Текст книги "Междуцарствие (рассказы)"
Автор книги: Андрей Левкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 24 страниц)
Но, собственно, здесь не нужны даже и свидетели, поскольку есть и личное признание (письмо Пушкину, 18 сентября 1831 года): "Но смутное сознание говорит мне, что скоро придет человек, имеющий принести нам истину времени. Быть может, на первых порах это будет нечто, подобное той политической религии, которую в настоящее время проповедует Сен-Симон в Париже, или тому католицизму нового рода, который несколько смелых священников пытаются поставить на место прежнего, освященного временем".
И, чтобы не было сомнений по поводу этого человека, намекает далее: "Говорят, ходят толки о всеобщей войне? Я утверждаю, что ничего подобного не будет".
Где рукопись, сукин сын?
Уезжая из Москвы в середине мая 1831 года, Пушкин взял с собою и философические письма, пообещав пристроить их в Петербурге через товарища министра народного образования Д.Н.Блудова и издателя Ф.М.Белизара. Дело не выгорело, возможно, что имела место оплошность поэта по части этой комиссии, которую он взял на себя, рукописи хорошенько не читая, отчего и пришлось писать к Tschaad'у так: "Мне кажется, что начало слишком связано с предшествовавшими беседами и с мыслями, ранее развитыми, очень ясными и несомненными для Вас, но о которых читатель не осведомлен. Вследствие этого, мало понятны первые страницы, и я думаю, что бы Вы хорошо сделали, заменив их простым вступлением или же сделав из них извлечение". Любой человек, имеющий опыт редакторского общения, понимает, в каких случаях произносятся подобные фразы.
Далее в письме Пушкин отговaривается, что из-за холерных карантинов не видел ни Блудова, ни Белизара, впрочем: "Ваша рукопись все еще у меня, что Вы хотите, чтобы я Вам ее вернул? Но что будете Вы с ней делать в Некрополе?"
Однако, рукопись Чаадаеву в Некрополе нужна, – что же, он копию с нее снять не мог? Или же просто обиделся? Он настойчив, требователен и страстен.
"Что же, мой друг, что сталось с моей рукописью? От Вас нет вестей с самого дня Вашего отъезда. Сначала я колебался писать Вам по этому поводу, желая, по своему обыкновению, дать времени сделать свое дело; но, подумавши, я нашел, что на этот раз дело обстоит иначе. Я окончил, мой друг, все, что имел сделать, сказал все, что имел сказать: мне не терпится иметь все это под рукою. Постарайтесь поэтому, прошу Вас, чтобы мне не пришлось слишком долго дожидаться моей работы, и напишите мне поскорее, что Вы с ней сделали. Вы знаете, какое это имеет значение для меня? Дело не в честолюбивом эффекте, но в эффекте полезном. Не то, чтоб я не желал выйти немного из своей неизвестности, принимая во внимание, что это было бы средством дать ход той мысли, которую я считаю себя призванным дать миру; но главная забота моей жизни – это довершить эту мысль в глубинах моей души и сделать из нее мое наследие.
Это несчастье, мой друг, что нам не пришлось в жизни сойтись ближе с Вами, я продолжаю думать, что нам суждено было идти вместе и что из этого воспоследовало бы нечто полезное и для нас, и для других. Эти мысли пришли мне снова в голову с тех пор, как я бываю иногда, угадайте где? – в английском клубе. Вы мне говорили, что Вам пришлось бывать там; я бы Вас встречал там, в этом прекрасном помещении, среди этих греческих колоннад, в тени этих прекрасных деревьев; сила излияния наших умов не замедлила бы сама собой проявиться. Мне нередко приходилось испытывать нечто подобное.
17 июня, 1831 года".
Отметим сходство фразы "...я бы Вас встречал там..." со строкой из письма Норовой: "Я буду приходить к Вам с очками на носу, с моим любимым вязанием...". Далее:
"Дорогой друг, я писал Вам, прося вернуть мою рукопись; я жду ответа. Признаюсь Вам, мне не терпится получить ее обратно; пришлите мне ее, пожалуйста, без промедления. У меня есть основания думать, что я могу ее использовать немедленно и выпустить ее в свет вместе с остальными моими писаниями.
...Простите меня, друг мой, что я занимаю Вас собою в такую минуту, когда ангел смерти столь ужасно носится над местностию, где Вы живете...
7 июля, 1831 года".
И еще раз:
"Ну что же, мой друг, куда Вы девали мою рукопись? Холера ее забрала, что ли? Но слышно, что холера к вам не заходила. Но в последнем случае, сообщите мне, пожалуйста, хоть что-нибудь об этом. С большой радостью увидал я вновь Ваш почерк. Он напомнил мне время, по правде сказать, не много стоившее, но когда была еще надежда; великие разочарования еще не наступали тогда. Вы, конечно, понимаете, что я говорю не о себе; но и для Вас, думается мне, было некоторое преимущество в том, что еще не все реальности были исчерпаны Вами. Отрадными и блестящими были эти реальности, мой друг; но все же есть ли между нами такие, которые сравнялись бы с ложными ожиданиями, обманчивыми предчувствиями, лживыми грезами счастливого возраста неведения.
...Вам хочется потолковать, говорите Вы: потолкуем. Но берегитесь, я не в веселом настроении, а Вы, Вы нервны. Да притом, о чем мы с Вами будем толковать? У меня только одна мысль, Вам это известно. Если бы невзначай я и нашел в своем мозгу другие мысли, то они наверное будут стоять в связи со сказанной: смотрите, подойдет ли это Вам. Если бы Вы хоть подсказали мне какие-нибудь мысли из Вашего мира, если бы Вы вызвали меня? Но Вы хотите, чтобы я начал говорить первый, ну что ж; но еще раз, берегите свои нервы!
...Прощайте, дорогой и старый друг. А что ж моя рукопись? Я чуть было не забыл ее. Вы не забудьте о ней, прошу вас.
18 сентября, 1831 года".
Пушкин, вроде бы, несколько раз пытался вернуть бумаги, но бандерольку не принимали именно из-за эпидемии. Кажется, он отдал рукопись при встрече, в декабре 1831 года.
Светские успехи
В годы между написанием писем и публикацией Первого философического "постоянный посетитель французского театра, дававшего представления по средам и субботам, Чаадаев, безукоризненно одетый, никогда не отходил от своего кресла и всегда ожидал, чтобы к нему подходили" – А.И.Дельвиг.
Некая неизвестная дама, чье письмо есть в архиве Tschaad'a, признается ему, что слышала много хвалебного о нем и за границей, и в Москве, куда недавно вернулась. Имя Чаадаева уже давно стало ей привычным и желанным. Когда же она увидела его на одном из танцевальных вечеров, то необычное и до сих пор чуждое чувство наполнило все ее существо. Она стала ездить на балы, чтобы под защитой маски иметь счастье не только видеть его любезную улыбку, но и говорить с ним, слышать его важный и проникновенный голос. Благородство внешности и печать гения на лице Tschaad'a, стоящего перед почитателями, заставляют ее считать его "королем людей". Далее дама выражает беспокойство о том, не нарушает ли она своим вторжением умственных занятий Чаадаева, после чего, признаваясь в любви, умоляет его как "благодетельное божество" снизойти до свидания с ней на Тверском бульваре. Если же тот не придет, она будет вынуждена думать, что "несовершенство в доброте всегда примешивается даже к самым избранным, к самым высшим существам".
Федор Глинка:
"Одетый праздником, с осанкой важной, смелой,
Когда являлся он пред публикою белой
С умом блистательным своим,
Смирялось все невольно перед ним!.."
Другая дама, Мария Бравура: "Ваши глубокие размышления о религии были бы выше моего понимания, если бы я с детства не была напичкана всем тем, что имеет отношение к Католическому культу, который я исповедую, и всем, что ведет к Единству...". Не вдаваясь далее в философию, она называет Tschaad'a "благородным и совершенным другом", просит его не забывать к ней дорогу (не закрытую непреодолимыми препятствиями), говорит о неких новых правах на ее признательность, желает беседовать с ним наедине, цитирует любовные стихи на итальянском языке и надеется вылечить в общении с ним свою больную душу.
Но Tschaad интимностей сторонится, вызывая ее вопросы: "Не заткнули ли Вы уши с некоторого времени? Вас не видно более, что с Вами? Боитесь ли Вы встретить у меня гусеницу?". Тайна гусеницы – не раскрыта, но месть воспоследовала...
Летом 1832 года Бравура сообщает Вяземскому в Петербург: "Автор письма к даме постоянно пребывает в заоблачных сферах. Однако иногда ему приходит в голову фантазия очеловечиться, и тогда кого, по-Вашему, выбирает он в качестве цели, спускаясь к простым смертным? В нем есть вещи, не согласующиеся с его философией и более подходящие к Вашей, дорогой князь, но о них я не могу Вам поведать. Не подвергнется ли пытке Ваш ум, если я предложу Вам разгадать эту загадку?".
Вяземский напряг ум и отписал А.И.Тургеневу: "Не ходит ли он миссионерничать по блядям?" Тургенев, также неравнодушный к оной красавице, предложил Вяземскому вариант: "Она думала, что он ей куры строит, вот и все тут. Перечти ее письмо и увидишь, что я прав: не знаю, права ли она?"
Письма как таковые
Содержание писем соответствует разумной (для юных существ без особого предназначения и склонностей) программе политико-нравственного факультета Московского университета: г-н Чаадаев, в сущности, просто-напросто воспроизвел в своих сочинениях то, что слышал в молодости – с поправкой на устройство его, склонного к ипохондрии, организма. Нечто такое должно было стать написанным. Ипохондриков на свете много, и всем им нужна Своя Книга конечно же, о них самих.
"Дивная связь человеческих идей на протяжении веков, эта история человеческого духа, вознесшие его до той высоты, на которой он стоит теперь во всем остальном мире, – не оказали на нас никакого влияния. То, что в других странах уже давно составляет самую основу общежития, для нас – только теория и умозрение".
"Исторический опыт для нас не существует; поколения и века протекли без пользы для нас. Глядя на нас, можно было бы сказать, что общий закон человечества отменен по отношению к нам. Одинокие в мире, мы ничего не дали миру, ничему не научили его; мы не внесли ни одной идеи в массу идей человеческих; ничем не содействовали прогрессу человеческого разума, и все, что нам досталось от него, мы исказили".
"И, в общем, мы жили и продолжаем жить лишь для того, чтобы послужить каким-то важным уроком для отдаленных поколений, которые сумеют его понять; ныне же мы, во всяком случае, составляем пробел в нравственном миропорядке".
В Клубе
"Когда его место было занято другими или когда в той комнате, где обыкновенно не играли в карты, ставили стол для карточной игры, Чаадаев выказывал явное неудовольствие... В Английский клуб Чаадаев приезжал всегда в определенные часы. К обеду по средам и субботам он приезжал, когда все уже сидели за столами. В другие дни он приезжал в клуб в полночь, и многие замечали, что он не входил в комнаты клуба прежде первого 12-часового удара" – А.И.Дельвиг.
Отметим также, что не сохранилось упоминаний о поездках Tschaad'а к цыганам.
Новая Басманная
"Семейство Левашевых жило в Новой Басманной, в приходе Петра и Павла в собственном пространном доме, со всех сторон окаймленном огромным вековым садом, в пяти или шести помещениях, окруженное полудюжиной по разным резонам при них проживающих различных лиц, поминутно посещаемое обширным кругом более или менее знатного, более или менее богатого родства и знакомства, содержа около полсотни человек прислуги, до двадцати лошадей, несколько дойных коров и издерживая от ста пятидесяти до двухсот тысяч рублей ассигнациями в год".
Tschaad укоренился в трех небольших комнатах в одном из флигелей. Левашева предложила ему обойтись без платы, на что Tschaad платонически не согласился. "Для поддержания своего состояния, – пишет ее зять, – он беспрерывно делал долги, возможность уплатить которые была весьма сомнительна. Имея уже весьма малые средства и живя во флигеле дома Левашевых, нанятом им за 600 рублей ассигнациями (171 рубль серебром) в год, которые Левашевы никогда не получали, он нанимал помесячно весьма элегантный экипаж, держал камердинера, которому дозволялось заниматься только чистою работою. Вся прочая работа по дому была поручена женщине и другому человеку, который не только чистил сапоги Чаадаева, но и его камердинера. Нечего и говорить, что Чаадаев был всегда безукоризненно одет.
Перчатки он покупал дюжинами..."
Левашевцы отнеслись к новому постояльцу настороженно: им, как ранее сотрудникам русских миссий, приходилось удивляться некоторым мелочам, когда, например, Ч., примерив первую пару перчаток и найдя их неэлегантными, выкидывал всю дюжину, поступавшую затем в распоряжение камердинера, торговавшего их хозяевам. Покупали ли? Но сама хозяйка по-родственному опекает его, чему бесконечно рада, поскольку у него "теплая душа и чувствительное сердце". В комнатах Ч. делается серьезный ремонт, быт его всячески украшается, Левашева почитает радостию доставлять Ч. книги, театральные билеты и другие совершенно необходимые вещи.
Пушкин пишет жене: "Чаадаев потолстел, похорошел и поздоровел".
Шпионские страсти
Потолстев, похорошев и поздоровев, в 1833 году Tschaad захотел поработать на благо государства, – к этому его толкали и печальные финансовые обстоятельства. Он пишет Государю и передает письмо через бывшего своего начальника Васильчикова (в то время – госминистра). Тот отвечает, что попытался было составить ему какую-то протекцию, но "...все начальники ведомств, к которым он обращался, вполне признавая достоинства Чаадаева, затрудняются, однако, предоставить ему подобающее место по причине его невысокого чина, но что Бенкендорф изъявил готовность всячески содействовать ему, лишь только Чаадаев сообщит, какой службы он желал бы". С Бенкендорфом Tschaad вместе служил, даже встречался по возвращении из-за границы, мало того – был с ним братом по "Соединенным друзьям". И вот тут сочиняется небольшая пьеска.
Собственно, к оной Бенкендорфа и Николая подтолкнул сам соискатель, попросившийся на дипломатическую службу, а точнее – в шпионы. "Я полагал сначала, что, за отсутствием навыка в гражданских делах, я могу ходатайствовать лишь о предоставлении мне дипломатической должности; и ввиду этого я просил генерала Васильчикова сообщить стоящему во главе ведомства иностранных дел некоторые соображения, которые, как мне казалось, могли бы найти применение при настоящем положении Европы, а именно о необходимости пристально следить за движением умов в Германии. Да и в настоящую минуту я вижу, что это было бы той службой, на которой я мог бы лучше всего использовать плоды моих научных занятий и труда всей моей жизни" (1-го июня 1833 года).
Бенкендорф был в курсе жизни Tschaad'a, его сотрудник в начале 1833 года сообщил, что "отставной ротмистр Чеодаев жизнь ведет загадочную и все пишет какие-то сочинения, которые все читают, а достать невозможно". Предполагалось, что оные сочинения основаны на преобразовании России в том смысле, что религия Католическая есть единственно верная. Резюмировал оперативное изыскание генерал от жандармерии Лесиовский, в феврале 1833 года сообщивший Бенкендорфу, что Чаадаев "...первую половину дня проводит на квартире, всякий раз выезжает и возвращается очень поздно, а то и вовсе дома не ночует. Своих лошадей не имеет, ездит с наемным кучером, а тот кучер у него уже два года, а характера рассудительного и трезвого, и не отвечает на вопрос, куда хозяин ездит".
Надо полагать, выяснено и имущественное состояние Tschaad'a. Отчего и следует распоряжение Николая Павловича – направить Чаадаева в министерство финансов. Tschaad в шоке и отписывает государю, что решительно некомпетентен в данном вопросе и просит передумать в пользу помещения его в ведомство просвещения. Сообщая при этом, что Россия должна смотреть на учебное дело совершенно иначе, что должно дать ему национальную основу, в корне расходящуюся с европейской, ибо "Россия развивалась во всех отношениях иначе, и ей выпало на долю особое предназначение в этом мире". Те же философические письма, только вывернутые наизнанку.
Тут имеется нежная деталь. Tsсhaad, сопровождая письмо к Николаю, пишет Бенкендорфу по-русски: "Вашему сиятельству доложу я еще, что если вступлю в службу, то в сей раз пишу по– французски в последнее. По сие время писал я на том языке, на котором мне легче всего было писать. Когда стану делать дело, то Бог поможет, найду и слово русское, но первого опыта не посмел сделать, писав к Государю".
Бенкендорф возвратил письмо к царю нераспечатанным (он ему его вообще не показывал) и попенял Чаадаеву за то, что он ищет себе работу в области, где судит о том, чего не разумеет. Сценарий пьесы готов.
Постановка пьесы
Был у Tschaad'a приятель, Михаил Федорович Орлов. Во времена тайных обществ он предлагал для подрыва царских финансов печатать фальшивые ассигнации, после суда над декабристами Николай I вроде бы говорил, что Орлова следовало бы повесить первым, но не повесил (брат Орлова, Алексей, и руководил следственной комиссией – после он станет шефом жандармов и начальником III Отделения). М.Ф. отделался деревенской ссылкой и уже в 1831 году вернулся в Москву, где обустроился на Пречистенке. Герцен: "Бедный Орлов был похож на льва в клетке. Везде стукался он в решетку, нигде не было ему ни простора, ни дела, а жажда деятельности его снедала". Ну, после того, как примешь капитуляцию Парижа – а ее принял именно что он, – адекватный род деятельности найти не просто.
М.Ф. то принимался изучать химию, то организовывал хрустальную фабрику.
Принимался он и за метафизические системы, остановился же на политэкономии, рассматривая ее через понятие просвещения: "Чем более народ имеет искусственных нужд, тем он более близок к просвещению".
И вот, государственно-чаадаевская пьеска продолжилась уже в конкретной драматургической форме. В январе 1835 года г-н Загоскин ставит комедию "Недовольные", тему для которой ему дал государь. Прототипами героев служили два друга. Главный герой, князь Радугин, находясь в отставке и тратя много денег на прихоти жизни, сердится, что правительство не замечает его талантов и не использует их должным образом. На его желание получить важную государственную должность министр отвечает отказом – теми же словами, что и Бенкендорф Tschaad'у, – говоря, что тут требуется "большая опытность, которая приобретается продолжительной и постоянной службой" и т.п., вплоть до констатации никудышного владения родным языком, отчего ему (по пьесе его присочиненному сыну) и советуют изучить русскую грамматику. Юмор в кругу Николая Павловича был достаточно специфическим. Разумеется, "...театр был полон, ни одного свободного кресла, ни одной пустой ложи; не говорим уже о прочих местах. Самая внешность театра отзывалась какой-то бенефисною торжественностью; необыкновенное освещение, суетливость и давка в дверях, множество экипажей всех родов возвещали, что во внутренности должно было произойти что-то необыкновенное и важное..." – вдохновенно сообщал Белинский.
Пушкин поморщился: ""Недовольные" в самом деле скучная, тяжелая пиеса, писанная довольно легкими стихами. Лица, выведенные на сцену, не смешны и не естественны. Нет ни одного комического положения, а разговор пошлый и натянутый не заставляет забывать отсутствие действия".
Tschaad негодует в письме А.И.Тургеневу: "Странная мысль сделать недовольного из Орлова, из этого светского человека, во всех отношениях счастливого, счастливого до фанатичности. А я, что я сделал, что я сказал такого, что могло бы послужить основанием к обвинению меня в оппозиции?" что странно, философические письма как-никак уже написаны.
Впрочем, у него бывали моменты потери ориентации – в прямом бытовом смысле. В это время он как раз пишет письмо "Луи Филиппу, королю французов".
"Государь, великие короли никогда не пренебрегали искусствами.
Благодарные народы наградили Ваше величество многочисленными именами, среди которых есть звание восстановителя и охранителя французских памятников, и Вы сами, государь, как говорят, гордитесь этим титулом. У каждого народа есть свои памятники, и все народы в совокупности создают то историческое и монументальное искусство, которое в наши дни столь глубоко ощущается народом, благодаря покровительству Вашего величества. Безвестный артист из далекой и малоизвестной в вашей прекрасной Франции страны, я осмеливаюсь положить к ногам Вашего величества первые страницы труда, в котором я поставил своей целью указать основные памятники архитектуры моей родины".
О каком, собственно, "архитектурном труде безвестного артиста" идет речь? И жителем какой такой страны, "малоизвестной во Франции", он себя числит?
Наканунe
Tschaad'овские творения как бы дозревали, что-то с ними должно было произойти. Автор в подобные моменты места себе не находит и очень суетится.
Тут кстати является поддержка от индусов. 15 апреля Tschaad пишет д'Экштейну: "Сударь! Я был необычайно польщен, получив Ваш анализ Катха-упанишады... Ваша новая философская критика представляет исключителuный интерес. Мы здесь плохие индологи; я не располагаю средствами, необходимыми для того, чтобы в полной мере оценить ... работу, и я не смог еще достать книгу г–на Полей, в которой я нашел бы всю поэму (Катха-упанишаду) целиком; но я ясно вижу, что на нескольких страницах изложено целое учение, из которого вытекает много плодотворных идей для тех учений, которые нам близки. Вот великий синтез, рожденный мыслью нашего времени. Вот та католическая философия, одним из наиболее искусных проводников которой Вы являетесь. И высокое значение этого сродства легко уразуметь: оно нас учит, что источник всех человеческих знаний – один, что отправная точка для всех человеческих семей едина; что развитие их пошло разными путями по их собственному усмотрению, но между ними обязательно существует точка соприкосновения; таким образом, чтобы достичь слияния всей распространенной на земле мудрости, потребуется найти силы, благодаря которым они соприкоснутся, после чего конечная работа человеческого разума совершится сама собой".
Воодушевленный этим фактом, 25 мая 1836 года он пишет А.И.Тургеневу ничуть не менее философское, чем Философическое, но куда более программное письмо. "Святой Дух всегда был Духом века, вот что следует понять хорошенько", – все же любопытно, насколько весь ход жизни г-на Чаадаева доказывает обратное.
Он нервничает уже сверх всякой меры: "У нас здесь Пушкин. Он очень занят своим Петром Великим. Его книга придется как раз кстати, когда будет разрушено все дело Петра Великого: она явится надгробным словом ему. Вы знаете, что он издает также журнал под названием "Современник". Современник чего? XVI столетия, да и то нет? Странная у нас страсть приравнивать себя к остальному свету. Что у нас общего с Европой? Паровая машина, да и только".
Это, конечно, в чувствах – видимо, от того, что публиковать чаадаевские тексты Пушкин не собирается. Но и без того, все на Родине ужасно:
"Жирарден показывает, что весь прогресс физических наук за последнее время клонится к подтверждению системы, изложенной в библейской книге бытия, и основывается на новом трактате об электричестве Беккереля... Я напал при чтении еще на одно странное обстоятельство. Как это случилось, что в великое дело электричества, в котором приняли участие люди всех цивилизованных наций, мы не внесли ничего. Кое-какие наблюдения над земным магнетизмом, сделанные чужестранцами, например Купфером, и это, пожалуй, все. Однажды попадается имя Симонова, из Казани, и то с тем, чтоб сказать ему, что его наблюдение ровно ничего не стоит. Приходится признаться, что в нашей умственной организации есть какой-то глубокий недостаток".
Хорошо лишь вечное: "Ваше письмо из Лондона в особенности живо меня заинтересовало. Значит, правда, что существует только одна мысль от края до края вселенной; значит, действительно, есть вселенский дух, парящий над миром, тот Welt Geist, о котором говорил мне Шеллинг и перед которым он так величественно склонялся; для мысли не существует пространства, и эта бесконечная цепь единомысленных людей, преследующих одну и ту же цель всеми силами своей души и своего разума, идет, следовательно, в ногу и объемлет своим кольцом всю вселенную".
Видно, как основная мысль Чаадаева в очередной раз пошла на взлет.
Любопытно, что именно в этот момент в общество окончательно проникает та же мысль, но предыдущего периода. Ему – 42 годa.
Не очень мелкая пакость
Бывший профессор Московского университета Николай Иванович Надеждин издавал в Москве журнал "Телескоп". Издание было любопытным (в 1835 году, например, именно в "Телескопе" Белинский объявил, что русское общество имеет в лице г-на Гоголя будущего великого писателя).
Следствию Надеждин объяснит историю с публикацией чаадаевского Письма тем, что он "решил или оживить свой дремлющий журнал или похоронить его с честью". А было так: Tschaad подошел к нему в Английском клубе и принялся хвалить журнал, предложив напечатать его письма – Надеждин удивился, поскольку ранее в их отношениях были нерасположенности. Но рукопись взял и отдал в набор.
Потом он писал объяснительную: "Зная известность и вес автора в высшем обществе, я ожидал впечатления от самого имени его, которого он нисколько не думал скрывать... Таковой авторитет для известности и хода журнала, конечно, мог быть выгоден. Что же касается до вредных последствий, то я никак не ожидал их, предоставляя себе немедленно сделать на эту статью возражение и тем, изгладив дурные впечатления, поддержать вместе занимательность журнала".
Цензор, Алексей Васильевич Болдырев, ректор Московского университета, был уже немолод (66 лет), так что работал только по утрам, а по вечерам обыкновенно играл в карты. В один из таких вечеров к нему на огонек забрел Надеждин (он жил в том же доме), принесший с собою корректуру пятнадцатого номера "Телескопа", и уговорил ректора самому не читать, а прослушать его чтение. Федор Буслаев, бывший тогда студентом, был вхож к Болдыреву и при сем присутствовал: "Цензурное чтение происходило между робберами и во время самой игры, и Болдырев написал дозволение, не проникнув сути дела и положившись на то, что товарищ и ежедневный собеседник не подведет его".
Потом Буслаев уточнит (его рассказ, верно, сочли за анекдот), что Болдырев в самом деле "...с большим увлечением играл в карты по маленькой с дамами... Б., увлекшись игрою, ему отказывал и прогонял его от себя. Наконец, согласились на том, что Б. будет продолжать играть с дамами и вместе прослушает статью, – и тут же, во время карточной игры, на ломберном столике подписал одобрение к печати. Когда статья вышла в свет, оказалось, что все резкое в ней... недозволяемое цензурой, при чтении Надеждин намеренно пропускал". Софья Владимировна Энгельгардт, правда, утверждает, что история имела место за цензорским обедом. Впрочем, во время описываемого события ей было лишь восемь лет.
На следствии Болдырев объяснял свою невнимательность особенной загруженностью в те дни по университетским обязанностям.
Следствие
"Прочитав статью, нахожу, что содержание оной смесь дерзостной бессмыслицы, достойной умалишенного", – резюмировал Николай Павлович Романов.
Генерал Перфильев (жандармерия, отчет начальству в 1836 году, после опубликования в октябре Письма): "Чеодаев (отчего-то жандармерия употребляла фамилию именно в таком виде – А.Л.) особенно привлекал к себе внимание дам, доставлял удовольствие в беседах и передавал все читаемое им в иностранных газетах и журналах и вообще вновь выходящих сочинениях с возможной отчетливостью, имея счастливую память и обладая даром слова. Когда нарождался разговор общий, Чеодаев разрешал вопрос, при суждениях о политике, религии и подобных предметах, со свойственным уму образованному, убеждением. Знакомство он имеет большое... Образ жизни Чеодаев ведет весьма скромный, страстей не имеет, но честолюбив выше меры. Сие-то и увлекaет его иногда с пути, благоразумием предписываемого".
А вот легендарное послание Бенкендорфа московскому генерал-губернатору князю Голицыну: "Государю императору угодно, чтобы Ваше сиятельство, по долгу звания Вашего, приняли надлежащие меры к оказанию г.Чеодаеву всевозможных попечений и медицинских пособий. Его Величество повелевает, дабы Вы поручили лечение его искусному медику, вменив ему в обязанность каждое утро посещать господина Чеодаева, и чтоб сделано было распоряжение, чтоб г.Чеодаев не подвергал себя влиянию нынешнего сырого и холодного воздуха; одним словом, чтобы употреблены были все средства к восстановлению его здоровья".
"Телескоп" запретили, Надеждина сослали на жительство в Усть-Сысольск Вологодской губернии (ныне – Сыктывкар), потом его простили, и умер он в Одессе. Болдырева отставили со службы ("...действительно мог сделаться жертвою своей беспечности и неограниченной доверчивости к Надеждину", он был сочтен "не умышленно виноватым") и без пенсиона. Пенсион через полтора года ему дали, но в службу он больше не вступал и умер в 1842 году. "Чаадаева продолжать считать умалишенным" – при этом ни в какое лечебное заведение определять его никто и не собирался: отделался, то есть, он весьма легко.
И никто не занялся переводчиком, которым был или Н.Х.Кетчер, либо брат Норовой Александр: никто из них не был обеспокоен происходящим. К ним причисляли даже Белинского, вот он – слегка пострадал в этой истории, поскольку был сотрудником "Телескопа", его бумаги были арестованы, но сочтены не крамольными.
Странно, статья не была подписана, а государство, наказывая Tschaad'a, не выяснило, "признает ли он себя автором статьи". А если бы он вздумал отпираться? Сказал же он на следствии, что статья напечатана "вопреки его желанию".
Инстинкт не подвел
Письмо к самому себе от имени М.Ф.Орлова (октябрь 1836 года, высочайшей резолюции в тот момент Tschaad еще не видел). Странный жанр.
"Я имею сказать Вам несколько слов, мой друг, о впечатлении, произведенном Вашим письмом в публике, и у меня есть основания сказать их Вам письменно. Вы помните, что я Вам говорил, что Ваши взгляды не найдут сочувственного отклика в нашей стране. Не смею слишком подчеркивать мои предсказания, но Вы должны признать, что Ваш опыт их подтвердил. Мой национальный инстинкт меня не обманул. Более того, я мог бы поздравить себя с еще одним преимуществом. Я отнюдь не идеалист; как Вы знаете, я придаю большое значение в делах этого мира материальному началу; и именно потому я смог лучше, чем Вы, оценить настроение умов относительно вопроса, брошенного Вами в нашу гущу. Абстракция, в которой Вы обитаете, скрыла от Вас истинный ход вещей. Я слишком хорошо Вас знаю, чтобы не быть уверенным в том, что движение, произведенное Вашим сочинением, Вас отнюдь не удовлетворило, и хотя публикация статьи произошла не без Вашей инициативы, я не сомневаюсь, что хотя Вы согласились придать ей гласность, реакция оказалась совсем не такой, какую Вы предвидели".
