– Вот и я о том же. И чего тогда мы за Уте зашхерились и миног смешим, я Вас спрашиваю?

Николай промолчал. Во-первых, потому что теплая и безветренная погода при ясном солнце, столь нехарактерном для Балтики, располагала к ничегонеделанью и неге, а во-вторых, поскольку сам задумывался о том же. Задумывался – и увы, не находил ответа. А потому, вместо того чтобы продолжить диспут, обратился к Беседину:

– А что, Александр Васильевич, в эмпиреях слышно?

– Так мне небожители не докладывают, – рассмеялся старший офицер, пребывающий сегодня в приподнятом настроении. – Но слухи такие: Старик не верит, что немец нонеча пошел такой пугливый. В общем, командующий ожидает повторного визита, и потому стоять нам пока у Уте... А там уж одно из двух: или придут, или не придут.

* * *

Фон Эссен, заложив руки за спину, ходил вдоль и поперек адмиральского салона. Непривычно было слышать стук собственных каблуков: Николай Оттович привык к большому, ворсистому ковру, в котором тонули любые звуки, отчего ходить было совершенно бесшумно. Но, подавая подчиненным пример, вице-адмирал отказался от него перед выходом в море, потому что ковры – вещь горючая и провоцирующая пожары: однако теперь вот цокал каблуками, что твой кавалергард. Или кавалергардский конь.

Василий Николаевич Ферзен повоевал на славу. Прорыв немцев через Ирбены предотвратил, вражеский броненосец подбил, и своих никого не потерял. Молодец, чего уж там: впрочем, Николай Оттович никогда не забывал о том, что в Цусиме этот офицер на малом быстроходном крейсере прорвался почитай сквозь весь японский флот и привел все-таки свой "Изумруд" во Владивосток. Контр-адмирал провел бой отлично, но от офицера столь высоких качеств Николай Оттович меньшего и не ждал. А вот сам он...

С одной стороны, вроде бы все сделано правильно, и упрекнуть себя фон Эссену решительно не в чем. Дозорные сообщили Максимову и Ферзену о начале вторжения, Ферзен тут же повел свои броненосцы в бой, а Максимов уточнил состав вражеских сил авиаразведкой и доложился командующему. Николай Оттович в полном соответствии с планом вывел свои ударные силы к Уте. Но сражение началось утром 8 августа, а ночью немцы ушли – даже если фон Эссен на всех парах ринулся бы к Моонзунду в бой, перехватить корабли четвертой эскадры он все равно не успевал. Дурацкая задержка связистов тут ни при чем. Да и вообще, все строилось на том, чтобы заставить немцев ввести в бой дредноуты и лишь тогда ударить, но немцы, вместо того чтобы атаковать новейшими линкорами, взяли, да и растворились в ночи. Неужели командующий императорским балтийским флотом просчитался? А может, Непенин ошибся со своими шифровальщиками, и никаких германских дредноутов на Балтике на самом деле не было? От этой мысли вице-адмирала бросало в холодный пот – неужели он переосторожничал и спугнул врага, упустив отличную возможность уничтожить несколько старых броненосцев противника?

Николай Оттович многое ставил на этот бой. Он видел растущие день ото дня списки нарушений, фиксировавших "подвиги" матросов 1-ой бригады линкоров, и безошибочно чувствовал, что они явно застоялись без дела. Делу помог бы рейд, даже если бы не случилось соприкосновения с противником, но фон Эссен не имел права выводить бригаду в море. Замкнутый круг!

И все же, и все же... Ну в чем он мог ошибиться? Игнорировать сведения Непенина было очень глупо, а если бы Адриан Иванович ошибся в другую сторону и преуменьшил силы противника, то немцам не было никакого резона сворачивать операцию. Так почему они ушли? "Слава" и "Цесаревич" вовсе не представляли собой неодолимый барьер для дредноутов хохзеефлотте – у тех куда более современные и дальнобойные пушки, лучшие дальномеры, более совершенные системы управления огнем, чем на старых русских броненосцах.

Если немцы все же ушли и не вернутся, то придется, поджав хвост, возвращаться в Гельсингфорс – строго говоря, ничто из произошедшего не напоминало разгром, наоборот, можно было трубить об успехе, но фон Эссен при одной только мысли о возвращении чувствовал себя побитой собакой. Но что еще можно сделать? Сейчас, когда он вырвался ненадолго за пределы власти Ставки, он, можно сказать, Царь и Бог, но что с того? Да, он может повести дредноуты хотя бы и к немецким берегам, но что он этим достигнет, если немцы ушли? Ничего. Зато по возвращении его отстранят от командования, благо за поводом далеко ходить не надо. Мало неисполнения приказа, так после с таким трудом перенесенного воспаления легких, здоровье было ни к черту, так что спишут если не совсем на пенсию, то на берег без компромиссов. На том – финита ля комедия: его снимут, Людвигу Бернгардовичу дадут укорот и флот простоит всю войну на якорях за минной позицией.

Надежда на то, что немцы вернутся, таяла с каждым часом. Николай Оттович с неожиданной злостью посмотрел на напольные часы. Где же, черт побери, этот драный морской свинкой хохзеефлот?!

* * *

– Ну, во здравие болярина Вячеслава, сокрушителя тевтонцев и укротителя их броненосцев – произнес, улыбаясь, Сергей Сергеевич Вяземский. Кают-компания ответила одобрительным гулом, где-то звякнуло горлышко хрустального графинчика о тонкое стекло рюмки, наполняя ее холодной водкой. Вячеслав Александрович, улыбаясь, кивнул командиру "Славы" и салютовал ему бокалом коньяка. А там поднялись и другие руки, кто со стопкой, кто с бокалом мадеры или шампанского.

Дело было под вечер, отмечали успех боя 8 августа. Понятно, что сразу после драки не до этого, да и дел было невпроворот – немцы оттянулись назад, но держались на виду, утащив только подбитый броненосец. Соответственно и контр-адмирал Ферзен до темноты не уводил свои корабли от минного заграждения и лишь в сумерках вернулся на рейд Аренсбурга. Параллельно на "Славе" разбирались с повреждениями, коих, впрочем, было не слишком много. Один 280-мм снаряд пробил шестидюймовую броню верхнего пояса, да и разорвался внутри корабля, натворив изрядных дел. Осколки сильно побили переборки, проломили нижнюю бронепалубу, поразили масляную цистерну в левом машинном и, словно этого всего было мало, начался пожар. Неприятно, но не смертельно, хода корабль не терял, а огонь быстро затушили. Еще один снаряд грянул в главный бронепояс, но пробить его не смог и разорвался на нем, слегка вдавив плиту вглубь корпуса: от этого немного подтекало в угольную яму, но трюмные живо все подкрепили. Третий же снаряд и вовсе не доставил никаких неудобств: пробив коечные сетки по правому борту, он улетел в далекие далека, не разорвавшись, да там и потонул, не дав разрыва. В общем, хотя бы и на скорую руку, все поправили в тот же день и корабль к походу и бою был готов. Остальные броненосцы Ферзена никаких повреждений не получили, разве что "Цесаревич" сильно засыпало осколками. Наутро, еще до восхода снялись с якоря и снова пошли к минным заграждениям. Но рассветные лучи поднимающегося солнца осветили лишь чистую морскую гладь – противник ушел, даже дымов не было видно и броненосцы, покрутившись у минных заграждений, вернулись на рейд.

Однако же напряжение не спало – предположили, что немцы явятся на следующий день, и ночь прошла в ожидании боя. Однако ждали напрасно, немцы так и не явились, так что десятого занимались обычными хлопотами: ну а под вечер решили слегка спрыснуть успех, потому что именно попадание "Славы" выбило вражеский броненосец из боя. Повара расстарались, так что стол получился изобильным, но на спиртное не налегали – кто ж его знает, чего там немчура удумает? Желающих идти в бой с похмелья, понятное дело, не было.

Понемножку выпили, конечно.

– Засим разрешите откланяться, – встал с места Вяземский.

– Господа мичманы! – обратился он к другому краю стола кают-кампании. – Напоминаю, что война еще не окончена, так что прошу сегодняшним вечером помнить крепко: известнейшая латинская пословица "In vino veritas" имеет окончанием "in agua sanitas". Можете рассматривать это как дружеский совет, но лучше – как приказ. Так будет и вам понятнее, и мне спокойнее.

Офицеры ответили улыбками, кто-то рассмеялся. Командир покинул помещение, и разговоры возобновились с новой силой – один лишь батюшка сидел молча и хоть старательно изображал смирение, но видно было, что недоволен. Вячеслав Александрович, промокнув салфеткой губы, отодвинул тарелку и встал – он был сыт и хотелось курить, а делать это было лучше всего на свежем воздухе.

Но, выйдя на палубу, застал там Вяземского. Командир корабля, сложив руки на груди, задумчиво смотрел на темное небо.

– Что, Вячеслав Александрович, решили отдохнуть?

– Да, Сергей Сергеевич, курну, да и пойду сосну минут четыреста.

– Как там батюшка? Обижается?

– Обижается.

– Ох уж эти мичманы. И ведь знаю, что хотел, как лучше, а получилось... – тут Русанов едва не прыснул в кулак, лишь кое-как удержавшись.

– Вот так всегда, – словно не замечая состояния своего старшего артиллериста, продолжал Вяземский. – Человек делает сверх положенного ему по должности, совершает героический поступок, которым все восхищаются. А потом является мичман Мазуренко "с пипкой в дыму" и... – тут Вячеслав Александрович не выдержал и расхохотался.

Дело было так – когда от разрыва немецкого снаряда запылал пожар, тушить его ринулись всем отсеком, но, как ни удивительно, первым оказался отец Владимир. Священник сам раскатал пожарный рукав и подал воду так скоро и умело, словно всю жизнь отслужил в трюмно-пожарном дивизионе. Не видя никого в густом дыму, отец Владимир в одиночку встал на пути ревущего пламени, пока остальные еще только соображали, что да почему. Священник не знал, прибыл ли трюмный дивизион или нет, он не знал, остался ли кто-то в отсеке живым или нет, но он понимал, что огонь на корабле недопустим, и не колебался ни секунды.

После того как пожар потушили, матросы смотрели на него с восхищением, не ожидая столь скорых и умелых действий от честного отче. Увы, на мичмана Мазуренко, руководившего пожарным дивизионом, храбрый поступок отца Владимира также произвел неизгладимое впечатление:

– Мы только вбежали, а отец Владимир уже, рясу подобрав, с пипкой в руках огню путь преградил, – громко рассказывал мичман в кают-кампании. Кто-то ничего не заметил, кто-то чуть улыбнулся двусмысленности, проистекающей от неправильного построения фразы, но мичман, явно под влиянием описываемых им событий и ничего не замечая вокруг себя, вещал:

– И как дал, так уж дал, из пипки-то своей фонтаном, да с таким напором, что весь огонь сразу в дым ушел... – вот тут уж кают-компания грохнула, а мичман, недоумевая, завертел головой, глядя то на смеющихся офицеров, то на стремительно багровеющего отца Владимира.

Тогда Вяземский, с каменным выражением лица и без намека на матюги, в трех словах ясно и доходчиво объяснил Мазуренко все, что о нем думает, отчего красный как маков цвет мичман пулей вылетел из кают-компании. После чего командир "Славы" от лица всего экипажа линкора поблагодарил священника за его превосходные действия и выразил ему восхищение, чем инцидент удалось немного сгладить. Но сейчас Сергей Сергеевич улыбался:

– Эх, мичманы... Золотое время. Мазуренко сейчас, поди, переживает, а он ведь тоже вел себя молодцом.

Немного помолчали. Любые приключения, особенно – с риском для жизни, очень приятно вспоминать, когда они закончились: несколько хуже, когда их еще только предстоит пережить.

– Как думаете, Сергей Сергеевич, когда немцы устроят второй штурм? – вдруг спросил командира Вячеслав Александрович.

– А не знаю. У них несколько тральщиков подорвалось, и я думал, что им надо тральный караван переформировать, – ответил ему Вяземский. – Однако, если бы дело было только в этом, они вернулись бы самое позднее сегодня утром. Но их нет, и это непонятно. Я не люблю, когда противник делает что-то непонятное, потому готов ждать любой пакости каждый момент, да и Вам того же советую.

Русанов молча пожал плечами и собрался было идти, но Сергей Сергеевич остановил его вопросом:

– А что думаете, Вячеслав Александрович, если все же пойдут на прорыв дредноуты?

Старший артиллерист снова пожал могучими плечами:

– Ничего хорошего. У того же "Нассау" пушки бьют дальше, чем у броненосцев, хоть калибр тот же. Позавчера мы были равны и сражались успешно, а тут... Тут придется стрелять по тральщикам, чтобы сорвать их работу, а в это время германские дредноуты будут бить по нам, и мы не сможем ответить, если только их командиры не наделают глупостей. Не слишком хорошие расклады, да Вы и сами все это знаете, Сергей Сергеевич.

– Да... Знаю.

"Может, они не придут", – хотел было сказать Русанов своему командиру, и как ему самому хотелось верить в это! Он отлично понимал, что если немцы пойдут на повторный штурм, то их не удастся остановить так легко, как это вышло третьего дня. Им предстоит биться с врагом, которого не то чтобы остановить, но даже задержать будет чрезвычайно сложно, и за каждую секунду выигранного времени придется платить большой кровью.

Вместо этого Русанов откланялся:

– Спокойной ночи, Сергей Сергеевич.

Глядя на богатырский силуэт своего старшего артиллериста, Вяземский неожиданно ощутил потребность подбодрить чем-то своего офицера. Ему хотелось сказать: "Да может это все, может они и не придут больше", а уж как бы он сам хотел бы в это верить! Он любил "Славу", но отлично понимал, что старый броненосец совсем не ровня дредноутам хохзеефлотте...

– И Вам того же, Вячеслав Александрович

ГЛАВА 27

Немцы вернулись на пятый день.

Солнце больше не улыбалось русским морякам. Воздух над Ирбенами затянуло сильным туманом, с похмельной жадностью впитавшим в себя лучи поднимающегося над горизонтом небесного светила. От этого молочно-белые клубы тумана озарились каким-то нездоровым и бледным сиянием, а затянутое налетевшими за ночь тучами небо слегка посветлело. Видимость оставалась ни к черту, хотя и было заметно, что туман развеивается: там, где он отступил, видна была потемневшая, неспокойная морская вода.

В борт "Грозящего" ударила небольшая волна. Сегодня ничто не потревожило обычного распорядка ее командира, так что фигура Постригаева еще до рассвета украсила собой ходовой мостик. Резкие порывы холодного ветра и не дождь, но какая-то невнятная морось заставляли Льва Георгиевича кутаться в дождевик. В кильватер "Грозящему" шел его верный Санчо Панса, сиречь канонерская лодка "Храбрый", с которой они давно уже работали в паре: сегодня им вновь выпало идти в патруль.

Туман медленно сдавал свои позиции, видимость потихоньку улучшалась, и вскоре с канонерок увидели "Амур". Минный заградитель шел сейчас фарватером к выходу из Ирбенского пролива в сопровождении двух угольных миноносцев: уже третий день подряд он восстанавливал протраленные немцами бреши и ставил дополнительные мины на случай повторного штурма. Постригаев медленно проводил глазами идущий выполнять рутинную, но столь нужную работу корабль.

А затем пришла смерть.

Что-то громыхнуло – туман хорошо поглощал звуки, так что ни расстояние, ни даже направление, откуда пришел звук, определить не получалось. Зато три огромных столба воды, взметнувшихся справа-сзади от "Амура", были видны великолепно, и Лев Георгиевич услышал скрип собственных зубов. Командир минного заградителя поторопился, ему бы дождаться, пока развеется туман и тогда уж, убедившись, что на горизонте никого нет, выходить на фарватер. Наверняка первые дни он так и делал, но сейчас все немного расслабились, полагая что немцы больше не придут, ну и вот... Сейчас "Амур" шел среди мин, и сам был полон ими: развернуться и бежать было нельзя, так как пришлось бы уйти с безопасного пути, но одно удачное попадание – и корабль взлетит на воздух. Постригаев вскинул бинокль, он увидел суету на палубе минного заградителя, вот кто-то пробежал по палубе к трапам, ведущим вниз, а сам корабль резко сбросил скорость. В эту секунду рокот повторился, и секунды спустя три новых столба взметнулись спереди-слева, и куда ближе к минному заградителю, чем предыдущие.