Текст книги "Междуцарствие (рассказы)"
Автор книги: Андрей Левкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 24 страниц)
Морчи связана с искусствами по части смены мод и стилей и сопровождающими сие белибердой и путаницей. Так что, видимо, именно ею занимаются искусствоведы.
Что касается муто, то он отчасти человек, значит все эти дела распространяются и на него; как муто, однако, он должен понимать, что этой постоянно переменчивой субстанции не существует. Однако, умение иметь дело с этой весьма хорошо несуществующей штукой, поставляет муто великое разнообразие времяпрепровождений самых восхитительных: дело в том, что в морчи застревает история. Что предоставляет возможность увлекательных путешествий и приключений. Но все равно, главное для него – эту штуку не замечать. Человек же не замечать ее не имеет резона: он в ней живет.
От эпох обычно остаются смешные вещи. Всегда не самые главные кусочки их выживают, примазываются к следующей, служат ей. Уцелели случайно, никому специально не нужны, почти приживалы. Какие-то обычно орнаменты, линии, сочетания цветов. Так колера ар нуово перешли в 1961 году в гамму советских дензнаков – с рублевкой цвета самоа, с лиловым, дамским фиолетовым, порочной блеклой зеленью: эти деньги мог раскрасить Сомов.
Вообще, в модерне вещи все еще остаются вещами, чему-то еще служат, но, кажется, с явной уже неохотой: все эти изгибы их подразумевают если и не горячее желание облагодетельствованного художником вещества отказаться от своего создателя, то, во всяком случае, уже не обслуживать его личные надобности. Они что ли безупречно красивы, только – с человеческой точки зрения. Тот не замечает, что своеволие их в этой красоте уже зашкаливает: они далеко изощреннее – при всем стремлении авторов устроить с их помощью уголок насквозь гармоничной жизни – этого желания: да зачем же буквам становиться такими красивыми, гнуться-то им зачем уж так? Что-то слишком они стали живые, слишком себе на уме, а ну как уйдут жить, как знают, а мы останемся без алфавита.
Они, конечно, были правы – если бы ничего не менялось, то мы бы и жили теперь в чисто подметенном мире. Это было бы красиво и удобно, надо полагать. Они, в принципе, ничего были. А Климт даже хороший. И Бердсли хороший. И Гауди так, неплохой. Хотя вот Ходлер – отвратительный. А Шехтель ничего, почти хороший. И Тиффани хороший. А Розен – просто замечательный. И Брэдли хороший. А Сомов – так себе. И Дени так себе, да и Муха не слишком, а Штук просто ужасен.
Они захватили все пространство от культовой живописи до брелоков, основали промышленное производство безделушек и, того не желая, отпустили вещество на волю: более оно уже не станет подчиняться. Это был последний раз, когда искусством еще могли заниматься люди; это, что ли, последнее человеческое искусство и окончательный конец человека как меры всех вещей. Ну так и что нам до него.
Это раньше было искусство, а теперь разделилось на сочиненку и на так просто: в обоих случаях для восприятия требуется весьма специфическое понимание красоты. И, в любом случае, к людям искусство теперь имеет весьма слабое отношение.
Человеком, поэтому, теперь быть очень трудно. И грустно, и скучно. Поэтому вести себя в обществе подобно человеку есть дело чести, доблести и геройства муто.
Но, как и всюду, есть счастливый выход: если только понять, что искусство не имеет отношения к человеку, как оно тут же примется опять его иметь. Но уже не имея в рассуждениях идеальный, хранящийся на небесах, килограмм, а так как-то. Перестала быть музыка вообще, но теперь есть конкретные звуки в перепонках: с возможным скандалом билетерш за дверью, чьим-то кхеканьем и грохотом за сценой. Не важно, короче, что есть где-то Лувр при всех его картинах, но вот та репродукция, которую вы разглядываете теперь, в таком вот ее качестве и, скажем, при насморке, зато – теперь.
Откуда ясен механизм времяпрепровождения муто: поскольку, начиная с двадцатого века, любая вещь умеет существовать отдельно, а не привязываясь к человеку, то и общаться с ними следует немного иначе. Поняв – каким образом, вы точно также сможете общаться с чем угодно. Что вы думаете, если вы фантазировали, что де оказаться бы сейчас в Лондоне, вы там не оказывались?
Но и это не свидетельствует об особенной роли отдельно взятого муто в деле мироздания; тем более, что изготовленных с одной матрицы муто в мире существует одновременно десять-двенадцать. Обычно они находятся в разных местах, да и в разном возрасте (пола – тоже разного), так что двойника встретить и опознать трудно. Впрочем, можете попытаться войти с ними в отношения на удалении, что полезно, так как речь же не о том, как бы вы вели себя в других обстоятельствах, где жили бы и кого бы любили, но – чем именно вы занимаетесь в других обстоятельствах. Так или этак, вы все равно чувствуете их постоянно, являетесь, собственно, одним и тем же. Но не совсем. С точностью до души.
Год примерно 1908. Париж, пардон. Монмартр. Поздняя осень, грачи улетели, вечер, холодно, моросит дождик, скоро зима, очень даже холодно, мокрый – непривычный здесь снег. Кабачок неподалеку от Сен-Жана, на спуске к площади Пигаль. На улице пусто, окна запотели, в стеклах отражаются белые лампы над стойкой, но в зале полутемно; на улице, перед окнами небольшой скверик, там – трудно различить в сумерках – то ли фонтан, то ли какой-то железный навес, пустынно. Тепло, накурено, шумно, народу здесь довольно много: все, кажется, друг друга знают. Сырая теплота, одежды недавно пришедших еще не просохли. Они друг друга знают, в зале темно, говорят громко, хохочут, проходит время, дело к полуночи – оттого хохочут совсем уж раскованно. Сияет стойка, все окна выходят на площадь, на булыжники падают расширяющиеся, не достигающие ограды сквера куски темноватого света сквозь портьеры: портьеры красноватые, бордовые.
Внутри темно, немного душно, блестят медь и латунь, они хохочут, поют "на ней была драная юбка, водилась она со шпаной", они тут все конкретные: булочник, торговец, прохиндей, шулер, каменщик, белошвейка, девица, прямодушные и недвусмысленные. Пьют вино, ходят между столиками, пересаживаются – проходят по залу пританцовывая, совершенно конкретны. Уже существуют телефон, автомобили, синематограф. Столы и стулья тяжелые, портьеры красноватые, пыльные, абсент еще не запрещен, ЛСД еще не изобрели, желающие могут дышать эфиром. Еще и Пиаф не Пиаф; вешалка возле входа справа от него: деревянная – палка с ободом сверху и рожками, на которых несколько шляп. Слева стойка. Метро уже существует, и Гимар уже оформил входы на станции.
Открывается дверь, вошли двое, одеты прилично, один выше и крепче, другой невелик и сухощав: Аполлинер с, кажется, Жакобом. Сумрачно, красные шторы, душно, накурено, на столе уйма всякой всячины, блики на латуни и никеле, сырые плащи, снежинка – скажем – тает на шляпе Жакоба. Шумно, хохочут. Поют: "У Бирона был дивный пояс, он подарил его слуге...", все наглядно конкретные и какие есть. Равно как вошедшие, равно как их занятие: поэзия конкретна, как стакан вина, и жить должна сама, а не соусом к чьим-то страстям. Ах, Макс, – говорит Гийом. – Художник – это прежде всего тот, кто устремляется за пределы человеческого". Жакоб согласно кивает и отнюхивает из баночки немного эфира.
Так человечество оказалось без посредников в прямых отношениях с тем, что называется тхалимос. Но беда в том, что тхалимос не имеет отношения к человеческой психике, то есть, его присутствие человеческой психикой не воспринимается: так, говорят, кошка не видит спокойные предметы, хотя, конечно, кошка видит все, что ей надо, а вот человек не всегда это умеет.
Рассуждая естественнонаучно, скажем, что природа тхалимоса волновая и дискретная одновременно, то есть всякий раз, когда глядишь на него, он конкретен, между разами же – меняется.
Разумеется, понять что это такое можно, его назвав.
тхалимос
Было бы нелепицей сказать, что обязанности муто связаны с некоторым дополнительным каналом восприятия. Не в том дело. Увы, это человеческий вздох, существование тхалимоса обнаруживает, увы, несостоятельность попыток отыскать или добиться бога с человеческим лицом.
Здесь пока существенные волновые свойства тхалимоса, так что на время будем называть его просто волной – но только потому, что склоняется тхалимос как-то коряво. Волна же как таковая не должна наводить на мысль о множестве наскакивающих на что-то волн, просто такое слово.
То есть, как бы продолжая рассуждать об искусстве, никаких шеренг покорителей художественных пространств, стряпающих нечто принципиально новое, нет, но есть организмы, находящиеся в волне, которым некуда деться от ее текущего вкуса. Случайно же оказаться там нельзя; можно обнаружить, что там оказался, но этому ничто не предшествовало – пусть эта деятельность и проходила не в предлагаемых здесь терминах. Организмы искусства это хорошо знают: они чувствуют, когда дело пошло – зацепился, потащило, едем.
Для того же, кто по своей профессии с художествами непосредственно не связан, невозможности войти в волну нет, но это требует уже целенаправленных усилий. Впрочем, способность ощущать тхалимос, к счастью, вовсе не то же самое, что вход в него: "к счастью" потому, что это действие серьезное и необратимое. Да и просто опасное, не зря ведь некоторые психотехнические группировки категорически запрещают своим людям лезть в волну.
Оказавшись в волне, человек – не будем уже специально говорить о муто, поскольку кроме них до этого места уже никто не добрался – обнаруживает себя обретшим кучу благ. Ему, например, мало уже что надо читать и мало что надо обязательно посмотреть – это получается как-то само собой: нужную книжку всегда домой принесут. Не нужно ему заботиться о своих силах, специально себя блюсти, волна прокормит. Не надо что-либо специально изучать – все образуется по ходу жизни. Да и просто как подставка под жизнь волна хороша, бытовые обстоятельства угнетают меньше, а чувства – страстно обострены. Такая, в общем. Открывается удобность существования.
Беда в другом: человеку надо куда-то рассовывать то, что в него валится, иначе его разорвет, как резинового зайчика в дырочку брандспойтом. Если варианта нет, то человек начинает перегреваться, его постоянно лихорадит, он принимается колобродить, без толку бегать по городу, буянить, скандалить, выяснять какие-то отношения; постепенно его расшатывает до того, что ему и дорогу сложно перейти, нарушится координация, начнутся нелады со здоровьем. Тогда если ничего летального с ним не случится, то однажды утром он проснется спокойным. Но вскоре поймет, что из волны – выкинут. А вернуться туда очень сложно, а делать вне нее – совершенно бессмысленно, тем более, если помнишь, как это было там.
Вообще, все эти слова – не более чем демагогия, поскольку вход в волну не производится никаким перешагиванием ни через какую веревочку. Решается это чем-то непонятным, что сильно уменьшает число несчастных случаев.
Ощутима волна, вне всевозможных внешних событий, даже физиологически: время от времени, примерно через час-два она наезжает, наваливается на голову, но это вовсе не означает, что нужно немедленно все бросить и пойти заняться Возвышенным: она просто так себя ведет. Если подобное поведение вашей головы вас раздражает, то просто не обращайте внимания – ведь если обращать внимание на то, как идешь по улице, то и это совершенно невозможно: постоянные, сотрясающие весь организм толчки, картинка в глазах шарахается из стороны в сторону.
Когда живешь в тхалимосе, очень многого нельзя. Запреты не носят отчужденного морального характера, речь не о моральном облике, но о банальной безопасности. Общий список требований представить сложно, поскольку тут надо понимать, что именно следует делать в конкретный момент. Это что ли уже почти Дарвин: если кто не понимает, что можно, а что нельзя, то недолго ему не понимать. Здесь опасно, будьте внимательны.
опасность: опасность, угроза, нависать над, козни. Осторожность, осмотрительность, бдительность, оборона, самооборона, ковы, дурные намерения, интриги, подозрительность, осмотрительность, на цыпочках, ползком, глупость, тонкий лед, ушки на макушке, скрытые намеки, неотвратимость, необратимость, агрессия, кто это сзади?, угроза физическому состоянию личности, общее собрание, предумышленное действие, непредумышленное действие, обыск, авитаминоз, кутузка, ледниковый период, парниковый эффект. Огнестрельное оружие, пирожки с грибами, никуда не свернуть, заман, зарин и В-газы, иприт, люизит, высокое напряжение, дыра в полу, открытый перелом, переход границы, случайность, нелепо, обреченность, нервное расстройство, частичная потеря памяти, полная нетрудоспособность, опасность. Впрочем, странно: когда у нас говорят о том, что от судьбы не уйдешь, речь ведь не о судьбе, а о безвременной кончине.
Хочется, впрочем, дабы читатель оценил изящество траверса в духовных пространствах, осуществляемого моим трудом. Труд сей элегантной и последовательной линией изложения объехал традиционных персонажей, сочинения подобного рода, как правило навещающих: разнообразных демонических существ. И не потому труд обошелся без них, что я сделал это намеренно, но именно линия жизни, предлагаемая в сочинении, минует места обитания этих гадов.
Разумеется, отчасти это связано с географической принадлежностью труда: Северо-Запад не вполне благоприятная среда для их обитания – не очень-то им, верно, по нраву общаться с людьми, привыкшими питаться морошкой, ягелем и мороженой треской – с людьми спокойными, рассудительными и корректными. Демонам здесь трудно жить, нам, впрочем – тоже, а, значит, слабы они против нас будут, раз уж мы тут все равно живем, а они – нет.
Не говоря же об изяществе линии и географии отсутствие их связано и с фактурой моего сочинения: неброской, обошедшейся без пряных страстей и эмоциональных деклараций. В пространстве серо-белого цвета демоны не могут остаться незамеченными – даже облаченные в маскхалаты. С лыжами на плече.
Если объяснять взаимоотношения тхалимоса и частного лица, то можно сказать так, что есть сознание частного лица, имеющее вид сгустка крахмала, и есть тхалимос, который есть сгусток большого крахмала. Так что они в родстве, как и все крахмалы на свете. Тут можно думать дальше: является ли крахмал индивидуальный краями всеобщего крахмала, или же крахмал меньший есть разделяемый на порции общий крахмал, или же личный крахмал есть просто тот же самый. Что и всеобщий.
Эти три мнения могут немедленно развиться в три принципиально различных мировоззрения, которые, в свою очередь, способны породить три религии или три теории о взаимоотношениях человека с мирозданием, причем все они будут иметь в своей основе такой мощный аргумент, как естественную человеческую брезгливость по отношению к слизи: все эти недоваренные яйца, моллюски, медузы, сопли и проч. телесные выделения.
Это совершенно ненужное отступление потребовалось лишь для еще одной наглядной демонстрации того, насколько быстро любая метафоризация достигает банального результата: язык, иначе говоря, работает как автомат с газировкой: в него словечко, два-три звяка внутри и готово уже что-то, до вкуса знакомое, смахивающее на солярисный океан или, когда подкрасить чувствами, на молочные реки с кисельными берегами.
Из чего следует вот что: ведь основная функция вышеупомянутых демонов состоит именно что в подмене натуральных продуктов на подобия, сделанные из разного рода пиломатериалов. То есть, следует признать, что живут все же демоны между нами, живут – именно что коварно скрываясь в самом великом русском языке, изобразительные возможности коего принципиально необъятны. Таковы их козни: делать речь невозможной.
На самом-то деле, демоны тут особо и не причем, неприятности такого рода связаны с желанием иметь перед глазами комикс, желание справедливое. Потому что тхалимос в целом на комикс и смахивает: цветочки расцветают, цветут, опыляются пчелками, становятся ягодками. Ягодки кушает животное, животное убивает бредущий по опавшим листьям охотник, по гнилым листьям, осень, животное закоптили, снег пошел, животное едят, снег падает, холода, трещат деревья в лесу, животное подъели, холодно, снега, жрать больше нечего, увы, шопен. Закон природы.
Можно сказать, что тхалимос состоит из постоянно меняющихся конструкций, которые – погружая их в жизнь – облепляет вещество: медленно оседая в явь, оказываясь зачем-то музычкой, играемой на плоской площадке перед гостиницей в центре Львова в субботу, в полдесятого утра, шершаво извергающейся из медных труб, оказываясь и этими трубами, и музыкантами, да еще и сквером, и гостиницей, и небом над городом, и этим, совершенно не в такт громыхающим человеком с барабаном: может быть, кончено, скорость звука ударов меньше скорости звука духовых, но все равно. Все они сделаны из одного и того же – и сам музыкант тоже, и даже деньги у него в кармане.
Вообще, деньги тут упомянуты уместно. Можно оценить ситуацию так: тхалимос постоянно предлагает вам не то чтобы кредит, но некоторое дневное содержание. Типа денежное вещество, которое вы можете потратить на что угодно. А когда вы это тратите, то у вас возникнет ощущение: правильно это сделано или нет. Когда вы, осуществив желание, чувствуете, что правильно это апо. Апо – очень важная штука, так как именно постоянное ощущение апо есть единственный ориентир в волне.
практическое занятие. Разберем стихотворение Ходасевича "Большие флаги над эстрадой, Сидят пожарные, трубя. Закрой глаза и падай, падай, Как навзничь – в самого себя. День, раздраженный трубным ревом, Одним движеньем отодвинь. И, закатив глаза под веки, Движенье крови затая, Вдохни минувший сумрак некий, Утробный сумрак бытия. Как всадник на горбах верблюда, назад в истоме откачнись, замри – или умри отсюда, В давно забытое родись. И с обновленную отрадой, Как бы мираж в пустыне сей, Увидишь флаги над эстрадой, Услышишь трубы трубачей".
Первый вариант стихотворения написан 26 июня 1922 года в Риге, в Верманском парке. Это самый центр города, парк не очень велик. Но мил и разнообразен – в свое время там не поленились высадить деревья самых разных пород, жестянки с их названиями, прикрученные к стволам проволокой, еще сохраняются. В парке постоянно собираются шахматисты, играющие на интерес, среди них имеются типы весьма колоритные, часто используемые местными литераторами в опусах. Еще в парке есть фонтан и так называемая "баранка" ранее, кажется, ресторанчик, потом – клуб работников автомобильного транспорта. Потом там был видеосалон. Потом вообще все закрыли. Главным же объектом парка является довольно крупная летняя эстрада – большая, вполне еще целая дощатая ракушка. Сидя перед ней, Ходасевич и оказался в чувстве, приведшем к написанию сего стихотворения.
Что из него понятно? Написано оно, конечно, нормальным человеком, вовсе не муто. Впрочем – человеком чувствительным достаточно для того, чтобы ощутить некоторые, сомнительно относящиеся к нему вещи, которые он, разумеется, воспринимает на свой, самоозабоченный лад.
Все эти тут и там, вхождение в волну с закрытыми глазами, какие-то неуместные ныряния типа в утробу. Разумеется, присутствует многое из того, о чем шла речь: и ощущения себя, как расположенного у себя за спиной, естественное для неопытного человека ощущение перехода к себе, связанное с каким-то вещественным угадыванием: заворожить единым словом – нажать на верную клавишу. Минувший сумрак некий – никакой не сумрак и вовсе не минувший. А просто-напросто сама волна в чистом виде, не облепленная веществом. Проявления которого соотносятся в текстике с трубами, синим звуком. В общем, сближение вещества с музыкой, особенно – с духовой, вполне общее место. Существенно тут и восстановление своей долготы, длительности родиться в давно минувшее и означает на пафосном человеческом языке простое восстановление собственной протяженности во времени. Стихотворение, собственно, о том, как бывает, когда человек встречается с волной, в которой не находится. То есть – он ее ощутил и весь этот вполне нетривиальный опыт потрачен на само стихотворение. Может быть, неплохое. "Плавно Амур свои волны несет", короче.
Мы же подошли к основному времяпрепровождению: занятие это называется * и вслух произнесено быть не может.
Любое желание реализуется именно для того, чтобы приучить себя к точному ощущению апо. Которое не следует путать с удовольствием. Не есть это и то, что, скажем, уместно. Нельзя сказать, что это то, что правильно: здесь же никто не стоит в сторонке и не оценивает – нет, собственно, такой стороны, откуда виднее. Просто все, что вы осуществите, будет либо апо, либо нет. Дело серьезное, примерно как если бы некий шпенек вошел бы в предназначенное для него гнездо, разве что ни шпенька, ни дырочки нет. То, что апо сейчас, не будет им уже через полчаса. Впрочем, может им и остаться.
Когда вы чувствуете апо, как предмет в руке, тогда и начинается * начинается время, в котором можно жить правильно. Нечего и говорить о том, что все дальнейшие действия не связаны с вашим норовом, пристрастием и самочувствием, а для нормального человека могут выглядеть абсурдом. Все очень просто: вы знаете, что должны сделать ход и делаете его. Но * – это не игра, потому что это – *.
Есть отчетливые прелесть и подъемная сила в осознании того, что исполнение желаний даже твоего тела оказывается не просто частным удовольствием, но необходимо правильному ходу всего мироздания. Чувство это высокое и отчетливое до такой степени, что даже снег падает в подобные моменты как-то особенно тихо и со значением.
Более того, войдя в *, вы тут же принимаетесь видеть правильность или неправильность происходящего вокруг вас: вы будете радоваться тому, как правильно заходит солнце, как хорошо льется вода из под крана и даже будете удовлетворены умелостью, скажем, поездного воришки, невидимо вырезавшего у вас из сумки кошелек.
Говорить о том, что *– игра, нельзя хотя бы потому, что в * вы не знаете, с кем, собственно, играете. К тому же вам неизвестны ее правила-которых, тем более, и не существует вовсе. * не кончается, но занимает все время жизни участвующего в *; партнера, другой стороны в * нет, что имейте в виду, когда в вашем доме начнет сыпаться штукатурка, царапая мебель и покрывая пол белой пылью.
Правило * очень простое, а именно – когда требуется, вам надо что-то сделать: * – это жизнь в постоянном внимании, вознаграждаемом разнообразными удовольствиями от своего присутствия на этом свете.
Представьте, вот к вам зачем-то приходит человек, отчего-то просит сделать вас нечто: вы не понимаете, почему он пришел к вам, он сам не знает, зачем пришел и почему именно к вам; с чего он взял, что ему от вас что-то нужно: зачем он здесь? Что должны делать вы? Какого рода отношения могут возникнуть? Какие действия требуются от вас? И все это потому, что для участника * уже нет событий и происшествий вне *, но всякий такой случай есть ход в *.
Конечно, любой такой ход может иметь и характер неделания чего-то. Вы можете не согласиться стать резидентом на Мальдивских островах или прыгать из окна. Впрочем, разговор о действиях и бездействиях нелеп: в * никто ничего не делает – участвующий не делает ходы, но либо дает, либо нет чему-то произойти.
Очевидно, результатом * может быть только поражение участника: его выигрыш всегда только в продолжении игры. Любой неверный ход влечет за собой проигрыш. Но вам там хорошо, пока вы играете, значит, будете стараться.
По ходу * риск возрастает, участнику все сложней. Ему не стоит надеяться, что * будет продолжать требовать от него одного и того же: гладить очередных кошек или, скажем, содержать в образцовости свой город. Играющий легко поймет, когда дело его кончено: возникнет ситуация, которую он не сможет разрешить, именно из-за того, что ранее ошибся. Так как в * никто еще не выигрывал, и дело это личное, то нельзя сказать, до какого рода требований дело доходит через полвека в *.
Такое положение участника свидетельствует, вроде бы, о жестокости *. Что же, да. Добавлю: любой ход в * окончателен, его не переменишь, при этом всякое действие участника есть вообще последнее, что он делает в жизни: всякий ход последний – так для меня эта история последнее, что я делаю в жизни. Как говаривал Холмс: это дело достойно – когда будет окончено завершит всю мою карьеру.
Но * – единственная возможность для муто жить свойственным ему образом.
И вы ничего не поймете здесь, если приметесь всерьез искать объяснение происходящему: все это такая маленькая плутоватая леди. Которой наплевать на все ваши заслуги перед Отечеством. Иногда она ляжет с вами, но из этого не следует ничего, желание же снискать ее благосклонность будет лишь расти, но в конце концов она оставит вас навсегда, и вы сдохнете от тоски.
У нее, видите ли, потому что свои взгляды на то, кто вы такой и чем вам следует заниматься, а желать ее вы можете, сколько душе вашей угодно.
Не думайте только, что в * вы оказываетесь в положении вечного студента, регулярно потеющего в ожидании очередного грубого вопроса экзаменатора, это не так: впрочем, от вас, конечно, не будут требовать поверх курса, который вы должны были пройти, утешение это, конечно, весьма слабое.
Зато все эти чувства – не слишком высокие, надо согласиться – когда сдавший очередной экзамен с наслаждением наслаждается видом остальных, туда еще не заходивших, а у него уже свободный день с возможным пиршеством впереди... но вовсе не в этом находит себе отраду чувствующий в *.
Вокруг него все начинает двигаться, притом – именно понятным ему образом: все окружающее становится полем *, где ничего не происходит просто так: события повторяются, рифмуются, одни и те же фразы почему-то произносятся разными людьми и надо понять почему; люди, о которых подумали, звонят вам, желательные события происходят, интересующее вас оказывается в вашем распоряжении, воробьи летают красиво, лужа замерзает отлично, их этих дудочек исходит именно этот звук.
Когда что-либо случается, то надо помнить о том, что произошедшее заняло вполне определенное, свободное место. Но – без спекуляций с сослагательным наклонением – следует подумать о других событиях, которые могли бы оказаться на этом месте. Ведь и те могли бы произойти. А произошло именно это. Имеющегося всегда меньше, чем отсутствующего, но об отсутствующем реже думаешь: появление любой случайной вещи в доме должно озадачить участвующего в * – конечно, появилась и появилась, но если учесть количество вещей, не появившихся? Тем более, при явной рифмовке событий, что, тем более, касается мыслей, которые ведь вовсе не всегда прямо вызваны тем, что вы прочли, или тем, что кто-то сказал.
Почему произошедшее теперь произошло именно теперь, могло ли оно случиться позже или раньше? И что это значит для вас лично?
Впрочем, эти смутные связи принадлежат именно что к тем сферам бытия, где муто чувствуют себя как дома. То есть – где они дома. И, разумеется, им не следует пугаться, когда вся эта петрушка начинает раскручиваться – т.к. это сильно пугает. Вначале. Позже – все равно пугает, потому что все равно ведь слегка напугают руки, как бы тянущиеся к вам ниоткуда.
Начальный испуг не стоит отдельного разговора, подумаешь – обнаружить некую наглядную разумность невнятной природы, направленную новичку чуть ли не в лоб, ерунда. Настораживать должна обстановка, предшествующая ходу: уже само осознание его необходимости, легкая лихорадка, спутанность мыслей. Иногда неприятны периоды, связанные с подключением к более сильному току, такое часто происходит в полусне, когда на лежащего наваливается нечто, желающее его размазать. Иногда там приходится и умирать, причем, надо отметить, смерти происходят вполне натурально – что до телесных ощущений, тут имеет место известная изощренность *, так автору однажды пришлось отдать концы даже в результате атомного взрыва: ощущение такое, будто все клетки тела, находившиеся ранее в тесной и прочной связи друг с другом, от излучения эту связь теряют, связи моментально сгнивают; поначалу с телом еще ничего не происходит, но ты уже чувствуешь, что, еще дыша, уже мертв. Нечего и говорить, что подобные истории хорошо расширяют горизонт.
Но это еще не настоящий страх. Настоящий возникает во время, содержащее в себе ход, и не от ответственности, с ним связанной, а как-то так: вокруг внезапно становится пусто: все и движется, и всего много, но ничего этого нет: пустота, будто в мире не осталось ничего – особенно это жутковато летом, по контрасту с благоухающей природой. Незачем тут оглядываться по сторонам, не надо делиться своими ощущениями с окружающими, тщетно выяснять у знакомых вам коллег по * , не происходит ли с ними нечто похожее – эта пустота всегда предназначена лишь для вас.
Торопиться с ходами не надо, никто от вас спешки не хочет, вам лучше известно, сколько времени предоставлено на очередное действие; оно, то есть, само знает, на сколько вы ему в этот раз нужны.
Вот, собственно, и все, что касается введения в *. А так как и сама книжка, являясь ходом в *, про * и писана, то вот и вся книжка. Понятное дело, окончания всегда нелепы, какое-то неловкое переминание в дверях, вспоминая о чем не сказал. Много о чем. О городах, хотя бы, какие бывают во сне: почему-то с привычными названиями, они отличаются от земных двойников роскошью и чистотой. О том, с кем там можно встретиться и что они рассказывают. Об отелях, в которых обитатель * может прийти в себя, устав здесь – там у каждого из * есть такое место и, конечно, он может его отыскать, погуляв по пространству. Не рассказано о том, как вести себя во сне, переходя очередной порог; о том, как вести себя там со знакомыми или близкими вам умершими (впрочем, что тут рассказывать: ведите себя с ними, как с живыми, и не брезгуйте до них дотронуться. Ничего не сказано о том, как какая погода влияет на * , да и вообще, о погоде мало – ничего, например, о тумане, о заморозках, середине марта; очень мало про кошек и совершенно не упомянуты собаки – даже те из них, которые глядят налево-направо перед тем, как перейти улицу; ничего о выражении лица человека, вошедшего в кафе с мороза, ничего о том, как он разминает красные руки, как оглядывается по сторонам; ничего о том, как женщины взмахивают полой пальто, садясь у стойки; очень мало о запахах и почти ничего о звуках за окном, даже неожиданных; ни о бьющем в глаза свете прожектора.
Увы, право же, столько недоговоренностей, что если меня спросить теперь, на лестнице: так к чему все это, про что? мне не останется ответить ничего, кроме: так просто, яхонтовые.
